Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

                        Иосиф БРОДСКИЙ


                    Большая элегия Джону Донну   
 

                    Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.
                    Уснули стены, пол, постель, картины,
                    уснули стол, ковры, засовы, крюк,
                    весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
                    Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
                    хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
                    ночник, белье, шкафы, стекло, часы,
                    ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.
                    Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
                    среди бумаг, в столе, в готовой речи,
                    в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле
                    остывшего камина, в каждой вещи.
                    В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,
                    за зеркалом, в кровати, в спинке стула,
                    опять в тазу, в распятьях, в простынях,
                    в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.
                    Уснуло все. Окно. И снег в окне.
                    Соседней крыши белый скат. Как скатерть
                    ее конек. И весь квартал во сне,
                    разрезанный оконной рамой насмерть.
                    Уснули арки, стены, окна, все.
                    Булыжники, торцы, решетки, клумбы.
                    Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо...
                    Ограды, украшенья, цепи, тумбы.
                    Уснули двери, кольца, ручки, крюк,
                    замки, засовы, их ключи, запоры.
                    Нигде не слышен шопот, шорох, стук.
                    Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.
                    Уснули тюрьмы, замки. Спят весы
                    средь рыбной лавки. Спят свиные туши.
                    Дома, задворки. Спят цепные псы.
                    В подвалах кошки спят. Торчат их уши.
                    Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.
                    Спит парусник в порту. Вода со снегом
                    под кузовом его во сне сипит,
                    сливаясь вдалеке с уснувшим небом.
                    Джон Донн уснул. И море вместе с ним.
                    И берег меловой уснул над морем.
                    Весь остров спит, объятый сном одним.
                    И каждый сад закрыт тройным запором.
                    Спят клены, сосны, грабы, пихты, ель.
                    Спят склоны гор, ручьи на склонах, тропы.
                    Лисицы, волк. Залез медведь в постель.
                    Наносит снег у входов нор сугробы.
                    И птицы спят. Не слышно пенья их.
                    Вороний крик не слышен, ночь, совиный
                    не слышен смех. Простор английский тих.
                    Звезда сверкает. Мышь идет с повинной.
                    Уснуло все. Лежат в своих гробах
                    все мертвецы. Спокойно спят. В кроватях
                    живые спят в морях своих рубах.
                    По одиночке. Крепко. Спят в объятьях.
                   
                    Уснуло все. Спят реки, горы, лес.
                    Спят звери, птицы, мертвый мир, живое.
                    Лишь белый снег летит с ночных небес.
                    Но спят и там, у всех над головою.
                    Спят ангелы. Тревожный мир забыт
                    во сне святыми - к их стыду святому.
                    Геена спит и Рай прекрасный спит.
                    Никто не выйдет в этот час из дому.
                    Господь уснул. Земля сейчас чужда.
                    Глаза не видят, слух не внемлет боле.
                    И дьявол спит. И вместе с ним вражда
                    заснула на снегу в английском поле.
                    Спят всадники. Архангел спит с трубой.
                    И кони спят, во сне качаясь плавно.
                    И херувимы все - одной толпой,
                    обнявшись, спят под сводом церкви Павла.
                    Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.
                    Все образы, все рифмы. Сильных, слабых
                    найти нельзя. Порок, тоска, грехи,
                    равно тихи, лежат в своих силлабах.
                    И каждый стих с другим, как близкий брат,
                    хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.
                    Но каждый так далек от райских врат,
                    так беден, густ, так чист, что в них - единство.
                    Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.
                    Хореи спят, как стражи, слева, справа.
                    И спит виденье в них летейских вод.
                    И крепко спит за ним другое - слава.
                    Спят беды все.Страданья крепко спят.
                    Пороки спят. Добро со злом обнялось.
                    Пророки спят. Белесый снегопад
                    в пространстве ищет черных пятен малость.
                    Уснуло все. Спят крепко толпы книг.
                    Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.
                    Спят речи все, со всею правдой в них.
                    И цепи спят. Чуть-чуть звенят их звенья.
                    Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.
                    Их слуги злые. Их друзья. Их дети.
                    И только снег шуршит во тьме дорог.
                    И больше звуков нет на целом свете.

