Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Иосиф Бродский


* * * 

Ты не скажешь комару:
"Скоро я, как ты, умру.". 
С точки зренья комара, 
Человек не умира.

Вот откуда речь и прыть -
от уменья жизни скрыть 
свой конец от тех, кто в ней
насекомого сильней, 

в скучный звук, в жужжанье, суть 
какового - просто жуть, 
а не жажда юшки из
мышц без опухоли и с, 

либо - глубже, в рудный пласт, 
что к молчанию горазд: 
всяк, кто сверху языком
внятно мелет - насеком. 

1993

Петр Вайль


СМЕРТЬ - ВЕНЕЦИЯ

      Сейчас  облик и дух Венеции кажутся неразрывными.  Бесконечный процесс
умирания и воскрешения запечатлен  в  цветущей  мелкими  водорослями зеленой
воде,  в  покрытых легким пухом мха камнях,  в  торчащих из  трещин  палаццо
травинках. То,  что  разрушается, живет своей, другой, жизнью. И животворное
вливание  людских толп  напрямую порождено ежегодным погружением  Венеции на
сколько-то миллиметров в воду. Сюда съезжаются, как на  богатые  похороны, -
где можно завести приличные знакомства и со вкусом поесть.
     Сейчас, при взгляде почти  из третьего тысячелетия, Венеция сливается в
единый гармоничный образ,  хотя построена она была - в своем нынешнем виде -
к концу XV  века, а "той  самой" Венецией  стала в  XVIII столетии. Тогда на
кальи  и  кампи  вышли маски,  и  город  так обрадовался им, как будто давно
нетерпеливо ждал, когда  же,  наконец,  ему  принесут  костюм  к  лицу и  по
размеру. С этого времени Венеция начала долго и красиво умирать на глазах  у
всех.
     Знаменитые  карнавалы  и  были   прорывами   в  иной   мир,   попытками
потустороннего бытия с заменой плюса на минус, верха на низ, добра на зло. В
карнавал было дозволено  все:  любовные свидания  назначались  через  минуту
после знакомства,  мужья не узнавали жен, невесты женихов. Раздолье было для
профессиональных наемных убийц с подходящим именем "браво", потому  что если
среди  музыки и пляски  человек вдруг  падал, стеная и  хрипя, вокруг только
громче хохотали, наблюдая этого умелого комедианта.
     Более шести  месяцев в  году  венецианцам  было позволено носить маску.
Очевидец  пишет:  "Все  ходят  в  маске, начиная  с дожа и кончая  последней
служанкой.  В маске исполняют свои  дела,  защищают процессы, покупают рыбу,
пишут,  делают  визиты".  Все   женщины   оказывались   красавицами,  причем
блондинками:   рецепт   известен   -  золототысячник,   гуммиарабик,   мыло,
вскипятить, промыть и  сушить  под солнцем на  алтанах. Венецианское  золото
волос - если и фантазия, то не художников, а парикмахеров. Но главное - сама
маска.   Нынешний  карнавальный   наряд   грешит   позолотой,   бубенчиками,
причудливым  мавританским рисунком, тогда как настоящая венецианская баута -
предел строгости и лаконизма. Белая трапеция с глубокими глазными впадинами,
к  которой  полагается  широкий  черный плащ. Никаких украшений, только  два
цвета: слишком серьезен  повод, по  которому  одет  костюм. При всем веселье
праздника, при всех его безумствах и дурачествах,  каждая  отдельная баута -
напоминание  о  бренности. Маска - посмертный слепок. Карнавал - жизнь после
смерти. Словно  все население города  выходит  на постоянную костюмированную
репетицию будущего бытия.
     Два века сделали свое дело: Венеция запечатлела в мировом сознании свой
умирающий образ,  о чем здесь напоминает все. Прежде всего  - запах.  Тонкий
острый аромат  гниения и разложения ударяет  сразу,  как  только  выходишь с
вокзала к  Большому каналу. Новичок вглядывается в воду, пока  не  понимает:
