* * *

Свой горестный с горбинкой профиль

Ты видишь в зеркале весь век,

И потому так часто кофе

Ты пьешь, чернявый человек.

И чем угрюмей и труднее

Слагается за годом год,

Тем выше шея иудея

Над скользким временем растет.

И хоть растерянней улыбка

И нежелательней поклон,

Но с иудейским звуком скрипка

Навек пронзила небосклон.

И может в этом вся затея

Бессмертия твоей души,

Что мускулы лица и шеи

До судорог напряжены.

* * *

Я в очередь, которая годами

Продлится, как положено, встаю,

И рукопись, набитую стихами,

Подобию прилавка отдаю.

Пока она продвинется на четверть,

Спокойного мне не увидеть дня.

А там, гляди, еще одно поветрие,

И вовсе позабудут про меня.

Но и тогда, среди толпы орущей,

Я молча и безропотно стою, -

За день прошедший и за день грядущий

На очередь я злобы не таю.

Я к ней привык. Среди ее отдушин

Есть и моя - в молчанье гробовом, -

Да видит глаз, да слышат мои уши,

Да не иссякнет дух мой под ребром.

* * *

Всяк человек всегда в руках у власти,

Но если кегебистское тавро

Впилось в твое перо или фломастер,

Оно пронзит и руку и ребро.

Художник объяснить властям не сможет

Безвинный бред и слова и штриха,

Он продирается незащищенной кожей

Сквозь зуд вселенский вечного греха.

И сам не в силах разорвать вериги,

Не в силах бедным разумом понять,

Что память о рисунке или книге

Становится опасною опять.

* * *

С овцы паршивой хоть бы шерсти клок,

Я перестал вести свой диалог

И с бородатым, и с усатым, и с безусым,

И сплю спокойно, Господи Исусе,

Как твой нырок или сурок,

А бедность - не порок.

* * *

В меня простой словарь проник,

Не ум, душа свое сказала.

Претит эзоповский язык,

Претит язык универсала.

Судить меня - несложный ход,

Дается в руки вся цепочка,

Достаточно открыть блокнот,

Чтобы открылась одиночка.

* * *

Я сам слезу свою утру,

Я здесь родился, здесь умру,

И здесь я буду похоронен.

О чем сказать, сказать кому,

Как выстроили мы тюрьму,

Как я Россию проворонил.

Как проворонили мы все

И нивы, и леса, и реки,

И всей ее былой красе,

И всем нам всажен нож навеки.

* * *

Не сули края иные,

Не сули мне благодать,

Родился я жить в России

И в России помирать.

Может, край обетованный

В самом деле в мире есть,

Но и без небесной манны

Мне пустынь своих не счесть.

* * *

Какой-то должен разговор

Случиться. И в казенном доме

Сам нарываюсь, лезу в спор,

И спорю все неугомонней.

Не выносимо понимать,

Куда уходят наши силы, -

И не взорваться, не вскричать,

Доколе же молчать России?

О, гаревые колоски,

О, пережженная полова,

Дожить до гробовой доски

И не сказать за жизнь ни слова?

* * *

Сколько лет нас растили,

Берегли, стерегли,

А увидели крылья -

И тотчас отсекли.

В оба уха кричали

О бессмертном труде,

Начинали в печали,

А кончаем в беде.

Отучали от Бога -

И в крови вся дорога,

Пуля проще гвоздя -

Время, время Вождя.

* * *

Сор не выносят из избы.

А если та изба огромна,

И окна - с круг аэродрома,

И все за окнами слепы -

Сор не выносят из избы?

А если нет других отдушин,

А все внутри и все снаружи

От долголетия слабы -

Сор не выносят из избы?

А если все живут в обмане,

То - прячась с кукишем в кармане,

То - в звезды упирая лбы -

Сор не выносят из избы?

А если вся изба погрязла,

И что ни тронешь - срамно, грязно,

И срублены вокруг столбы -

Сор не выносят из избы?

* * *

Лист, прибитый к панели дождем,

Ты не в силах с асфальта подняться,

И блестишь под ночным фонарем,

И вода в твоих крохотных пальцах.

Древо то, что тебя родило

И не может поднять тебя с полу,

Сколько рук золотых размело

По Крещатику и Подолу.

Ты не бойся меня, мы - не врозь.

Не ступлю на тебя в подворотне,

Я на древе таком же возрос,

И нисколько тебя не свободней.

* * *

Что ей вести эти,

Хоть бы шли из рая...

С чем жила на свете,

С тем и помирает.

В стареньком чулане

Дочкиной дачи,

С верными чулками

Из шерсти собачьей,

С твердой верой в Сталина,

Никакой другой, -

Бабка преставилась

В тот выходной.

С чем жила на свете,

С тем и померла.

Прожила - столетье,

Второе - не смогла.

* * *

Страна псевдонимов,

Страна юбилеев,

Русских гонимых,

Гонимых евреев.

Страна побратимов,

Сдружившихся прочно,

Но так же гонимых

Ни за что, ни про что.

* * *

На крылышках бессмертья

Прекрасна жизнь раба,

Рука долбит отверстья,

И режется резьба.

Он больше не бастует,

К чему ему возня?

И пьет он и ворует

Свободнее вождя.

* * *

Я не буду никогда лауреатом

Твоих рек, твоих полей, твоих равнин,

Никакою платой и сверхплатой

Я не обольщусь, твой гражданин.

Я не знаю, где героика, где воля,

Это знает премиальный комитет.

Я с рождения моей страною болен,

У меня других болезней нет.

Все мои восходы и закаты

Вольные, как дерева равнин.

Мне не надо никакой награды,

Я не изменюсь, твой гражданин.

* * *

Вдоль забора у собора

Плачет черная вдова.

Двое пьяных тянут хором

Препохабные слова.

В пику пьяным окаянным

Раскричалось воронье...

Нищая с пустым стаканом

Прячет личико свое.

Купол золотой над всеми

Скрыт кладбищенской листвой,

И звонарь не вспомнит время -

Санитарный. Выходной.

* * *

Я пойду в комиссионный,

Я куплю себе пальто.

Плут ли в нем ходил прожженный

Иль покойник, мне-то что?

Я владельца знать не знаю,

Я брезгливость одолел,

Что с живого надеваю,

То бы с мертвого надел.

Было б только потеплее,

Да по нищенской цене,

И болталось бы на шее

Материнское кашне.

НА КУРСКОМ

Он ничего не просит

За семь тюремных лет,

За лагерные восемь,

За все пятнадцать бед.

Он пел о Красном знамени,

Пел "Интернационал",

Под следствием и в камере,

И страха он не знал.

Готовый к высшей мере -

Из камеры - в расход,

Он был в одном уверен,

В стране - переворот!

Но за колючей лагеря

Он понял путь земной -

Во льду или средь ягеля

Его прибьет конвой.

Что нет переворота,

И лучше бы - расстрел,

Чем лбом стучать в ворота,

И сразу поседел.

