Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Из письма луны Н.:
Ты договорился с А.М.Ревичем об интервью на поэтические темы, пробыл у поэта 7 мая 2011 г.
с 12 до 17 часов, интервью прерывалось обедом, жареной куриной грудкой в сухарях,
бутербродами с крупной красной кетовой икрой, тостами с коньяком, чаем с вафлями с клюкввенной,
приятной нежной сладко-кисловатой начинкой... Поэт подарил и тепло надписал тебе две
последние книги. Показал коллекцию трубок. Вы смотрели три фильма о Ревиче, ты умудрился
довольно много фотографировать... Вручил Ревичу воинские нарады, шутливо расписался
в наградном документе "Генерал Кривомазов Александр Николаевич", показал шутку поэту,
оба заулыбались, ты произнес смешную фразу: "Все люди братья, и все женщины сестры" -
и вы вновь захохотали... Попрощались-расцеловались, ты ушел, по дороге зашел в компьютерный
магазин - и оставил в нем почти все карманные деньги... Быть в Москве и не позвонить Дубровину
накануне Дня Победы ты не мог. Позвонил, поздравил с праздником, продиктовал свежую
строчку: "Серебряная плавка иссиня-черных рек..." - пояснил, что речь идет о лунной дорожке
на ночной реке... Как всегда, через 10 минут поэт диктовал стихотворение, а ты торопливо
записывал:

Б.Дубровин

х х х 

Толпой проходят рощи,
Нигде - ни огонька.
И наш бомбардировщик
Буравит облака.

Ночной полет - все выше
Сквозь призрачные сны.
На плоскости недвижим
Бесстрастный луч луны.

Налево и направо
Во весь слепой разбег
Серебряная плавка
Иссиня-черных рек.

А мы все выше, выше
И все в такой дали...
Ни искорки, ни вспышки
На плоскости Земли...

Земля угрюмой плотью
Затеряна во мгле.
И чудится в полете:
Нет жизни на Земле.

Мы предложили сразу вернуться, но ты навестил индийских лун. На три дня. Ц.Н.

    Иосиф Бродский
	
	
	     20 сонетов к Марии Стюарт


        I

     Мари, шотландцы все-таки скоты.
     В каком колене клетчатого клана
     предвиделось, что двинешься с экрана
     и оживишь, как статуя, сады?
     И Люксембургский, в частности? Сюды
     забрел я как-то после ресторана
     взглянуть глазами старого барана
     на новые ворота и пруды.
     Где встретил Вас. И в силу этой встречи,
     и так как "все былое ожило
     в отжившем сердце", в старое жерло
     вложив заряд классической картечи,
     я трачу, что осталось в русской речи
     на Ваш анфас и матовые плечи.

        II

     В конце большой войны не на живот,
     когда что было, жарили без сала,
     Мари, я видел мальчиком, как Сара
     Леандр шла топ-топ на эшафот.
     Меч палача, как ты бы не сказала,
     приравнивает к полу небосвод
     (см. светило, вставшее из вод).
     Мы вышли все на свет из кинозала,
     но нечто нас в час сумерек зовет
     назад, в "Спартак", в чьей плюшевой утробе
     приятнее, чем вечером в Европе.
     Там снимки звезд, там главная - брюнет,
     там две картины, очередь на обе.
     И лишнего билета нет.

        III

     Земной свой путь пройдя до середины,
     я, заявившись в Люксембургский сад,
     смотрю на затвердевшие седины
     мыслителей, письменников; и взад-
     вперед гуляют дамы, господины,
     жандарм синеет в зелени, усат,
     фонтан мурлычит, дети голосят,
     и обратиться не к кому с "иди на".
     И ты, Мари, не покладая рук,
     стоишь в гирлянде каменных подруг --
     французских королев во время оно --
     безмолвно, с воробьем на голове.
     Сад выглядит, как помесь Пантеона
     со знаменитой "Завтрак на траве".

        IV

     Красавица, которую я позже
     любил сильней, чем Босуэла - ты,
     с тобой имела общие черты
     (шепчу автоматически "о, Боже",
     их вспоминая) внешние. Мы тоже
     счастливой не составили четы.
     Она ушла куда-то в макинтоше.
     Во избежанье роковой черты,
     я пересек другую - горизонта,
     чье лезвие, Мари, острей ножа.
     Над этой вещью голову держа,
     не кислорода ради, но азота,
     бурлящего в раздувшемся зобу,
     гортань... того... благодарит судьбу.