пахнет не вода, а город. Пройдет несколько часов, и запах исчезнет, но стоит
съездить, скажем, в Падую -  полчаса пути -  и  вернуться,  как он возникнет
снова.  В виду  венецианского великолепия это поначалу  поражает,  как Алешу
Карамазова  тлетворный  дух  от  тела  старца  Зосимы.  Но  потом становится
понятно,  что  здесь не  просто явление природы, а напоминание,  указание  -
такой же смертный признак Венеции, как гробовая гондола.
     На мысль  об иной -  быть  может,  потусторонней  -  жизни наводит этот
сдвинутый в воду транспорт. Длинные и черные гондолы - как гробы. Или -  как
акулы  вокруг  погружающегося  корабля. Как раз в XVIII веке  местные власти
пресекли рост  габаритов и пышности гондол, постановив,  что  они могут быть
только черными, размером 11 на 1,4 метра, - такими, как сегодня.
     Двести  лет   назад  гондольеры  исполняли  октавы  из  "Освобожденного
Иерусалима" Торквато Тассо, потом перешли на более легкие темы, а в наши дни
обычно  лишь бросают  реплики, кивая  на  примечательные здания. И  при всей
медлительности движения гондолы вертишь  головой, потому что  с венецианской
плотностью  культуры  сравнится  только  флорентийская.  Такое  восхищает  и
подавляет. На  окраине  города  - церквушка,  в  которую  и  заходишь только
потому,  что стал накрапывать  дождь: в  алтаре -  Тинторетто,  на плафоне -
Тьеполо.  В маленьком монастыре спрашиваешь единственного  служителя  насчет
уборной и слышишь в ответ: "По коридору и от Беллини налево".
     И снова - райское изобилие красот  настраивает на  меланхолический лад,
потому что для земной жизни это явный перебор.
     Ветхие  палаццо - сами  произведения  живописи.  Это заметно  не сразу.
Сначала в глаза  бросается  образцовая  венецианская  графика:  окна,  арки,
колонны, порталы. Все удвоено водой, но не только за эффект удвоения Венеция
должна   быть  благодарна  лагуне.  Вода  -   уникальный  фон,   на  котором
неожиданными цветами и светотенями проступает портрет Венеции. Не картина, а
волшебный фонарь,  ведь фон - живой, изменчивый, подвижный. Влага раскрасила
и стены палаццо. В этом парадоксальном городе первые этажи, где нельзя  жить
от сырости, выглядят самыми ухоженными: они вымыты волнами до белизны бауты.
А  выше,  где  плещутся   занавеси,  мерцает   свет,  проплывают  силуэты  -
прихотливые пятна всех оттенков, от черного до розового,  зеленые вкрапления
мха, рыжие  зияния  опавшей штукатурки, и  под  красной черепицей  салатовые
проблески травы.  Такой  бьющей  буквально  не  из чего  живописностью, быть
может, объясняется, почему город почти без деревьев и цветов породил великую
школу колористов.
     Надетая  городом  маска за  два века  приросла, и  если  сорвать  ее  с
Венеции,  то, как в  пантомиме Марселя Марсо, под ней  обнаружится все та же
баута.
     Умирающий город  хранит  свой  образ.  Здесь красивейший на свете этап,
пересылка  на тот свет - кладбище Сан-Микеле. Сюда посылают  умирать  героев
литературы и кино. Но облик неуловим, и разгадки Венеции нет ни в книгах, ни
в фильмах.  И когда  приросшая маска  окончательно превратится  в посмертный
слепок,  Венеция так и опустится неопознанной на дно лагуны, как замедленный
Китеж, со всеми ста восемнадцатью островами и четырьмя сотнями мостов.
     Но  зато  пока - пока  хватит  жизни,  своей и  Венеции - можно  сидеть
где-нибудь на Славянской набережной за стаканом вина и местными  лакомствами
- телячьей печенкой  или кальмарами  с  полентой, - глядя, как погружается в
воду лучший в мире город.
                 