Но время как слизало,

Не стало седины,

У Курского вокзала -

Он лысый у стены.

Он ничего не просит

За все пятнадцать лет,

С кардиограммой носит

В кармане партбилет.

Он никому не нужен

В вокзальной толкотне,

Ест пирожок, свой ужин,

С Другими наравне.

Из рупора над Курским -

"Интернационал",

И он, партиец русский,

Из первых запевал...

* * *

Храбрый летчик, спасавшийся дважды,

На подбитом своем "ястребке",

В мирном небе летал бы, отважный,

Отрабатывал бочку, пике.

Но в глазах твоих сдвоилось что-то,

И с подагрой не сесть за штурвал.

Ах, как быстро свое отработал,

Ах, как быстро свое отлетал.

Утром раненько плещешься в ванной,

Дожидаясь газеты своей,

Почитаешь, расправишься с манной,

И в ДОСАФ кольцевать голубей.

Ты глядишь на них странно, сердито,

Словно здесь ты застрял из-за них,

И жена твоя с архнаедитом

Голубей в снах изводит цветных.

А проснется, засядет за книги.

Сын по комнате ходит, озлясь,

Ненавидит творенья великих,

А в тетрадках подметная грязь.

Бедный летчик, спасавшийся дважды,

На подбитом своем "ястребке",

Ты ложишься ни с кем не задравшись,

Не надравшись ни с кем в кабаке.

Даже рюмка - и та под запретом,

И болтлива, угрюма жена,

Снова "Правду" с великим портретом

Сверху скатерти стелет она.

* * *

                                               М.Д.

Ты задумался... Время не светит,

И стихи не кормильцы, а блажь,

Вспомнишь лагерь, свое лихолетье,

И подальше от глаз карандаш.

Каждый день, как по жизни поминки,

Дома в кране замерзла вода.

Лунный свет на припрятанной финке

В ржавый войлок одели года.

Ты-то чуешь, сидящие рядом -

фраера - и тебя подведут,

Понимаешь по жадным их взглядам

Как развалятся и заорут.

Пьянь безмозглая невыносима,

Остается одно - когти рвать,

Но куда? Всюду та же Россия,

Безотцовщины Родина-Мать.

Сын погибшего зека, ты помнишь,

Зек недавний, но выживший зек,

Как настойчиво в зимнюю полночь

В дверь стучал твою лагерный век.

* * *

Что людям ни приснится!

Мне снятся лагеря.

Из проволоки граница

И тусклость фонаря.

Ко мне отец приходит,

Ко мне приходит мать.

Велят конвой и ходики

Свидание кончать.

Я требую начальника,

Конвойному грожу,

И плачу от отчаянья,

Что ни за что сижу.

Он мне не отвечает,

Кивает он отцу,

Он матери кивает, -

А мне, как по лицу.

Но если повториться

Жизнь хоть во сне вольна,

Война должна мне сниться

Не снится мне война.

* * *

Была своя походка -

Ничтожество всегда стремилось к власти,

Но властью награждалось лишь отчасти.

Свой суд был у ничтожества

И мета,

монумента.

Ничтожество всходило на трибуны,

И мраморным бывало и чугунным.

Развенчано ничтожество столетьем,

Но что поделать нам с его наследьем, -

И честного все держит на прицеле,

И честного все держит на пределе.

* * *

                               Булату Окуджаве

Был один менестрель,

Пел он под гитару,

Пел в любую дверь и щель,

Хоть в пустую тару.

А теперь - виолончель,

Барабан и скрипка,

Чует каждый менестрель,

В чем его ошибка, -

Петь в любую дверь и щель

Или просто в тару

Мог лишь первый менестрель

Под свою гитару.

* * *

Когда я сына хоронил,

Я не нашел могилы деда.

Теперь не нахожу могилы сына,

Последнего, кого я хоронил.

* * *

Отчий дом,

Меня ничем не жалуешь.

Не печатаюсь -

И не печалуюсь.

Крест свой

Ненадеванный ношу,

Крестные стихи свои пишу

От креста к кресту

Перехожу,

Отчий дом,

Тебе принадлежу.

* * *

Молчанья особою метой

Бывает поэт заклеймен.

Нет жальче седого поэта,

Когда в безызвестности он.

Уже никакая химера

Гнезда не свивает в груди,

И богобоязненна вера

На жалком остатке пути.

* * *

Все мы укрылись в каморках,

Каждый с тетрадью своей.

Завтра нас вынут из морга

С ворохом мертвых идей.

Словно бы воры, бродяги

Все мы тюрьмой рождены.

Наши небесные флаги

В черных руках сатаны.

* * *

Так день за днем, и так - за годом год

В затворничестве я живу, как в пытке,

Вот кто-то позвонит иль позовет,

Пришлет письмо или привет в открытке.

Давно бы мне привыкнуть ко всему,

Ничьим не обольщаться обещаньем,

Давно бы старику надеть суму

И с Богом поразмыслить о свиданье.

Так ждать не научившись, и умру,

И мертвым буду ждать в своем корыте

С доверчивостью вечною к перу,

К его затянутой у горла нити.

* * *

Перед зеркалом не бреюсь.

На себя ли мне смотреть,

Так стремительно старею,

Больше некуда стареть.

И ничто - глухая сонность

И морщин глубокий след.

Чую всюду обреченность,

Изо всех проникла лет.

Как она ко мне подкралась,

Как внезапно подсекла,

Может быть, перестаралась

Глубь зеркального стекла.

Но взгляну на свет небесный

И забуду о себе.

Подвиг жизни бесполезный,

Помолюсь-ка синеве.

* * *

И небесного - не миновать,

Но уж, верно, одна есть отрада -

Дважды здесь, на земле, не бывать.

Добер Мне хватило земного ада,

усь ли до Божьего лона,

До лазурных его берегов,

Если наша земная колонна

Растянулась на сотни веков.

Если наши летящие души,

Все летят со своею виной,

И нигде ни одной из отдушин,

Нас державших в юдоли земной.

* * *

И страшно жить и страшно умереть.

Седое солнце смотрит из-за тучи.

И день ушел на четверть или треть,

Не все ль равно, себя не надо мучить.

Есть слово Божье, а твои слова,

Ты сколь ни множь их - жалкое подобье

Господнему, от коего трава

Взошла и с нею ты, немыслимый во гробе.

Есть время бытия и есть последний час

Не только у тебя, а у всего живого,

И память сохранит один Господь о нас,

Как сохранил для нас единственное Слово.

* * *

Я плачу ночью, замирая, -

Не унеси моих детей!

Меня возьми - мне смерть родней,

Чем жизнь - я рухлядь ломовая.

Не знаю, где бредут они,

Нет весточки оттуда, с моря,

И я молю: от западни

Спаси их, отврати от горя.

Дай им от хлеба Твоего,

Дай над волной набраться духа,

Дай только им, мне - ничего,

К стеклу окна прилип, как муха.

Ты их верни сюда, домой,

Детей и внуков малолетних,

Молю в слезах, покрытых тьмой,

Из сил своих молю последних.

