Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

СТРАНИЦЫ САЙТА ПОЭТА-ПЕРЕВОДЧИКА И ХУДОЖНИКА
ВИЛЬГЕЛЬМА ЛЕВИКА (1907-1982)

Как-то, будучи приглашен на встречу с певицей Людмилой Кравчук,
подъезжая к ее дому, вдруг увидел в троллейбусе В.В.Левика, который, как оказалось,
тихо-мирно ехал к себе в мастерскую заниматься живописью. Мы сошли на одной остановке,
немножко поговорили и тут же на бульваре был вынут фотоаппарат...
В.В.Левик в берете. Фото А.Н.Кривомазова, 1981 г.

ЩЕДРОСТЬ СЕРДЦА

А.Н.Кривомазов

С переводами В.Левика я познакомился в студенчестве, разыскивая в киосках и вырезая из "Литературной газеты" его нечастые публикации - переводы из Бодлера, Верлена, Гейне... Все переводческие работы, помеченные его именем, казались волшебными. Испытал подлинное счастье, когда смог приобрести томик его переводов "Из европейских поэтов". В студенчестве же, помню, меня поразило высочайшее качество переводов в книге Переца Маркиша в серии "Библиотека поэта", в котором титульным редактором - своеобразным знаком качества - являлся В.В.Левик. Один раз в Библиотеке иностранной литературы прочел объявление, что скоро будет выступление Левика с переводом "Плавания" Бодлера (до этого все мы, читатели переводов из "Цветов зла" Бодлера, знали перевод этого большого стихотворения, блистательно выполненный Цветаевой, Левик отказывался его заново переводить и тем самым соревноваться с великой тенью, но выступивший там же искусствовед и историк искусства А.Д.Чегодаев сумел его уговорить…).

Счастье познакомиться с ним лично наступило в январе 1978 г., когда его друзья и ученики, поэты и переводчики Юрий Денисов и Элла Шапиро уговорили Левика приехать в гости на литературный вечер в моей квартире. Но Левик не был бы Левиком, если бы он приехал без щедрого подарка: он привез к нам патриарха русской изящной словесности, незабвенного Сергея Васильевича Шервинского (которому еще Макс Волошин посвятил сонет), и это был ослепительный вечер¹, где Шервинский читал молодым свои стихи, а Левик мудро председательствовал. Потом Вильгельм Вениаминович дважды с неизменным блеском выступал у нас со своими переводами, а однажды (с неменьшим успехом!) с литературной композицией "Из европейских поэтов" выступила в его присутствии его жена Татьяна Васильевна Брагина. Общение с ним всегда было очень эмоциональным, искренним и радостным. Отмечу, что по его рекомендации у нас провели прекрасные творческие вечера некоторые его ученики и знакомые переводчики, среди них - Г.Ашкенадзе, С.Таск, С.Макуренкова.

Весной 1981 г. мне удалось провести его большой гонорарный вечер в своем институте - ИИЕТ АН СССР. Слушатели моих вечеров завалили его цветами и словами благодарности. Он мог быть рассеянным. Он позвонил поздно вечером и потерянно спросил: а где же конверт? Я напомнил, что он на моих глазах положил его в другой конверт, а потом в третий конверт, который поместил в портфель в среднее отделение. Он очень вежливо попросил минуточку, порылся в своем портфеле и через некоторое время радостным голосом школьника прокричал: "Нашел!" Его волнение не удивительно - гонорар был крупным.

Другой памятный случай произошел в моей квартире. Он увидел на стене репродукцию "Лев Толстой за работой" работы Л.О.Пастернака и с неожиданным интересом к закрытым в те годы деталям частной жизни поинтересовался, что-то слабо припоминая, откуда она у меня. Я сказал, что мне ее передала из Оксфорда Лидия Леонидовна Пастернак-Слейтер. Хорошо, а через кого она получена в Москве? Я получил ее у Стеллы Самойловны Адельсон, которую Л.О.Пастернак замечательно нарисовал в ее девичьи годы. Он сказал, что все абсолютно совпадает, но только пропущено еще одно лицо, которое привезло этот подарок из Оксфорда в Москву, а именно - он сам, Вильгельм Вениаминович Левик!

И он со смехом рассказал, что поверг в изумление Л.Л.Пастернак-Слейтер, когда сказал ей, что не знает в Москве никакого Кривомазова Сашу, но просьбу ее готов выполнить и передаст репродукцию через других знакомых. Он заразительно засмеялся тому, что все хорошо кончилось, и лукаво спросил, не нужно ли мне что-то передать в Оксфорд? Он знает одного надежного гонца... - и он снова захохотал....

Несколько раз мы заговаривали с ним о его переводах, и я видел, что ему действительно интересно мое молодое мнение неспециалиста. Так, я задал ему вопрос, который меня волновал еще в студенческие годы: не считает ли он, что его вариант в "Альбатросе" Бодлера "Грубо кинут на палубу, жертва насилья..." слабее по звуку, чем лежащий рядом действительно грубый и мощный "Грубо брошен на палубу...", и потом, как можно грубо кинуть - ведь этот глагол несет оттенок женственности и аристократизма, а у Бодлера мы видим сначала резкое снижение лексики на забавах пьяных матросов для крутого взлета поэтического обобщения в конце стихотворения?

