Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Иосиф Бродский. Путешествие в Стамбул

                       Веронике Шильц

     Принимая во  внимание, что всякое наблюдение страдает от личных качеств
наблюдателя,  то  есть  что  оно  зачастую  отражает скорее его  психическое
состояние,   нежели   состояние   созерцаемой   им  реальности,   ко   всему
нижеследующему следует, я полагаю, отнестись с долей  сарказма -- если не  с
полным  недоверием. Единственное,  что  наблюдатель  может,  тем  не  менее,
заявить  в  свое  оправдание,  это  что  и  он,  в  свою  очередь,  обладает
определенной степенью реальности, уступающей разве что в объеме, но никак не
в  качестве  наблюдаемому  им  предмету.  Подобие  объективности,  вероятно,
достижимо только в случае  полного самоотчета, отдаваемого себе наблюдателем
в момент наблюдения. Не  думаю, что я на это способен; во всяком случае, я к
этому не стремился; надеюсь, однако, что все-таки без этого не обошлось.

     Мое  желание попасть в Стамбул  никогда не было желанием  подлинным. Не
уверен даже, следует ли  вообще употреблять здесь  это  понятие. Впрочем, ни
капризом,  ни  подсознательным стремлением этого тоже  не назовешь. Так  что
оставим "желание" и заметим, что частично оно  объясняется обещанием, данным
мной себе самому  по отъезде из родного города навсегда, объехать  обитаемый
мир  по широте и по долготе  (т.е. по Пулковскому  меридиану), на которых он
расположен. С широтой на сегодняшний день все уже более или менее в порядке.
Что  до  долготы, тут далеко не  все  так благополучно. Стамбул же находится
всего лишь на пару градусов к Западу от названного меридиана.

     Своей  надуманностью  вышеприведенная  причина мало чем  отличается  от
несколько более серьезной, главной, я бы сказал, причины, о которой --  чуть
ниже,  и от ряда  совершенно уж  легкомысленных и  второ-третьестепенных,  о
которых  --  немедленно  (ибо они таковы,  что о них  --  либо сейчас,  либо
никогда): а) в  этом городе в начале века провел  как-то  два  решающих года
своей  жизни  мой  любимый  поэт, грек  Константин Кавафис; б) мне почему-то
казалось, что здесь, в домах и в кофейнях, должен был сохраниться исчезающий
повсюду  дух и интерьер; в) я надеялся  услышать здесь, на отшибе у истории,
тот "заморский  скрип  турецкого  матраса",  который,  как мне  казалось,  я
расслышал однажды ночью в Крыму; г) услышать обращенное  к себе "эфенди"; д)
но,  боюсь, для  перечисления  этих  вздорных соображений не хватит алфавита
(хотя  лучше, если именно  вздор  вас  приводит в  движение --  ибо тогда  и
разочарование меньше). Поэтому  перейдем к обещанной "главной" причине, даже
если она и покажется многим заслуживающей, в лучшем случае, "е" или "ж".

     "Главная" эта причина представляет собой верх надуманности. Состоит она
в  том,  что  несколько лет  назад  в  разговоре  с  одним  моим  приятелем,
американским  византинистом,  мне  пришло в голову, что крест, привидевшийся
Императору Константину во сне, накануне его победы над Максентием, -- крест,
на котором было  начертано "Сим  победиши", был  крестом не христианским, но
градостроительским,  т.е.  основным  элементом всякого  римского  поселения.
Согласно  Эвсебию   и  прочим,  вдохновленный   видением   этим,  Константин
немедленно  снялся с места и отправился на Восток, где,  сначала в  Трое,  а
потом,  внезапно  Трою покинув, в Византии он  учредил новую столицу Римской
Империи  --  т.е.  Второй  Рим.  Последствия  это  перемещение  имело  столь
значительные,  что,  независимо  --  прав  я  был  или  неправ, мне хотелось
взглянуть  на это  место. В конце концов,  я прожил 32  года в Третьем Риме,
примерно с год -- в Первом. Следовало -- для коллекции -- добрать Второй,
     Но -- займемся всем этим по порядку, буде таковой нам по силам.

