Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)
Источник: http://community.livejournal.com/brodsky/ В последних стихах Бродского много статуй, торсов и т.д. Искусство древних ваятелей впечатлило его! Ниже привожу некоторые фотографии скульптур и бюстов из галлереи Уфицци и дворца Питти, а также виды улиц и площадей Флоренции. Отмечу, что на фотографии статуи производят несравнимо более слабое впечатление, чем в натуре. 
Многие скульптуры искуссно отреставрированы. Обычно следы поздних вставок отчетливо видны. 
Иосиф БРОДСКИЙ
Письмо Горацию
Славен метрический стих, что не терпит поспешных ответов,
Думать велит, от оков "я" избавленье несет.
У.Х.Оден
Мой дорогой Гораций,
Если рассказ Светония о том, что ты увешивал стены своей спальни
зеркалами, чтобы любоваться соитием под разными углами, - правдив, ты
можешь счесть это письмо несколько скучным. С другой стороны, тебя может
позабавить, что оно пришло к тебе из части света, о существовании которой ты
даже не подозревал, и к тому же спустя две тысячи лет после твоей смерти. Не
правда ли, неплохо для отражения?
Тебе было почти пятьдесят семь, если не ошибаюсь, когда ты умер в 8
году до Р.Х., хотя ты не знал ни самого Х., ни наступающего нового
тысячелетия. Что до меня, мне сейчас пятьдесят четыре; моему тысячелетию
тоже осталось всего несколько лет. Какой бы новый порядок вещей будущее ни
имело в запасе, я также ничего из него не предвижу. Так что мы можем
поговорить, я полагаю, как мужчина с мужчиной, Гораций. И я тоже могу начать
с рассказа в интимном роде.
Прошлой ночью, лежа в постели, я перечитывал перед сном твои "Оды" и
наткнулся на обращение к твоему собрату по перу Руфу Валгию, в котором ты
пытаешься убедить его не горевать столь сильно о потере сына (по мнению
одних) или возлюбленного (по мнению других). На протяжении нескольких строф
ты приводишь примеры, говоря ему, что такой-то потерял одного, а такой-то
другого, и затем ты предлагаешь Руфу, чтобы он, в качестве самотерапии,
занялся восхвалением новых триумфов Августа. Ты упоминаешь несколько
недавних побед, и среди них отторжение простора у скифов.
На самом деле там, вероятно, были гелоны; но это неважно. Странно, я не
замечал этой оды раньше. Мой народ - ну, скажем так - не упоминается
слишком часто великими поэтами римской античности. Греками - другое дело,
поскольку они довольно много общались с нами. Но даже у них мы не слишком в
чести. Несколько отрывков у Гомера (из которых Страбон впоследствии
изготовил такое!), десяток строк у Эсхила, немногим богаче у Еврипида. В
основном, упоминания мимоходом; но кочевники и не заслуживают большего. Из
римлян, я раньше думал, только бедный Овидий обращал на нас какое-то
внимание; но ведь у него не было выбора. Практически ничего о нас нет у
Вергилия, не говоря уже о Катулле или Проперции, не говоря уже о Лукреции. А
теперь, смотри-ка, крошка с твоего стола.
Возможно, сказал я себе, если нашего автора как следует поскрести, то я
обнаружу упоминание той части света, где нахожусь сейчас. Кто знает, может,
он обладал воображением, предвидением. При таком роде занятий это бывает.
Но ты никогда не был провидцем. Переменчивым, непредсказуемым - да, но
не провидцем. Посоветовать убитому горем человеку сменить тональность и петь
победы цезаря - это ты мог; но вообразить другую землю и другое небо - для
этого следует обратиться, я полагаю, к Овидию. Или ждать еще тысячелетие. В
целом же вы, латинские поэты, были сильнее в размышлении и рассуждении,
нежели в выдумке. Я полагаю потому, что империя и так была достаточно
обширной, чтобы еще напрягать воображение.
Итак, я лежал поперек моей неубранной постели в этом невообразимом (для
тебя) месте холодной февральской ночью спустя почти две тысячи лет.
Единственное, что у меня с тобой было общего, я думаю, - широта и, конечно,
томик твоих стихов в русских переводах. В то время когда ты все это писал, у
нас, видишь ли, не было языка. Мы даже не были нами; мы были гелоны, геты,
будины и т.д.: просто пузырьки в резервуаре генов нашего будущего. Так что
две тысячи лет в конечном счете не прошли даром. Теперь мы можем читать тебя
на нашем чрезвычайно флективном языке с его знаменитым гуттаперчевым
синтаксисом, дивно подходящим для перевода тебе подобных.
Однако я пишу тебе это на языке, с чьим алфавитом ты знаком лучше.
Гораздо лучше, следовало бы добавить, чем я. Кириллица лишь озадачила бы
тебя еще сильнее, хотя ты, без сомнения, узнал бы греческие литеры. Конечно,
расстояние между нами слишком велико, чтобы беспокоиться из-за его
увеличения - или пытаться его сократить. Но вид латинских букв, может,
послужит тебе некоторым утешением, даже если комбинации их тебя озадачат.
Итак, я лежал на кровати с томиком твоих "Песен". Отопление было
включено, но холодная ночь снаружи его одолевала. Живу я здесь в маленьком
двухэтажном деревянном доме, и моя спальня - наверху. Глядя на потолок, я
почти видел, как просачивается через мансардную крышу холод: нечто вроде
антитумана. Никаких зеркал. В определенном возрасте не питаешь интереса к
собственному отражению, будь ты в обществе или без, особенно если без. Вот
почему я сомневаюсь, что Светоний говорит правду. Хотя, я думаю, ты был
вполне сангвиник во всех отношениях. Твоя знаменитая уравновешенность!
Вдобавок, хотя Рим находится на той же широте, в нем никогда не бывает так
холодно. Пару тысяч лет тому назад климат, возможно, был иным; хотя твои
строчки не свидетельствуют об этом. Как бы то ни было, я засыпал.
И я вспомнил красавицу, которую когда-то знал в твоем городе. Она жила
в Субуре, в квартирке, изобилующей цветочными горшками, но благоухающей
ветхими книжками, заполонившими ее. Книжки были повсюду, но главным образом
на полках, доходящих до потолка (потолок, надо сказать, был низкий).
Большинство книг принадлежало не ей, а соседке напротив, о которой я много
слышал, хотя никогда ее не встречал. Соседкой была старуха, вдова,
родившаяся и проведшая всю свою жизнь в Ливии, в Лептис Магна. Она была
итальянкой, но еврейского происхождения - а может, евреем был ее муж. Так
или иначе, когда он умер и в Ливии стало припекать, старая леди продала дом,
упаковала вещи и приехала в Рим. Ее квартира была, вероятно, еще меньше, чем
квартира моей нежной подруги, и полным полна отложений, скопившихся за
жизнь. Посему две женщины, старая и молодая, заключили соглашение, после
которого спальня последней стала напоминать настоящий букинистический
магазин. С этим впечатлением не вязалось не столько присутствие кровати,
сколько большое зеркало в тяжелой раме, несколько ненадежно прислоненное к
шаткой книжной полке прямо против кровати и под таким углом, что всякий раз,
когда я или моя нежная подруга хотели подражать тебе, нам приходилось
отчаянно вытягивать и выворачивать шеи. В противном случае в зеркале
отражались лишь книги. На рассвете оно могло вызвать у вас жутковатое
ощущение собственной прозрачности.
Все это случилось много лет назад, хотя что-то побуждает меня
пробормотать - столетия тому назад. В эмоциональном смысле это было бы
верно. В самом деле, расстояние между этой квартирой в Субуре и моим
теперешним обиталищем психологически больше, чем расстояние между тобой и
мною. То есть в обоих случаях "тысячелетия" неприменимы. Или для меня твоя
реальность практически больше реальности моего личного воспоминания. Кроме
того, название Лептис Магна мешается и с тем и с другим. Я всегда хотел
побывать там; в сущности, это стало чем-то вроде навязчивой идеи с тех пор,
как я зачастил в твой город и на средиземноморские берега вообще. Отчасти
потому, что напольная мозаика в одной тамошней бане содержит единственное
дошедшее до нас изображение Вергилия, и к тому же сделанное при его жизни!