Он пошевелил несколько раз своими крупными губами, как если бы пробовал что-то слабо-слабо-слабо кислое, и, наклонив лобастую голову, медленно пропустил тот и другой варианты через свои серебряные сторожевые колокольчики, а потом уверенно отверг слово "брошен": "Нет, это хуже²..."

Однако он счел возможным поощрить мой интерес к лаборатории словотворчества и сам пригласил меня однажды (запись в моей книжке 1982 г. на числах от 25 до 27 июля) на заседание руководимого им переводческого семинара, которое происходило, по моим слабым воспоминаниям, в каком-то полуподвальном помещении; от этого семинара остались несколько строк в записной книжке:

• В.Левик о плохих стихах, слабых - жалея, вяло: "Ну что ж, хорошие стихи, красивые..."
• оппозиция: осветит-осветит;
• чья-то фраза и его удивленный смех: "пепел падает клубком?..";
• его шутка "В Воронеж как-то бог послал кусочек сыра";
• Марина Вирта о переводе - "провинция души";
• а также моя фотография лучезарного мэтра в окружении присутствовавших в тот день учеников... (Мне было приятно увидеть среди его учеников своих друзей – Юлию Сульповар и Сергея Таска).

Я его много фотографировал, бывал при его жизни у него в доме, храню его фотографии, дивные надписи и записи его голоса, один раз мы встретились в троллейбусе (между театрами Пушкинским и новым МХАТом - он ехал в свою мастерскую), и я его сфотографировал тут же на бульваре - в осеннем пальто и темно-синем берете (на фотографии - черном). Потом мое мастерство, возможно, выросло, но снять его вновь - по-настоящему! - мне уже не довелось.

Домашний юбилей В.В.Левика. В центре - супруга Т.В.Брагина. Слева - автор этих воспоминаний.

С фотографированием В.В.Левика у него дома связана приятная и памятная для меня история. Он и Татьяна Васильевна ждали меня в воскресенье к двум часам дня. Когда времени на дорогу осталось в обрез, я - молодой, худой, упругий - выскочил из дома и помчался бегом с фототехникой и сделанными накануне ночью фотографиями на автобусную остановку. В автобусе ждало неприятное открытие: в спешке надел новые брюки и рубашку, накинул пальто - и не проверил карманы, а они оказались пусты… Сгорая от стыда и опасаясь проверки контролеров, благополучно добрался до метро "Станция Каширская", там уговорил даму в будке пропустить меня, доехал до Маяковской, далее вновь бегом по нынешней Тверской к его дому - успел вовремя. Мы провели прекрасные несколько часов, отданные снимки очень понравились хозяевам и мне были сказаны соответствующие теплые слова. Когда собирался уходить, то обнаружил в кармане пальто 5 рублей. В другой раз это вложение могло бы пройти по рассеянности незамеченным, но только не в этот день! Я твердо отказался от денег. Они не мои, у меня их не было, уж в этот-то день я это знал совершенно точно. Хозяева отказывались их брать назад, мы немного поспорили, но деньги я не принял. Когда был у них в следующий раз, то меня ожидала совсем другая награда - двухтомник переводов Левика с его удивительной надписью:

Он выработал у себя замечательный - крылатый, летящий, завораживающий - почерк художника-каллиграфа. Теплые слова, да еще написанные таким почерком, да еще от него самого - такой щедрый дар делал вас счастливым надолго!

Он был тих, мудр, скромен в жизни.

Но как же интенсивно он общался! Времени на общение у него было мало, он всячески уплотнял его (как-то засиделся у него, и он был вынужден при мне прослушать вечерние новости с помощью настольной «Спидолы» радиостанций «Голос Америки» и «Свобода» – так поступали многие по вечерам в те времена, но все равно такой поступок с его стороны – форма выраженного доверия). Почти всегда, когда к нему не придешь, кого-то у него застанешь. Сидим, обедаем – непременно в эти 30-60 минут придут 1-2-3 человека, которых хозяева тоже радушно усаживают за стол. Татьяна Васильевна всегда искренне бурно радовалась каждому новому гостю. Радовалась и собака, которую хозяева дружески не рекомендовали гладить: ее фокус заключался в том, что восхищенно и преданно глядя на вас крупными карими глазами, молча сидя рядом с вами и всячески приглашая себя погладить, она в момент касания шерстки издавала такой громкий грозный рык, что расслабившийся в умилении гость хватался за сердце и тихо сползал со стула…

Чувствовалось, что Левику очень нужно и важно это общение – со всеми. Его интересовали содержательная сторона приходящих, их инакость: новая точка зрения, другой язык общения, иная аргументация, неожиданные эмоции и т.п. Он чувствовал свою ответственность перед ними (особенно совсем молодыми) – ему всем хотелось помочь – профессионально, конкретным советом, о конкретных строчках: почему они «проваливаются», почему эта рифма плохая, как и где искать рифму звонкую и яркую – не в ущерб содержанию, что еще нужно непременно прочесть; пару раз особенно доверенным людям он давал ту или иную книгу из своей библиотеки на дом, договаривался о сроках возврата, всегда после их ухода доставал тонкую зеленую двухкопеечную школьную тетрадку и, извинившись («Я быстро, для памяти»), отмечал в ней, кому, какую книгу и на какой срок только что дал.