     Я прибыл  в этот город  и покинул его по воздуху, изолировав его, таким
образом, в  своем  сознании,  как  некий  вирус  под  микроскопом.  Учитывая
эпидемический характер, присущий  всякой культуре, сравнение это не  кажется
мне  безответственным.   Составляя  эту  записку  в   местечке  Сунион,   на
юго-восточном берегу Аттики, в 60 км от Афин,  где я приземлился четыре часа
назад,  в  гостинице  "Эгейская",  я  ощущаю себя  разносчиком  определенной
заразы,  несмотря  на непрерывную прививку  "классической  розы",  которой я
сознательно  подвергал  себя на  протяжении большей  части моей жизни.  Меня
действительно   немного  лихорадит   от  увиденного;  отсюда  --   некоторая
сбивчивость всего нижеследующего. Думаю, впрочем, что и мой знаменитый тезка
ощущал  нечто  похожее,  пытаясь   истолковать  сны  фараона.  И  одно  дело
заниматься интерпретацией сакральных знаков по горячим  -- точней, теплым --
следам; другое -- полторы тысячи лет спустя.

     О  снах.  Сегодня  под  утро  в  стамбульской  "Пера  Палас"  мне  тоже
привиделось  нечто  --  вполне  монструозное. То  было  помещение  где-то на
филологическом факультете  Ленинградского  университета, и  я  спускался  по
ступенькам с кем-то, кто казался мне Д.Е.Максимовым, но внешне походил более
на  Ли Марвина. Не  помню,  о чем  шел разговор --но и не в  нем дело.  Меня
привлекла бешеная активность где-то в темно-буром углу  лестничной  площадки
-- с весьма низким  при этом потолком: я  различил  трех кошек,  дравшихся с
огромной  --  превосходившей  их размеры --  крысой.  Глянув через плечо,  я
увидел  одну из кошек, задранную  этой  крысой и бившуюся и  трепыхавшуюся в
предсмертной агонии на полу.  Я не стал досматривать, чем сражение кончится,
-- помню только, что кошка затихла, -- и, обменявшись  каким-то замечанием с
Максимовым-Марвином, продолжал  спускаться  по  лестнице.  Еще  не достигнув
вестибюля, я проснулся.
     Начать  с того,  что я  обожаю кошек.  Добавить  к этому, что не выношу
низкие потолки.  Что помещение только казалось филологическим факультетом --
где и  всего-то два  этажа.  Что серо-бурый, грязноватый его цвет был цветом
фасадов и  интерьера почти всего и, в частности, нескольких контор Стамбула,
где я побывал за последние  три дня. Что улицы в  этом городе кривы, грязны,
мощены булыжником и завалены отбросами, в которых постоянно роются  голодные
местные кошки. Что город этот -- все в нем -- очень сильно отдает Астраханью
и  Самаркандом. Что накануне решил  уехать --  но об  этом  позже.  В общем,
достаточно, чтобы засорить подсознание.

     Константин  был  прежде  всего  римским  императором,  главой  Западной
Римской   Империи,  и  "Сим  победиши"  означало  для   него   прежде  всего
распространение  его власти, его -- личного -- контроля над [всей] Империей.
В гадании  по  внутренностям петуха  накануне  решительного  сражения  или в
утверждениях о  небесном содействии при успешном его исходе нет, разумеется,
ничего  нового. Да  и расстояние  между  беспредельной амбицией  и неистовой
набожностью тоже,  как правило,  не слишком  велико. Но даже если  он  и был
истинно и истово верующим (а насчет этого имеются разнообразные  сомнения --
особенно если учесть, как  он обращался со  своими детьми и родственниками),
"победиши" должно было для него быть  равнозначным завоеваниям,  т.е. именно
поселениям,  сеттльментам. План же любого римского сеттльмента именно крест:
центральная  магистраль,  идущая  с   севера  на  юг  (как  Корсо  в  Риме),
пересекается такой  же  магистралью, идущей с  Запада  на Восток.  От Лептис
Магны до Кастрикума,  таким  образом,  гражданин Империи всегда знал, где он
находится по отношению к метрополии.
     Даже если крест, о котором он толковал Эвсебию, был крестом  Спасителя,
составной частью его  во сне  -- без- или подсознательной -- являлся принцип
сеттльментовой планировки. К  тому же  в  IV  веке  крест вовсе  не  был еще
символом Спасителя:  им  была рыба,  греческая анаграмма имени  Христа. Да и
самый  крест  распятия  скорей  напоминал  собою  русское  (да  и  латинское
заглавное)   Т,   нежели   то,  что  изобразил  Микеланджело,  или  то,  что
представляем  себе сегодня  мы.  Что бы  там  Константин  ни  имел  в  виду,
осуществление  инструкций,  полученных  им  во  сне,  приняло  прежде  всего
характер территориального расширения  Империи  на  восток,  и  возникновение
Второго  Рима было  совершенно  логическим  этого  расширения  последствием.
Будучи,  судя по всему, натурой деятельной, Константин рассматривал политику
экспансии как нечто абсолютно естественное. Тем более, если он действительно
был истинно верующим христианином.

