Бродский рассказывал мне, как в один из дней после ареста зимой 1964 года его вызвал на допрос следователь Ш., еврей по национальности. То ли в роли «доброго мента», то ли по собственному почину он стал уговаривать «тунеядца» покаяться, пообещать исправиться и т.п. «Подумайте о своих родителях, —  сказал Ш., – ведь наши родители – это не то, что их родители». Бродский вспоминал об этом эпизоде с отвращением.

Вопрос отношения Бродского к его еврейству – из числа тех, которые всплывают в большинстве посвященных ему книг. Лев Лосев честно суммирует известное: с одной стороны, Бродский много раз говорил, что он «еврей, русский поэт и американский гражданин», с другой – за всю жизнь написал всего два стихотворения еврейской тематики и был равнодушен к Израилю, иудаизму и сионизму. Да и вообще, по его собственным словам, «был в синагоге только один раз, когда с группой приятелей зашел туда по пьяному делу». Лосев справедливо отмечает, что представления Бродского о ветхозаветном Боге основаны больше на Льве Шестове, чем на Священном Писании. Конечно, всегда остается шанс удариться в метафизические спекуляции, возведя к традициям каббалы пристальный интерес Бродского к буквам, или, напротив, начать выискивать каждое упоминание слова «фиш» или эпитета «еврейский» в его стихах и прозе. Оставим, впрочем, эти спекуляции профессионалам.

Куда важнее, что отношение Бродского к еврейству было во многом модельным для нескольких поколений еврейских советских интеллигентов. Впрочем, в отличие от многих евреев, Бродский почти полностью исключает антисемитизм из числа факторов, задающих его национальную идентичность – вероятно, потому, что считает участь «жертвы истории» тавтологичной.

Быть евреем для Бродского – значит не стать частью некой общности (культурной или религиозной), напротив, это еще один способ «отгородиться от людей».

Бродский много раз говорил, что для него важны в Америке индивидуалистические ценности, а первая его публикация в The New York Times Magazine называлась «Поэт – одинокий странник, и никто ему не помощник». Иными словами, формула «еврей, русский поэт и американский гражданин» представляет собой три лика одиночества и индивидуализма. Любимый Бродским Камю говорил, что он – член самой массовой партии, партии одиночек, и Бродский сумел из своей национальности, профессии и гражданства сделать что-то вроде тройного членства в этой партии.

В этом есть определенный парадокс: национальность обычно используется, чтобы подчеркнуть родовое начало; Бродскому же еврейство позволяет сильнее подчеркнуть его индивидуальность и обособленность.

Так Бродский напоминает нам, что среди множества еврейских традиций самоидентификации есть и такая: для меня важно, что я – еврей, но это не значит, что у меня есть что-то общее с другими евреями; я просто одинокий человек наедине со своей уникальной судьбой.

2 октября 2006 г.

Источник: http://www.booknik.ru/reviews/non-fiction/?id=12088&type=BigReview&articleNum=2

    Иосиф Бродский
	
	
	      Новая жизнь


     Представь, что война окончена, что воцарился мир.
     Что ты еще отражаешься в зеркале. Что сорока
     или дрозд, а не юнкере, щебечет на ветке "чирр".
     Что за окном не развалины города, а барокко
     города; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,
     лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучала
     луна, в результате вынесла натиск мимозы, плюс
     взрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала.

     Люди выходят из комнат, где стулья как буква "б"
     или как мягкий знак, спасают от головокруженья.
     Они не нужны, никому, только самим себе,
     плитняку мостовой и правилам умноженья.
     Это - влияние статуй. Вернее, их полых ниш.
     То есть, если не святость, то хоть ее синоним.
     Представь, что все это - правда. Представь, что ты говоришь
     о себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.

     Жизнь начинается заново именно так - с картин
     изверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю.
     С порожденного ими чувства, что ты один
     смотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любую
     минуту готов отвернуться, увидеть диван, цветы
     в желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе.
     Их кричащие краски, их увядшие рты
     тоже предупреждают, впрочем, о катастрофе.

     Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы,
     о ней легко забывается. Вещи вообще холопы
     мысли. Отсюда их формы, взятые из головы,
     их привязанность к месту, качества Пенелопы,
     то есть потребность в будущем. Утром кричит петух.
     В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,
     кутаясь в простыню, выглядишь как пастух
     четвероногой мебели, железной и деревянной.

     Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова -
     обратное языку пламени: монологу,
     пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова;
     что в тебе оно видело мало проку,
     мало тепла. Поэтому ты уцелел.
     Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушья
     местных помон, вертумнов, венер, церер.
     Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.

     Сколько можно оправдываться. Как ни скрывай тузы,
     на стол ложатся вальты неизвестной масти.
     Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,
     любви к чему бы то ни было, страха, страсти.
     Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн.
     Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свита
     букв, слагаясь невольно то в "бетси", то в "ибрагим",
     перо выводя за пределы смысла и алфавита.

     Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким "ц";
     классическая перспектива, где не хватает танка
     либо - сырого тумана в ее конце;
     голый паркет, никогда не осязавший танго.
     В новой жизни мгновенью не говорят "постой":
     остановившись, оно быстро идет насмарку.
     Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с той
     их стороны черкнуть "привет" и приклеить марку.

     Белые стены комнаты делаются белей
     от брошенного на них якобы для острастки
     взгляда, скорей привыкшего не к ширине полей,
     но в отсутствию в спектре их отрешенной краски.
     Многое можно простить вещи - тем паче там,
     где эта вещь кончается. В конечном счете, чувство
     любопытства к этим пустым местам,
     к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.

     Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь,
     будучи непрерывен - вроде самопознанья.
     В свою очередь, поезд, которого ты не ждешь
     на перроне в плаще, приходит без опозданья.
     Там, где есть горизонт, парус ему судья.
     Глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.
     И если кто-нибудь спросит: "кто ты?" ответь: "кто я,
     я - никто", как Улисс некогда Полифему.

             1988

---