“Истина и Жизнь” 1/2002

ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ БУКВА

Мы, студенты второй половины 60-х, знали его по одному-единственному стихотворению — “Пилигримам”. Их пели под гитару в компаниях, но никогда — в концертах. Песня как будто не слишком отличалась от других бардовских: закаты-рассветы, солдаты-поэты, почти походная романтика. Почти. Не вязалось с нею само словцо “пилигримы”, для нашего лексикона чужеродное. Не вязались и пустыни, поющие позади скитальцев, — у нас за спинами, куда ни пойди, громыхали ударные стройки “великого, могучего”...

В пору “оттепели” начался и при первых “заморозках” по инерции продолжался небывалый поэтический бум. Народ ломился на стихи в Политехнический, в зал Чайковского, в Лужники, как сейчас — на рок-концерты. Люди приходили в себя после наркоза сталинщины, к ним возвращался дар речи, случалось — слишком прямой, и тогда сильные мира ещё не отмытыми от заплечных дел руками лепили из поэзии — политику, из поэта — диссидента и мученика. По поводу одного стихотворения мог разразиться скандал на всю страну, как было с евтушенковской “Качкой” (“Качка. Застеклённые инструкции / Срываются с гвоздей...”). Меж Властью и Поэтом, как между любовниками в мелодраме, порой разыгрывались сцены ревности — с угрозами, пощёчинами, запретом на выступления и публикации, ритуальным покаянием и примирением. Моральный стриптиз случался покруче нынешнего застеколья — и тем стремительней раскупали новый сборник нашумевшего автора, вновь допущенного к типографскому станку.

Бродского не печатали наотрез. Ничего особо крамольного в адрес “софьи власьевны” не сказавший, он угодил в безвылазную опалу. Этого было довольно, чтобы стать тайным героем для тех, кто доискивался правды о своей стране и хотел жить вне казённых догм. Записанные Фридой Вигдоровой на хамском судилище реплики Бродского передавались из уст в уста, становясь фольклором духовного сопротивления:

Бог был идеологически неприемлем, и даже в изданиях русских классиков Его писали с маленькой буквы. Да если бы только Он! Сотрудник журнала “Юность” ласково говорил желавшим напечататься стихотворцам: “Голубчик, ты же знаешь: слово "душа" у нас непроходное”. В дерзком и спокойном ответе Бродского судье Бог звучал не как присказка, а с прописной. Это было непривычно и в поэтику шестидесятников не укладывалось. Да и немудрено:

Моя песня была лишена мотива,
но зато её хором не спеть... •

До 1972 года, когда Бродский, писавший Брежневу, что хочет жить на родине, всё-таки был садистски вытолкнут за рубеж, в официальной печати появились всего четыре его стихотворения (переводы в счёт не шли). Даже через “самиздат” он просачивался с трудом...

В Л.И.К. мы все были слегка влюблены. Он преподавал в “Щуке”, писал диссертацию о греческом, кажется, театре и презирал будущих училок, у которых ради заработка вёл предмет “Выразительное чтение”. Всегда бледный, с вороньим крылом волос, то и дело падавших на лоб, с маленькими аристократическими кистями рук, он гримасничал, как неудавшийся провинциальный трагик. Вдобавок выяснилось, что в Омске от него сбежала жена, опереточная певичка, прихватив единственную материальную ценность — серебряные ложки. Лёня был нищ, язвителен и уязвим, однако слух к поэтическому слову имел безупречный и читал вдумчиво, без спецэффектов. С ним было интересно. Мы привыкли к своему странному учителю, прощали ему глумление над нашей артистической бездарностью, а потом и подружились. Жил он недалеко от института, и мы иногда шумно вваливались к нему в коммуналку, мыли полы в просторной - за отсутствием мебели — комнате, а заодно и в коридоре, варили картошку и за разговорами засиживались допоздна.

Как-то Леня с таинственным видом подозвал нас после занятий: “Мне дали одну поэму — на ночь. Перепечатать я бы не успел. Начитал на магнитофон. Приходите”.

Верхнюю голую лампочку он выключил. Горела лишь настольная, и углы комнаты, скудные её подробности и нас самих мягко прикрыла полутьма. Это было хорошо, потому что, едва как-то пo-новому преломлённый магнитофоном знакомый голос произнёс: “Иосиф Бродский. "Шествие". Поэма-мистерия. Пора давно за всё 6лагодаритъ, / за всё, что невозможно подарить когда-нибудь кому-нибудь из вас...” — захотелось спрятать лицо и остаться один на один с обращёнными лично к тебе смыслом и звуком слов.