Сегодня - годовщина смерти Иосифа Бродского, русского поэта, лишенного родины, американского профессора и нобелевского лауреата, обретшего покой на острове мертвых - венецианском кладбище Сан-Микеле.

Некоторое время назад я написал письмо Петру Вайлю, известному писателю, который был близко знаком с Бродским в последние годы его жизни. Я попросил Вайля рассказать о нем и о его любимом городе - Венеции. Петр согласился, причем не просто рассказать, но и показать те места, которые Бродский особенно любил в этом городе. Мы договорились о встрече и три дня гуляли с Вайлем и его женой Элей по Венеции. Я задавал вопросы - Петр отвечал и с удовольствием показывал. Так родилась эта публикация. Я очень хочу, чтобы теперь читатели "Российской газеты" совершили ту же прогулку по Венеции Бродского в обществе Петра Вайля без посредников. Поэтому убираю свои вопросы и оставляю то, что услышал сам.

Но прежде то, с чего мы начали. Декабрьской ночью 1973 года Иосиф Бродский стоял на ступеньках венецианского вокзала "Санта Лючия", впервые приехав в этот город. То, что он чувствовал при этом, навсегда осталось в строчках его эссе - "Набережная неисцелимых". Собственно, с этих строчек мы и начали наше путешествие в поисках Бродского. "Ночь была ветреной, и прежде чем включилась сетчатка, меня охватило чувство абсолютного счастья: в ноздри ударил его всегдашний - для меня - синоним: запах мерзнущих водорослей. Для одних это свежескошенная трава или сено; для других - рождественская хвоя с мандаринами. Для меня - мерзлые водоросли... Похоже, счастье есть миг, когда сталкиваешься с элементами твоего собственного состава в свободном состоянии. Тут их, абсолютно свободных, хватало, и я почувствовал, что шагнул в собственный портрет, выполненный из холодного воздуха".

Прочитав это, шагнули и мы...

"Харрис-бар", Fondamenta degli Incurabili - Набережная Неисцелимых

История нашего знакомства с Иосифом Бродским начинается в декабре 1977 года. Я в это время жил в Риме, ожидая оформления документов для переезда в Америку. И вот однажды в русской газете прочитал, что в Венеции проходит бьеннале инакомыслия. Сел на поезд и отправился в Венецию. И здесь имел удовольствие и счастье познакомиться с Синявским, с Бродским и с Галичем, который умер через две недели в Париже. Так вот, приехал на венецианское бьеннале как нормальный советский человек: мне казалось, что для участия в этом мероприятии нужны специальные аккредитации, пропуска и тому подобное. На деле оказалось все иначе. Я пришел в оргкомитет и стал что-то объяснять девушке на своем тогда чудовищном английском, и она отвечала мне примерно на таком же. Но в какой-то момент, взглянув в свои списки, стала сама приветливость и предупредительность: вам, господин Вайль, сказала она, предоставляется отель с полным пансионом на три дня за счет оргкомитета. Это потом выяснилось, что несчастная девица перепутала меня с известным диссидентом Борисом Вайлем, который после выезда из СССР жил в Копенгагене, числился в приглашенных гостях бьеннале и по стечению обстоятельств не смог приехать в Венецию. Но я-то этого не знал. И, что характерно, все произошедшее представлялось мне тогда совершенно естественным: мол, на Западе к людям и должны относиться именно так. Короче говоря, проживая на халяву в Венеции, я активно участвовал в мероприятиях бьеннале, ходил на "круглые столы", посещал экспозиции и выставки, в том числе выставку Олега Целкова, с которым мы познакомились и в первый же вечер изрядно выпили, шляясь по городу.

В один из дней моего счастливого пребывания здесь, в кулуарах бьеннале, я увидел, что какой-то человек пытается пройти, а служитель его не пускает. Служитель говорил по-итальянски, а посетитель - только по-английски. К тому времени я жил уже четыре месяца в Италии и довольно много про себя воображал. Поэтому посчитал себя достаточно знающим язык, чтобы помочь человеку. И, что характерно, помог, о чем-то мы там со служителем договорились. Во всяком случае человека пропустили. Мы познакомились. Его звали Иосиф Бродский. Стихи его я , разумеется, знал, но откуда ж мог знать, как он выглядит! Поговорили. Бродский сказал тогда, что русскому человеку лучше жить если не в России, то в Америке. Потом я много раз вспоминал эти его слова. Вероятно, он имел в виду и многонациональность, и масштаб территории, то, что было похоже на СССР...

А примерно через день Бродский читал свои стихи в какой-то из аудиторий бьеннале. Я впервые слушал его неподражаемое литургическое пение стихов...