                    Но, чу! Ты слышишь - там в холодной тьме,
                    там кто-то плачет, кто-то шепчет в стахе.
                    Там кто-то предоставлен всей зиме.
                    И плачет он. Там кто-то есть во мраке.
                    Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.
                    А нити нет... И он так одиноко
                    плывет в снегу. Повсюду холод, мгла...
                    Сшивая ночь с рассветом... Так высоко.
                    "Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,
                    возврата ждешь,под снегом ждешь, как лета,
                    любви моей? Во тьме идешь домой.
                    Не ты ль кричишь во мраке?" - Нет ответа.
                    "Не вы ль там, херувимы? Грустный хор
                    напомнило мне этих слез звучанье.
                    Не вы ль решились спящий мой собор
                    покинуть вдруг. Не вы ль? Не вы ль?" - Молчанье.

                    "Не ты ли, Павел? Правда, голос твой
                    уж слишком огрублен суровой речью.
                    Не ты ль поник во тьме седой главой
                    и плачешь там?" - Но тишь летит навстречу.
                    "Не та ль во тьме прикрыла взор рука,
                    которая повсюду здесь маячит?
                    Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика,
                    но слишком уж высокий голос плачет".
                    Молчанье. Тишь. - "Не ты ли, Гавриил,
                    подул в трубу, а кто-то громко лает?
                    Но что ж, лишь я один глаза открыл,
                    а всадники своих коней седлают.
                    Все крепко спит. В объятьях крепкой тьмы.
                    А гончие уж мчат с небес толпою.
                    Не ты ли, Гавриил, среди зимы
                    рыдаешь тут, один, впотьмах, с трубою?"

                    "Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.
                    Здесь я одна скорблю в небесной выси
                    о том, что создала своим трудом
                    тяжелые, как цепи, чувства, мысли.
                    Ты с этим грузом мог вершить полет
                    среди страстей, среди грехов, и выше.
                    Ты птицей был и видел свой народ
                    повсюду, весь, взлетал над скатом крыши.
                    Ты видел все моря, весь дальний край.
                    И Ад ты зрел - в себе, а после - в яви.
                    Ты видел также явно светлый Рай
                    в печальнейшей - из всех страстей - оправе.
                    Ты видел: жизнь, она как остров твой.
                    И с Океаном этим ты встречался:
                    со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.
                    Ты Бога облетел и вспять помчался.
                    Но этот груз тебя не пустит ввысь,
                    откуда этот мир - лишь сотня башен
                    да ленты рек, и где, при взгляде вниз,
                    сей страшный суд совсем не страшен.
                    И климат там недвижен, в той стране.
                    Откуда все, как сон больной в истоме.
                    Господь оттуда - только свет в окне
                    туманной ночью в самом дальнем доме.
                    Поля бывают. Их не пашет плуг.
                    Года не пашет. И века не пашет.
                    Одни леса стоят стеной вокруг,
                    а только дождь в траве огромной пляшет.
                    Тот первый дровосек, чей тощий конь
                    вбежит туда, плутая в страхе чащей,
                    на сосну взлезши, вдруг узрит огонь
                    в своей долине, там вдали лежащей.
                    Все, все вдали. А здесь неясный край.
                    Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.
                    Здесь так светло. Не слышен псиный лай.
                    И колокольный звон совсем не слышен.
                    И он поймет, что все вдали. К лесам
                    он лошадь повернет движеньем резким.
                    И тотчас вожжи, сани, ночь, он сам
                    и бедный конь - все станет сном библейским.

                    Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.
                    Вернуться суждено мне в эти камни.
                    Нельзя прийти туда мне во плоти.
                    Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.
                    Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет,
                    в сырой земле, забыв навек, на муку
                    бесплодного желанья плыть вослед,
                    чтоб сшить своею плотью, сшить разлуку.
                    Но, чу, пока я плачем твой ночлег
                    смущаю здесь - летит во тьму, не тает,
                    разлуку нашу здесь сшивая, снег,
                    и взад-вперед игла, игла летает.
                    Не я рыдаю - плачешь ты, Джон Донн.
                    Лежишь один, и спит в шкафах посуда,
                    покуда снег летит на спящий дом,
                    покуда снег летит во тьму оттуда".