* * *

Земная жизнь так обернется круто

Что Божескую можно проглядеть.

И все решит всего одна минута,

Когда в дверях засуетится смерть.

И грешный, ты подумать не успеешь,

О чем бы думать должен весь свой век,

А был ты не слабей и не глупее,

Чем всякий в этой жизни человек.

Но дом твой донимал тебя, работа,

И внуки подымались за детьми,

И только вытирал ты капли пота,

И каплей пропадал ты меж людьми.

И яростный от траты бесполезной

Родне подать спасенья верный знак,

И не заметил, как над самой бездной

Один остался, немощен и наг.

О мой Господь! Неужто перед раем

Перед несчастным затворишь врата,

И не узнает он, всю жизнь караем,

О чем Твои напомнили уста.

* * *

Что делать, милый друг,

Вся жизнь - прообраз смерти.

Извечен этот круг,

Скрестились обе тверди.

Есть роковая грусть

В их днях единоборства.

Я смерти не страшусь,

Страшусь ее упорства.

* * *

Надо выдумать биографию,

А потом в ней родиться и жить,

Чтобы тупорожденную мафию

В благоверности убедить.

Вот и дал сатана по тетради,

Чтобы каждому вышла стезя -

Не ходил, не просил Бога ради,

И ни сам, ни жена, ни дитя.

Попритерлись, и каждый на месте,

Ордена прилепили к груди,

И легендой предстало бесчестье,

Сирых всех разбросав позади, -

Пусть враждуют, воруют в бессилье

Что придумано, невпроворот,

И попрятались в небе России

И все пашут его в недород.

Кто кому в этом деле потрафил,

Не узнать ни тебе и ни мне.

Хорошо сочинять биографии

И на откуп давать сатане.

* * *

Вся Россия, как ни бейся,

Это темный лес.

По верхам - творцы злодейства,

Снизу - мелкий бес.

Песне-байке про калину

Никогда не верь.

А поверишь - и на спину

Лютый прянет зверь.

Да и с песенкой про поле

Ничего не сжать.

Даже в поле нету воли,

Нечем в нем дышать.

А про стольный град и думать

Можно ли в беде,

Ничего во век угрюмей

Не было нигде.

Вот такой отцу и мне ты

Родина пришлась,

Не одета в самоцветы,

Втоптанная в грязь.

* * *

Как ни храбрись, а назовут жидом,

Жидовской мордой и жидовской харей,

На голом месте, на углу пустом,

В толпе, где торг ведется государев.

Но в замешательстве я не зажгусь стыдом,

А притворюсь, что ничего не слышу.

Как трудно быть евреем-стариком,

В свой дом входить, как под чужую крышу.

Ты скажешь: зря обиделся на пьянь.

Почтовый ящик отворю с рассвета,

И обожжет декабрьская рань -

С израильскою мордою газета.

* * *

Мы стоим на последнем пороге.

Меркнет ум наш и совесть и честь.

Напиши гениальные строки,

Не найдется, кому их прочесть.

Всех живьем поглотил телеящик,

И глядим из-за толщи стекла,

Каждый сам для себя, как образчик

Расщепленного атома зла.

Из цветного ночного кошмара

Телеглаз, телерук, телеплеч -

Неотвратною силой удара

Сатанинский ликующий меч.

* * *

Того, кому книгу эту,

Хотелось мне подарить,

Давно в живых уже нету,

И не о чем говорить.

Боже! Как исчезаем!

Страшно вымолвить вслух.

А гнев Твой непререкаем 

И непререкаем Дух.

ПОЭТ

Поэт всегда пророк -

И с первых дней творенья,

Строка его зарок

Его Богослуженья.

Для красного словца

Найдутся и другие,

Поэт слуга Творца,

А не психиатрии.

И не сведут с ума -

Ни холод и ни голод,

Ни тощая сума,

Ни погребальный молот, -

Он и такой - пророк,

И вся его тревога

За грех постыдных строк

У Божьего порога.

* * *

Стих - предсказание, в котором боль свою

Предощущаешь, противопоказан,

Я им уже достаточно наказан

И не листу его, забвенью предаю.

Печальный дар - себе же накликать,

Нам каждому, наверно, уготован.

О, не заигрывай со смертью. Бросишь слово,

И явится с десницею багровой

И не отцепится. Попробуй-ка, отвадь!

* * *

О, если внемлешь жизни бренной,

Бездетной старости двоих,

Зачем же не одновременно

Кладешь во гроб детей своих?

Зачем с тоскою безрассудной

Один из них оставлен жить,

Чтоб средь живых о доле чудной -

О смерти собственной молить?

* * *

Я заложник неизданной книги -

Сотни-двух рукописных листов.

И они - моей жизни вериги,

И за них - я на плаху готов.

Но, дрожа, вижу я за плечами

Дочь, жену, малых внуков моих.

И мне долгими снится ночами

Как за мной не щадят и родных.

Тут бы спичкой прикончить одною

Все, что лютый нашептывал страх, -

Но страницы пестрят предо мною,

И вся правда - на этих листах.

И тогда я встаю на колени

Перед скрытым моим палачом

И молю о последнем прощенье,

Обещаю писать ни о чем.

Меркнет свет. Я молчанием болен.

Черный ворон кружит надо мной.

Я живу не по собственной воле,

Я заложник не книги одной.

* * *

Всех прошу вас, Бога ради,

Сохранить мои тетради.

Может, как-нибудь они

В книжные воспрянут дни.

Из машинописных строк

Глянет на обложки Бог.

И среди небесной сини

Свет мелькнет мне благостыни,

И слова заговорят,

Став на полке в светлый ряд

Кланяться тебе, прохожий,

Может, встрече будешь рад.

Все же книга - дело Божье.

* * *

Неужто вот так

И меня понесут

В последних цветах

В мой последний маршрут.

И будет в тарелки

Бить музыкант,

Звучащей профессии

Добрый талант.

И я не услышу

Голос ничей,

Последнего слова

Последних людей.

И я никого

Не окликну в пути.

А может быть чудо

Забьется в груди, -

И я на секунду

Успею прозреть,

На миг, на полмига

Прорваться сквозь смерть.

Может, как-то глазом

Смогу моргнуть,

Может, как-то не сразу

В последний путь.

* * *

А.А.Т.

Остроконечен свет, как та звезда,

Под коей мы бессмертно проживаем,

Которую питает кровь живая,

Как лампочку над нами - провода.

Любой из нас, как провод, подключен,

Не гаснет в ночь державный пятигранник,

И льется кровь людская нипочем,

Я в небе исчезает раннем-раннем.

КЕСАРИ

Почили оба. Но всегда на смене,

Как сменщики России трудовой -

Во дни свершений - с нами первый гений,

А в лагерную даль

Ведет второй.