Он жил тогда в "Лондре" - отеле на главной набережной Венеции, а его приятельница, американская эссеистка Сюзан Зонтаг, - в отеле "Гритти". Там неподалеку знаменитый "Харрис-бар", где бывала куча знаменитостей, в частности Хемингуэй, а вот теперь и Бродский. Во всяком случае, по его же свидетельству, именно в этом баре он встретил Рождество 77-го года вместе с Сюзан Зонтаг. Наверняка они пили коктейль "Беллини" - фирменное изобретение "Харрис-бара": умелая смесь шампанского и натурального сока белого персика. Хотя Бродский любил и кое-что покрепче - граппу, например. Не исключено, что они ели еще одно изобретение "Харрис-бара", а точнее его хозяина, синьора Чиприани, владельца самого роскошного отеля в Венеции. Там останавливаются голливудские звезды, приезжающие на Венецианские кинофестивали. Так вот, однажды знакомая Чиприани, знаменитая актриса пожаловалась ему на то, что доктор запретил ей есть любое приготовленное мясо. И великодушный Чиприани специально для нее изобрел блюдо, ставшее потом очень популярным. Это тончайше нарезанные листы сырой говядины под оливковым маслом с лимоном и пармезаном. Блюдо получило имя великого венецианского художника Карпаччо. Не исключено, что в Рождество 1977 года Бродский, очень любивший мясо в любых видах, и Сюзан Зонтаг ели карпаччо здесь, в "Харрис-баре".

Вот что известно точно: в один из этих дней она позвонила ему и пригласила посетить вдову известного поэта Эзры Паунда. Паунд был субъектом фашиствующим, сотрудничал с Муссолини. Бродский относился к нему неприязненно, однако на встречу со вдовой, известной итальянской скрипачкой Ольгой Радж, пошел. Я говорю об этом визите только потому, что благодаря ему возникло это легендарное название знаменитого эссе Иосифа - Fondamenta degli Incurabili - Набережная Неисцелимых. Вот как у него написано. "С фашистами - молодыми или старыми - я, по-моему, никогда не сталкивался, зато со старыми коммунистами имел дело не раз, и в доме Ольги Радж, с этим бюстом Эзры на полу, почуял тот самый дух. От дома мы пошли налево и через две минуты очутились на Fondamenta degli Incurabili".

С этой набережной связана одна загадка. Многие считают, что ее не существует. Действительно, вы нигде не найдете этого названия. И все-таки это неправильно. Посмотрите вот сюда. Видите полустертую надпись на облупившейся стене? Второе слово относительно понятно - Инкурабили. А первое почти стерто. Остался фрагмент, что-то вроде "атаре". Что бы это значило? Давайте спросим у местных жителей. Вон видите, старик выходит из дома как раз на набережную...

Ага! Он говорит, что "атаре" - это часть слова "затаре", на венецианском диалекте "дзаттере" - "набережная". Но вы послушайте, как он сам называет это место! Именно "фондамента дельи инкурабили". Стало быть, у Бродского все правильно.

Знаете, в Нью-Йорке он дал мне почитать это эссе в рукописи - по-английски. Заглавие же было по-итальянски: Fondamenta degli Incurabili. В разговоре Бродский сказал: по-русски будет "Набережная Неизлечимых". (Это потому, что в этом месте когда-то существовал госпиталь, где содержались неизлечимые сифилитики.) Я тогда сказал, что "неисцелимых" звучит лучше "неизлечимых". Он тут же согласился: да, так лучше. Американские издатели попросили его изменить итальянское название, и в английском варианте эссе стало называться Watermark (марка глубины). У меня хранится экземпляр этой книги с дарственной надписью: "От неисцелимого Иосифа".

А вот и еще одна достопримечательность. Видите, буквально в ста метрах от Набережной Неисцелимых дом под номером 923. Здесь и по сей день живет Роберт Морган, друг Бродского, которому посвящено это эссе, американский художник, однажды приехавший в Венецию, да так и оставшийся здесь. Он и сейчас пишет свои работы и удачно их продает. Они сошлись с Бродским, как ни странно, на общем интересе к истории мировых войн и работе спецслужб. Почему-то Иосифа это интересовало. Короче, с Морганом им было о чем поговорить. Постепенно они подружились и часто встречались здесь, в кафе "Нико", рядом с подъездом дома Роберта. Кстати, он же привел Иосифа и в ресторанчик "Локанда Монтин", где висит его картина. Это в пяти минутах от дома 923. Вскоре "Монтин" стал одним из любимых заведений Бродского.

