Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Зимой 1979 г. в 1-м номере журнала “Kenyon Review” было опубликовано стихотворение Владимира Набокова “Demon” в переводе на английский Иосифа Бродского[1]: На первый взгляд, сам факт подобного перевода для творчества Бродского довольно неожиданен. Особенности билингвизма двух великих русско-американских писателей выходят за рамки настоящей краткой заметки[2], отметим лишь, что оба пользовались заслуженной славой “совершенно уникальных стилистов и требовательных (даже привередливых) переводчиков”[3]. Оба при этом воспринимались исследователями литературы русской эмиграции, как образец “непримиримых антиподов, зеркальных противоположностей”[4].

Пути Набокова и Бродского пересекались лишь по касательной. Так, Брайян Бойд, опираясь на свое интервью с Карлом и Элендеей Проффер (апрель 1983), упоминает о том, как выслушав их рассказ о писателях-диссидентах в СССР, Вера и Владимир Набоковы договорились о посылке от их имени джинсов в подарок Бродскому[5]. При этом поэзия Бродского Набокова, явно, не слишком интересовала — его волновали условия жизни поэта в Советском Союзе. Известна чрезвычайная жесткость эстетических суждений Набокова, не подразумевавшего никаких скидок и не признававшего авторитетов (“Я сужу по конкретным книгам, а не по их авторам”), — но по отношению к писателям, находящимся по ту сторону железного занавеса, он, похоже, согласен был сделать поправку на окружающую действительность. Так, письмо 1969 г. Веры Слоним-Набоковой Карлу Р.Профферу содержит следующее любопытное свидетельство:

“Благодарим за Ваше письмо, две книги и стихотворение Бродского. Оно содержит много привлекательных метафор и выразительных рифм, — говорит В.Н., — но испорчено неверно акцентированными словами, отсутствием вербальной дисциплины и, в целом,  переизбытком слов. Однако эстетическая критика была бы несправедливой, памятуя о страшном окружении и страданиях, подразумеваемых каждой строкой этого стихотворения”[6].

Карлу Профферу мы обязаны и свидетельством об отношении Бродского (конца 60-х годов) к Набокову:

“Бродский говорит, что за последние годы он открыл только двух прозаиков, которые произвели на него сильное впечатление, — Набокова и Платонова. Он знает “Защиту Лужина”, “Приглашение на казнь”, “Дар”, “Лолиту” и “Аду”. “Лолиту” он читал настолько внимательно, что сумел обнаружить в ней пародию на Т.С.Элиота даже в ее русском одеянии. Говорят, что Бродский написал новую длинную поэму[7], в которой очень чувствуются обманные ходы, характерные для Набокова”[8].

Зрелый Бродский, отдавая должное Набокову-прозаику, к поэзии его, по многим свидетельствам, относился довольно сдержанно. Так, в эссе “Поэт и проза” он не без иронии отмечает, что “все более или менее крупные писатели новейшего времени отдали дань стихосложению. Одни, как, например, Набоков — до конца своих дней стремились убедить себя и окружающих, что они все-таки — если не прежде всего — поэты”[9].

Эссе это датировано 1979-м — годом, когда был опубликован предлагаемый перевод из Набокова. Да и само стихотворение явно взято из вышедшего в том же году в издательстве “Ардис”[10] наиболее представительного тома стихов Набокова[11]. Приведем набоковский оригинал целиком:

Выше упоминалось, что и Набоков, и Бродский, переводя сами, были к переводам чрезвычайно требовательны. Известно, что Набоков критиковал переводы из русской поэзии высоко ценимого Бродским У.Х.Одена за “грубые ошибки, которые он легкомысленно себе позволил”[12]. Перевод Бродского, отличаясь чрезвычайной точностью (практически дословный), при строгой рифмовке допускает некоторую строфическую вольность: вместо терцин оригинала первых строф — рифмовка шестистишия.

Замечательно, что это — первый из опубликованных Бродским стихотворных переводов на английский. Начав писать шуточные английские стихи еще в России[13], на протяжении многих лет сочиняя собственные английские стихи и совершенствуя автопереводы на английский, переводил он чрезвычайно мало. Среди редчайших исключений: переводы из Мандельштама, Цветаевой, Збигнева Херберта, Виславы Шимборской — поэтов, которых (в отличие от Набокова-поэта) Бродский ценил высоко.

Датируя начало своей англоязычной литературной деятельности летом 1977 года, Бродский писал, что обратился к иному языку не “по необходимости, как Конрад”, не “из жгучего честолюбия, как Набоков” и не “ради большего отчуждения, как Беккет” — но из стремления “очутиться в большей близости к человеку, которого <...> считал величайшим умом двадцатого века: к Уистану Хью Одену”[14]. То есть подчеркивал, что единственным его побуждением было приобщение к английской культуре и английскому языку. Естественно, что этот выбор подразумевал невольную оглядку на писателя, встретившего свой конец на том же пути и в том же 1977-м году. Опубликованный в 1979 перевод из Набокова выглядит как запоздалое прощание и как окончание некоего подспудного спора.

К тому времени Бродский опубликовал довольно много англоязычных эссе — и только четыре написанных по-английски стихотворения, включая элегии на смерть Одена и Лоуэлла[15]. Автопереводами он еще не занимается. Опубликованное в том же номере  “Kenyon Review” его стихотворение “1972 год” переведено на английский Аланом Майерсом[16]. Сопоставление этих двух соседствующих под одной обложкой текстов чрезвычайно знаменательно. Преисполненное гордого юношеского романтизма стихотворение 25-летнего Набокова разительно контрастирует с апофеозом старения, написанным 32-летним Бродским.