Хотя написана поэма в 1961 году, задолго до тюрьмы и суда, и никакого эпиграфа у неё нет, а есть небольшое предисловие, каким драматурги обычно предваряют пьесы — вроде общих указаний к постановке, почему-то запомнилось: эпиграф был, и именно тот (разговор Христопродавца с Поэтом), Тогда в 68-м, мы слушали неведомо через сколько рук прошедшую “самиздатскую” перепечатку, и эпиграф вполне мог быть добавлен кем-то из переписчиков. Или это память тридцать с лишним лет спустя свела воедино факт биографии и факт творчества — не знаю. Как не знаю и того, насколько точно передаю тот диалог; впрочем, фольклор держится нe буквой, а духом.

Как часто бывает у Бродского, петербургского составом крови и обликом души, в поэме шёл и шёл нескончаемый осенний дождь, и люди, бредущие по тротуарам (это же они, пилигримы!), бормотали, декламировали, пели свои монологи. “Как тень людей - неуязвимо зло!" — сокрушался Дон Кихот. “Подними мне руки для защиты, / если пощадить меня не можешь”, — взывал к Богу князь Мышкин. “За ваши чувства высшие / цепляйтесь каждый день”, — поучал Честняга, а Хор грубо обрывал его. “Это плач по каждому из нас (...)/ Это крик по собственной судьбе”, — вздыхал то ли персонаж по имени Плач, то ли некто незримый — alter ego автора.

Его голос вплетался в эту разноголосицу, и вот что поражало: он не возвышался над своими героями, как кукловод в театре марионеток, а был всего лишь одним из них — настолько, что многие ключевые для поэмы слова отдал им. Отдал по принципу “от противного”, разрушая привычные рамки того или иного амплуа. Как ни странно, Вор ощущает: “чей-то взгляд следит, следит за мной всегда, всегда”, имея в виду “ВСЕВЫШНЕГО СЫЩИКА в небесах”. А Торговец, который мог бы быть совершенно счастлив, всё покупая и всё продавая, говорит о том, при каком условии возможно его счастье:

...Кончилась плёнка, а мы и не шелохнулись — молчали. Трудно было разом осмыслить эти пугающе новые, ни на что не похожие стихи, из которых составилась картина мира, точнее — России, где жили и мы.

Себе ли, нам или нашей мучительной родине давал такой наказ автор, написавший эти слова в 21 год? А мы — в 21 их услышали, но ещё многого не могли разглядеть за пеленой дождя, под которым мокли пилигримы, пытаясь уйти от небытия. Тогда я знала лишь отрывок из ах-матовской “Поэмы без героя”, которой Анна Андреевна поэтически открыла XX век. Там тоже карнавальной вереницей проходили маски, “достоевский и бесноватый город” тонул в мглистом тумане, а грядущее было тревожно и неотвратимо. И лишь когда я прочитала “Поэму без героя” полностью, поняла: Бродский отозвался на оклик Ахматовой, обращённый в будущее, и пророчески подвёл черту под обречённым веком, которому оставалось корчиться в предсмертной агонии ещё четыре десятилетия.

Поэт был старше нас на войну и два послевоенных года, но казалось, что расстояние между нами — безмерно. Это была не только разность глубин культурного слоя. Мы почти вслепую двигались в горизонтальной плоскости, лишь начав открывать для себя Серебряный век, Булгакова, Платонова, придушенную цензурой или эмиграцией русскую литературу. Бродский, давно растворивший в себе этот пласт без малейших остатков чьего бы то ни было влияния, с такой свободой проникал в античное, ветхозаветное, древнекитайское — да в какое угодно! — мироощущение, будто пространственных и временных пределов для него не существовало (“... Себя настигаешь в любом естестве / по небрежности оттиска в оном”). Он был текуч и непрерывен, как звук воды, как сама вода — всё составляющая, во всё проникающая, вмещающая в себя и жизнь и смерть. Он мог быть циничным — и “пронзительно нежным”, предельно конкретным — и отстранённо-надмирным, но неизменно оставался честен, никогда не используя слово с недостойной целью — подгримировать себя. Отстаивая право быть независимым, в поэзии он был зависим от законов языка, который понимал как некую ноосферу, как мыслящий океан.