Когда я в очередной раз уезжал в Венецию, он спросил меня, где я обычно обедаю. И со свойственным ему вниманием и дотошностью дал три любимых адреса, среди которых был и этот. Еще один - траттория "Алла Риветта" - неподалеку от Сан-Марко, где подают чикетти - маленькие бутербродики, которые Иосиф обожал. А последний адрес понравился лично мне больше других - харчевня "Маскарон", неподалеку от церкви Санта Мария Формоза. Там на простых деревянных столах бумажные скатерти, с потолка свисают лампочки на плетеных проводах, а в меню всего три-четыре блюда. Не хочешь - не ешь. Зато если захочешь - не пожалеешь. Иосифу нравилась эта непритязательность и отсутствие помпы, мне тоже.

Ну, вот, пожалуй, и все о Набережной Неисцелимых. Посмотрите напоследок через пролив на соседний остров Джудекку. Это, пожалуй, единственное место в Венеции, которое напоминает Неву. Может быть, поэтому оно было дорого ему. Не знаю, он ничего не говорил об этом.

Пансион "Академия", Сан-Пьетро

В первый раз Иосиф приехал в Венецию 35 лет назад, зимой 1973 года. Его встретили и отвезли в его первое венецианское пристанище - пансион "Академия". Об этом у него есть свидетельство в "Набережной Неисцелимых": "Мы высадились на пристани Accademia, попав в плен твердой топографии и соответствующего морального кодекса. После недолгих блужданий по узким переулкам меня доставили в вестибюль отдававшего монастырем пансиона, поцеловали в щеку - скорее как Минотавра, мне показалось, чем как доблестного героя, - и пожелали спокойной ночи... Пару минут я разглядывал мебель, потом завалился спать".

35 лет назад этому пансиону очень повезло: тут поселился человек, который написал в том же 73-м свою знаменитую "Лагуну": "Три старухи с вязаньем в глубоких креслах/ толкуют в холле о муках крестных;/ пансион "Академия" вместе со/ всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот/ телевизора...". В 93-м я останавливался здесь и послал Бродскому открытку из этого пансиона, чтобы ему было приятно.

Так же повезло отелю "Лондра" на набережной Скьявони: здесь в 77-м Иосиф написал стихотворение "Сан-Пьетро" об одноименном венецианском островке в районе Кастелло, который ему очень нравился. Там редко бывают туристы, это такие рабочие рыбацкие кварталы Венеции, чем-то напоминающие любимую им Малую Охту в Питере. Тут старые обшарпанные дома с высокими трубами "фумайоли", древний собор Сан-Пьетро с покосившейся колокольней. С половины пятнадцатого до начала девятнадцатого века он, а не Сан-Марко, был кафедральным собором города. Стихотворение Бродского о знаменитом венецианском тумане - "неббия": "...Электричество/ продолжает в полдень гореть в таверне./ Плитняк мостовой отливает желтой/ жареной рыбой.../ За сигаретами вышедший постоялец/ возвращается через десять минут к себе/ по пробуравленному в тумане/ его же туловищем туннелю"...

Он любил бродить по этим улочкам, в отдаленной части Венеции, мимо северной стены "Арсенала", от которой виден остров Сан-Микеле, мимо длинной стены госпиталя к площади Сан-Джованни и Паоло: "...Держась больничной стены, почти задевая ее левым плечом и щурясь на солнце, я вдруг понял: я кот. Кот, съевший рыбу. Обратись ко мне кто-нибудь в этот момент, я бы мяукнул. Я был абсолютно, животно счастлив".

Венеция - кошачий город, символ ее - лев, семейство кошачьих. Иосиф сам обожал котов, а его жена Мария звала их домашнего кота Миссисиппи и Иосифа - котами. Эй, коты, идите сюда! Что характерно, и тот и другой откликались немедленно. Он любил повторять вслед за Ахматовой, как можно определять людей: "Мандельштам - кошка - кофе" или "Пастернак - собака - чай". Сам он, конечно, был "Мандельштам - кошка - кофе". Да и я, честно говоря, тут ближе к нему. Как и во многом другом.