По крайней мере, так мне рассказывали; впрочем, возможно, это в Тунисе. Как
бы там ни было, в Африке. Когда человеку холодно, он вспоминает Африку. И
когда жарко - тоже.
Дорого бы я дал, чтоб узнать, как выглядели вы четверо! Чтобы
сопоставить лицо с лирикой, не говоря уж об эпосе. Я бы согласился на
мозаику, хотя предпочел бы фреску. На худой конец, я смирился бы и с
мрамором, если бы не его крайняя обобщенность - в мраморе все белокуры - и
крайняя сомнительность. Как бы то ни было, ты меньшая из моих забот, то есть
тебя легче всего вообразить. Если то, что рассказывает нам Светоний о твоей
внешности, действительно правда - хоть что-то в его рассказе должно же быть
правдой! - ты был невысок и тучен; и тогда ты, вероятней всего, походил на
Эудженио Монтале или на Чарли Чаплина времен "Короля в Нью-Йорке". Кого я
никак не могу представить - это Овидия. Даже Проперция легче: тощий,
болезненный, одержимый своей столь же тощей и болезненной рыженькой, он
видится яснее. Скажем, помесь Уильяма Пауэлла и Збигнева Цибульского. Не то
с Овидием, хотя он прожил дольше вас всех. Увы, не в тех краях, где ваяли
статуи. Или выкладывали мозаики. Или утруждали себя фресками. А если что-то
в этом роде было сделано до того, как твой возлюбленный Август вышвырнул его
из Рима, то все, несомненно, было уничтожено. Чтобы не оскорблять изысканных
вкусов. А впоследствии - ну, впоследствии сгодился бы любой кусок мрамора.
Как мы говаривали в северной Скифии - Гиперборея по-вашему, - бумага все
стерпит, а в твои дни мрамор был чем-то вроде бумаги.
Ты думаешь, я мелю вздор, но я просто пытаюсь воспроизвести ход мыслей,
который привел меня прошлой ночью к замечательному живописному пункту
назначения. Конечно, ход этот был извилист; но не слишком. Ибо так или иначе
я всегда думал о вас четверых, особенно об Овидии. О Публии Овидии Назоне. И
не по причине какой-то особенной близости. Как бы сходно ни выглядели время
от времени наши обстоятельства в глазах наблюдателя, я не создам
"Метаморфоз". Кроме того, двадцать два года в этих краях не могут тягаться с
десятью в Сарматии. Не говоря уж о том, что я видел крушение моего Третьего
Рима. Я не лишен тщеславия, но оно имеет пределы. Сейчас, очерченные
возрастом, они более ощутимы, чем раньше. Но даже когда щенком я был
вышвырнут из дома к Полярному кругу, я никогда не воображал себя его
двойником. Хотя тогда моя империя действительно казалась вечной и можно было
скитаться по льду наших многочисленных дельт всю зиму.
Нет, я никогда не мог представить лицо Назона. Иногда я вижу его
сыгранным Джеймсом Мейсоном - ореховые глаза, увлажненные горем и
озорством; хотя в другое время это льдистый взгляд Пола Ньюмена. Впрочем,
Назон был чрезвычайно многоликим, и, без сомнения, над его ларами царил
Янус. Вы ладили между собой, или разница в возрасте была слишком велика?
Все-таки двадцать два года. Ты, должно быть, его знал - хотя бы через
Мецената. Или ты считал его слишком легкомысленным, предвидел его судьбу?
Была ли между вами вражда? Он, должно быть, считал тебя до смешного
лояльным, записным консерватором, какие получаются из самостоятельно
пробившихся людей. А для тебя он был просто сопляк, аристократишко,
привилегированный от рождения, и т.д. Не то что вы с Вергилием Энтони
Перкинса, можно сказать, пролетарские мальчики с разницей лишь в пять лет.
Или, может, я слишком начитался Карла Маркса и насмотрелся кино, Гораций?
Возможно. Но подожди, здесь кое-что еще. В этом замешаны также доктор Фрейд,
ибо что за толкование сновидений, если оно не пропущено через старого
доброго Зигги? Ибо к старому доброму подсознанию и вел меня прошлой ночью
упомянутый ход размышлений, причем довольно быстро.
В любом случае, Назон был более велик, чем вы оба, - ну, по крайней
мере, на мой взгляд. Метрически, конечно, более монотонный; но таков и
Вергилий. Таков же и Проперций, при всем накале его страстей. Как бы то ни
было, моя латынь паршива; посему я читаю вас всех по-русски. Этот язык
справляется с твоим асклепиадовым стихом гораздо убедительнее, чем язык, на
котором я это пишу, несмотря на то что алфавит последнего тебе привычней.
Последний просто не может управиться с дактилями. Которые были твоим
коньком. Вернее, коньком латыни. И твои "Песни", конечно, тому
подтверждение. Так что я вынужден судить об этом деле, доверясь воображению.
(Вот аргумент в твою защиту, если ты в ней нуждаешься.) А воображением Назон
вас всех превосходит.
Все равно я не могу воссоздать ваши лица, особенно его; даже во сне.
Странно, не правда ли, не иметь никакого представления о внешности тех, кого
вроде бы знаешь очень близко? Ибо ни в чем так не раскрывается человек, как
в использовании ямбов и трохеев. Тогда как те, кто не пользуется размерами,
- всегда закрытая книга, даже если вы знаете их вдоль и поперек. Как это
сказал Джон Клэр? "Даже те, кого я знал лучше всего, / незнакомы - нет!
незнакомей, чем остальные". Во всяком случае метрически, Флакк, среди них ты
самый разнообразный. Неудивительно, что этот спотыкающийся и неровный ход
моих мыслей взял тебя в поводыри, оставляя собственное тысячелетие и
направляясь в твое, непривычное, надо полагать, к электричеству. Поэтому я
путешествую в темноте.
Мало что наскучивает больше чужих снов, если только это не кошмары или
густая эротика. Мой сон, Флакк, относился к последней категории. Я находился
в какой-то скудно обставленной спальне, в постели, и сидел рядом с похожим
на морскую змею, хотя чрезвычайно пыльным, радиатором. Стены были абсолютно
голые, но я не сомневался, что нахожусь в Риме. А если точнее - в Субуре, в
квартире моей хорошенькой подружки былых времен. Только ее там не было. Не
было также ни книжек, ни зеркала. Но коричневые цветочные горшки стояли
нетронутыми, испуская не столько растительный аромат, сколько запах
собственной глины: вся сцена была выполнена в терракоте и сепии. Вот почему
я понял, что я в Риме.
Все было окрашено терракотой и сепией. Даже смятые простыни. Даже лиф
моей подруги. Даже те угадываемые части ее анатомии, которые не были тронуты
загаром, думаю, также и в твое время. Все было положительно одноцветным; я
чувствовал, что, будь я способен увидеть самого себя, я тоже был бы в
сепиевых тонах. Однако зеркало отсутствовало. Вообразите греческие вазы с их
многофигурным опоясывающим рисунком - и вы получите текстуру.
Это была самая энергичная встреча такого рода, в какой я когда-либо
участвовал, будь то в реальной жизни или в моем воображении. Однако
следовало бы уже обойтись без таких разграничений, принимая в расчет
характер этого письма. То есть на меня произвела большое впечатление моя
стойкость, равно как и мое вожделение. Учитывая мой возраст, не говоря уже о
состоянии моего сердца, этих разграничений стоит держаться, будь то сон или
нет. Признаться, предмет моей любви - предмет, с тех пор давно освоенный,
- был заметно моложе меня, но нельзя сказать, чтобы нас разделяла пропасть.