        V

     Число твоих любовников, Мари,
     превысило собою цифру три,
     четыре, десять, двадцать, двадцать пять.
     Нет для короны большего урона,
     чем с кем-нибудь случайно переспать.
     (Вот почему обречена корона;
     республика же может устоять,
     как некая античная колонна).
     И с этой точки зренья ни на пядь
     не сдвинете шотландского барона.
     Твоим шотландцам было не понять,
     чем койка отличается от трона.
     В своем столетьи белая ворона,
     для современников была ты блядь.

        VI

     Я вас любил. Любовь еще (возможно,
     что просто боль) сверлит мои мозги,
     Все разлетелось к черту, на куски.
     Я застрелиться пробовал, но сложно
     с оружием. И далее, виски:
     в который вдарить? Портила не дрожь, но
     задумчивость. Черт! все не по-людски!
     Я Вас любил так сильно, безнадежно,
     как дай Вам бог другими - -- - но не даст!
     Он, будучи на многое горазд,
     не сотворит - по Пармениду - дважды
     сей жар в груди, ширококостный хруст,
     чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
     коснуться - "бюст" зачеркиваю - уст!

        VII

     Париж не изменился. Плас де Вож
     по-прежнему, скажу тебе, квадратна.
     Река не потекла еще обратно.
     Бульвар Распай по-прежнему пригож.
     Из нового - концерты за бесплатно
     и башня, чтоб почувствовать - ты вошь.
     Есть многие, с кем свидеться приятно,
     но первым прокричавши "как живешь?"

     В Париже, ночью, в ресторане... Шик
     подобной фразы - праздник носоглотки.
     И входит айне кляйне нахт мужик,
     внося мордоворот в косоворотке.
     Кафе. Бульвар. Подруга на плече.
     Луна, что твой генсек в параличе.

        VIII

     На склоне лет, в стране за океаном
     (открытой, как я думаю, при Вас),
     деля помятый свой иконостас
     меж печкой и продавленным диваном,
     я думаю, сведи удача нас,
     понадобились вряд ли бы слова нам:
     ты просто бы звала меня Иваном,
     и я бы отвечал тебе "Alas".
     Шотландия нам стлала бы матрас.
     Я б гордым показал тебя славянам.
     В порт Глазго, караван за караваном,
     пошли бы лапти, пряники, атлас.
     Мы встретили бы вместе смертный час.
     Топор бы оказался деревянным.

        IX

     Равнина. Трубы. Входят двое. Лязг
     сражения. "Ты кто такой?" - "А сам ты?"
     "Я кто такой?" - "Да, ты". - "Мы протестанты".
     "А мы - католики". - "Ах, вот как!" Хряск!
     Потом везде валяются останки.
     Шум нескончаемых вороньих дрязг.
     Потом - зима, узорчатые санки,
     примерка шали: "Где это - Дамаск?"
     "Там, где самец-павлин прекрасней самки".
     "Но даже там он не проходит в дамки"
     (за шашками - передохнув от ласк).
     Ночь в небольшом по-голливудски замке.

     Опять равнина. Полночь. Входят двое.
     И все сливается в их волчьем вое.

        X

     Осенний вечер. Якобы с Каменой.
     Увы, не поднимающей чела.
     Не в первый раз. В такие вечера
     всё в радость, даже хор краснознаменный.
     Сегодня, превращаясь во вчера,
     себя не утруждает переменой
     пера, бумаги, жижицы пельменной,
     изделия хромого бочара
     из Гамбурга. К подержанным вещам,
     имеющим царапины и пятна,
     у времени чуть больше, вероятно,
     доверия, чем к свежим овощам.
     Смерть, скрипнув дверью, станет на паркете
     в посадском, молью траченом жакете.

        XI

     Лязг ножниц, ощущение озноба.
     Рок, жадный до каракуля с овцы,
     что брачные, что царские венцы
     снимает с нас. И головы особо.
     Прощай, юнцы, их гордые отцы,
     разводы, клятвы верности до гроба.
     Мозг чувствует, как башня небоскреба,
     в которой не общаются жильцы.
     Так пьянствуют в Сиаме близнецы,
     где пьет один, забуревают - оба.
     Никто не прокричал тебе "Атас!"
     И ты не знала "я одна, а вас...",
     глуша латынью потолок и Бога,
     увы, Мари, как выговорить "много".

        XII

     Что делает Историю? - Тела.
     Искусство? - Обезглавленное тело.
     Взять Шиллера: Истории влетело
     от Шиллера. Мари, ты не ждала,
     что немец, закусивши удила,
     поднимет старое, по сути, дело:
     ему-то вообще какое дело,
     кому дала ты или не дала?

     Но, может, как любая немчура,
     наш Фридрих сам страшился топора.
     А во-вторых, скажу тебе, на свете
     ничем (вообрази это), опричь
     Искусства, твои стати не постичь.
     Историю отдай Елизавете.