Нет, не могу сказать, что мы были с Иосифом друзьями. Ведь дружба - это отношение равных. Вот с Довлатовым мы дружили. А в наших отношениях с Иосифом я всегда смотрел снизу вверх. Невозможно было утратить ощущение, что рядом с тобой гениальный человек. Однажды девушка из нашей компании, с которой Бродский был едва знаком, пригласила его на свой день рождения. Это было еще до нобелевки. И он совершенно неожиданно приехал. Человек 20 толпились в одной двадцатиметровой комнате. Причем 19 человек в одной половине и один - Иосиф - в другой. Там, на его половине, был какой-то круг от света лампы на полу, и он задумчиво чертил по нему ногой. Понимаете, никто не решался к нему подойти и заговорить. Потом я набрался смелости, подошел, и мы заговорили об античной поэзии. В любой компании, где он появлялся, мгновенно становилось ясно: произошло нечто значительное. Таков был масштаб этой личности.

Однажды я спросил его: к кому вы относитесь как к старшему? Он поразмышлял и сказал что, пожалуй, только к двум людям: к Чеславу Милошу и к Леве Лосеву. Хотя Лев Лосев был старше его всего на 3 года.

Думаю, что и Мария в полной мере понимала, что ее муж - гениальный поэт. Она увидела и услышала его впервые на его публичном выступлении в Париже. Потом написала ему письмо. И они долгое время переписывались. Не по электронке (тогда еще это не было распространено), а на бумаге, при помощи конверта, адреса, написанного от руки, и почтового ящика. (Кстати, Иосиф так и не освоил компьютер, пользовался пишущей машинкой до конца жизни.) И вот, когда после этой длительной переписки они встретились, Иосиф влюбился сразу же. Он увез ее в Швецию, и через два месяца они поженились в Стокгольме. Она потрясающе красива, такая мадонна Беллини с великолепными тяжелыми волосами. Дома они с Иосифом говорили на английском, хотя Мария знала русский (мать ее из рода Трубецких-Барятинских, а отец - итальянец; Винченцо Соццани был высокопоставленным управляющим в компании "Пирелли"). Когда у Бродских бывали гости из России, они говорили по-русски. И только если разговор касался сложным тем, Мария извинялась и переходила на английский, так ей было легче. Она прекрасно образована, окончила Венецианскую консерваторию, хорошо знает музыку. Однажды мы заговорили об Альбане Берге, и я упомянул, между прочим, даты его рождения и смерти. Иосиф переспросил: вы что, хотите сказать, что знаете даты жизни Альбана Берга? Этого просто не может быть! Мария, ты слышишь, он утверждает, что помнит даты рождения и смерти Альбана Берга. Проверь, пожалуйста!

Это было для него характерно. Он не хотел мириться с тем, что кто-то может знать то, чего он не знает. Сам-то Иосиф был феноменально образованным и осведомленным человеком, не чета мне. Но с ним бывало такое: не любил, если кто-то о чем-то знал больше. Однажды мы поспорили о Чарли Паркере. Бродский утверждал, что Паркер играл на тенор-саксофоне, но я-то знал точно, что на альте. Короче, поспорили на бутылку хорошего вина. Через некоторое время я принес ему доказательства, но бутылку хрен получил. Понятное дело, он не проигрыша пожалел: вообще был очень щедрым и широким человеком, обожал делать подарки, и не просто, а именно дорогие подарки. Но ту историю он как-то замотал: не любил проигрывать.

Палаццо Марчелло

Это дворец на Рио де Верона принадлежит графу Джироламо Марчелло, представителю одного из самых видных патрицианских родов Венеции. У него в предках дож и два композитора, именем одного из которых - Бенедетто Марчелло - названа Венецианская консерватория. Здесь Иосиф Бродский останавливался в последние годы своих приездов в Венецию. С Марчелло его познакомила Мария, они подружились. Судя по всему, Иосифу было хорошо здесь. По его рекомендации и мы с женой однажды встретились с графом и были званы в гости. Это было сильным впечатлением, поскольку мы оказались внутри настоящего венецианского палаццо. На первом этаже - он нежилой - стояла кабина для гондолы, "фельце". По венецианской традиции самой лодкой владеет гондольер, а знатному человеку принадлежит вот эта кабинка, на которой изображены геральдические знаки семьи и рода.

Марчелло указал нам на портрет своего далекого предка на стене: это, мол, копия, а подлинник - в галерее Уффици, поскольку автор - Тициан. Одна комната на верхних этажах расписана фресками. Он махнул рукой: чепуха, всего лишь восемнадцатый век. В библиотеке полки с архивами разделены на две части: те, что "до Наполеона", и те, что "после". Я держал в руках "Божественную комедию" 1484 года издания и "Декамерон" 1527 года. Там были пометки марчелловского предка, читателя восемнадцатого века.