Два или три раза он, чтобы подольше поговорить с гостем о чем-то важном (люди в воскресные дни приезжали на встречу с ним из разных городов, потом вскакивали и в ужасе мчались на свои вокзалы обратно), приглашал меня вместе проводить такого человека (один раз – пожилую даму) до метро. Это было замечательно, потому что назад мы шли медленно (он делал глубокие медицинские вдохи и выдохи, мог остановиться и, закинув голову вверх, выраженно подышать низким небом и свежим воздухом вечерней улицы Горького, но потом мы опять говорили), и я мог задать пару вопросов.

В первый раз в такой прогулке я спросил его: ведь он все знает о версификации – почему же он не пишет своих стихов? – Нет, отчего же, я пишу иногда за праздничным столом что-то шуточное очень близким друзьям… - Но Вы же обладатель в этой области огромной Царь-пушки, разве Вам не интересно направить ее на решение оригинальных поэтических задач? – Саша, прошу дружески: говорите со мной попроще, не так цветисто… Впрочем, Вас интересует искренний ответ? – Да, конечно, только он мне и интересен! – Видите ли, я испытываю ни с чем не сравнимое наслаждение, когда перевожу… Никто из великих поэтов, которых я переводил и перевожу, не знал всех особенностей и выразительных богатств русского языка. Они писали свои шедевры на французском, английском, итальянском, немецком, польском, испанском, идише и т.п. Это действительно великие произведения человеческого ума и духа! И мне очень интересно взглянуть на возможности русского языка их глазами, чувствуя, что мою грудную клетку распирает их темперамент, а мое воображение переполняют их могучие образы. Сделать так, чтобы тот или другой крупный иноязычный поэт зазвучал по-русски с той же силой, с тем же чарующим волшебством, так же ново, притягательно и ярко, как и на своем родном языке – разве эта задача вторична, разве для ее исполнения не требуется, как Вы выразились, орудие повышенного калибра? Поймите, я оказываюсь первым читателем и первым же критиком каждого своего перевода, мне дорого это состояние высшей мозговой концентрации - и каждый раз, как в спорте, планка для очередного прыжка-перевода устанавливается мной на максимально возможной для меня высоте. Или пан, или пропал… Это настолько интенсивный умственный труд, настолько ответственная работа, настолько яростное соревнование с действительно великими поэтами, что писание чего-то своего для какого-то совершенно не нужного мне уже самоутверждения даже рядом не стоит... И потом – меня не устраивает явно заниженный уровень современной отечественной поэзии, навязанные догмы, сколь угодно долгое непечатание неугодных стихов (даже умерших поэтов!), поломанные судьбы многих крупных стихотворцев, не устраивает всяческая суета, подсиживание, жульничество, сплетни и повсеместное стукачество, непременная водка при малейшем разговоре, необходимость дружеского прослушивания мегатонн рифмованного чужого «творчества», необходимость писания непременно на таком же уровне, чтобы тебя признали своим и на каком-нибудь разборе кто-то высказался в твою пользу и т.п. и т.д. Что делать, если мне на 95% неинтересны эти люди и ложный мир, в котором они живут? Я считаю, что честно работаю и у меня есть свои читатели, то есть те, ради кого я интенсивно тружусь. И мне искренне дорога среда Гете, Гейне, Байрона, Ронсара, Бодлера, Верлена, Петрарки, Камоэнса, Мицкевича и многих других, равно как и содержательное развивающее безалкогольное общение с коллегами поэтами-переводчиками. Вас устраивает такой ответ? – Да, спасибо, Вильгельм Вениаминович!

В воспоминаниях об Арсении Тарковском (Деловая информация, 1997, № 5) я написал, какой личной драмой для меня была неожиданная смерть Вильгельма Вениаминовича. Думаю, все его читатели - его вечные благодарные должники...

Всем нам его очень не хватает...

Его смерть, неожиданная для всех, была вдвойне неожиданна для меня: несколько месяцев жил тогда с добровольно отключенным телефоном (странная форма протеста против навязчивого прослушивания в те годы), и Татьяна Васильевна много раз пыталась до меня дозвониться, но телефон не отвечал… Его похоронили, а я даже не подозревал об этом… Сделал много его фотографий для раздачи родным и близким, когда у него в квартире отмечали 40 дней…

Спустя несколько лет Татьяна Васильевна обратилась ко мне с неожиданной просьбой. "Знаете ли Вы такого-то господина?" - "Да, конечно, это мой коллега по Институту, замечательный творческий человек…" - "Он взял у меня большую подборку документов и цветных слайдов картин Вильгельма Вениаминовича для публикации в каком-то замечательном сборнике, но прошло несколько лет, никакой публикации все это время не было, я очень хочу все эти материалы вернуть. Вы не смогли бы мне помочь?" - "Да, конечно, это такая простая просьба. Не вижу никаких проблем! Через неделю они будут у Вас". Говоря это, я, конечно, не подозревал, что потребуется несколько дополнительных лет переговоров с его супругой (а в это время мои отношения с Татьяной Васильевной, я это чувствовал, тихо остывали), пока я не сказал по телефону супруге этого достойного господина, что ученики Левика собираются его публично избить в ЦДЛе за этот невозврат документов. Татьяна Васильевна мне потом говорила, что некоторое время спустя господин и его супруга с букетом цветов навестили ее и вернули все документы и слайды.