                    Подобье птиц, он спит в своем гнезде,
                    свой чистый путь и жажду жизни лучшей
                    раз навсегда доверив той звезде,
                    которая сейчас закрыта тучей.
                    Подобье птиц. Душа его чиста,
                    а светский путь, хотя, должно быть, грешен,
                    естественней вороньего гнезда
                    над серою толпой пустых скворешен.
                    Подобье птиц, и он проснется днем.
                    Сейчас лежит под покрывалом белым,
                    покуда сшито снегом, сшито сном
                    пространство меж душой и спящим телом.
                    Уснуло все. Но ждут еще конца
                    два-три стиха и скалят рот щербато,
                    что светская любовь - лишь долг певца,
                    духовная любовь лишь тень аббата.
                    На чье бы колесо сих вод не лить,
                    оно все тот же хлеб на свете мелет.
                    Ведь если можно с кем-то жизнь делить,
                    то кто же с нами нашу смерть разделит?
                    Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.
                    Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.
                    Еще рывок! И только небосвод
                    во мраке иногда берет иглу портного.
                    Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.
                    Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.
                    Того гляди и выглянет из туч
                    Звезда, что столько лет твой мир хранила.

                                                              7 марта 1963
 

Джон ДОНН

(1572–1631)

Стихи в переводах 
ИОСИФА БРОДСКОГО 


 
                
             
      Прощанье, запрещающее грусть
 
Как праведники в смертный час 
Стараются шепнуть душе: 
"Ступай!" - и не спускают глаз 
Друзья с них, говоря "уже" 

 
Иль "нет еще" - так в скорбный миг 
И мы не обнажим страстей, 
Чтоб встречи не принизил лик 
Свидетеля Разлуки сей. 

 
Землетрясенье взор страшит, 
Ввергает в темноту умы. 
Когда ж небесный свод дрожит, 
Беспечны и спокойны мы. 

 
Так и любовь земных сердец: 
Ей не принять, не побороть 
Отсутствия. Оно - конец 
Всего, к чему взывает плоть. 

 
Но мы -- мы, любящие столь 
Утонченно, что наших чувств 
Не в силах потревожить боль 
И скорбь разъединенных уст,- 

 
Простимся. Ибо мы - одно. 
Двух наших душ не расчленить, 
Как слиток драгоценный. Но 
Отъезд мой их растянет в нить. 

 
Как циркуля игла, дрожа, 
Те будет озирать края, 
Не двигаясь, твоя душа, 
где движется душа моя. 

 
И станешь ты вперяться в ночь 
Здесь, в центре, начиная вдруг 
Крениться, выпрямляться вновь, 
Чем больше или меньше круг. 

 
Но если ты всегда тверда 
Там, в центре, то должна вернуть 
Меня с моих кругов туда, 
Откуда я пустился в путь.        Шторм
Кристоферу Бруку
 
Ты, столь подобный мне, что это лестно мне, 
Но все ж настолько "ты", что этих строк вполне 
Достаточно, чтоб ты, о мой двойник, притих, 
Узнав, что речь пойдет о странствиях моих, - 
Прочти и ощутишь: зрачки и пальцы те, 
Которы Хилльярд мнил оставить на холсте, 
Пустились в дальний путь. И вот сегодня им 
Художник худших свойств, увы, необходим. 

 
Английская земля, что души и тела, 
Как в рост - ростовщики, нам только в долг дала, 
Скорбя о сыновьях своих, в чужом краю 
Взыскующих Судьбу, но чаще - Смерть свою, 
Вздохнула грудью всей, и ветер поднялся. 
Но, грянувшись вверху о наши небеса, 
Он устремился вниз и, поглядев вперед, 
Узрел в большом порту бездействующий флот, 
Который чах во тьме, как узники в тюрьме. 
И наши паруса набухли и взвились. 
И мы, на палубах столпясь, смотрели ввысь. 
И радовала нас их мощь и полнота, 
Как Сарру - зрелище большого живота. 