     Был он им или не был? Вне  зависимости от правильного ответа, последнее
слово принадлежит всегда генотипу: племянником Константина  оказался не  кто
иной, как Юлиан Отступник.

     Всякое   перемещение  по   плоскости,   не  продиктованное   физической
необходимостью,   есть  пространственная  форма  самоутверждения,   будь  то
строительство  империи или  туризм.  В этом смысле мое появление в  Стамбуле
мало чем отличается  от константиновского. Особенно -- если он действительно
стал христианином:  т.е. перестал  быть  римлянином. У  меня, однако, больше
оснований упрекать себя за поверхностность, да и результаты моих перемещений
по плоскости куда менее значительны.  Я не оставляю по себе  даже фотографий
"на фоне", не только  что -- стен. В этом  смысле  я уступаю только японцам.
(Нет   ничего  кошмарнее  мысли  о  семейном  фотоальбоме  среднего  японца:
улыбающиеся коротконогие он  и  она  на фоне  всего,  что в этом  мире  есть
вертикального:  статуи-фонтана-мечети-собора-башни-фасада-античного  храма и
т. п.; меньше всего там, наверное, будд и пагод.) "Когито эрго сум" уступает
"фотография эрго сум": так же,  как "когито"  в свое  время восторжествовало
над "созидаю".  Иными  словами,  эфемерность  моего  присутствия --  и  моих
мотивов -- ничуть не менее абсолютна, чем физическая ощутимость деятельности
Константина и приписываемых ему (или подлинных) соображений.