Но почему бы нам самим не осуществить публикацию этих многострадальных текстов в моих журналах, приобщив эту публикацию к 90-летию В.В.Левика? Татьяна Васильевна не возражала. Более того, она вызвалась сама привезти мне их на троллейбусе, курсирующем по Садовому кольцу. Мне, правда, показалось, что ей безумно интересно тогда было взглянуть на мою недавнюю покупку - большую квартиру на Садовом кольце в старом доме 1907 г. (год рождения моих старших друзей - Левика, Тарковского, Штейнберга - важный субъективный аргумент, почему я ее и купил, несмотря на высокую цену). В квартире был ремонтный кавардак, все двери нараспашку, мы побродили по комнатам, поговорили-посмеялись, потом на кухонном столе разложили материалы и согласовали последовательность их расположения в номере. Тогда же за ночь я написал двухстраничный текст "От редактора", который с включенным автографом замыкал большую юбилейную публикацию "К 90-летию со дня рождения художника и переводчика Вильгельма Вениаминовича Левика". Я вызвался проводить Татьяну Васильевну и очень хорошо помню чувство острого восторга (в свои 80 лет она бежала удивительно легко и быстро - и это несмотря на несколько тяжелейших и болезненных операций на ноге - увы, я узнал эти подробности лишь на дружеском застолье к 100-летию Левика у Светланы Макуренковой), когда мы с ней перебегали Садовое кольцо (безопасный подземный переход на перекрестке будет открыт лишь 10 годами позднее).

Ровно через неделю журналы с этой большой статьей уже рассылали подписчикам.

Попутно я отметил этот 90-летниий юбилей своих старших друзей еще раз и чуть иначе: издал и разослал подписчикам сборник литературных приложений из своих журналов "Арсений Тарковский и Вильгельм Левик. К 90-летию со дня рождения". М.: ООО "Интерсоциоинформ", 1998.

В разделе В.В.Левика факсимиле юбилейной публикации было дополнено такими же факсимиле публикаций его переводов из Бодлера, Гейне и Ронсара с примечанием в редакционной врезке: "Переводы печатаются по текстам прижизненного двухтомника (1977) с разрешения вдовы переводчика Татьяны Васильевны Брагиной". В третьем разделе этого сборника была статья об Аркадии Штейнберге и подборка его стихотворений. Следы этих публикаций читатель найдет на сайте.

Утрату В.В.Левика пережил как одну из самых больших потерь в жизни. Когда в ЦДЛ отмечали его 90-летие, Татьяна Васильевна усадила меня рядом с собой и мне это было приятно, хотя в зале, бесспорно, было много людей более достойных этого места.

Вильгельм Вениаминович Левик. Фото А.Н.Кривомазова, 1982.

Вильгельм Вениаминович привел к нам Сергея Васильевича Шервинского и провел его авторский вечер.
Когда наступила очередь завершающего снимка, Сергей Васильевич сказал, что стоять по струнке - скучно и холодно,
а вот если взять в руку шарф Левика, то будет гораздо теплее и веселее.
В.В. с обожанием и зримым умилением смотрит на своего легендарного друга...

Литературный вечер у меня в квартире. Татьяна Васильевна Брагина читает слушателям переводы В.Левика.
Фото А.Н.Кривомазова, 1988.

Литературный вечер у меня в квартире. Татьяна Васильевна Брагина читает переводы В.Левика.
Фотографу, как бы часто он ни нажимал на спуск камеры, очень редко удается схватить живой и выразительный момент действия.
Не могу похвалиться особой удачей и я, но в момент съемки так благодарно хотелось закрепить это мгновение...
Несмотря на всю слабость снимка, читатель, возможно, почувствует искренность, взволнованность, романтику души актрисы.
Фото А.Н.Кривомазова, 1988.

Литературный вечер у меня в квартире. Татьяна Васильевна Брагина читает переводы В.Левика.
Двухчасовое выступление требовало не только знания наизусть большого массива сложных поэтических текстов,
но и тонкую психологическую режиссуру сквозного актерского действия, владение техникой речевого воздействия,
чем с Т.Брагиной занимался, насколько знаю и помню, сам С.В.Шервинский.
Фото А.Н.Кривомазова, 1988.

Когда мы проводили наш 200-й юбилейный тематический вечер на квартире,
то уговорили Вильгельма Вениаминовича быть его автором. Фото после окончания вечера. 1980 г.

Впрочем, я не удержался тогда, и провел 200-й вечер - для надежности! -
дважды. Автором второго юбилея был Василий Павлович Аксенов. Фото А.Н.Кривомазова, 1980 г.
Когда Левик узнал об этом, то посмеялся и спросил: "А ведь на этом числе можно застыть
и всех звать на юбилей?!"

Мне доводилось снимать его у него дома, но я робел,
не умел еще вовлечь его в словесную игру с нужным для меня-фотографа исходом...
На этом снимке все же сумел уговорить его одеть шапку и пальто и сняться
в теплом его кабинете на фоне китайского панно. Фото А.Н.Кривомазова, 1978 г.

¹ Не менее блистательным был и второй вечер С.В.Шервинского у нас - "Анна АХМАТОВА в быту". Третий его вечер - о Михаиле КУЗМИНЕ - готовился, но по моей вине проведен не был.