        XIII

     Баран трясет кудряшками (они же
     - руно), вдыхая запахи травы.
     Вокруг Гленкорны, Дугласы и иже.
     В тот день их речи были таковы:
     "Ей отрубили голову. Увы".
     "Представьте, как рассердятся в Париже".
     "Французы? Из-за чьей-то головы?
     Вот если бы ей тяпнули пониже..."
     "Так не мужик ведь. Вышла в неглиже".
     "Ну, это, как хотите, не основа..."
     "Бесстыдство! Как просвечивала жэ!"
     "Что ж, платья, может, не было иного".
     "Да, русским лучше; взять хоть Иванова:
     звучит как баба в каждом падеже".

        XIV

     Любовь сильней разлуки, но разлука
     длинней любви. Чем статнее гранит,
     тем явственней отсутствие ланит
     и прочего. Плюс запаха и звука.
     Пусть ног тебе не вскидывать в зенит:
     на то и камень (это ли не мука?),
     но то, что страсть, как Шива шестирука,
     бессильна - юбку, он не извинит.

     Не от того, что столько утекло
     воды и крови (если б голубая!),
     но от тоски расстегиваться врозь
     воздвиг бы я не камень, но стекло,
     Мари, как воплощение гудбая
     и взгляда, проникающего сквозь.

        XV

     Не то тебя, скажу тебе, сгубило,
     Мари, что женихи твои в бою
     поднять не звали плотников стропила;
     не "ты" и "вы", смешавшиеся в "ю";
     не чьи-то симпатичные чернила;
     не то, что - за печатями семью --
     Елизавета Англию любила
     сильней, чем ты Шотландию свою
     (замечу в скобках, так оно и было);
     не песня та, что пела соловью
     испанскому ты в камере уныло.
     Они тебе заделали свинью
     за то, чему не видели конца
     в те времена: за красоту лица.

        XVI

     Тьма скрадывает, сказано, углы.
     Квадрат, возможно, делается шаром,
     и, на ночь глядя залитым пожаром,
     багровый лес незримому курлы
     беззвучно внемлет порами коры;
     лай сеттера, встревоженного шалым
     сухим листом, возносится к стожарам,
     смотрящим на озимые бугры.

     Немногое, чем блазнилась слеза,
     сумело уцелеть от перехода
     в сень перегноя. Вечному перу
     из всех вещей, бросавшихся в глаза,
     осталось следовать за временами года,
     петь на голос "Унылую Пору".

        XVII

     То, что исторгло изумленный крик
     из аглицкого рта, что к мату
     склоняет падкий на помаду
     мой собственный, что отвернуть на миг
     Филиппа от портрета лик
     заставило и снарядить Армаду,
     то было - -- - не могу тираду
     закончить - -- - в общем, твой парик,
     упавший с головы упавшей
     (дурная бесконечность), он,
     твой суть единственный поклон,
     пускай не вызвал рукопашной
     меж зрителей, но был таков,
     что поднял на ноги врагов.

        XVIII

     Для рта, проговорившего "прощай"
     тебе, а не кому-нибудь, не всё ли
     одно, какое хлебово без соли
     разжевывать впоследствии. Ты, чай,
     привычная к не-доремифасоли.
     А если что не так - не осерчай:
     язык, что крыса, копошится в соре,
     выискивает что-то невзначай.

     Прости меня, прелестный истукан.
     Да, у разлуки все-таки не дура
     губа (хоть часто кажется - дыра):
     меж нами - вечность, также - океан.
     Причем, буквально. Русская цензура.
     Могли бы обойтись без топора.

        XIX

     Мари, теперь в Шотландии есть шерсть
     (все выглядит как новое из чистки).
     Жизнь бег свой останавливает в шесть,
     на солнечном не сказываясь диске.
     В озерах - и по-прежнему им несть
     числа - явились монстры (василиски).
     И скоро будет собственная нефть,
     шотландская, в бутылках из-под виски.
     Шотландия, как видишь, обошлась.
     И Англия, мне думается, тоже.
     И ты в саду французском непохожа
     на ту, с ума сводившую вчерась.
     И дамы есть, чтоб предпочесть тебе их,
     но непохожие на вас обеих.

        XX

     Пером простым - неправда, что мятежным!
     я пел про встречу в некоем саду
     с той, кто меня в сорок восьмом году
     с экрана обучала чувствам нежным.
     Предоставляю вашему суду:
     a) был ли он учеником прилежным,
     b) новую для русского среду,
     c) слабость к окончаниям падежным.

     В Непале есть столица Катманду.

     Случайное, являясь неизбежным,
     приносит пользу всякому труду.

     Ведя ту жизнь, которую веду,
     я благодарен бывшим белоснежным
     листам бумаги, свернутым в дуду.

             1974