     Римские элегики конца 1 века до  н.  э.,  особенно Проперций  и Овидий,
открыто  издеваются  над  своим  великим   современником  Виргилием   и  его
"Энеидой".  Это  можно,  конечно,  объяснить  духом  личного  соперничества,
завистью  к  успеху,  противопоставлением  понимания  поэзии  как  искусства
личного, частного, пониманию ее  как искусства  государственного, как  формы
государственной пропаганды. Последнее  ближе к истине,  но далеко не истина,
ибо  Виргилий был  не  только  автором  "Энеиды", но  также  и  "Буколик"  и
"Георгик".
     Истина, вероятно, в  сумме перечисленных  соображений,  к числу которых
следует  прежде  всего  добавить  соображения  чисто стилистические.  Вполне
возможно,  что,  с точки зрения элегиков, эпос  --  любой,  в  том  числе  и
Виргилиев, -- представлялся явлением  ретроградным. Все они,  т.е.  элегики,
были  последователями  александрийской  школы  в   поэзии,  давшей  традицию
короткого  лирического стихотворения в том объеме, в котором мы знаем поэзию
сегодня.  Александрийцы,  говоря  короче,  создали  жанры,  которыми  поэзия
пользуется по сей день.
     Предпочтение,    оказываемое   александрийской   традицией   краткости,
сжатости, частности, конкретности, учености,  дидактичности  и тому подобным
вещам, было,  судя  по  всему,  реакцией  греческой  изящной словесности  на
избыточные  формы  греческой литературы  архаического периода  --  на  эпос,
драму, мифологизацию,  -- если не просто на  мифотворчество. Реакцией,  если
вдуматься  -- но лучше не надо, -- на  Аристотеля. Александрийская  традиция
вобрала в себя все эти вещи и сильно их ужала до размеров элегии или эклоги,
до иероглифичности диалога в последней, до иллюстративной (экземпла) функции
мифа в  первой. Т.е.  речь идет об  известной тенденции  к миниатюризации --
конденсации (хотя бы как средству выживания поэзии во все менее уделяющем ей
внимание мире,  если  не как средству более непосредственного,  немедленного
влияния на  души и умы читателей и слушателей),  -- как  вдруг, изволите  ли
видеть,  является  Виргилий  со своим гигантским  социальным  заказом  и его
гекзаметрами.
     Я бы еще добавил здесь,  что  элегики  -- почти все  без исключения  --
пользовались  главным образом элегическим дистихом и что  опять же почти все
без  исключения  пришли  в  поэзию из  риторических  школ, готовивших  их  к
юридической  (адвокатской, т.е.  аргументирующей --  в современном понимании
этого  дела)  профессии. Ничто лучше  не  соответствует риторической системе
мышления, чем  элегический дистих с его гекзаметрической тезой  и ямбической
антитезой. Элегическое двустишие, говоря короче, давало возможность выразить
как минимум  две точки  зрения,  не говоря уже о всей палитре  интонационной
окраски,   обеспечиваемой  медлительностью  гекзаметра  и  функциональностью
пятистопного  ямба  с его дактилической --  т.е.  отчасти  рыдающей, отчасти
самоустраняющейся второй половиной.
     Но все это  -- в скобках. За скобками же -- упреки элегиков Виргилию не
метрического, но этического  характера. Особенно  интересен  в  этом  смысле
ничуть  не  уступающий   автору  "Энеиды"   в  изобразительных  средствах  и
психологически куда более изощренный -- нет!  одаренный! --  Овидий. В одной
из своих "Героид" -- сборнике вымышленных посланий героинь любовной поэзии к
их погибшим  или  покинувшим  их  возлюбленным  --  в "Дидона  --  Энею"  --
карфагенская царица упрекает оставившего ее Энея примерно следующим образом.
"Я бы еще  поняла, -- говорит она, -- если бы  ты  меня покинул, потому  что
решил вернуться домой, к своим. Но ты же отправляешься невесть куда, к новой
цели, к новому, еще не существующему городу. Чтобы, видимо, разбить еще одно
сердце", -- и т. д. Она  даже  намекает, что Эней оставляет ее беременной  и
что одна из причин самоубийства, на которое она  решается, -- боязнь позора.
Но это уже не относится к делу.
     К  делу  относится следующее: в глазах  Виргилия Эней -- герой, ведомый
богами.  В  глазах  Овидия  Эней  --  по  существу  беспринципный  прохвост,
объясняющий  свое  поведение  --  движение  по   плоскости  --  божественным
промыслом. (На  этот счет тоже  у Дидоны  имеются конкретные телеологические
соображения, но  опять-таки не в них дело -- как и  не в предполагаемой нами
чрезвычайно охотно антигражданственности Овидия.)