² Причину выбраковки глагола "брошен" мне объяснил по телефону поэт и переводчик Е.Витковский, когда прочел этот текст. Оказывается, профессиональные переводчики избегают появления на стыках слов созвучий, имеющих посторонний смысл. Здесь такое постороннее слово на стыке "грубо-брошен" возникает - "бо-бр"! Левик его профессионально услышал, я - нет. Спасибо Е.Витковскому, иначе так никогда и не понял бы причину вежливого, но твердого отказа "улучшить" звукопись левиковского перевода "Альбатроса"!

Примечание от 28.02.2008. В двух последних письмах от Вадима Перельмутера приводится и другая точка зрения на недостатки слова "брошен" в данном контексте:

(Sent: Wednesday, February 27, 2008 12:39 AM) Вчера-сегодня добрался, наконец, до книжки, выпущеной С.Макуренковой к столетию Левика (она у меня оставалась в Москве, дожидаясь оказии). И огорчился: во-первых, содержимое не соответствует обещанному в аннотации - собственно воспоминаний меньшинство, по большей части, это предисловия, рецензии, "отзывы" (похвальные) о творчестве, письма, то бишь в мемуарных сборниках - "приложения". Из мемуаров Ваши - лучшие (надеюсь, не сочтете лестью, просто там превалирует именно "мемуарная" суть: не "что он делал", а "каким он был", потому как "что он делал" есть в его книжках, да и сам про то кое-что сказал). И там - занятная, м.б., для Вас деталь-дополнение: Вы даете эпизод с предложенным Вами вариантом к "Альбатросу", потом ссылаетесь на Витковского, объяснившего, что Левик среагировал на "бо-бр"а. Это не исключено, но возможно, что - проще: "кинут" - в стихе этом - лучше уже потому, что не дает стыка двух одинаковых согласных: "брошен-на", что и в оргинальных стихах нехорошо, а в переводных считается профессиональным "огрехом", "переводизмом" (примерно как "что" вместо "который", употребляемое единственно ради "экономии" двух слогов, ибо каждый лишний слог для переводчика - на вес золота). Но это - просто так, к слову.


(Sent: Wednesday, February 27, 2008 8:37 PM) И вот Вам - мемуарный фрагмент, нигде не бывший (да и не "будущий"). Наш со Штейнбергом разговор про "Альбатроса" в переводе Левика. Вспомнилось сейчас - потому что в книжке "К столетию" то и дело говорится, что "своих" стихов В.В. не писал, однако... (далее - разные степени похвал переводам).
Я этого тогда не знал, но именно при анализе "Альбатроса" подумал, что "должно быть так".
Ну, хотя бы та самая строфа, которую Вы упоминаете. "Грубо кинут на палубу, жертва насилья": во-первых, в анапесте, естественно выбранном знавшим превосходно французский Левиком, начальное двусложное слово неизбежно оказывается "безударным", а оно - первое - значимо, то бишь "акцентно" (исключением в этой "слабой" позиции анапеста может быть разве что глагол, акцентированный уже тем, что является "двигателем" стиха; так, в первом катрене перевода у Левика с "двусложника" начинается только одна строка - третья: "ловят", с невольным - попробуйте сами произнести - ударением на "о"), тем более здесь _ "грубо" - антитеза легкости-полетности - и бытию поэта и поэзии, первое ударение - на "кинут" (попутно: нынешний "второй", ставший "основным" смысл этого слова, тогда уже был, но был и еще один, - если помните, была даже такая детская книжка Чаплиной "Кинули"; к тому же - "кинут" и "по-кинут" - боковая ветка, потому, думается, не случайно это слово Вас зацепило; "брошен" - в этом контексте - тоже не вполне достаточно, всего точнее - "швырнут", но такой полу-неологизм проходит лишь в стихах оригинальных, в переводе - недопустим, однако, если бы поэт писал "свое", он, скорей всего, "повертел" бы строку, добиваясь именно такого - надобного ему - эффекта, что-нибудь придумал бы с "на палубу", чтобы, в крайнем случае, довольствоваться "брошен" /тут Вы правы: глагол точнее, "поближе" к смыслу говоримого/, переводчик, в отличие от него, "стиснут" оригиналом - и позволить себе этого не может).
Далее: "жертва насилья" в оригинальных стихах поэт нипочем не сказал бы, слишком много "посторонних" оттенков, не в прямом значении (прежде всего - женщина) звучит несколько метафорически-высокопарно, хотя, конечно, "Бодлер", "символизм" и прочее. Но ведь Бодлер - не символист (я когда-то писал об этом, нимало не претендуя на "открытие", ибо у французских историков литературы и эстетиков это - общее место: когда пытался объяснить-прокомментировать "бессознательное": Ходасевич переводит-публикует "поэмы в прозе" Бодлера одновременно с писанием "реквиемной" статьи о "Символизме", да и сам себя к символистам не относит - и "символиста" в ту пору переводить никак не стал бы)...
Не берусь сейчас восстановить весь анализ - я так прошел по всем стихам перевода. Штейнбергу показал - и предложил два своих вывода из этого "для себя" занятия: во-первых, Левик, скорей всего, "своих" стихов не пишет, потому что в переводе говорит очень хорошо, подчас и "прекрасно", но... не так, как сказал бы в "своих" стихах (с иною мерой гибкости, в иной пластике), - безупречный пример такого рода - Жуковский (да и Штейнберг: "Повстречавши не меня, Ты другого бы любила" etc. - здесь даже неловкости, вроде ударения на "бы", - знак волнения говорящего, а не затруднений переводчика); во-вторых, на переводе сказалось очень большое число предшественников, с коими Левику в этом случае пришлось - воленс-ноленс - состязаться. А.Ш. вполне согласился с обоими.
При этом, чтобы ни намека на недоразумение, мы оба Левика очень ценили, мой "анализ" нисколько его не принижает, он - о другом: об особости жанра, о "не-окончательности" любого перевода, по каковому именно поводу Штейнберг и говорил, что гениальными русскими стихами можно нагрузить поезд, а гениальных русских переводов и на тележку не наберется. Кстати, мы, опять же, оба, не сговариваясь, более всего из Левикова Бодлера выделили "Кота" - вот уж чудо! Не из того ли, что кота своего В. В. обожал?..
А вообще-то, в "случае Левика" я - "человек-невидимка": наше общение "внешних следов" не оставило (инскрипты на книгах - не в счет). Но Татьяна Васильевна знала, как В. В. относился к моим стихам - и сказала, что знает, - и тем окончательно склонила к согласию вести его 90-летний Вечер (я сопротивлялся, полагая, что сие более "к лицу" кому-либо из коллег-учеников-переводчиков, но она настояла).
И еще: Вы не обращали внимания, что "после Левика" фигура "переводчика стихов", не пишущего "своих", стала куда как более привычной: Витковский, Дубровкин, Илья Смирнов, Володя Летучий и прочие (вовсе не обязательно бывшие его учениками)? Надеюсь, немножко Вас развлек-рассеял - после суровых ночных бдений над сканнером...