Телу, о котором идет речь, по-видимому, было под сорок - костлявое, но
упругое и чрезвычайно гибкое. Однако больше всего в нем поражало его
колоссальное проворство, целиком подчиненное единственной задаче: избежать
банальности постели. Если свести все предприятие в одну камею, то верхняя
часть описываемого тела была бы погружена в узенький, с фут шириной, зазор
между кроватью и радиатором, незагорелый круп, и сверху я, плывущий над
краем матраса. Кружевная кайма лифа служила бы пеной.
Во время всего этого я не видел ее лица. По причинам, упомянутым выше.
Все, что я знал о ней - что она из Лептис Магна, хотя понятия не имею, как
я это выяснил. У этой встречи не было звукового оформления, кажется, мы не
обменялись даже парой слов. Если мы говорили, то до того, как я стал это
сознавать, и слова, вероятно, были на латыни: у меня смутное ощущение
какого-то препятствия в нашем общении. Однако я все время, по-видимому, знал
или как-то сумел догадаться заранее, что в складе ее лица было что-то от
Ингрид Тулин. Возможно, я заметил это, когда правая рука моей подруги,
свесившейся с кровати, то и дело в неуклюжем движении назад нащупывала
теплые кольца пыльного радиатора.
Когда я проснулся на следующее - то есть на это - утро, в моей
спальне было ужасно холодно. Отвратительный мутный дневной свет проникал
через оба окна как некое подобие пыли. Не исключено, что пыль и есть остаток
дневного света. Я тут же закрыл глаза; но комната в Субуре исчезла.
Единственное свидетельство случившегося замешкалось в темноте под одеялом,
куда дневной свет не мог проникнуть, но замешкалось, очевидно, ненадолго.
Рядом со мной, раскрытая на середине, лежала твоя книга.
Без сомнения, именно тебя я должен благодарить за этот сон, Флакк.
Рука, судорожно пытающаяся сжать радиатор, могла бы, конечно, означать
вытягивание и выворачивание шеи во время оно, когда моя хорошенькая подружка
или я пытались себя увидеть в том зеркале с позолоченной рамой. Но я
сомневаюсь в этом - два торса не могут сжаться до одной руки; ни одно
подсознание не является столь экономным. Нет, я полагаю, что эта рука как-то
вторила общему движению твоего стиха, его полной непредсказуемости и вместе
с тем неизбежному растяжению - нет! напряжению - твоего синтаксиса при
переводе. В результате практически каждая твоя строчка удивительна. Хотя это
не комплимент; просто констатация. При нашем роде занятий уловки,
естественно, de rigueur. И стандартная пропорция - примерно одно маленькое
чудо на строфу. Если поэт исключительно хорош, он может сотворить два. У
тебя практически каждая строчка - приключение; иногда несколько в одной
строчке. Конечно, некоторыми из них ты обязан переводу. Но я подозреваю, что
на твоей родной латыни твои читатели тоже редко угадывали, каким будет
следующее слово. Это подобно постоянному хождению по битому стеклу или
чему-то вроде: ментальному - оральному? - варианту битого стекла,
прихрамывание и прыжок. Или подобно этой руке, сжимающей радиатор: было
что-то явно логаэдическое в ее выбрасываниях и отдергиваниях. Но ведь рядом
со мной были твои "Песни".
Будь это "Эподы" или "Послания", не говоря уж о "Сатирах" или даже
"Искусстве поэзии", сон, я уверен, был бы иным. То есть он, возможно, был бы
столь же плотским, но отнюдь не столь памятным. Ибо только в "Песнях" ты
метрически предприимчив, Флакк. Остальное - практически все дистихи;
остальное - гудбай Асклепиаду и Сапфо и хеллоу честным гекзаметрам.
Остальное - не та судорожная рука, но сам радиатор с его ритмичными
кольцами, напоминающими не что иное, как элегические дистихи. Поставьте этот
радиатор на попа, и он будет выглядеть как что угодно из Вергилия. Или из
Проперция. Или из Овидия. Или из тебя, за исключением твоих "Песен".
Он будет выглядеть как любая страница латинской поэзии. Он будет
подобен - употребляя ненавистное слово - тексту.
А что, подумал я, если это и была латинская поэзия? И что, если та рука
просто пыталась перевернуть страницу? А мои усилия vis-a-vis окрашенного
сепией корпуса означали мое чтение корпуса латинской поэзии? Хотя бы потому,
что я все еще - даже во сне! - не мог разобрать ее лица. Что до сходства с
Ингрид Тулин, которое я уловил, когда она делала усилие перевернуть
страницу, это, весьма вероятно, было связано с Вергилием в исполнении Тони
Перкинса. Потому что у них с Ингрид Тулин несколько схожие скулы; и потому
также, что Вергилия я читал больше всех. Поскольку он сочинил больше
строчек, чем кто бы то ни было. Правда, я никогда не подсчитывал, но это
представляется несомненным, учитывая "Энеиду". Хотя лично я гораздо больше
люблю его "Буколики" и "Георгики", нежели его эпос.
Почему, я скажу тебе позже. Суть вопроса, однако, состоит в том, что я
действительно не знаю, заметил ли я сперва эти скулы, а затем выяснил, что
моя окрашенная сепией подруга происходила из Лептис Магна, или наоборот. Но
незадолго до этого я видел репродукцию этого мозаичного портрета на полу. И
я решил, что он был из Лептис Магна. Не могу вспомнить почему и где.
Возможно, на фронтисписе какого-то русского издания? Или, может, это была
открытка. Главное, он был из Лептис Магна и сделан при жизни Вергилия или
вскоре после того. А посему то, что я увидел во сне, было отчасти знакомым
зрелищем; само ощущение было не столько зрительным, сколько ощущением
узнавания. Несмотря на подмышечную впадину и грудь, круглящуюся под лифом.
Или именно поэтому: ибо на латыни поэзия женского рода. Это хорошо для
аллегории, а что хорошо для аллегории - хорошо для подсознания. И если за
телом моей подруги стоял - пусть и лежа - корпус латинской поэзии, ее
высокие скулы могли бы с тем же успехом напоминать скулы Вергилия независимо
от его собственных сексуальных предпочтений, хотя бы потому, что тело в моем
сне было из Лептис Магна. Во-первых, потому что Лептис Магна в руинах, а
каждое предприятие в спальне с его простынями, подушками и самими
распростертыми и переплетенными конечностями напоминает руину. Во-вторых,
потому что само название "Лептис Магна", будучи женского рода, подобно
латинской поэзии, не говоря уж о том, что, как я полагаю, оно значит
буквально. То есть великая лепта. Впрочем, моя латынь паршива. Но как бы там
ни было, чем в конечном счете является латинская поэзия, как не великой
лептой? Разве что мое чтение - безусловно, скажешь ты - повергает ее в
руины. Так отсюда этот сон.
Давай избегать мутной воды, Флакк; не будем обременять друг друга
выяснением, может ли сон быть взаимным. Обнадежь меня, по крайней мере, что
ты не отнесешься подобным образом к моей собственной писанине, если ты
когда-нибудь с ней познакомишься. Не правда ли, ты не станешь каламбурить о
pen'e и penis'e? И почему бы тебе не познакомиться с ней безотносительно к
этому письму. Будь то взаимность или нет, я не вижу причины, почему бы тебе,
лезущему в мои сны, не сделать следующий шаг и не вмешаться в мою
реальность.