Скоро Лёня, но уже другой — сокурсник по прозвищу Бахус, умоляя не потерять, дал мне заботливо переплетённую в тёмно-зелёный дерматин машинопись — поэму “Исаак и Авраам”. Ясно помню, что на какое-то время сошла со своей орбиты и попала в мир, где прежде никогда не бывала, странно узнаваемый и волнующий. (Надолго ли: на день? на два? на неделю? — установить теперь невозможно. Вернее всего назвать это физическим переживанием поэзии как реальности. Такое постигло меня впервые, и впредь уже ничьи, даже самой высокой пробы, стихи подобным образом на меня не действовали. Они могли вызвать минутное волнение, слёзы, какие угодно чувства, но ощущения густого, напряжённого, мучительного и прекрасного потока жизни, сотворённой словом, потока, втягивающего тебя и несущего в открытое неведомое пространство, не рождали. И сам Бродский, несомый этим потоком, — отнюдь не метафорически был

Всё опять начиналось с дождя, чья текучесть, родня его с песком, помогала звуку, растекаясь по закону обратной перспективы — чем дальше, тем ближе, — сделать пустыню живой и напряжённо пульсирующей.

Вот так, с повторами и кружениями, медленно гоня однообразные слова-волны, вязкие слова-барханы, творит поэт пустыню из дождя. Пустыню, по которой действительно можно — если того хочет Бог — кружить сорок лет; по которой Авраам, хотя он и поторапливает Исаака, просто не в силах идти быстрее, потому что, когда их шествие кончится, ему предстоит убить сына. Исаак же и вовсе плетётся еле-еле, что-то смутно предчувствуя.

Никаких формальных ухищрений: всё очень просто, всё вырастает из глубин мыслящего океана: сами слова, их ритм, инверсии, зрительные образы. (Если довериться волне, в какой-то миг в зыбучих песках сквозь дрожащее знойное марево возникнет видение:

Кто это “я”? Не Авраам, не Исаак: их речи сводятся к кратким репликам, да и largo — это не ветхозаветные кимвалы и гусли, а совсем иная музыка. Помнит — сам поэт, но что? Потерянный рай? Или будущее largo где-нибудь в Венеции, которая заменит его душе утраченный город с широтой и далью его перспективы? Мне же почудилась здесь перекличка с Гумилёвым, его стихотворением “Сон Адама”. Перечитайте — и сами услышите. На эту тему можно было бы написать целое эссе: о зеркальном диалоге с Ахматовой, ещё живой, и диалоге с её расстрелянным мужем, с которым Бродского роднит мощно выраженное мужское начало. Но эта тайна пусть пока останется тайной, а мы удовольствуемся сказанным “ещё я помню”. Значит, он помнит и рай (воду жизни), и ад (пустыню смерти) разом. И вот уже никакого расстояния между нами и Авраамом нет.

Этот куст буквально сводил с ума. Довольно прилично зная к тому времени современную поэзию благодаря литобъединению “Магистраль”, я вдруг поняла разницу между блистательной стихотворной техникой и её отсутствием. Бродский не нуждается в том, чтобы конструировать поэтические образы (см. А.Вознесенского): он, как Иеремия, — глаза и уста Господни, и через его парадоксальное видение нам открывается замысел Всевышнего... скажем, о кусте, мимо которого мы прохо-дили в жизни тысячу раз:

Здесь все уподобления столь естественны и точны, что невозможно их не принять как правду. Но дальше происходит и вовсе невероятное. Исаак никак не может понять причину томящей его тревоги, хотя цель их с отцом пути по пустыне вполне ясна: принести жертву Господу. Он видит сон (всё-таки перечитайте “Сон Адама”), и во сне — куст, в котором загадка разрешается уже на уровне микрокосма:

Микрокосм — или макро-? Можно ли усомниться хоть на мгновение в подлинности сказанного? Вряд ли. Между тем Бродский видит графические образы русского алфавита, а Исаак мог видеть лишь знаки древнееврейского. Впрочем, для Творца не существует языкового барьера. Не думаю, чтобы поэт специально вникал в преобразовательные толкования Нового Завета, однако религиозная интуиция, без которой настоящее творчество невозможно вообще, подводит его к окончательной развязке:

В этом куске брезжит ещё множество смыслов, но лучше остановимся. Нельзя разжёвывать поэзию до мякиша —- пусть она работает сама, и пусть работает читатель — всеми чувствами, если они открыты Слову, которое было в начале.

...Раз и навсегда поставив себя в подчинённое положение по отношению к речи, Бродский переживал своё изгойство, отторженность от родного языка не менее мучительно, чем потерю любви.

Чтобы развязать эти путы, январским днём 1996-го

Николай Гумилёв - Сон Адама

    От плясок и песен усталый Адам.
    Заснул, неразумный, у Древа Познанья.
    Над ним ослепительных звезд трепетанья,
    Лиловые тени скользят по лугам,
    И дух его сонный летит над лугами,
    Внезапно настигнут зловещими снами.