Ключом к сопоставлению двух стихотворений служит английское название, “Demon”, данное Бродским и отсутствующее у Набокова. Бродский подчеркивает и без того очевидный лермонтовский подтекст стихотворения: поскольку “звезды над дорогой” утрачивают в английском переводе прозрачный отсыл к “Выхожу один я на дорогу”, он актуализует другой, не менее явный, но более переводимый лермонтовский код. (В этом смысле и отступление от терцин оригинала выглядит почти преднамеренным, устраняющим “лишние” дантовские аллюзии.)

В стихотворении Набокова демон (с маленькой буквы) соблазняет юного поэта высшей музыкой “строгой тишины”, позволяющей (в отличие от исторгаемых человеком несовершенных звуков) хотя бы прикоснуться к истинному совершенству. Демон, смущавщий Набокова в Берлине, статичнее и совершеннее своего собрата, явившегося некогда 15-летнему Лермонтову и пленявшего его аж до 24-летнего возраста. Лермонтовский Демон, некогда ужаснувшийся тому, что “как эдем, / Мир для меня стал глух и нем”, но и испытавший “неизъяснимое волненье”, когда “Немой души его пустыню / Наполнил благодатный звук”[17], обладает более глубокими метафизическими перспективами. Это Демон плодотворного начального романтизма, отличный от постаревшего на столетие окультуренного потомка.

Демон Набокова, жестом учителя указующий печать “строгой тишины” “на камне, на любви и в звездах над дорогой”, в сущности, принимает мир, сотворенный Тем, против Кого он восстал, и лишь лукаво призывает не участвовать в его восхвалении. Ответ поэта предсказуем:”Мне Бог велел звучать,” — не хватает только восклицательного знака. Демон же Лермонтова способен на истинно романтическое презрение:

На Лермонтовский подтекст в творчестве Бродского впервые обратил внимание Яков Гордин[19]. Лермонтовским фатализмом ("Я  жизни  своей не люблю,  не боюсь") и элегическим примирением с неизбежность смерти окрашены многие стихотворения Бродского начала 60-х, в которых содержится некий обобщенный эскиз фигуры "романтического поэта”. Со временем образ Лермонтова приобретет в лирике Бродского многогранность, многие черты его станут составляющими собственной "лирической персоны" поэта. Лермонтовский мотив благодарности, открывающий мистерию "Шествие" (СI, 79; "Пора  давно за все благодарить" — "За все,  за все Тебя благодарю я..."), встретится и в "Разговоре с небожителем" [СII, 361-367]:  "Там наверху... / услышь одно:  благодарю за то,  что / ты отнял все,  чем на своем веку / владел я...", и в стихах 1980 года: "Но пока мне рот не забили глиной,/ из него раздаваться будет лишь благодарность" [CIII, 191].

Упомянутое програмное стихотворение “Разговор с небожителем” (1970) служит своеобразной антитезой набоковскому “Демону”. Параллелизм этих двух ночных разговоров заключается не только в природе адресата (имеющей различную полярность), но и в упомянутом выборе между молчанием и звуком. Бродский, в сущности, совершает выбор, обратный выбору Набокова, и его “возврат дара” (“...тебе твой дар / я возвращаю — не зарыл, не пропил”) восходит цветаевскому “возвращению Творцу билета”. Но даже этот “возврат дара”, по Бродскому, еще ничего не значит, ибо к тишине следует придти — она не обретается простым отказом от звучания. Бродский, для которого ранее была характерна, по определению Льва Лосева, “просодическая атака”[20], стремится в дальшем сделать свою речь максимально монотонной, приблизить ее к голосу самого времени — “звучанию маятника”.

В стихотворении “1972 год”, напечатанном вместе с переводом “Демона”, этот выбор совершается окончательно:

Следующий за переводом “Демона” 1979 г. стал для Бродского годом поэтического молчания: им не датировано ни одного стихотворения. Воспоследовавшие через год стихи начинались: “То не Муза воды набирает в рот” (СIII, 196).

Вышеизложенное имело своей целью не столько благодарное сопоставление текстов ушедших, и даже  не прояснение загадки выполненного Бродским перевода Набокова — но и вполне актуальную попытку проанализировать характерные черты двух разнонаправленных и влиятельных современных поэтических школ. Зазор между автором-человеком и  поэтом-творцом, волновавший обоих поэтов и понимаемый каждым по разному, характерен как для нынешних последователей Бродского, так и для ориентированных на поэзию Набокова авторов “Московского времени” и их учеников. Впрочем, ни Демоны, ни Небожители кажется, больше не являются...

Может быть, не к кому?

Куллэ Виктор Альфредович — поэт и литературовед, кандидат филологических наук, автор статей о творчестве И.Бродского и современной поэзии, комментатор выходящих в Санкт-Петербурге “Сочинений Иосифа Бродского” (изд-во “Пушкинский фонд”). Главный редактор журнала “Литературное обозрение”.

Примечания:

Where have you flown here from? What kind of grief d' you carry? Tell, flier, why your lips do lack a tint of life, and why the sea smells in your wings? And Demon answers me: "You're young and hungry, but sounds won't satiate you. So don't pluck your tightly drawn discordant strings. No music's higher than the silence. You were born for strict, austere silence. Learn its stamp on stones, on love, on stars above your ground." He vanished. Darkness fades. God ordered me to sound. Translated from the Russian by Joseph Brodsky