 
Но, добрый к нам тогда, он, в общем, не добрей 
Способных бросить нас в глуши поводырей. 
И вот, как два царя объединяют власть 
И войско, чтоб затем на третьего напасть, 
Обрушились на нас внезапно Зюйд и Вест. 
И пропасти меж волн разверзнулись окрест. 
И смерч, быстрей чем ты читаешь читаешь слово "смерч", 
Напал на паруса. Так выстрел, шлющий смерть 
Без адреса, порой встречает чью-то грудь. 
И разразился шторм. И наш прервался путь. 

 
Иона, жаль тебя! Да будет проклят тот, 
Кто разбудил тебя во время шторма. От 
Больших страданий сон, подобно смерти, нас 
Спасает, не убив. Тебя же сон не спас. 
Проснувшись, я узрел, что больше я не зрю. 
Где Запад? Где Восток? Закат или зарю 
И Солнце и Луну кромешный мрак скрывал. 
Но был, должно быть, День, коль Мир существовал. 

 
И тыщи звуков в гул, в единый гул слились. 
Столь розны меж собой, все Бурею звались. 
Лишь Молнии игла светила нам одна. 
И дождь, как океан, что выпит был до дна, 
Лился с небес. Одни, в каютах без 
Движенья, звали смерть, взамен дождя, с небес. 
Другие лезли вверх, чтоб выглянуть туда, 
Как души - из могил в день Страшного суда, 
И вопрошали мрак: "Что нового?" - как тот 
Ревнивец, что, спросив, ответа в стахе ждет. 
А третьи в столбняке застыли в люках враз, 
Отталкивая Страх огнем безумных глаз. 
Мы видели тогда: смертельно болен Флот. 
Знобило мачты, трюм разваливался от 
Водянки ледяной. А дряхлый такелаж, 
Казалось, в небесах читает "Отче наш". 

 
Лохмотья парусов полощутся во мгле, 
Как труп, что целый год болтается в петле. 
Исторгнуты из гнезд, как зубы из десны, 
Орудья, чьи стволы нас защищать должны. 
И больше нет в нас сил откачивать, черпать, 
Выплевывать затем, чтоб всасывать опять. 
Мы все уже глухи от хаоса вокруг. 
Нам нечего сказать, услышь мы новый звук. 

 
В сравненьи с штормом сим любая смерть - понос, 
Бермуды - Райский сад, Геенна - царство грез. 
Мрак - света старший брат - во всей своей красе 
Тщедушный свет изгнал на небеса. И все, 
Все вещи суть одна - чья форма не видна. 
Все формы пожрала Бесформенность одна. 
И если во второй Господь не скажет раз 
Свое "Да будет", знай - не будет Дня для нас. 
Столь страшен этот шторм, столь яростен и дик, 
Что даже в мыслях грех к тебе взывать, двойник.  
       О слезах при разлуке
 
Дай слезы мне 
Лить пред тобой, пока еще мы рядом. 
И каждую чекань печальным взглядом: 
Клейменные и ценятся вдвойне. 
Плодам на древе, 
Хранящим в своем горьком чреве 
Огромный образ дерева, сродни, 
Тебя роняют, падая, они. 
Не плачь же! и меня в слезах не оброни. 

 
Из пустоты 
Чеканщик создает подобье мира, 
На круглый шар с искусством ювелира 
Трех континентов нанося черты. 
Вот так же в каждой 
Слезе твоей я сталкиваюсь с жаждой 
Стать целым миром -- с обликом твоим; 
Мой небосвод из черт твоих творим. 
Не плачь, чтоб в смешанных слезах не сгинуть им. 

 
Сродни Луне 
О не усугубляй прилива горя! 
Не научай своим объятьям моря 
И так неравнодушного ко мне. 
Тоской своею 
Не подавай дурной пример Борею, 
Чтоб не вздымался, яростен и лих. 
Жестока вздохов глубина твоих, 
Коль воздух нам один отпущен на двоих. 

 
  

          Посещение
 
Когда твой горький яд меня убьет, 
Когда от притязаний и услуг 
Моей любви отделаешься вдруг, 
К твоей постели тень моя придет.
И ты, уже во власти худших рук, 
Ты вздрогнешь. И, приветствуя визит, 
Свеча твоя погрузится во тьму. 
И ты прильнешь к соседу своему.
А он, уже устав, вообразит, 
Что новой ласки просишь, и к стене 
Подвинется в своем притворном сне. 
Тогда, о бедный Аспид мой, бледна,
В серебряном поту, совсем одна, 
Ты в призрачности не уступишь мне. 