* * *

Туман стоит ли, моросит ли,

Летит опавшая листва,

Осенней собственной молитвы

Шепчу беззвучные слова -

Что сотворили, пусть пребудет,

Что натворили - пусть пройдет,

Но пусть леса - превыше судей,

Превыше судей - небосвод.

Шепчу земле, небесной тверди,

Всем голым веткам всей Руси -

От мании величья смертных

Нас упаси, нас упаси!

МОСКВА. 61 ГОД

Феодальны все твои мосты.

Торги все твои сплошь феодальны.

Царствие отдельное Москвы,

Все границы - на путях вокзальных.

Валом валят нынче в твой удел,

Саранчой теснятся у прилавков,

Русский и казах и иудей

Снова верят в солнечное завтра.

Пролетают арки и мосты...

Колбаса и масло у счастливцев...

И бегут к составам из Москвы

Двести миллионов очевидцев.

МИЛИЦИОНЕР

Шашлычная старается -

Глядит начальству в рот

Буфетчик улыбается,

Милиционер жует!

Как маятник в согласии,

Туда-сюда кадык.

Труды свои напрасными

Считать он не привык.

Туда-сюда. И - в сторону.

Туда-сюда. Кивок.

Буфетчика он здорово

От срока уберег.

Сочны куски баранины

Точны движенья рук,

Сочны куски избранника,

Захватывает дух.

За столиком пластмассовым

Застопорен кадык

Буфетчик к мыслям классовым

Начальника привык.

В кредитную тетрадку

Заносит новый счет.

Он отдал дань порядку,

Милиционер встает.

И собственную руку

О собственную трет,

И собственную руку

С порога подает.

* * *

                               А.Д.С. и А.И.С.

Их разные вырастили силы,

Смешался свет на их челе

Тюремно-лагерной России

С ракетной, стонущей во мгле.

Бесправные с рожденья оба

Все отдали ей до конца -

Один припрятал бирку с робы,

Другой отринул блеск венца.

Как не было их, схоронили

Живых, живущих и сейчас,

И в безымянный гроб России

Кладут ежесекундно нас.

* * *

Весь год меня печали стерегут -

В гостях ли дома или на колесах,

Да и печален мой свободный труд,

Еще не побывавший на допросах.

Печалей мне моих не утолить,

Они во мне, как тучи огневые,

Не дай мне Бог мои уста открыть,

Ведь все мои печали именные.

* * *

Не хотел умирать в дерьме.

Не хотел умирать в дерьме.

А снаряды рвались во тьме.

Словно мыши скреблись во тьме.

Впереди рвались и за мной,

То мне в спину, то в грудь волной

По-над самою выгребной,

По-над ямою выгребной.

Как настиг меня там налет,

Как заныл надо мной самолет,

Как схватился я за живот,

Как взмолился за свой живот.

Попадись я в той кутерьме,

Попадись я в той кутерьме,

Кто бы стал копаться в дерьме,

Кто бы стал копаться в дерьме.

Как я Бога просил - спаси!

Как я Бога молил: пронеси!

Не дай пасть мне так на Руси,

Если мне пропасть на Руси.

НА СМЕРТЬ КОСМОНАВТА КОМАРОВА

О, герметичная коморка,

Аквариум твой без воды,

Отсек летающего морга,

Ты выброшен на свет звезды.

И знать не может об исходе

Летящий между двух миров,

Сам и не сам избрал в природе

Смертельнейший из номеров.

* * *

Свободен я - в своей стихии.

Как улицу перехожу.

Свободен я - пишу стихи я.

И в них себе принадлежу.

Ни перед кем я не в ответе,

Ни перед кем я не солгал.

Свободен я, как только дети,

И в этом весь мой криминал.

* * *

Очень хочется пожить!

Да пожитки очень жидки,

Да и жизнь - в узлах вся нить,

Не покрыть ничем убытки,

Да и в чем кого винить,

Не бьло бы хуже пытки.

Очень хочется пожить!

Дурью голову сложить

На веселые открытки.

* * *

Стихи и власть - две роковые страсти

Две разные извечно стороны -

Где повеленьем высочайшей власти

Поэты все заране казнены.

* * *

Он высмеял ниженегородца,

Еще не зная, как придется

Ему за это отвечать,

Когда российская печать

На Горьком - идоле сойдется

И станет нехристь величать.

Но выпустив нежданно джина,

Корней молчал, пока машина

Работала на идола, пока

Не вышла вся до строчки мешанина,

И гениальный облик гражданина

Не скрасила надгробная доска.

Корней был тоже в гуще похоронной,

И видел, как земное лоно

Над идолом сомкнулось навсегда.

Корней свою похоронил сатиру,

Покамест идол нес свой гений миру

И адские распахивал врата.

Потом он с юной страстью непреклонной,

С толпой расставшись похоронной,

Себя от скверны очищал.

Спасенный тем, не этим веком,

Он умер честным человеком,

Каким он путь свой начинал.

ПОХОРОНЫ К.И.ЧУКОВСКОГО

Когда нас гений покидает -

Наряд милиции велик,

Он весь надраен и сверкает -

Ценитель гениальных книг.

У гроба, в холлах скорбных зданья,

У входа, к подступам его,

Как в дни народного гулянья,

Свой пропускает своего.

И оттесненная нарядом,

Бурлит на улице толпа, -

С кем изредка бывал он рядом -

Его посмертная судьба.

О.Э.МАНДЕЛЬШТАМУ

1.

Живой поэт всегда забава

Потенциальной смуты гражданин,

Не зря у рта сквозит печаль усмешки,

И не причесан, в ветоши штанин.

По зыбким дням своим идет, как в морге,

Всех убиенных: видит наяву,

И видит, как палач в немом восторге

Стихи его глотает, как халву.

Он с книгой, пышно изданной в Нью-Йорке,

Придет к поэту вместе повздыхать,

И просидит с ним до вечерней зорьки,

Смакуя заграничную печать.

Ах, Мандельштам, такое ли вам снилось,

Чтоб неустанно, как безмолвный грач,

Отдавшись страсти собственной на милость,

Читал Вас уважающий палач.

И мертвого ценя вдвойне за слово,

Он здесь вас постарается издать,

Но не дай Бог воскреснуть Вам - живого

Российская не выдержит печать.

Мы будем жить, глотками отпивая,

Твое вино, моя земля сырая,

Пока в безвременьи не выискался вождь,

И дождь доносов не взрастил былую мощь

И пыль земли родной пока еще живая.

Что рассказал бы Осип Мандельштам,

Когда вино бы распечатал сам

И сел бы к нам с воронежской тетрадкой,

Какою осенил бы нас разгадкой,

И что позволил бы сказать устам?

Бог миловал нас. Жить или не жить,

Сырую землю по глоточку пить,

К ней привыкать, по ней ходить учиться,

Покамест волк и сытая волчица

Не взвыли: "Гадов бить!"

И жирный ус в земле не начал шевелиться.

3.

Добавить к поэзии русской что-либо

Почти не возможно,

Будь мрачною глыбой, будь солнечной глыбой,

Усилье - ничтожно.