(Sent: Thursday, February 28, 2008 1:36 AM) А вообще-то, благодаря этим - к Вам - письмам, я вывел, наконец, краткую формулу "жанрового различия": поэт стремится наивозможно точно выразить то, что хочет сказать сам, переводчик - что хотел сказать другой; при этом первый - свободен, второй - "в двойных оковах" смысла и структуры оригинала (впрочем, вторая часть была известна чуть не двести лет назад: в кавычках - цитата из Пушкина о Жуковском).

(Sent: Sunday, March 09, 2008 6:14 PM) ...Вот Вам ещё - в "коллекцию о Левике". Я-то ведь про него писать едва ли буду: вообще хочу завязать со всем "не своим", потому как на меня уже стихи обижаются и угрожают больше не приходить, и они правы - им приходится дожидаться - Бог знает сколько еще, - пока освобожусь от: Кржижановского, Штейнберга, журнала, "московской" книжки, которая сейчас завершается, книжки Чуковского "для детей и взрослых", еще нескольких "проектов", которые затевал, расчитывая передать "основную часть" кому-нибудь из "заинтересованных" etc. Между тем, не будь их - не было бы "моего" общения ни с кем, о ком мы с Вами говорим...

Итак. Всё это, на мой взгляд, должно было попасть в книжку - и несколько оживить ее, что ли: известно-то оно было не мне одному. Но...

Молодые переводчики - между собой - звали его "Витаминыч". Оказалось, ввёл это именование в оборот Штейнберг (и называл его заочно либо "Виля", либо так) полувеком раньше. И рассказал мне, что В.В., как-то услышав случайно эту кличку, слегка даже приобиделся - "детскости" (традиционной) созвучия. И тогда А.Ш. объяснил ему, что В.В., сам стихов не пишущий, - в "их деле" - как раз из тех редкостных, кто создает "витаминную среду обитания" (или, если хотите, "витаминизированную"). И Левику объяснение понравилось. Да и молодые с ним общались - как витамины принимали: от советского авитаминоза. (Кстати, то, что, опять же, молодые - между собой звали - А. Ш. "Акимыч", "в глаза" - исключения: Витковский с Надей, Тихомиров, ну, тут - совместная "деревенская жизнь", чуть ли не всё, так вот - реакция на его взгляд-отношение "вровень", и никак иначе, и на тот неподдельный интерес к каждому из них, на моей памяти, такое было еще только в Шервинском, но там не было "широты общения", напротив - "избранность").

Далее. История, которую сам В.В. рассказывал неоднократно (при мне только - раза три-четыре) - о переводе поэмы Лафонтена про юношу, спрятанного монашками в монастыре, и про то, как настоятельница, почувствовав: "что-то не то" происходит во вверенной ей обители, - затеяла "освидетельствование", затем, "Чтоб не пустил порок в монастыре корней", - тут Левик прерывал чтение и сообщал, что, когда он впервые читал перевод Чуковскому, на этой строке Корней Иванович подпрыгнул до потолка...

(Очень было "в масть" моим нынешним размышлениям/писаниям о Чуковском прочитать у Левика, что "переводческое искусство ведет свое начало от великих зачинателей русской поэзии - Пушкина, Лермонтова, Чуковского"; насколько мне известно, ни до, ни после никто Чуковского в сей "ряд" включить не рисковал - и совершенно напрасно.)