Одно из последних стихотворений Бродского - "С натуры" - написано здесь и посвящено владельцу дома Джироламо Марчелло: "...Здесь, где столько/ пролито семени, слез восторга/ и вина, в переулке земного рая/ вечером я стою, вбирая/ сильно скукожившейся резиной/ легких чистый осеннее-зимний,/ розовый от черепичных кровель/ местный воздух, которым вдоволь/ не надышишься, особенно напоследок!/ пахнущий освобождением клеток/ от времени".

Это уже не просто предчувствие смерти, это знание о ней.

Сан-Микеле

Все говорят, что он не жалел себя: две операции на сердце, а курить не бросил и от крепкого кофе не отказался. У меня на этот счет есть свое соображение. Понимаете, человек, который однажды нашел в себе силы встать из-за парты в восьмом классе и навсегда уйти из школы; человек, который позволил себе быть зависимым только от своего дарования и ни от кого и ни от чего больше; человек с действительно редчайшим чувством свободы - такой человек не хотел и не мог себе позволить зависеть даже от собственного тела, от его недугов и немощей. Он предпочел не подчиниться и тут.

Место для захоронения Иосифа выбрала Мария. Я имею в виду не только кладбище на острове Сан-Микеле, но и саму географическую точку - Венецию. Это как раз на полпути между Россией, Родиной (Бродский всегда говорил "Отечество"), и Америкой, давшей ему приют, когда Родина прогнала. Ну и потом, он действительно любил этот город. Больше всех городов на земле.

Он ведь не был по-настоящему захоронен в Нью-Йорке, где умер 28 января 1996 года. На кладбище в Верхнем Манхэттене была ниша в стене, куда вдвинули гроб и закрыли плитой. Через полтора года гроб опустили в землю, здесь, на Сан-Микеле. У Иосифа тут замечательное соседство, через ограду - Дягилев, Стравинский. На табличке с указателями направления к их могилам я тогда от руки написал фломастером и имя Бродского. Эту надпись все время подновляют приходящие к его могиле.

К церемонии перезахоронения Иосифа на Сан-Микеле съехалось много народу, его друзей, близких. Президент Ельцин прислал роскошный венок. Правда, какой-то идиот из совсем уж перегретых антисоветчиков переложил этот венок на могилу Эзры Паунда.

В тот вечер в июне 97-го мы все собрались в палаццо Мочениго на Большом канале, которое тогда арендовали американские друзья Марии. И это был замечательный вечер, поскольку боль потери уже успела приглушиться, и все просто общались, выпивали, вели себя так, словно он вышел в соседнюю комнату. Кстати, о комнатах. Этот вечер проходил как раз в тех апартаментах, где жил когда-то Байрон.

Через два дня мы с Лосевым, Алешковским и Барышниковым приехали на Сан-Микеле к его могиле. Еще раз помянули его, выпили... Миша взял метлу и аккуратно все подмел вокруг. Такая картинка: Барышников с метлой у могилы Бродского...

А надгробие сделал хороший знакомый Иосифа еще по Нью-Йорку, художник Володя Радунский, они жили по соседству, их дети играли вместе (сейчас Володя живет в Риме). Получилось скромное, изящное, в античном стиле надгробие с короткой надписью на лицевой стороне на русском и английском: "Иосиф Бродский Joseph Brodsky 24 мая 1940 г. - 28 января 1996 г.". Правда, на обратной стороне есть еще одна надпись по латыни - цитата из его любимого Проперция: Letum non omnia finit - со смертью все не кончается.

...А если так, то что же остается?

Остается чистый розовый от здешних черепичных крыш воздух, несущий запах мерзлых водорослей, чешуйчатая рябь водички в лагуне перед палаццо Дукале, бирюзовый отсвет каналов в тихом Канареджо, теплый мрамор стен, помнящий тысячи прикосновений, колокольный звон, который будит вас по утрам...

Вы хотели бы встретиться с Бродским? Извольте. Он здесь. Сделайте только шаг.

Источник: http://www.rg.ru/2008/01/28/brodskiy.html

---

Биография Бродского, часть 1

Биография Бродского, часть 2

Биография Бродского, часть 3

---

Деград

Карта сайта: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15.