В тем ты прекрасней, однажды дерзнувший

На строки иные

Безумец и узник, в безвестьи почивший

Под небом России.

СТИХИ О ПРАГЕ

* * *

Признаю единственные

Флаги -

Праги!

И себя, развеянного

В прахе -

В Праге!

И Россию

В танке-саркофаге -

В Праге!

* * *

Так шли они: две легковушки

Светили куцым огоньком.

За ними следом - танки, пушки.

Укрыты тьмою и дождем.

Так шли они, глуша моторы,

Лязг гусениц, колес глуша,

Моторизованные воры

У городского рубежа.

Так шли они, пока в брусчатку

Не ткнулся гусеничный ход.

И словно подняло взрывчатку,

И грохнул сонный небосвод.

И вся железная армада

Пошла, ломая тротуар,

Пути трамвайные, с надсадом

Уже неслась под светом фap.

И Прага высыпала в окна

В ночнушках, майках и трусах,

В высунувшись, молча мокла,

Дождя не чуя, только страх.

И дом созванивался с домом,

И у приемников своих

Оглушены железным громом,

Сигналов ждали позывных.

Так шли они, так голос Праги

Вдруг возникал во тьме глухой,

Так шли они: жрецы отваги

В броню укрывшись с головой.

Так шли они: прощался диктор

С пражанами, гул сапогов

Возник в приемнике, и стихло;

И сиротел за кровом кров.

И понемногу на рассвете

Пражане стали выходить,

И только долго спали дети,

Их страшно было разбудить.

* * *

Какая настала пора!

Не ждали такого свиданья, -

Срывают с домов номера,

И с улиц срывают названья.

Под танковый скрежет и гуд,

По воле своей, без приказа,

Вершит свое таинство люд,

В работниках нету отказа.

Вовек никогда, никому

Такого не делала Прага,

И тычутся танки во тьму

Стопой черепашьего шага.

Пускай хоть на день, хоть на миг,

Пускай на секунду, минуту,

Зайдется дыханье у них,

Посеявших горе и смуту.

Идут. Зазвучали шаги

В приемниках. Радио Праги.

Гремит сапогами. Ни зги.

Как мыши. Шуршанье бумаги.

- Вы слышите. Это они!

Но ждите! Мы будем в эфиpe. -

И голос из западни,

Молящий из Праги о мире.

* * *

Плакаты, плакаты, плакаты:

"Вон из Праги, Советские гады!"

"Руки прочь от словаков и чехов!"

И гудящее грозное эхо

Паровозных гудков и клаксонов

Перед прущей ордой легионов.

Танков и самоходок грозящих.

На брусчатку всем грузом давящих.

И листовки, листовки, листовки

Над штыками, у танковой бровки,

Из руки - перед дулом, к с крыши,

Из окна, из зашторенной ниши,

В узких улочках, в редких такси,

И поклоном - идущим - в носки.

Из соборов, музеев в граните:

"Вас не звали сюда, уходите!"

И мелками, и краской на стенах:

"Прага вам не советский застенок!"

На виду разъяренной армады

Толпы - толпы, листовки, плакаты.

* * *

Из скрытых карманов спецовки

С деревьев - во все города

Славянство бросает листовки

Повсюду, где ходит беда.

Какая белеет лавина

Машинописных листков,

Как стаи - из магазинов,

И пачками - с грузовиков.

Не выловить жгучих листовок

И краски со стен не стереть,

Чернявых жидов и жидовок

В славянских рядах не узреть,

И злость у солдат, и бессилье

Читать этот стыд на родном,

Проклятье навеки России

Увидеть при свете дневном.

* * *

Гудки заводские, трамваи

Звенящие, гул грузовых,

Вид города - неузнаваем -

На грани секунд роковых.

Стоят перед лязгом армады

И словно плюют ей в ответ,

Как насмерть, не видят преграды,

Кав будто восстал белый свет.

И видеть не в силах орущих

Шоферов такси, грузовых,

Почти под колеса снующих

И старых и молодых, -

С ума, посходили как будто,

С кем дело имеют - орут!

В миг всех разметут в это утро -

Костей своих не соберут!

И гнев бесконечной армады

Врывается в шумный капкан,

По стенам музея - снаряды,

Под стенами - толпы пражан.

* * *

Шло с неба вниз землетрясенье,

За окнами метались тени,

Воздушный начинался плен.

Еще и утро не проснулось,

Еще дитя во сне тянулось,

А краска сыпалась со стен.

Шли в карусели МИГ за МИГом,

Неслись в остервененье диком,

Как обухом по голове,

Снижая пояс беспрерывный,

За реактивным реактивный,

И ветер прорастал в траве.

Шло с неба вниз землетрясенье

Домам, церквам на устрашенье,

Шатая стулья и столы,

Все ниже, ниже, ниже, ниже

Над каждой улочкой и крышей

И в каждый дом, во все углы.

Ушам не помогала вата,

И брат не мог расслышать брата,

И муж не понимал жены,

На лестничной площадке, сгрудив,

Тесня детей, сходились люди.

Уже вконец оглушены.

И с дочкой я стоял меж ними,

Устами шевеля немыми,

Боясь, что спросят у меня,

И мне придется им ответить

На русском, в стонущем рассвете,

Кто автор гибельного дня.

ВОКЗАЛ

У центрального вокзала

Дождь покрапывает вяло.

Глухо. Никого.

Вдоль стены орудья. В касках

Азиаты. Пусто в кассах.

Не узнаешь ничего.

Взвод по-русски ни бельмеса,

Никакого интереса,

Сам не знает, где стоит.

С нар солдат смела тревога,

А куда свела дорога,

Командир не говорит.

Сплошь узбеки, да армяне

Из пастушьей глухомани.

Только русский командир.

А вокруг соборы, шпили

Тянутся в дождливой пыли,

Непонятный взору мир.

С ночи ничего не ели.

Ни глотка воды. Присели,

Врет скоро на обед.

Да пристала к ним старуха.

Тычет фото в глаз и в ухо -

Окровавленный сюжет.

И другая, помоложе,

С фотографиями тоже,

Непросохшими еще.

Чуть не лезет на орудье:

- Нелюди вы, а не люди.

В мальчика стрелять, за что?

Ничего не понимают.

Автоматы поднимают,

Так велит приказ.

И темны слова пастушьи,

Голоса все глуше, глуше,

Да прицельней глаз.

Где-то снова перестрелка.

И застопорилась стрелка

На больших часах.

Кто-то вынуя рог пастуший,

Ноту взял, да гордо сушит

Непонятный страх.

Перед готикою древней

Азиатские деревни

Не поймут, куда

С ночи завела тревога,

И велят держаться строго,

И стоит орда.

* * *

Был такой год - пятьдесят третий -

Солнце сияло,

Сияло столетье

Больше уже не будет такого,

Календарь шестьдесят восьмого?

* * *

О пражский август, словно месяц,

Последний месяц бытия.

И в этом горестном замесе

Кружится дочери ладья.