Ты и так уже вмешиваешься, и это письмо тому подтверждение. Но помимо
этого, ты прекрасно знаешь, что я тебе, так сказать, уже писал. Поскольку
все, что я написал, технически адресовано тебе: тебе лично, равно как и
остальным из вас. Ибо, когда пишутся стихи, ближайшая аудитория - не
современники, не говоря уж о потомках, но предшественники. Те, кто дал язык,
те, кто дал формы. По правде говоря, ты знаешь это гораздо лучше меня. Кто
написал эти гекзаметры, асклепиадовы, алкеевы и сапфические строфы, и кто
были их адресаты? Цезарь? Меценат? Руф? Вар? Лидия и Гликера? Черта с два
они знали или беспокоились о трохеях и дактилях! И не меня ты имел в виду.
Нет, ты обращался к Асклепиаду, к Алкею и Сапфо, к самому Гомеру. Ты хотел,
чтобы тебя прежде всего оценили они. Ибо где Цезарь? Очевидно, во дворце или
крушит скифов. А Меценат у себя на вилле. Равно как Руф и Вар. А Лидия с
клиентом, а Гликеры нет в городе. Тогда как твои возлюбленные греки прямо
здесь, у тебя в голове, или, лучше сказать, на устах, ибо ты, несомненно,
знал их наизусть. Они были твоей лучшей аудиторией, поскольку ты в любой
момент мог их вызвать. Именно на них ты старался произвести впечатление.
Невзирая на иностранный язык. В сущности, на них легче произвести
впечатление на латыни: по-гречески ты не имел бы широты родного языка. И они
отвечали тебе. Они говорили: "Да, это впечатляет". Вот почему твои строчки
так искривлены анжамбманами и эпитетами, вот почему твой довод всегда так
непредсказуем. Вот почему ты советуешь убитому горем приятелю превозносить
триумфы Августа.
Если ты мог делать это для них, почему я не могу делать это для тебя?
Различие в языке, по крайней мере, налицо, так что одно условие соблюдено.
Так или иначе, я отвечал тебе, особенно когда использовал ямбические
триметры. А теперь я продолжаю это письмом. Кто знает, может, я еще вызову
тебя сюда, может, ты еще материализуешься в конце концов даже отчетливее,
чем в моих стихах. Насколько мне известно, логаэдические размеры с дактилями
побивают любой старый спиритический сеанс в способности вызывать духов. В
нашем деле вещи такого рода называются стилизацией. А раз ритм классики
входит в наш организм, ее дух входит следом. А ты классик, Флакк, не так ли,
и по многим параметрам, что само по себе достаточно сложно.
И в конечном счете с кем еще из живущих в этом мире можно говорить без
отвращения, особенно если ты с младых ногтей склонен к мизантропии. Именно
по этой причине, а не из тщеславия, я надеюсь, что ты познакомишься с моими
ямбами и трохеями как-нибудь на свой загробный манер. Случались дела и
постраннее, и мое перо потрудилось, по крайней мере, в этой области.
Конечно, я бы охотнее поговорил с Назоном или Проперцием, но с тобой у меня
больше общего метрически. Они были привержены к элегическим дистихам и
гекзаметрам; я редко ими пользуюсь. Так что разговор пойдет у нас тобой. Для
любого это могло бы прозвучать самонадеянно. Но не для тебя. "Все литераторы
имеют / Воображаемого друга", - говорит Оден. Почему я должен быть
исключением?
На самый крайний случай я могу усесться перед зеркалом и обращаться к
нему. Уже отчасти замена, хотя я не думаю, что ты был похож на меня. Но
когда доходит до человеческой внешности, природа в конечном счете не
располагает большим выбором. Каков он? Пара глаз, рот, нос, овал. При всем
их многообразии через две тысячи лет природа вынуждена повториться. И даже
бог. Поэтому я легко мог бы заявить, что это лицо в зеркале, по сути, твое,
что ты - это я. Кто может проверить и каким образом? Для фокусов с
вызыванием духов это могло бы сгодиться. Но боюсь, я зашел слишком далеко: я
никогда не напишу письма самому себе. Даже если б я и вправду был твоим
подобием. Так что оставайся без лица, Флакк, оставайся невызванным. Так тебя
может хватить еще на два тысячелетия. В противном случае всякий раз, когда я
взбираюсь на женщину, она могла бы думать, что имеет дело с Горацием. Ну, в
каком-то смысле это так, будь то во сне или наяву. Нигде время не рушится с
такой легкостью, как в уме. Потому-то мы так и любим размышлять об истории,
не правда ли? Если я прав насчет природного выбора, то выбор, предлагаемый
историей, подобен окружению себя зеркалами, как жизнь в борделе. Две тысячи
лет - чего? По чьему исчислению, Флакк? Конечно, не с метрической точки
зрения. Тетраметры есть тетраметры, неважно когда и неважно где. Будь то в
греческом, латыни, русском, английском. Также и дактили и анапесты. И так
далее. Так что две тысячи лет в каком смысле? Коль скоро речь зашла о
разрушении времени, наше ремесло, боюсь, побивает историю и отдает довольно
сильно географией. Общее у Евтерпы и Урании то, что обе старше Клио. Ты
принимаешься отговаривать Руфа Валгия от его затянувшегося горевания,
напоминая о волнах mare Caspium, даже они, пишешь ты, не вечно остаются
ревущими. Се означает, что ты знал об этом mare две тысячи лет назад -
несомненно, от какого-нибудь греческого автора, поскольку твой народ не
разбрасывал свои перья так широко. В чем, полагаю, и состоит главная
привлекательность этого mare для тебя как римского поэта. Экзотическое
название, и вдобавок подразумевающее самую отдаленную точку вашего Pax
Romana, если не всего известного мира. К тому же название греческое
(вообще-то, возможно, даже персидское, но ты мог натолкнуться на него только
по-гречески). Однако главное в "Caspium" то, что слово это дактилическое.
Поэтому оно стоит в конце второй строки, где устанавливается размер любого
стихотворения. И ты утешаешь Руфа Асклепиадовой строфой.
Тогда как я - я пересек этот Caspium раз или два. Когда мне было не то
восемнадцать, не то девятнадцать или, может быть, двадцать. Так и хочется
сказать, когда ты в Афинах учился греческому языку. В мои дни расстояние
между Каспием и Элладой, не говоря уж о Риме, было в некотором смысле даже
больше, чем две тысячи лет назад; оно, откровенно говоря, было непреодолимо.
Поэтому мы не встретились. Само mare было гладкое и блестящее, особенно у
западных берегов. Не столько из-за благоприятной близости к цивилизации,
сколько из-за обширных разливов нефти, обычных в этих краях. (Я мог бы
сказать, что это было реальное умасливание неспокойных вод, но, боюсь, ты не
поймешь этой отсылки.) Я лежал плашмя на горячей верхней палубе грязного
парохода, голодный и без гроша в кармане, но тем не менее счастливый, потому
что я участвовал в географии. Когда всходишь на борт - ты всегда участник.
Прочти я к тому времени твой стишок к Руфу, я бы сознавал, что я также
участвую в поэзии. В дактиле, а не в прояснениях горизонта.
Но в те дни я не был особенным читателем. В те дни я работал в Азии:
лазал по горам и пересекал пустыни. Главным образом в поисках урана. Ты не
знаешь, что это за штука, и я не буду надоедать тебе объяснением, Флакк.
Хотя "uranium" - еще одно дактилическое слово. Каково это - узнавать
слово, которое не можешь употребить? Особенно - для тебя - греческое?
Ужасно, полагаю; как для меня твоя латынь. Возможно, если бы я мог
оперировать ею уверенно, я в самом деле сумел бы вызвать тебя. С другой
стороны, возможно, и нет: я бы стал для тебя лишь еще одним латинским
автором, а это прямой путь к зиянию.