 
Проклятия? В них много суеты. 
Зачем? Предпочитаю, чтобы ты 
Раскаялась, чем черпала в слезах 
Ту чистоту, которой нет в глазах.
 
         Блоха
 
Узри в блохе, что мирно льнет к стене, 
В сколь малом ты отказываешь мне. 
Кровь поровну пила она из нас: 
Твоя с моей в ней смешаны сейчас. 
Но этого ведь мы не назовем 
Грехом, потерей девственности, злом. 
Блоха, от крови смешанной пьяна,
Пред вечным сном насытилась сполна;
Достигла больше нашего она.

 
Узри же в ней три жизни и почти 
Ее вниманьем. Ибо в ней почти, 
Нет, больше чем женаты ты и я. 
И ложе нам, и храм блоха сия. 
Нас связывают крепче алтаря 
Живые стены цвета янтаря. 
Щелчком ты можешь оборвать мой вздох.
Но не простит самоубийства Бог.
И святотатственно убийство трех.

 
Ах, все же стал твой ноготь палачом, 
В крови невинной обагренным. В чем 
Вообще блоха повинною была? 
В той капле, что случайно отпила?.. 
Но раз ты шепчешь, гордость затая, 
Что, дескать, не ослабла мощь моя, 
Не будь к моим претензиям глуха:
Ты меньше потеряешь от греха,
Чем выпила убитая блоха.

 


 
          Элегия на смерть леди Маркхэм
 
Смерть - Океан, а человек - земля, 
Чьи низменности Бог предназначает для
Вторжения сих вод, столь окруживших нас, 
Что, хоть Господь воздвиг предел им, каждый раз
Они крушат наш брег, с сознаньем полных прав; 
Захлестывают нас, у нас друзей забрав.
Тогда и материк потоки скорбных вод 
Рождает из себя; тогда и небосвод
Клубится над землей, как скомканный платок 
Рыдающей души; и смешанный поток
Несется в океан средь гробовых камней: 
Чем ближе цель сих вод, тем вкус их солоней.
Но слезы, смывши грех, тем самым -- сами грех. 
За Божьим Ноем вслед, мы топим мир; из всех
Рептилий человек всех больше ядовит: 
Посредством скрытых жал он сам себя язвит.
Как скверные очки, рыданий пелена 
Мешает нам постичь, где - мы и где - она;
Смерть, взяв ее от нас, не перешла границ. 
Так волны, гнев сокрыв, с искусством кружевниц
На скользкий стелют брег лишь кружево свое; 
Так хладной дланью смерть украсила ее.
Как, глину в печь вложив, оттоль спустя века 
Китайцы извлекут фарфор наверняка,
Так из гробницы сей, из сумрачных глубин, 
Где плавятся Сапфир, Брильянты и Рубин,
(Что были плотью ей) улучшенную плоть, 
Но с прежнею душой, Своей рукой Господь,
Спалив наш грешный мир, из пепла извлечет 
И Мерой Всех Вещей на свете наречет.
Да! Море, грабя нас, теряет часть себя. 
Смерть тела - младший брат, в пучине плоть губя,
Дает простор душе, а той страшней стократ 
Погибель от греха, иначе - старший брат;
Но оба терпят крах, взяв праведника в плен: 
Не согрешит мертвец, и уж подавно - тлен.
Се, братьев тех лишась, она бредет в тиши. 
Что значит грех земной для неземной души?
Не смертны в мире те, смерть не нужна кому. 
Она, и уходя, идет, как свет по тьму.
Так Добродетель в ней была всегда сильна, 
Что Грех могла жалеть отвергнутый она;
Чистейшей белизне мельчайших пятен жаль! 
Единой каплей яд, увы, дробит хрусталь!
Греша лишь для того, чтоб доказать: верны 
Библейские слова, что вправду "все грешны",
Так совести она простерла рубежи, 
Что истине ума недоставало лжи,
Обмолвки чьи кладут легчайшую печать 
Греха на вещь - чтоб вещь нам лучше различать.
Как Херувимы те, при скорости их всей, 
Которых окрылил в ковчеге Моисей,
Она и в небесах стремится дальше, ввысь, 
По лестнице из слез, что ныне пролились.
Столь Господу она явилась по душе, 
Что за поспешность Смерть себя клянет уже.
О том же, сколь мила была всем нам она, 
На титлы несмотря, мягка, добра, умна,
Опровергая сим ту ересь, будто не 
Способен нежный пол на дружбу - лучше мне
Смолчать о сумме всех ее Достоинств здесь, 
Чтоб старой не сочли ее и - если спесь
Со Смерти, что горда добычею, не сбить -
Чтобы ее триумф нам не усугубить. 
          Завещание
 