Над ней грохочет реактивщик.

Рычит и танк и вездеход.

И выстрел где-нибудь просвищет

И в подворотню нас швырнет.

Живое все как бы ослепло,

Потеряны к нему следы.

Гром реактивный рушит небо,

Клоня соборы и сады.

И как в заупокойной мессе,

Не успокоиться душе,

И дочь дрожит, хотя мы вместе,

И это навсегда уже.

У XPAМA

Не переступив порога храма,

Стоит собака. Там, внутри

Разыграна людская драма,

И свет колеблется зари.

И каждый раз на голос хора,

На выход пастыря, она,

Волнуясь, лижет пол притвора,

И вновь стоит напряжена.

Что привело ее под вечер,

Она нездешняя, видать.

В царапинах и шрамах плечи,

На всем усталости печать.

И голову склонив над грудью,

Как те, пред нею, за дверьми,

Все слушает, как плачут люди,

И тоже плачет меж людьми.

И только в перерывах мессы

Язык, облепленный слюной,

Вылизывает с плит белесых

Прошедший дождичек дневной.

И не уйдет, пока последний

Не выйдет, не умолкнет глас

Молитвы утренней, обедни.

В сгинет в комендантский час.

* * *

Я иду землею майской

По расквашенной стерне,

По своей родной китайской

Хунвейбиновской стране,

Самой лучшей, самой доброй,

Справедливейшей из всех,

И считаю свои ребра,

Весь разделан под орех.

Не один я так скитаюсь

В шестьдесят восьмом году,

Как по новому Китаю,

Где, не знаю, пропаду.

И какому хунвейбину

Мне за август отвечать,

За тесак, вонзенный в спину

Праге в светлую годину,

За бесправную тетрадь?

О, Россиюшка, Россия,

Твои танки расписные,

Твои руки ножевые,

Твои дали горевые.

МОСКВА - ПРАГА

Я знал двоих. Господь, храни их

От переписки, новых встреч,

Неосторожных и ранимых,

И помоги их уберечь.

Увидеться не суждено им

Ни завтра и ни через год.

В стране с безумием врожденным,

Тропа к свиданью не ведет.

Одни связующие нити -

Международный телефон,

Который вдруг соединит их

С подслушанием с двух сторон.

Друг друга так и не расслышат -

Волнения не превозмочь,

На самой высшей ноте, высшей

Их голоса проглотит ночь.

И бывший зек с отбитой почкой

И чешка, Дубчека дитя,

Рычаг не сдвинут с мертвой точки,

Не свяжут нити бытия,

К слава Богу, он не знает,

Чем завершается зима,

Что та, кто издали взывает

Сошла с ума, сошла с ума.

И только интеллект не гаснет

Ее над стопкою бумаг,

И милосердный свет прекрасный

Велит ей приподнять рычаг.

* * *

                               М.С.Петровых

Досматриваю жизнь свою.

Досматрираю жизнь другую,

И спутницу, мне дорогую,

От посторонних я таю.

Вдвоем среди дерев ночных,

Друг другу подставляя ухо,

Слова перебираем глухо

Среди движений ветровых.

Когда шаги заслышим мы,

За нами или перед нами,

Мы громко говорим для тьмы

Понятной темноте словами.

Вот так мы ходим с сентября,

Вот так мы с августа горюем,

И про себя не говорю я,

И спутница - не про себя.

Молчать стараюсь. Не могу.

И ей остановиться трудно,

Как будто бы сентябрь наш судный

За трусость судит, немоту.

Красно кирпичная стена

Как август роковой сурова,

Над ней звезда светить готова,

Но тьмою вновь поглощена.

Мы двое в бдениях своих,

В досмотре памяти и жизни

И где ни ступим - голос тризны

С булыжных пражских мостовых.

* * *

                               А.И.Цветаевой, Е.Ф.Куниной

Девяностолетние подруги

Не расторгнут по дороге руки,

И не выпустят из виду

Далеко ушедшую планиду.

За столом, за стопкой новых писем,

Взгляд у каждой строг и независим.

И протяжно нал словами дышат,

Словно их слова далеко слышат.

Словно каждый из людей так близок.

И уселась старшая за список,

Спешный список из пяти страничек,

Именами строго ограничен,

С мелочью последнею для храма

В нем самоубийц — немая драма.

А в другом — мольба об убиенных,

Их хватило бы для двух вселенных.

А другая — ошупью колдует,

То ли пишет, то ли вдруг рисует.

Слепнет быстро, а подруга глохнет

Ни одна из них в сердцах не охнет -

Поустали. Вышли. День весенний.

И сухой, и всюду дух сирени.

Из конца в конец пройдут по саду,

Долгий день свой подчиняя ладу.

А придут: помолятся, подремлют,

А проснутся — вспоминают землю,

Как деревья ароматно дышат,

Слышит их земля — они не слышат.

* * *

               Анастасии Цветаевой

Господи! Анастасии

Возврати могучий ум!

Без него и дух России

Закружится наобум.

Ко всему была готова,

Как никто в большой стране,

В тайне Бог дарил ей Слово,

Ночью, с ней наедине.

Господи! Кто выкрал разум,

Крик вложил в ее уста.

Все уйдем мы, но ни сразу

Загребет нас пустота.

Дай опомниться, Марине

Надо что-то передать,

Но не одолеть пустыни,

И пустыни не объять.

* * *

Я видел мертвенную желтизну,

И каменно все тело ее сжалось,

Ее оставили одну.

Я ждал, мне ничего не оставалось.

Двух лет до века не хватило ей,

И жизнь затаилась где-то в веках,

Там свет, нет-нет, но возвращался к ней,

Покамест за окном петух прокукарекал.

Пришла племянница, лекарства принесла,

И шевельнулась, близость чуя чью-то.

И руки подняла и веки разняла

И полегчало, уходила смута.

Я вышел в кухню, ждал, она войдет.

Вчера договорились мы о встрече,

А слово в ней не тронутым живет,

И в каждом — слышится ей — голос вечен.

Я вдруг сказал: столетний юбилей

Не за горами, праздновать как будем?

Столетней женщины что может быть страшней,

Такую видеть неповадно людям.

А вот мужчина, не страшит ни в сто,

Ни в двести. Я сказал: — Вы шутите, наверно.

И молча подал ей тюремных лет пальто,

Не дай Господь, соврать, сказать ей лицемерно.

Я только извиниться попросил

За странно охватившую строптивость.

Прощенный ею, Бога я просил

Продлить ей жизнь, но так не получилось.

* * *

Взгляд Анастасии. Летней сини

Обволакивающий свет.

То глядят глаза самой России

Через девяносто восемь лет.

Так они прощаются. Не гаснут.

И не скрылись сами. Кожа, кости.

Остренькая, смотрит понапрасну

На бессмысленного гостя.

Дух Анастасии, из провидиц,

Из смиренных каторжанок.Только

Кто увидит. В штопках ситец,

И вся жизнь, затерянная в толпах.

.