    Он видит пылающий ангельский меч,
    Что жалит нещадно его и подругу
    И гонит из рая в суровую вьюгу,
10  Где нечем прикрыть им ни бедер, ни плеч…
    Как звери, должны они строить жилище,
    Пращой и дубиной искать себе пищи.

    Обитель труда и болезней… Но здесь
    Впервые постиг он с подругой единство.
    Подруге — блаженство и боль материнства,
    И заступ — ему, чтобы вскапывать весь.
    Служеньем Иному прекрасны и грубы,
    Нахмурены брови и стиснуты губы.

    Вот новые люди… Очерчен их рот,
20  Их взоры не блещут, и смех их случаен.
    За вепрями сильный охотится Каин,
    И Авель сбирает маслины и мед,
    Но воле не служат они патриаршей:
    Пал младший, и в ужасе кроется старший.

    И многое видит смущенный Адам:
    Он тонет душою в распутстве и неге,
    Он ищет спасенья в надежном ковчеге
    И строится снова, суров и упрям,
    Медлительный пахарь, и воин, и всадник…
30  Но Бог охраняет его виноградник.

    На бурный поток наложил он узду,
    Бессонною мыслью постиг равновесье,
    Как ястреб врезается он в поднебесье,
    У косной земли отнимает руду.
    Покорны и тихи, хранят ему книги
    Напевы поэтов и тайны религий.

    И в ночь волхвований на пышные мхи
    К нему для объятий нисходят сильфиды,
    К услугам его, отомщать за обиды —
40  И звездные духи, и духи стихий,
    И к солнечным скалам из грозной пучины
    Влекут его челн голубые дельфины.

    Он любит забавы опасной игры —
    Искать в океанах безвестные страны,
    Ступать безрассудно на волчьи поляны
    И видеть равнину с высокой горы,
    Где с узких тропинок срываются козы
    И душные, красные клонятся розы.

    Он любит и скрежет стального резца,
50  Дробящего глыбистый мрамор для статуй,
    И девственный холод зари розоватой,
    И нежный овал молодого лица, —
    Когда на холсте под ударами кисти
    Ложатся они и светлей, и лучистей.

    Устанет и к небу возводит свой взор,
    Слепой и кощунственный взор человека:
    Там, Богом раскинут от века до века,
    Мерцает над ним многозвездный шатер.
    Святыми ночами, спокойный и строгий,
60  Он клонит колена и грезит о Боге.

    Он новые мысли, как светлых гостей,
    Всегда ожидает из розовой дали,
    А с ними, как новые звезды, печали
    Еще неизведанных дум и страстей,
    Провалы в мечтаньях и ужас в искусстве,
    Чтоб сердце болело от тяжких предчувствий.

    И кроткая Ева, игрушка богов,
    Когда-то ребенок, когда-то зарница,
    Теперь для него молодая тигрица,
70  В зловещем мерцаньи ее жемчугов,
    Предвестница бури, и крови, и страсти,
    И радостей злобных, и хмурых несчастий.

    Так золото манит и радует взгляд,
    Но в золоте темные силы таятся,
    Они управляют рукой святотатца
    И в братские кубки вливают свой яд,
    Не в силах насытить, смеются и мучат,
    И стонам и крикам неистовым учат.

    Он борется с нею. Коварный, как змей,
80  Ее он опутал сетями соблазна.
    Вот Ева — блудница, лепечет бессвязно,
    Вот Ева — святая, с печалью очей,
    То лунная дева, то дева земная,
    Но вечно и всюду чужая, чужая.

    И он, наконец, беспредельно устал,
    Устал и смеяться и плакать без цели;
    Как лебеди, стаи веков пролетели,
    Играли и пели, он их не слыхал;
    Спокойный и строгий, на мраморных скалах,
90  Он молится Смерти, богине усталых:

    «Узнай, Благодатная, волю мою:
    На степи земные, на море земное,
    На скорбное сердце мое заревое
    Пролей смертоносную влагу свою.
    Довольно бороться с безумьем и страхом.
    Рожденный из праха, да буду я прахом!»

    И, медленно рея багровым хвостом,
    Помчалась к земле голубая комета.
    И страшно Адаму, и больно от света,
100 И рвет ему мозг нескончаемый гром.
    Вот огненный смерч перед ним закрутился,
    Он дрогнул и крикнул… и вдруг пробудился...

    Направо — сверкает и пенится Тигр,
    Налево — зеленые воды Евфрата,
    Долина серебряным блеском объята,
    Тенистые отмели манят для игр,
    И Ева кричит из весеннего сада:
    «Ты спал и проснулся… Я рада, я рада!»