Наконец, самое, на мой взгляд, интересное - и - непостижимо - никем не упомянутое: КАК он работал. Все ведь восхищаются тем, как много он сделал (незадолго до смерти вышла сотая (!) переведенная им книга), неотрывно при этом занимаясь разнообразной деятельностью (от живописи до бесконечных выступлений и заседаний). Я узнал это случайно (и не думаю, что для остальных было тайной). Встретил его как-то на Тверском бульваре, неторопливо, с неизменным своим портфелем, бредущего и шевелящего губами, как бы в себя при этом глядя. Хотел было потихоньку проскользнуть мимо, но тут он меня заметил, улыбнулся, поздоровался и - приглашающий жест рукой. Пошли вместе (мне, правда, в другую сторону было надо, но не к спеху). Я и скажи, что не хотел ему мешать - привиделось, будто он стихи сочиняет, не иначе (сам такой). А он ответил, что... переводит сонет Ронсара. И рассказал, что вот так и работает - много лет - "с голоса", на ходу, с вечера заучивает наизусть - в этом случае - два сонета Ронсара (чаще - один), когда переводил Байрона - кусками строк по тридцать или чуть больше, и с другими поэтами - так же, а потом ходит весь день и в паузах "между общениями" переводит "с голоса" и "на слух", - на бульваре, на улице, в троллейбусе etc, обычно к вечеру почти всё готово, остается записать, м.б., поправить кое-что или отложить на некоторое время, чтобы, поостыв, проверить/поправить...

Так и перевел - тысячи и тысячи строк...

Максимально-возможно приблизив свои опыты к "собственно поэтическим"... Ничего подобного я более не знаю. И не может же быть, чтобы другие про то не слыхивали. Неужто - не сочли существенным?

При этом, как Вы знаете, многие упоминают о "рассеянности" и "забывчивости" Левика (то зонт потерял, то портфель свой бесценный где-то оставил, по счастью, небезвозвратно, то адрес, по коему направлялся, никак не мог отыскать etc.), однако никак не связывают подобные "чудачества" с напряженной работой, по сравнению с которой всё это - мелочи…

(Sent: Monday, March 10, 2008 2:15 AM) На десерт Вам - еще немного о Левике, пусть будет у Вас в копилке.

Он любил ездить - за границу - и это понятно, тем более что не было "языковых" проблем. Дорожил этими возможностями, не только потому, что "слаб человек", но и чувствовал там себя очень хорошо. Кстати говоря, и в поездках - длительных - нередко работал так же на ходу, как в Москве...

У Штейнберга. Как раз вышла книжка "провансальских" переводов Кончаловской под редакцией Левика. А. Ш. ему и говорит - за чаем: дескать, "по когтю льва" - вижу, что ты всё это - "от и до" - переписал, в жизни Наташе так не перевести. В. В. улыбнулся этак слегка виновато и отвечает, что Наталья Петровна ему устроила приглашение в Прованс - месяца на три, - после чего и попросила о "редактуре", ну как тут было отказаться?

Там же - по возвращении из Будапешта. Рассказал, что в гостиницу ему принесли целую пачку "тамиздата", везти через границу не рискнул - и читал ночи напролет. Особенно возмущался "Прогулками с Пушкиным", откуда извлек единственную фразу - пресловутую - о "тонких эротических ножках", на которых Пушкин вбежал в литературу. А. Ш. тоже возмутился. Я попытался было возразить, что книжка (у меня она была) совсем о другом - и такая, по сути, "пушкинская", какой второй, пожалуй, и не могу назвать. Тут оба набросились на меня - как никогда ни до, ни после не бывало. Преодолеть эту "Левикову цитату" оказалось крайне трудно: мне так и не удалось уговорить А. Ш. почитать Терца, этого - позже - добился только Илья Смирнов, и А. Ш. с видимой неохотой согласился, что книжка "о другом" (и всё равно, повторял, есть вещи, писать которые "непозволительно"), Левик же о Синявском и слышать не хотел - я раза два заикнулся, да и отступился. А книжку ту по-прежнему очень люблю. И с Синявским потом - в 93-м - в Париже подружился, до самой его смерти замечательно общались, о "Пушкине" его тоже говорили (я про то писал), а теперь и с Марьей Васильевной постоянно слышусь-вижусь, люблю ее, перекликаемся чуть не еженедельно...

Будапешт сыграл в жизни Левика и роковую роль. Его пригласили в Венгрию в 82-м, не помню точно - месяца на два, что ли. Незадолго до отъезда он сказал А. Ш., что врач в Литфондовской поликлинике - при осмотре-исследовании (перед подобными поездками тогда обязательном) - обнаружил у него тромб и сказал, что сейчас как раз очень удобно - "по месту" - было бы его оперировать. А В. В. ответил, что никак не может, вот вернется из Будапешта, тогда пусть и оперируют. Ну, и совсем вскоре по возвращении этот самый тромб его и погубил...