Пред тем как в смертный час произнести "Прости", 
Позволь мне кое-что, Любовь, произнести 
Насчет наследства. Завещаю аз 
В дар Аргусу стоглазу пару глаз, 
Коль зреть им суждено, когда ослепну я; 
Коль нет, их слепоту - тебе, любовь моя. 
Язык -- Молве, мой слух - шпионящим послам, 
А слезы -- женщинам или морским волнам. 
Ты, о Любовь, той вверив наугад, 

 
В чьем сердце равных мне, как в океане - гад, 
Учила тем давать, кто чересчур богат. 

 
Светилам и телам небесным отдаю 
Я постоянство. Искренность свою - 
Иезуитам, знатокам души, 
И капуцинам - все мои гроши. 
Пусть верность заберет придворный приживал. 
Немногословность же всем тем, кто побывал 
За рубежом, с готовностью отдам. 
Свою задумчивость дарю шутам. 
Ты, о Любовь, с той выдумав связать, 
Чье сердце вообще бессильно осязать, 
Учила тем давать, кто неспособен взять. 

 
Католик, веру в дар я Римской церкви шлю. 
А сумму добрых дел раскольникам велю 
Доставить в их любезный Амстердам. 
Учтивость и приветливость отдам 
В любой колледж, известный нынче мне, 
Преподавателям. А скромность - солдатне, 
Что так же нужно ей, как цифры - букварю. 
Свое терпение картежникам дарю. 
Ты, о Любовь, ту выбрав целью мне, 
Кому моя любовь была чужда вполне, 
Тем учишь слать дары, кому претят оне. 

 
Кто был мои друзья, тем завещаю сим 
Я репутацию свою. Врагам своим - 
Прилежность. А сомнения свои 
Вверяю вам, учителя мои. 
Излишествам, врачам - болезни, смерти страх. 
Природе - все, что мной написано в стихах. 
Эпохе и стране, над коей ночи тьма,- 
Находчивость и остроту ума. 
Ты, о Любовь, судив, чтоб сердце завещал 
Той, образ чей мою Любовь предвосхищал, 
Звала дарами мнить все то, что возвращал. 

 
Тому, по ком в ночи последний раз 
Ударит колокол, я жертвую сейчас 

 
Труды по анатомии. В Бедлам - 
Моих бесплодных проповедей хлам. 
Коллекцию монет изысканную, где 
Есть древнеримские,- томящимся в нужде. 
И тем, кто счастье за морем привык 
Искать себе, - мой английский язык. 
Тот, о Любовь, заставлю чтить сосуд, 
Которому милей молокососов блуд. 
Твори ж моим дарам такой же мерзкий суд. 

 
Поэтому дарить отказываюсь впредь, 
Но целый мир убью, поскольку умереть - 
Вселенную разрушить навсегда. 
Тебя, Любовь, подавно. И тогда 
Все прелести твои не больше восхитят, 
Чем золото в копях, где рыться не хотят. 
И будут не нужней здесь все твои красы, 
Чем мертвому песочные часы. 
Ты, о Любовь, ту повелев любить, 
Кому с тобой и мной равно противно быть, 
Принудила к тому, чтоб всех троих убить.

Источник: http://all-art.org/literature/brodskij/donne_ctixi.htm

Источник: http://all-art.org/literature/brodskij/a_contents.htm

Источник: http://all-art.org/literature/brodskij/titl01.htm

Источник: http://all-art.org/literature/brodskij/titl01.htm

Джон Донн