И топчи тропу на пересылках,

И чини обувку, как сумеешь,

И стирай белье в чужих обмылках,

И молчи, пока не онемеешь.

И пиши по снегу, а растает,

Повторяй сто раз за словом слово,

А иначе кто когда узнает

Ты пришла из-под какого крова.

Год не дожила всего до века,

С Богом говорила, как с собою

Как трепешет голубое веко

Никогда не будет мне покоя.

* * *

               Анастасии Цветаевой

Ты лети, не улетая,

Сорок дней еще твоих

Длань протянута святая

На путях, тебе родных.

Вмиг душа твоя взалкала

И помог Господень дух -

Тяжести земной не стало

Голос вдруг окреп и слух.

Напоследок: - Оля, Оля!

Род Цветаевский звала,

Чтоб взыграла снова воля

И Маринины крыла.

Всем ты назначала встречи,

Сыну, матери, отцу,

Чтобы ждали все, кто вечен,

И представили Творцу.

На прощанье нас просила:

Вы просите. Бог подаст!

Сделает, все сделать в силах,

И поддержит Божий Глас.

* * *

Дух Анастасии. Взгляд пророчицы.

Каждому помочь как Бог велел.

Пред молитвой вновь сосредоточиться,

Добрый ангел откровенен, смел.

Все сказать, не поднимая плача,

Трудно доживать ей до ста лет.

И волнения ни от кого не пряча,

Возле глаз воздет блаженный свет.

И рукой по рукаву погладит,

И тепло, и дух в тебя вольет.

Тонкокостная, в легчайшем платье,

Ей легко подняться в небосвод.

* * *

                                               Анастасии Цветаевой

Еше развиднеется. Каждому будет свое.

Серое небо раздвинется или прольется

Пенною чашей дождя или вспыхнет копье

И залетит в твое сердце из храмины солнца.

Еще развиднеется. Раньше ли, позже на час,

На день ли, на год, тебе ли увидеть, другому.

Серое небо очнется, внезапно лучась

По лицам прозябшим,

По каждому сердцу больному

Еше развиднеется. Только стерпеть, не смотреть

В панцирь свинцовый, над нами воздвигнутый с ночи

Вот она - наша над нами последняя треть

Жизни земной и глядит в ослабевшие очи.

Еще развиднеется. Мается небо, и мы

Недопроявлены Богом, и мир недостроён,

Так мы и будем на свет порываться из тьмы,

Нас миллиард на земле или в небе нас трое.

ОТЕЧЕСТВЕННОЙ

Пусть не от пули я умру,

А в роще за бугром.

Пусть скажут - умер на миру,

Не встретившись с огнем.

Пусть снег зароет жизнь мою

Или задушит жар.

И надо мною не в бою

Склонится санитар.

А может не найдут меня,

Никто не подберет,

Пронзит меня средь бела дня

Горящий самолет.

Но пусть никто не скажет - он

За Родину свою

Не ринулся врагу в догон,

Горланил лишь вовсю.

Я не прощаюсь, я приду,

Поэзия, ты жди.

Я просто так не пропаду,

Как за окном дожди.

А если навестишь меня,

К твоим паду стопам,

И все, что вынес из огня,

Тебе одной отдам.

1942

* * *

На старости внуки и дети

Должны возникать на рассвете,

Твой взор напряженный встречать,

Как встанешь, держась за кровать.

Как сам и не думал ты прежде,

Теперь ни о чем о другом

Не можешь помыслить, в одежде,

Разбросанной с ночи кругом.

И тычешься всюду без толку,

В обузу себе и другим,

Слезу разотрешь втихомолку,

Ты ею одной защитим.

И сядешь за стол, чтобы снова

Не слышать, не видеть, не знать,

Как близкими ты разворован,

Хоть все преуспел им отдать.

Ты сам предрекал эту муку -

Спасения в дальних краях.

Молись же и детям и внукам,

Молись на коленях, в слезах.

* * *

Аполитичный пес

Не лай на идеолога,

Не вороти свой нос,

А то пришлет он молоха.

Дай разжевать ему

Холодную телятину,

Отстань и не пори

При людях отсебятину.

Хозяин твой балбес,

Уму не учит, разуму,

Он темный, словно лес,

И лаешь глупо на зиму.

                                               1948

* * *

                               А.Д.Сахарову

Сорок дней! Ну, как поверить

Нам, на роковом пути,

Что стоит у Божьей двери

Тот, кто нас пришел спасти.

Город мой в крови и плаче,

Ты припомнил ли о нем, -

Думал, будет все иначе,

И не полыхнет огнем.

Все тебе сказал заране.

Как боялся этих дней!

Пошатнулось мирозданье,

Оказалось все страшней.

Погнала его тревога, -

И оставил путь земной.

Может, выпросил у Бога,

И спасется город мой.

Сорок дней! И все за ними,

Как ушел он и стряслось, -

Закипели месть и злость

И чернили его имя.

За просторами глухими,

За холмами городскими

Обжигала кровь насквозь.

* * *

                               А.Д.С.

Ты не бойся, не страшись,

Все, как ты хотел, так будет.

Призрачная эта тишь,

Призрачна, как сами люди.

Ты разбередил свой век

И забыл о нем на сломе.

Свет двадцатого померк,

В нем ты, в разоренном доме.

И не скоро век другой

Твой, тобою порожденный,

Этот скинет роковой,

Весь проказой пораженный.

Век безумья не проспишь,

Буйство прет необратимо,

Для тебя настала тишь,

Вся земля в разрывах дыма.

Все ты знал, пока ты жил,

Все сказал за год до смерти.

До конца тянул из жил,

Из своих - для всех усердье, -

И взросло оно, и впрок

Только копится по крохам,

Незабытый твой урок

Разойдется по эпохам.

Кто же успокоит нас,

Поведет, от зла нас спрячет.

Сколько лет - за часом час

Кто, скажи, их обозначит?

* * *

Строжайшая, всегда один попрек

Из узких уст вдруг достигал кого:

 Не так нам говорил об этом Бог!

 И ни к чему — пудами позолота.

Строжайшая! Скромнейшая из всех,

Всегда на помошь шла ты, тише тени...

И знала чем помочь, и чем утешить грех,

Пред Господом склоняясь на колени.

Строжайшая! Свет Божий освещал

Ей путь в тюрьме к больному и калеке,

И все выслушивал Он и всегда прощал,

И тяжкие ее влажнели веки.

Строжайшая! Кто ни просил ее,

И кто ни ждал всегда ее опоры,

Как будто бы при ней возникло бытие

И занебесные открылись всем просторы.

Строжайшая! Какой тяжелый крест

Мне вверила в беспамятное время,

И не при Вас ли ощутил благую весть,

И всем своим делился я со всеми.

Строжайшая! Волшебней на Руси

Не знал я проповедницы. И следом

Все повторяю: — Бог услышит, ты проси...

Проси, проси, и даст, и я твержу об этом.