И рассказанное мне - у него дома. Опять же, юг Франции (вроде бы, тоже - Прованс). В каком городе происходило - запамятовал. Вышел утром из гостиницы, стоит, по сторонам смотрит. Подходит к нему немолодая дама - и по-русски: "Вы из России?" Он удивился: "Почему Вы так решили? Ведь костюм на мне - из Англии, туфли - из Италии, сорочка - из Голландии, галстук - из Парижа". - "Именно поэтому", - улыбнулась она. И пригласила его в гости - на обед - надо поговорить по важному для нее делу. Фамилию ее не помню, только - что "баронесса" (по мужу-французу). И что дом их - вилла - в предместье располагался. Оказалась она племянницей и единственной наследницей Константина Андреевича Сомова, умершего, как известно, в Париже в 39-м. Архив - рисунки, акварели, письма, дневники - у нее. Сомов хотел, чтобы всё это вернулось после его смерти в Россию. И она готова отдать архив бескорыстно. Но из Парижа, из советского посольства, на ее обращение ответили, что не могут прислать сотрудника к ней на переговоры и что машины - привезти архив в Париж - у них нету, пускай, мол, приезжает и привозит сама. Зато появились американцы - из консульства в Марселе. И предложили за архив солидные деньги. Она отказала: живут они "в достатке", детей нет, и те деньги, какими располагают, едва ли успеют потратить, особенно если учесть, что она серьезно больна. И попросила она В. В., когда тот вернется в Москву, поговорить в Министерстве культуры - и договориться о судьбе архива. На всё про всё она может дать год. Если не будет ответа - отдаст архив американцам. По возвращении Левик пошел в Минкульт, был принят ведавшим изоискусством замминистра Поповым (коего художники и музейщики кликали "По'повым", он при мне, открывая в Пушкинском выставку французских шедевров, поблагодарил тамошних представителей, в частности, за то, что привезли они в Москву картины "обоих Моне"). Тот выслушал, поблагодарил и ответствовал: "Мы подумаем". Прошло месяца три - ни звука. Левик снова туда. Тот говорит: "Мы думаем. Ждите". В. В. спрашивает - о чем так долго думать? Дело-то простое. На это Попов: "А вам от всего этого - какая выгода?" (я смягчаю, "в оригинале" звучало что-то вроде: "А вы-то что с этого будете иметь?"). Тут уж даже мягкий Левик рассвирипел. Однако ничего, кроме: "Мы думаем", - так и не добился. Еще раза два наведывался - с тем же результатом. А там и год миновал - махнул он рукой на это дело. Еще полгода спустя снова очутился в том же городе. Позвонил - ответил "барон", пригласил в гости. Рассказал, что жена его, умершая месяца три назад, честно ждала ровно год. По истечении коего, буквально на следующий день, позвонила в Марсель. Через несколько часов приехала машина с американцами - и с нотариусом. Мигом оформили документы, проверили всё по описи, погрузили в машину, оставили чек и отбыли...

(Sent: Sunday, May 04, 2008 2:26 AM) А еще - Вам - дополнение (если сочтете надобным) к моим воспоминательным заметкам-фрагментам о Левике. Вы этот кусок памяти разворошили, так что не обессудьте.

На сей раз - тройной ассоциативный щелчок. Некто Елена Дорогавцева поместила в Сети ругательный отклик на переводческую книгу моего здешнего доброго знакомого Эрнста Левина, только что вышедшую в Москве. Я написал для этой книги несколько страниц эссе-послесловия (из чего Вы сделаете естественный вывод, что отношусь к работе Левина хорошо) - и только потому и узнал о "критике", что Левин прислал мне ссылку. Там же - ссылка и на сайт авторши: ей 30 лет, сочиняет стихи, ну, и так далее.

Редкая фамилия критикессы (лишь второй раз мне втретившаяся), "30 лет" и нападки на переводы - те самые "кодовые щелчки".

Потому что примерно тридцать лет назад, возможно, чуть меньше, но именно - чуть, застал я как-то у Левика странного человека лет тридцати по фамилии Дорогавцев (имени не помню). Говорили они о переводах, то есть говорил преимущественно посетитель, ругал чужие переводы, жаловался на то, что в редакциях его переводы отклоняют, что везде всё схвачено, а ему, вот, семью кормить надо, да и живет за городом, не наездишься - накладно. Я тем временем, дожидаясь, пока хозяин освободится, слушал тот монолог краем уха и листал тут же, на краю стола лежащую пачку переводов, подписанных "редкой фамилией". И удручающих полною безнадежностью: говорить о них, если, конечно, оставаться в пределах нормативной лексики, было нечего, и оставалось только сочувствовать Левику, с усилием - и сохраняя любезную мину, но без привычной улыбки, - подбиравшему нейтрально-ободрительные слова. Однако на упоминание о безденежье среагировал живо и сочувственно, вынул, если верно помню, пятьдесят рублей и дал собеседнику, погасив его вялое сопротивление: "Отдадите, когда сможете"...

Дорогавцев тут же исчез. И Левик печально поведал мне, что этот "ужасающий графоман перевода" (это запомнил дословно, - видать, от неожиданности: услышать подобное от В. В.) донимает его уже года три.

И на естественный вопрос: зачем же ему еще и деньги давать? - пояснил, что отдать-то их тот в очередной раз не сможет, так что месяца три-четыре не объявится, однажды и на полгода пропал. И за избавление, хоть на такой срок, от общения с ним получается недорого...

Я видел того человека еще один раз: через неделю он появился у меня в редакции. С пачкой переводов. Оказалось, что, скользнув по мне безразличным взглядом, когда Левик представлял нас друг другу, название журнала он запомнил. Ну, мне - по части сочувствия к людям - до Левика далеко, так что визит остался единственным...