     Александрийская  традиция была традицией  греческой: традицией  порядка
(космоса), пропорциональности,  гармонии,  тавтологии  причины  и  следствия
(Эдиповский  цикл):  традицией  симметрии  и  замкнутого  круга.  Элегиков в
Виргилий выводит  из  себя именно  концепция  линейного  движения, линейного
представления о существовании. Греков особенно идеализировать не стоит, но в
наличии  принципа космоса -- от небесных  светил до кухонной утвари -- им не
откажешь.
     Виргилий,  судя  по всему, был первым,  в литературе по  крайней  мере,
предложившим принцип линейности. Возможно, это  носилось в  воздухе;  скорее
всего,  это было продиктовано расширением империи, достигшей масштабов,  при
которых  человеческое   перемещение   и  впрямь  становилось  безвозвратным.
Потому-то "Энеида" и  не закончена: она просто не должна -- точнее, не могла
--  быть закончена. И дело  вовсе не в  "женственности",  присущей  культуре
эллинизма,  как  и не в  "мужескости"  культуры  Римской  --  и  даже  не  в
мужеложестве самого Виргилия.  Дело в том,  что  принцип линейности, отдавая
себе отчет в  ощущении известной безответственности по отношению к прошлому,
с  линейным этим существованием сопряженной, стремится уравновесить ощущение
это детальной разработкой  будущего.  Результатом являются либо "пророчество
задним числом" а ля  разговоры Анхиса у Виргилия, либо социальный утопизм --
либо: идея вечной жизни, т.е. Христианство.
     Одно  не слишком  отличается  от другого и третьего.  Во всяком случае,
именно в  связи  с этим  сходством -- а вовсе не за  4-ю  эклогу -- Виргилия
вполне  можно  считать  первым  христианским  поэтом.  Пиши я  "Божественную
Комедию", я поместил бы данного  автора  именно в Рай. За выдающиеся заслуги
перед принципом линейности -- в его логическое завершение.

     Бред и ужас Востока. Пыльная  катастрофа Азии. Зелень только на знамени
Пророка. Здесь ничего  не  растет, опричь усов. Черноглазая,  зарастающая  к
вечеру  трехдневной щетиной  часть света. Заливаемые мочой угли костра. Этот
запах!  С примесью скверного табака и потного мыла. И исподнего, намотанного
вкруг  ихних  чресел  что  твоя  чалма.  Расизм?  Но  он  всего  лишь  форма
мизантропии.  И  этот  повсеместно даже  в  городе  летящий  в морду  песок,
выкалывающий  мир  из  глаз  --  и   на  том  спасибо.  Повсеместный  бетон,
консистенции кизяка  и  цвета  разрытой могилы.  О, вся  эта  недальновидная
сволочь  --  Корбюзье,  Мондриан, Гропиус, изуродовавшая  мир не хуже любого
Люфтваффе!  Снобизм?  Но  он  лишь  форма  отчаяния.  Местное  население,  в
состоянии полного  ступора сидящее  в нищих закусочных, задрав головы, как в
намазе  навыворот,  к  телеэкрану,  на  котором  кто-то   постоянно  кого-то
избивает.  Либо  -- перекидывающееся  в  карты, вальты и  девятки которых --
единственная  доступная  абстракция,  единственный  способ  сосредоточиться.
Мизантропия? Отчаяние?  Но  можно  ли  ждать  иного  от пережившего  апофеоз
линейного  принципа:  от человека, которому некуда возвращаться? От большого
дерьмотолога, сакрофага и автора "Садомахии".

     Дитя своего века, т.е. IV в. н. э.  -- а лучше: п.В. -- после Виргилия,
-- Константин,  человек действия уже  хотя бы потому, что --  император, мог
уже  рассматривать  себя  не  только как  воплощение,  но и  как  инструмент
линейного  принципа существования. Византия была для  него крестом не только
символическим, но и  буквальным --  перекрест ком торговых путей, караванных
дорог  и т. п.:  с востока на  запад не менее, чем с севера на юг.  Одно это
могло привлечь его  внимание к месту, давшему миру  (в  VII веке  до н.  э.)
нечто, что на всех языках означает одно и то же: деньги.
     Деньги  же  интересовали Константина  чрезвычайно.  Если  он  и обладал
определенным гением, то скорее всего финансовым. Этому ученику  Диоклетиана,
так никогда и не научившемуся разделению власти с  кем-либо, удалось, тем не
менее, то, чего не  могли  добиться  его  предшественники:  стабилизировать,
выражаясь  нынешним  языком,  валюту.  Введенный  при  нем  римский  "солид"
впоследствии на протяжении почти семи столетий играл роль нынешнего доллара.
В  этом  смысле  перенесение  столицы  в Византию  было переездом  банка  на
монетный двор, покрытием идеи -- купюрой, наложением лапы на принцип.
     Не следует, наверно, также  упускать из виду, что благотворительность и
взаимопомощь христианской Церкви в данный период  представляла собой если не
альтернативу  государственной  экономике, то,  по  крайней  мере,  выход  из
положения для значительной --  неимущей  --  части населения. В значительной
мере  популярность  Христианства в  эту  пору зиждилась не  столько  на идее
равенства  душ  перед  Всевышним, сколько на  осязаемых  нуждающимися плодах
организованной  системы взаимопомощи. То была своего  рода  помесь карточной
системы и красного креста. Ни культ Изиды, ни неоплатонизм  ничего подобного
не организовывали. В чем и была их ошибка.
     Можно только гадать о том, что творилось  в душе и  в уме Константина в
смысле   Христианской   веры,  но,   Император,   он  не   мог   не  оценить
организационной и экономической эффективности данной церкви.
     Кроме того,  помещение столицы на самом краю империи как  бы превращает
край в центр и  предполагает равновеликое пространство по  "ту" сторону,  от
центра  считая.  Что равняется  на  карте Индии: объекту всех известных  нам
имперских грез, до и после Рождества Христова.