Строжайшая! Столетняя почти,

Ты не обидела, не помрачила душу

Ничью на пересылочном пути,

Ни в тюрьмах, ни в губительную стужу.

* * *

Голова моя уцелела

На войне, и после войны,

Миновала прорезь прицела,

Паутинный крест сатаны.

Наконец, открывают архивы,

Слава Богу, мне не грозят,

И опять, значит, будем живы,

Правду чтил с головы до пят.

После жил я на черной корке,

Да и ныне не разжую -

Черный дым моей памяти, горький,

На заплатку себе подошью.

* * *

Мила ему забота -

Тарковский кормит птиц,

И в ранний час прилета

Для соек и синиц

Уже полна кормушка:

На веточке - доска,

Накрошены ватрушка

И рис из пирожка.

Остыла чашка с чаем

На ворохе страниц,

Он их не замечает -

Тарковский кормит птиц.

На веточке сосновой

В апрельский снеговей

Стоит как зачарован

Пред кормом воробей.

Бедняга поздно вылез.

Дорвался. Благодать!

И кто его кормилец,

Вовек ему не знать.

Ни строчки перевода.

Нечитанность страниц.

Холодная погода.

Тарковский кормит птиц.

* * *

Молитвенно уходит осень,

Перегоревшая до тла,

И ветви черные возносит

На блещущие купола.

Ни ветерка, ни капли влаги,

Песчано никнет тишина,

И на листве в глухом овраге

Загадочные письмена.

* * *

Эти волны еще при Гомере

Налетали на берег морской,

И всегда в их высоком примере

Смысл таился судьбы роковой.

В том и подвиг земной, изначальный -

Пересилить волненье громад,

И взобраться на гребень кинжальный,

И живым возвратиться назад.

* * *

Т.О.-Т.

Когда угрюм он и никто уж с ним не сладит,

К нему подходит, неожиданная, сзади,

Стараясь не вникать в невыносимый вздор,

И пальцами виски растрепанные гладит,

И только в силах он ответить: ”Бога ради!”

Но в грозном прищуре светлеет мутный взор.

И вижу я, как раздвигаются морщины,

И остается только след их паутинный

На тонкой коже возле губ его и глаз.

О, сколько надо знать, чтобы душа поэта

Могла оттаять от безумия и бреда

И вновь зажечься и продолжить свой рассказ.

* * *

Двум идолам, бок о бок ждущим чуда,

Жене и мужу, хорошо ли, худо,

Но, радостью и горечью всего,

Дано в разлуке духом ирреальным,

На близком расстояньи или дальнем,

Знать, чем живет родное существо.

Сильней всего двух идолов наитье,

Невидимые между ними нити

Чувствительней Эоловой струны.

И если кто неверный вздох обронит,

Струна как передатчик двусторонний,

Прорвется сквозь мучительные сны.

На море, на земле и в небо голубое

Глядит всегда души окошко слуховое,

И этим все навек предрешено.

Пусть грех забыт. И нынче до греха ли?

А жизни нет как нет, и сладится едва ли,

Хоть жить и умереть им рядом суждено.

* * *

На полу моя мама лежала,

И молитва звучала над ней,

И скрывало ее покрывало

Ночи длинной беззвездной черней.

Я нарушил отцовскую волю -

С мертвой мамы откинул покров

И увидел счастливую долю.

Свет увидел небесных даров.

Надо мною толпа, негодуя,

Мне грозила несчастьем, бедой.

Я забыл свою мать молодую,

Я увидел ее молодой.

* * *

Утром розовая птица

Прилетает погостить

И глядит, как шевелится

Спички пламенная нить.

Смотрит, смотрит, улетает,

Утром вновь в окне стоит,

Что-то эта птица знает,

Чиркну спичкой - улетит.

* * *

Когда на бреющем, на ИЛах,

Мы шли по головам врагов,

Порой на приземленных крыльях

Спекались волосы и кровь.

И трудно было нам поверить,

Тогда вернувшимся живым,

Что это волосы, не перья

Прилипли к крыльям роковым.

* * *

Мир, как был, всегда в начале, -

Те же воды, небеса.

Вечному - ни что печали.

Вечному - ничто слеза.

Мир как был, - все теже дали,

Тот же мрак и тот же свет.

Это мы в нем потерялись

От безмерной ноши лет.

* * *

Весна безумна, если молод,

И беспощадна, если стар, -

Вней ересь жизни, вся крамола,

За ней всегда стоит пожар.

Она во сне змеей гремучей

Свернется рядом - твой палач.

А по утру взорвется тучей -

Грачиный разлетится плач.

Старик проснетсяраньше плача.

Подросток приютит змею,

Своей судьбы ночной не пряча,

С презреньем глядя на семью.

А малышня проснется с шумом,

Заполнит комнату твою

И не позволит жалким думам

Твоим дать место в их раю.

Еще их мартовская школа

Кочует где-то в небесах,

И на губах легка крамола,

И ересь снов светла в глазах.

* * *

Кто меньше, кто больше,

Но двое повинны в разлуке.

Кому-то и горше,

Но каждому будет по муке.

Кто меньше, кто больше.

Но будут расхлебывать оба,

Кто мягче, кто жестче,

И так уж, наверно, до гроба.

* * *

Что тебе небо, свобода, размах

Крыльев поющих,

Если ты их не видала во снах,

Даль стерегущих.

Глянешь в окно - там метель или дождь,

Осень ли, лето -

Зернышко клюнешь, водички попьешь,

Вякнешь с рассвета.

Птица, рожденная в долгом плену,

Что ты умеешь?

Песенку только и знаешь одну,

С ней и седеешь.

Дать тебе волю - вернешься опять

В клетку свою же.

Ты разучилась свой хлеб добывать.

Есть ли что хуже?

* * *

А может быть, не тем я был,

Кем я себя вообразил.

И, может, вовсе и не я

На сих страницах жития,

А кто-нибудь совсем другой

Их начертал своей рукой,

Откуда-то продиктовал

Войну, невзгоду, жизнь, развал.

И все попрал мое во мне,

Все подменил, как в жутком сне,

Набором чьих-то образцов,

И не могу найти концов...

* * *

Что разум сеял, чувство размело.

И разум сник, и победило чувство.

Ты стал теперь прозрачным, как стекло.

Таким и быть должно твое искусство.

И не учи других, а сам учись,

Раскрыв свои тетради, у себя же

И от себя, как от чумы, умчись,

Не то раздавит собственная тяжесть.

А где тебе найти свои крыла,

Никто не скажет, и не жди совета, -

Ты сам себе и море, и скала,

И облако блуждающего света.

* * *

Ты жизни всей моей судья.

Меня ли защитишь ты пылко

Иль скажешь обо мне с ухмылкой,

Взойдя на круг мой бытия.

Но, милый мой, не обессудь,

Ни мой теперешний, ни дальний,

Увидишь ли мой свет прощальный, -

Не дай, не дай его задуть

Свечой последней, поминальной.

«АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ», № 2, февраль 2000, с. 3-28.