Так или иначе, в те дни я не знал никого из вас, за исключением - если
память не сыграла со мной шутки - Вергилия, то есть его эпоса. Я помню, он
не слишком мне понравился, отчасти потому, что на фоне гор и пустынь
немногие вещи сохраняли смысл; главным же образом из-за довольно резкого
запаха социального заказа, эпосом этим издаваемого. В те дни наши ноздри
были очень чувствительны к такого рода вещам. К тому же я просто не мог
понять 99 процентов его экземпла, которые становились поперек дороги
довольно часто. Чего ждать от восемнадцатилетнего гиперборейца? Сейчас я с
этим справляюсь лучше, но на это ушла целая жизнь. Вообще-то, на мой взгляд,
вы все несколько переусердствовали с аллюзиями; часто они кажутся излишними.
Хотя эвфонически они, конечно - особенно греческие, - творят чудеса с
текстурой.
Что смутило меня, возможно, больше всего в "Энеиде", так это Анхизово
пророчество задним числом - когда старик предсказывает то, что уже
произошло. Здесь, я думаю, твой друг несколько хватил. Я не возражаю против
самомнения, но у мертвых следует предполагать больше воображения. Им надо бы
знать больше, чем просто родословную Августа; в конце концов, они не
оракулы. Что за дурное употребление потрясающей, умопомрачительной идеи о
душах с правом на второе воплощение, которые пьют из Леты, чтобы очиститься
от предыдущих воспоминаний! Вымостить ими дорогу во царствование нынешнего
хозяина! Ведь они могли бы стать христианами, карлами великими, дидеротами,
коммунистами, гегелями, нами! Те, кто придут после, метисы и мутанты во
многих отношениях! Вот было бы настоящее пророчество, настоящий полет
фантазии. Вместо этого он перекраивает официальную летопись и подает это как
свежие новости. Начать с того, что мертвые свободны от причинности. Знание,
доступное им, - знание о времени - всем времени. Это он мог бы почерпнуть
у Лукреция; твой друг был ученый человек. К тому же с потрясающим
метафизическим инстинктом, настоящим чутьем на духовную подоплеку вещей: его
души гораздо менее телесны, чем у Данте. Сущие маны: газообразные и
неосязаемые. Есть искушение сказать, что его схоластика здесь практически
средневековая. Но это было бы снижением. Потому что метафизически ваше
будущее оказалось гораздо менее образным, чем ваше греческое прошлое. Ибо
что такое вечная жизнь для души по сравнению с перевоплощением? Что такое
рай для нее после пифагоровского обещания другого тела? Просто безработица.
Однако каковы бы ни были его источники: Пифагор, платоновский "Федр", его
собственное воображение, - он без толку промотал все это ради родословной
цезаря.
Конечно, эпос был его; он имел право делать с ним что угодно. Но,
откровенно говоря, я считаю это непростительным. Именно подобный недостаток
воображения проложил путь торжеству монотеизма. Один, полагаю, всегда
понятнее многих; а после этой гигантской толпы греческих и доморощенных
богов и героев такого рода стремление к чему-то более понятному, более
внятному было практически неизбежно. Другими словами, несмотря на все его
широкие жесты, твой друг, дорогой Флакк, просто желал метафизической
надежности. А это, боюсь, явное противоречие; возможно, основная
привлекательность политеизма в том, что он ничего подобного не имеет. Но, я
полагаю, место становилось слишком многолюдным, чтобы позволить себе
ненадежность любого рода. В первую очередь поэтому твой друг пришпиливает
все сказанное, метафизику и прочее к своему возлюбленному цезарю.
Гражданские войны, я бы сказал, творят чудеса с духовной ориентацией
человека.
Но говорить с тобой так не имеет смысла. Вы все любили Августа, не
правда ли? Даже Назон, хотя его гораздо больше занимало любовное достояние
цезаря - которое, как всегда, вне подозрений, - чем его территориальные
завоевания. Но в отличие от твоего друга, Назон любил женщин. Среди прочего
именно это делает описание его внешности таким трудным, поэтому я колеблюсь
между Полом Ньюменом и Джеймсом Мейсоном. Женолюбом может быть кто угодно:
но это не значит, что ему следует доверять больше, чем педофилу. И все же
его версия того, что происходило между Дидоной и Энеем, звучит несколько
убедительнее версии твоего друга. Назоновская Дидона утверждает, что Эней
покидает ее и Карфаген в такой спешке - помнишь, надвигался шторм, и Эней,
должно быть, достаточно натерпелся от штормов к тому времени, носясь по
бурным морям семь лет, - не потому, что внял зову своей божественной
матери, а потому что Дидона от него беременна. И поэтому она решается на
самоубийство: ее репутация погублена. Как-никак она царица. Назон даже
заставляет свою Дидону усомниться, действительно ли Венера была матерью
Энея, ибо она богиня любви, а отъезд - странный (хотя и не беспрецедентный)
способ проявить это чувство. Несомненно, Назон смеется здесь над твоим
другом. Несомненно, это изображение Энея нелестно и, учитывая то
обстоятельство, что легенда о троянских истоках Рима была официальной
исторической доктриной с третьего века до Р. Х. и далее, совершенно
непатриотично. Равным образом несомненно и то, что Вергилий никогда не читал
"Героид" Назона; в противном случае его обхождение с Дидоной в подземном
мире было бы менее предосудительным. Ибо он просто упрятывает ее вместе с
Сихеем, ее бывшим мужем, в какой-то отдаленный закоулок Элизиума, где они
прощают и утешают друг друга. Пара пенсионеров в странноприимном доме. Чтобы
не путались у нашего героя под ногами. Чтобы напутствовать его пророчеством,
избавив от боли. Потому что Овидий создает лучшую копию. Во всяком случае,
никакого второго воплощения для души Дидоны.
Ты возразишь, что я применяю к нему стандарты, для возникновения
которых потребовалось два тысячелетия. Ты хороший друг, Флакк, но это
ахинея. Я сужу его по его собственным стандартам, более очевидным, конечно,
в его "Буколиках" и "Георгиках", нежели в его эпосе. Не прикидывайся
младенцем, у вас за плечами было, как минимум, семь столетий поэзии. Пять
по-гречески и два на вашей родной латыни. Вспомни Еврипида, вспомни его
"Алкестиду": скандал между царем Адметом и его родителями на свадьбе даст
сто очков вперед любой сцене из Достоевского - хотя ты можешь и не уловить
эту отсылку. Которая означает, что он превосходит любой психологический
роман. То есть то, в чем мы преуспевали в Гиперборее сто лет тому назад.
Тут, видишь ли, мы сильны по части страданий. С пророчеством - дело другое.
В общем, две тысячи лет не прошли даром.
Нет, стандарты - его, его "Георгик". Основанные на Лукреции и Гесиоде.
В этом роде занятий, Флакк, нет больших секретов. Только маленькие и
постыдные. В этом, я должен добавить, и состоит их прелесть. И маленький и
постыдный секрет "Георгик" в том, что их автор в отличие от Лукреция - да и
Гесиода - не имел вседовлеющей философии. По крайней мере, он не был ни
атомистом, ни эпикурейцем. В лучшем случае, я думаю, он надеялся, что общая
сумма его строк даст в итоге некое мировоззрение, если он вообще об этом
заботился. Ибо он был губкой, и притом меланхолической. Для него лучшим -
если не единственным - способом понять мир было перечисление его
содержимого, и если он что-то упустил в "Буколиках" и "Георгиках", то он
наверстал это в своем эпосе. Он, в сущности, был эпическим поэтом; эпическим
реалистом, если угодно, поскольку в численном отношении сама реальность
вполне эпична. Общим результатом воздействия его творений на мои
мыслительные способности всегда было ощущение, что этот человек
каталогизировал мир, и довольно дотошно. Говорит ли он о злаках или звездах,
почвах или душах, делах и/или судьбах римлян, его крупные планы столь же
слепящи, сколь и цепляющи; но таковы и сами вещи, дорогой Флакк, не правда
ли? Нет, твой друг не был ни атомистом, ни эпикурейцем; не был он также и
стоиком. Если он и верил в какой-нибудь закон, это был закон возрождения
жизни, и пчелы его "Георгик" ничуть не лучше душ, взятых на заметку для
второго воплощения в "Энеиде".