     Пыль!  эта  странная  субстанция, летящая вам  в  лицо. Она заслуживает
внимания, она не должна скрываться за словом "пыль". Просто ли это грязь, не
находящая себе места, но  составляющая самое  существо этой части света? Или
она -- Земля, пытающаяся подняться в  воздух, оторваться от самой себя,  как
мысль от тела, как тело, уступающее себя жаре. Дождь выдает ее сущность, ибо
тогда  у  вас  под  ногами  змеятся  буро-черные  ручейки  этой  субстанции,
придавленной обратно  к булыжным мостовым,  вниз  по горбатым артериям этого
первобытного  кишлака,  не  успевающей  слиться в лужи, ибо  разбрызгиваемой
бесчисленными колесами, превосходящими в своей сумме лица его  обитателей, и
уносимой  ими под вопли клаксонов через мост куда-то  в Азию, в  Анатолию, в
Ионию, в Трапезунд и в Смирну.
     Как везде на Востоке, здесь масса чистильщиков обуви, всех возрастов, с
ихними  восхитительными,  медью  обитыми  ящичками, с  набором гуталина всех
мастей  в  круглых медных  же  контейнерах величиной с "маленькую", накрытых
куполообразной  крышкой.  Настоящие  переносные   мечети,   только  что  без
минаретов. Избыточность  этой  профессии объясняется  именно грязью,  пылью,
после  пяти минут  ходьбы  покрывающей  ваш только  что отражавший  весь мир
штиблет серой непроницаемой пудрой.  Как все  чистильщики сапог, эти люди --
большие  философы. А лучше сказать  -- все философы суть чистильщики больших
сапог. Поэтому не так уж важно, знаете ли вы турецкий.