Хотя, возможно, они лучше, и не столько потому, что не жужжат "цезарь,
цезарь", сколько из-за совершенно отстраненной тональности "Георгик".
Возможно, именно эти давние дни, которые я провел, бродя по горам и пустыням
Центральной Азии, делают эту тональность весьма привлекательной. Тогда, я
полагаю, именно безличность пейзажа, в котором я, как правило, оказывался,
запечатлелась в подкорке. Теперь, спустя целую жизнь, я мог бы возложить
ответственность за это пристрастие к монотонности на человеческую
перспективу. В основе обеих лежит смутная догадка, что отстранение есть
исход многих сильных привязанностей. Или же нынешнее предпочтение
нейтрального голоса, столь типичного для дидактических жанров в ваше время.
Или и то и другое, что еще более вероятно. И даже если безличное жужжание
"Георгик" - не что иное, как стилизация Лукреция - а я сильно это
подозреваю, - оно все же приятно. Вследствие его подразумеваемой
объективности и явного сходства с монотонным шумом дней и лет; со звуком,
который издает время при своем течении. Само отсутствие сюжета, отсутствие
персонажей в "Георгиках" отвечает, так сказать, взгляду самого времени на
любую экзистенциальную ситуацию. Я даже помню, как сам я тогда думал, что,
если бы время имело собственное перо и решило сочинить стихотворение, его
строчки содержали бы листья, траву, землю, ветер, овец, лошадей, деревья,
коров, пчел. Но не нас. Максимум наши души.
Так что стандарты действительно его. И эпос, несмотря на все свои
великолепия, а также вследствие их есть снижение относительно этих
стандартов. Просто-напросто он имел сюжет для рассказа. А сюжет обязан
включать в себя нас. То есть тех, кого время устраняет. В довершение всего
сюжет не был его собственным. Нет, подавайте мне всякий день "Георгики".
Вернее, мне следует сказать, всякую ночь, учитывая мои нынешние привычки.
Хотя я должен признать, что даже в те стародавние дни, когда со спермой дело
обстояло куда лучше, гекзаметр оставлял мои сны сухими и бессобытийными.
Логаэдические размеры, очевидно, обладают большей потенцией.
Две тысячи лет туда, две тысячи лет сюда! Только представь себе, Флакк,
если бы прошлой ночью я был не один. И представь - э-э - преобразование
этого сна в реальность. Ну, полчеловечества, наверно, было бы зачато таким
образом, да? Разве не ты был бы ответствен за это, по крайней мере отчасти?
Где были бы эти две тысячи лет; и не пришлось бы мне назвать отпрыска
Горацием? Так что считай это письмо испачканной простыней, если не
собственным бастардом.
И кроме того, считай ту часть мира, из которой я тебе пишу, окраиной
Pax Romana, невзирая на океан и расстояние. У нас тут есть все виды
летательных приспособлений, чтобы справиться с этим, не говоря уже о
республике, которая вдобавок зиждется на "первом среди равных". А
тетраметры, как я сказал, по-прежнему тетраметры. Они одни могут справиться
с любыми тысячелетиями, не говоря о пространстве и подсознании. Я обретаюсь
здесь уже двадцать два года и не заметил никакой разницы. По всей
вероятности, здесь я и умру. Так что можешь мне поверить на слово:
тетраметры по-прежнему тетраметры, и таковы же триметры. И так далее.
Конечно, именно летательное приспособление доставило меня сюда из
Гипербореи двадцать два года тому назад, хотя я столь же легко могу
приписать этот перелет моим рифмам и размерам. Разве что последние могли бы
в сумме дать еще большее расстояние между мною и доброй старой Гипербореей,
как твой дактилический Caspium уводит от истинного размера Pax Romana.
Приспособления - особенно летательные - только откладывают неизбежное: вы
выигрываете время, но время может дурачить пространство только до известного
предела; в конце концов пространство нагоняет. Что такое, в конечном счете,
годы? Что они могут измерить, кроме распада эпидермы, мозгов? Тем не менее
на днях я сидел здесь в кафе с соотечественником-гиперборейцем, и, пока мы
болтали о нашем старом городе в дельте, мне внезапно пришло в голову, что,
если бы двадцать два года назад я бросил в эту дельту щепку, она могла бы -
учитывая преобладающие ветра и течения - пересечь океан и достичь к данному
моменту берегов, на которых я обретаюсь, чтобы стать свидетельницей моего
распада. Вот так пространство нагоняет время, мой дорогой Флакк; вот так
человек поистине выбывает из Гипербореи.
Или: так человек расширяет Pax Romana. С помощью снов, если необходимо.
Что, если вдуматься, есть еще одна - возможно, последняя - форма
возрождения жизни, особенно если ты один. Она безразлична к цезарю,
превосходя в этом смысле даже пчел. Хотя, повторяю, бесполезно говорить с
тобой в таком тоне, поскольку твои чувства к нему ничуть не отличались от
чувств Вергилия. Как и твои способы их выражения. Ты тоже возносишь славу
Августа над человеческим горем, обременяя этой работой - к твоей чести -
не праздные души, а географию и мифологию. Как бы похвально оно ни было,
боюсь, это наводит на мысль, что Август владеет либо спонсируется обеими.
Ах, Флакк, ты мог бы с тем же успехом воспользоваться гекзаметром.
Асклепиадов стих все же слишком хорош для этой материи, слишком лиричен. Да,
ты прав: ничто так не порождает снобизма, как тирания.
Полагаю, у меня просто аллергия на вещи такого рода. Если я не упрекаю
тебя более язвительно, то потому, что я не твой современник: я не он, потому
что я почти что ты. Ибо я писал твоими размерами, и в частности этим. Именно
это, как я сказал, заставляет меня ценить "Caspium", "Niphaten" и "Gelonos",
что стоят в конце твоих строк, расширяя империю. И то же делают
"Aquilonibus" и "Vespero", но движением вверх. Мои сюжеты, конечно,
скромнее; к тому же я пользовался рифмой. Единственный способ совпасть с
тобой полностью - это поставить перед собой задачу повторить всю твою
строфику на этом языке или на моем родном гиперборейском. Или же перевести
тебя на один из них. Если вдуматься, такая работа осуществима - и гораздо
более, чем переделка, скажем, гекзаметров и элегических дистихов Овидия. В
конце концов твой сборник - не такая уж большая книга, и собственно "Песни"
- всего лишь девяносто пять од различной длины. Но я боюсь, что собака
слишком стара, как для новых, так и для старых трюков; мне бы следовало
подумать об этом раньше. Нам суждено быть разделенными, в лучшем случае
оставаться собратьями по перу. Боюсь, недолго, но, надеюсь, достаточно,
чтобы приближаться к тебе время от времени. Даже если недостаточно близко
для того, чтобы разобрать твое лицо. Другими словами, я обречен на мои сны;
но я приветствую эту обреченность.
Потому что тело, о котором идет речь, так необычно. Его величайшее
обаяние, Флакк, - в полном отсутствии эгоцентризма, которым столь часто
страдает поэзия последователей и, смею сказать, также и греков. Оно редко
высовывает первое лицо единственного числа - хотя это отчасти грамматика. В
языке, столь богатом флексиями, трудно сосредоточиться на собственном
состоянии. Хотя Катуллу это удалось; почему его и любят повсеместно. Но
среди вас четверых, даже для Проперция - наиболее пылкого из вас, - это
было исключено. И, конечно, для твоего друга, который обращался и с
человеком, и с природой sui generis. В первую очередь для Назона, что,
принимая в расчет некоторые из его сюжетов, должно быть, и восстановило
романтиков так сильно против него. Однако в моем положении собственника
(после этой ночи) это меня весьма радует. Если вдуматься, отсутствие
эгоцентризма, возможно, лучшая защита тела.
Так оно и есть - во всяком случае, в мое время и в моем возрасте. В
сущности, из всех вас, Флакк, именно ты был, возможно, наиболее
эгоцентричным. То есть наиболее осязаемым. Но это даже не столько вопрос
местоимений; это опять-таки своеобразие твоих размеров. Выделяясь на фоне
растянутых гекзаметров прочих, они предполагают некую уникальную чуткость,
характер, о котором можно судить, - тогда как другие в значительной степени
непроницаемы. Что-то вроде соло на фоне хора. Возможно, им полюбилось это
гудение гекзаметра как раз по причинам смирения, с целью камуфляжа. Или же
они просто хотели играть по правилам. И гекзаметр был стандартной сеткой
этой игры; или, говоря иначе, ее терракотой. Конечно, твой логаэдический
стих не делает тебя мошенником; однако он высвечивает, а не затеняет
индивидуальность. Вот почему в течение следующих двух тысячелетий
практически все, включая романтиков, столь охотно заключали тебя в объятия.
Что, естественно, мне досаждает - то есть в моем положении собственника. Ты
был, так сказать, незагорелой частью этого тела, его интимным мрамором.
И с течением времени ты становился белее и белее: интимнее и желаннее.
Намекая, что, будучи эгоцентриком, все же можно столковаться с цезарем; это
просто вопрос уравновешенности. Музыка для многих ушей! Но что, если твоя
знаменитая уравновешенность была лишь флегматическим темпераментом, легко
сходящим за мудрость? Подобно, скажем, меланхолии Вергилия. Но отличным от
холерических вспышек Проперция. И, конечно, сангвинических предприятий
Назона. Вот кто не проложил ни дюйма пути к единобожию. Вот кто не отличался
уравновешенностью и не имел системы, не говоря уже о мудрости или философии.
Его воображение не могли укротить ни его собственные прозрения, ни доктрина.
Только гекзаметр; еще лучше, элегический дистих.
Так или иначе, он научил меня практически всему, включая толкование
сновидений. Которое начинается с толкования реальности. Рядом с ним
открытия, скажем, венского доктора - ничего, что тебе непонятно это
сравнение, - детский сад, детские игры. И говоря откровенно, ты тоже. И
Вергилий. Грубо говоря, Назон настаивает, что в этом мире [одно есть
другое]. Что в конечном счете реальность - одна большая риторическая
фигура, и вам повезло, если это всего лишь полиптотон или хиазм. У него
человек развивается в предмет и наоборот, с присущей грамматике логикой,
подобно утверждению, прорастающему придаточным предложением. У Назона
содержание есть средство выражения, Флакк, и/или наоборот, и источником
всего этого является чернильница. Пока в ней была хоть капля темной
жидкости, он продолжал - а значит, мир продолжался. Звучит, как "В начале
было слово"? Допустим, не для тебя. Для него, однако, это изречение не
явилось бы новостью, и он бы добавил, что слово будет также и в конце. Что
угодно дай ему, и он расширит или вывернет это наизнанку - что все равно
есть расширение. Для него язык был божьим даром, точнее, его грамматика. Еще
точнее, для него мир был языком: одно было другим, а что реальнее - еще
неизвестно. В любом случае, если ощущалось одно, другое также обязано было
стать ощутимым. Часто в той же строчке, особенно в гекзаметрах: массивная
цезура. А если не получилось, то в следующей строчке; особенно, если это
элегический дистих. Ибо метры для него также были божьим даром.
Он бы первый подтвердил это, Флакк, да и ты тоже. Помнишь, в его
"Тристиа" он пишет, как посреди шторма, который обрушился на корабль,
везущий его в ссылку (приблизительно в мои края; на окраину Гипербореи), он
поймал себя на том, что снова слагает стихи? Естественно, не помнишь. Это
было лет шестнадцать спустя после твоей смерти. С другой стороны, где
человек информирован лучше, как не в подземном мире? Так что мне не следует
слишком беспокоиться о моих отсылках: ты их все понимаешь. А размеры всегда
размеры, особенно под землей. Ямбы и дактили навек, как звезды и полосы.
Точнее, на все века. Не говоря уж, во всяком месте. Неудивительно, что в
конце концов он принялся сочинять на местном диалекте. Пока там были гласные
и согласные, он мог продолжать, будь то в Pax Romana или нет. В конце
концов, что такое иностранный язык, если не другой набор синонимов. К тому
же мои добрые старые гелоны не имели ecriture. И даже если б имели, было бы
только естественно для него, гения метаморфозы, мутировать в чуждый алфавит.
Это тоже, если угодно, расширение Pax Romana. Хотя этого так и не
произошло. Он так и не вступил в наш генетический резервуар.
Лингвистического, однако, было достаточно: практически эти две тысячи лет у
него ушли на то, чтобы войти в кириллицу. Ах, но жизнь без алфавита имеет
свои преимущества! Существование может быть очень обостренным, когда оно
лишь изустно. Вообще же, что касается ecriture, мои кочевники не спешили.
Для писанины требуется оседлый: тот, кому некуда деться. Вот почему
цивилизации охотнее расцветают на островах, Флакк: взять, к примеру, твоих
дражайших греков. Или в городах. Что такое город, если не остров, окруженный
пространством? В любом случае, если он действительно окунулся в местный
диалект, как он нам говорит, это было не столько по необходимости, не для
того, чтобы расположить к себе туземцев, но вследствие всеядной природы
стиха: которая претендует на все. Гекзаметр тоже: не случайно он такой
раскидистый. А элегический дистих и того больше.
Пространные письма повсюду проклятие, Флакк, включая загробную жизнь. К
данному моменту, думаю, ты бросил читать, с тебя довольно. Еще бы, при таких
наговорах на твоего приятеля и похвал Овидию практически за твой счет. Я
продолжаю, потому что, как я сказал, с кем еще-то здесь можно поговорить?
Даже допуская, что фантазия Пифагора о перевоплощении добродетельных душ
каждые тысячу лет верна и что ты имел, как минимум, две возможности, сейчас,
со смертью Одена и на исходе тысячелетия, которому осталось лишь четыре
года, эта квота, по-видимому, исчерпана. Поэтому вернемся к тебе
первоначальному, даже если к этому времени, как я подозреваю, ты бросил
читать. При нашем роде занятий обращение к вакууму приходит вместе с
территорией. Поэтому ты не удивишь меня своим отсутствием, равно как и я
тебя - своей настойчивостью.
Кроме того, у меня есть корыстный интерес - и у тебя тоже. Имеется
этот сон, который когда-то был твоей реальностью. Толкуя его, мы получаем
вдвое за ту же цену. И именно об этом весь Назон. Для него одно было другим;
для него, я бы сказал, А было В. У него тело, особенно девичье, могло стать
- нет, [было] - камнем, рекой, птицей, деревом, звуком, звездой. И угадай
почему? Потому что, скажем, бегущая девушка с неубранной гривой похожа в
профиль на реку? Или спящая на ложе подобна камню? Или с поднятыми руками
похожа на дерево или птицу? Или исчезнувшая из виду пребывает теоретически
повсюду, подобно звуку? А торжествующая или отдаленная подобна звезде? Вряд
ли. Этого было бы достаточно для хорошего сравнения, тогда как целью Назона
была даже не метафора. Полем его игры была морфология, а выигрышем -
метаморфоза. Когда прежняя материя принимает новую форму. Главное, что
материя одна и та же. И в отличие от вас, остальных, он сумел понять простую
истину, что все мы состоим из той же материи, из которой создан мир. Ибо мы
от мира сего. Так что все мы содержим, хотя и в разной пропорции, воду,
кварц, водород, клетчатку и так далее. Которые могут быть перетасованы.
Которые уже перетасовались в эту девушку. Неудивительно, что она становится
деревом. Просто сдвиг в ее клеточном строении. Вообще, сдвиг от
одушевленного к неодушевленному - общая тенденция нашего вида. Ты знаешь,
что я имею в виду, находясь там, где ты находишься.
Тогда еще менее удивительно, что корпус латинской поэзии - ее золотого
века - стал предметом моей неотступной любви прошлой ночью. Ну рассматривай
это, возможно, как последнее издыхание вашей общей пифагорейской квоты. И
твоя часть канула последней: потому что она меньше обременена гекзаметрами.
А проворство, с которым это тело стремилось избежать банальности постели,
припиши своему нежеланию, чтобы я читал тебя в переводе. Ибо я привык к
рифме, а гекзаметрам она ни к чему. И ты, подойдя к ней ближе всех в своих
логаэдических стихах, ты тоже тяготел к гекзаметрам: ты искал этот радиатор,
ты хотел погрузиться. И, несмотря на всю неотступность моего преследования,
за которым стоял - каламбур ненамеренный - долгий опыт чтения тебя, мои
простыни не увлажнились не потому, что мне пятьдесят четыре, но именно
потому, что все вы не рифмованы. Отсюда терракотовое сияние этого торса,
принадлежавшего золотому веку; отсюда также отсутствие твоего любимого
зеркала, не говоря уже о золоченой раме.
И знаешь, почему его там не было? Потому что, как я сказал, я привык к
рифме. А рифма, мой дорогой Флакк, сама по себе есть метаморфоза, а
метаморфоза не зеркало. Рифма - это когда одно превращается в другое, не
меняя своей материи, которая и есть звук. По крайней мере, в том, что
касается языка. Это конденсация назоновского подхода, если угодно -
возможно, квинтэссенция. Естественно, он пугающе близко подходит к этому сам
в сцене с Нарциссом и Эхо. Откровенно говоря, даже ближе, чем ты, кому он
метрически уступает. Я говорю "пугающе", потому что сделай он это - и в
течение следующих двух тысячелетий мы все сидели бы без дела. В таком
случае, слава богу, что инерция гекзаметра удержала его, в частности, в этой
сцене; слава богу, что сам миф настаивал на разделении зрения и слуха. Ибо
именно этим мы и занимались последние две тысячи лет: прививали одно к
другому, сплавляли его видения с твоими размерами. Это золотая жила, Флакк,
полная занятость, и никакое зеркало не может отразить чтения,
продолжавшегося всю жизнь.
В любом случае это должно пролить свет по крайней мере на половину
рассматриваемого тела и его усилий ускользнуть от меня. Возможно, не будь
моя латынь так паршива, этот сон вообще никогда бы не привиделся. Вероятно,
в определенном возрасте мы имеем основания быть благодарными за наше
невежество. Ибо размеры - всегда размеры, Флакк, а анатомия - всегда
анатомия. Мы можем претендовать на обладание всем телом, даже если его
верхняя часть погружена куда-то между матрасом и радиатором: покуда эта
часть принадлежит Вергилию или Проперцию. Она еще загорелая, она еще
терракотовая, потому что она еще гекзаметр и пентаметр. Можно даже
заключить, что это не сон, поскольку мозг не может видеть во сне сам себя:
весьма вероятно, что это реальность, потому что это тавтология.
Только из того, что существует слово "сон", не следует, что реальность
имеет альтернативу. Сон, Флакк, в лучшем случае - моментальная метаморфоза:
гораздо менее стойкая, чем метаморфоза рифмы. Вот почему я здесь не рифмовал
- а не из-за твоей неспособности оценить это достижение. Подземный мир, я
полагаю, - царство всеязычное. И если я вообще прибегнул к письму, это
потому, что толкование сна, в особенности эротического, есть, строго говоря,
чтение. В качестве такового оно глубоко антиметаморфично, ибо это
расплетание ткани: нить за нитью, ряд за рядом. И его повторяющаяся природа
в конечном счете выдает его: она требует знака равенства между чтением и
самим эротическим предприятием. Которое эротично, потому что повторяемо.
Переворачивание страниц - вот что это, и вот что ты делаешь или должен был
бы делать сейчас, Флакк. Это единственный способ вызвать тебя, не так ли?
Потому что повторение, видишь ли, - первостепенная черта реальности.
Когда-нибудь, когда я окажусь в твоих подземных краях, моя газообразная
сущность спросит твою газообразную сущность, прочел ли ты это письмо. И если
твоя газообразная сущность ответит "нет", моя не обидится. Напротив, она
порадуется этому доказательству продолжения реальности в царство теней.
Прежде всего, ты никогда меня не читал. В этом ты будешь подобен многим
здешним, не читавшим ни одного из нас. Мягко говоря, это одна из
составляющих реальности.
Но случись так, что твоя газообразная сущность ответит "да", моя
газообразная сущность также не особенно обеспокоится, что я обидел тебя
своим письмом, особенно его непристойностями. Будучи латинским автором, ты
первый бы оценил подход, вдохновленный языком, где "поэзия" женского рода. А
что касается "тела", чего еще можно ожидать от мужчины вообще, и к тому же
гиперборейца, тем более в холодную февральскую ночь. Мне не пришлось бы даже
напоминать тебе, что это был всего лишь сон. По крайней мене, после смерти
сон - это самое реальное.
Так что мы можем замечательно поладить. Что до языка, царство это, как
я сказал, по всей вероятности, все- или сверхъязычно. К тому же, только что
вернувшись из пребывания в Одене, по Пифагору, ты, возможно, еще не совсем
растерял английский. По этому, вероятно, я тебя и узнаю. Хотя, конечно, он
гораздо более великий поэт, чем ты. Но потому ты и стремился принять его
облик, когда последний раз был тут, в реальности.
На худой конец, мы можем общаться с помощью размеров. Я легко могу
выстукивать первую асклепиадову строфу при всех ее дактилях. Вторую тоже, не
говоря уже о сапфической строфе. Это может получиться; знаешь, как у
обитателей одного заведения. В конце концов, размеры есть размеры, даже в
подземном мире, поскольку они единицы времени. По этой причине они,
возможно, лучше известны сейчас в Элизиуме, чем в дурацком мире над ним. Вот
почему использование их больше похоже на общение с такими, как ты, чем с
реальностью.
И естественно, я бы хотел, чтобы ты познакомил меня с Назоном. Ибо я не
узнаю его в лицо, поскольку он никогда не принимал форму кого-либо другого.
Полагаю, что помешали этому именно его элегические дистихи и гекзаметры. В
последние две тысячи лет к ним прибегали все реже и реже. Снова Оден? Но
даже он передавал гекзаметр как два трехстопника. Так что я не претендовал
бы на болтовню с Назоном. Единственное, о чем я попросил бы - это взглянуть
на него. Даже среди душ он должен быть раритетом.
Я не стану утруждать тебя из-за остальной компании. Даже ради Вергилия:
он уже возвращался к реальности, я бы сказал, во многих обличиях. Ни ради
Тибулла, Галла, Вария и других: ваш золотой век был довольно многолюдным, но
Элизиум - не место для встреч по интересам, и я прибуду туда не туристом.
Что касается Проперция, думаю, я отыщу его сам. Полагаю, обнаружить его
будет сравнительно легко: он должен чувствовать себя уютно среди манов, в
чье существование он так верил при жизни.
Нет, вас двоих мне будет достаточно. Пристрастие, сохраняемое в
подземном мире, равносильно продлению реальности в царство теней. Хочется
надеяться, что я буду способен на это, по крайней мере поначалу. Ах, Флакк!
Реальность, подобно Pax Romana, стремится расширяться. И потому она видит
сны; и потому она остается верна себе, когда умирает.
1995
* Перевод с английского Елены КасаткинойИсточник: http://www.lib.ru/BRODSKIJ/br_essays.txt
К сожалению, хотя во дворце Питти эта картина висит у огромного окна, света не хватило и камера судорожно дала вспышку, 
Деград |