     Кто в  наше  время  разглядывает  карту,  изучает  рельеф,  прикидывает
расстояния? Никто, разве  что  отпускники-автомобилисты.  Даже военные этого
больше не делают, со времен изобретения кнопки. Кто пишет письма с детальным
перечислением  и  анализом  увиденных   достопримечательностей,   испытанных
ощущений? И  кто читает такие  письма?  После нас не  останется ничего,  что
заслуживало  бы  названия  корреспонденции. Даже  молодые  люди, у  которых,
казалось  бы,  вдоволь времени, обходятся  открытками.  Люди моего  возраста
прибегают к  открыткам чаще всего либо в минуту полного отчаяния в чужом для
них месте,  либо чтоб просто как-то убить время. Существуют, однако,  места,
разглядывание которых  на карте  на какой-то  миг роднит вас с  Провидением.
Существуют места,  где  история  неизбежна,  как  дорожное происшествие,  --
места,  чья  география  вызывает  историю  к  жизни.  Таков  Стамбул, он  же
Константинополь, он же  Византия. Спятивший светофор, все три цвета которого
загораются       одновременно.      Не      красный-желтый-зеленый,       но
белый-желтый-коричневый.  Плюс,  конечно,  синий, ибо  это  именно  вода  --
Босфор-Мармора-Дарданеллы, отделяющие Европу от Азии... Отделяющие ли? О эти
естественные пределы, проливы  и уралы! Как мало  они  значили для армий или
культур --  для  отсутствия  последней --  тем более.  Для  кочевников даже,
пожалуй, чуть больше,  чем для одушевленного принципом линейности и заведомо
оправданного захватывающей картиной будущего Государя.
     Не  оттого  ли  Христианство  и  восторжествовало,  что   давало  цель,
оправдывающую средства,  т.е. действительность; что временно -- т.е. на  всю
жизнь -- избавляло  от ответственности. Что следующий шаг  - любой, в  любом
направлении -- становился логическим. В духовном смысле, по крайней мере, не
оказалось  ли  оно антропологическим эхом кочевничества:  метастазом оного в
психологии человека оседлого. Или лучше: не совпадало ли оно с нуждами чисто
имперскими? Ибо одной оплатой легионера (смысл карьеры которого -- в выслуге
лет, демобилизации и оседлости) не заставишь сняться с места. Его необходимо
еще и  воодушевить. В противном  случае легионы  превращаются в того  самого
волка, держать которого за уши умел только Тиберий.
     Следствие редко способно  взглянуть на  свою причину  с одобрением. Еще
менее  способно  оно  причину   в  чем-либо  заподозрить.   Отношения  между
следствием и причиной,  как  правило,  лишены  рационального, аналитического
элемента.  Как  правило,  они  тавтологичны  и,  в лучшем  случае,  окрашены
воодушевлением последнего к первому.
     Поэтому   не  следует  забывать,   что  система  верования,   именуемая
Христианством, пришла  с  Востока, и  поэтому же не  следует  исключать, что
одним  из соображений, обуревавших Константина после победы над Максентием и
вышеупомянутого видения, было желание приблизиться чисто физически  к победы
этой и этого видения истоку: к Востоку. Я  не очень хорошо представляю себе,
что  творилось  об  ту пору  в  Иудее;  но, по крайней мере,  понятно,  что,
отправься  Константин  туда  по   суше,  ему  пришлось  бы  столкнуться   со
значительным   количеством   препятствий.  Создавать  же  столицу  за  морем
противоречило  элементарному здравому  смыслу. И не следует  также исключать
вполне возможной со стороны Константина неприязни к иудеям.
     Забавна и  немного  пугающа, не правда  ли,  мысль о  том, что Восток и
впрямь  является  метафизическим  центром  человечества.  Христианство  было
только одной,  хотя  и наиболее  активной  сектой,  каковых  в Империи  было
действительно великое  множество. Ко времени  воцарения Константина  Римская
империя, не в малой  степени  благодаря именно  своему размеру, представляла
собой настоящую  ярмарку,  базар  вероисповеданий. За  исключением,  однако,
коптов и культа  Изиды, источником всех  предлагавшихся  систем  верований и
культов был именно Восток.
     Запад  не  предлагал  ничего.  Запад  был,  по  существу,  покупателем.
Отнесемся  же  к Западу с нежностью  именно за эту  его неизобретательность,
обошедшуюся ему довольно дорого, включая раздающиеся и по сей день  упреки в
излишней  рационалистичности.  Не  набивает  ли этим  продавец  цену  своему
товару? И куда он отправится, набив свои сундуки?

     Если  римские элегики хоть в какой-то мере отражали мироощущение  своей
публики,  можно предположить,  что ко времени Константина,  т.е. четыре века
спустя,  доводы  типа  "отечество в  опасности"  и  "Pax  Romana" силу  свою
утратили.  И  если утверждения Эвсебия  верны, то Константин оказывается  ни
больше ни  меньше как первым крестоносцем. Не следует упускать  из виду, что
Рим  Константина -- это уже не Рим Августа. Это уже и, вообще-то говоря,  не
Рим  античный: это Рим христианский.  То, что Константин  принес в Византию,
уже не означало  культуры классической: то была уже культура нового времени,
настоянная  на  идее единобожия,  приравнявшая  политеизм  --  т.е.  свое же
собственное прошлое со всем его духом законов  и т. п. -- к идолопоклонству.
Это был уже прогресс.

     Здесь  я хотел бы заметить,  что мои представления об античности  мне и
самому кажутся немножко диковатыми. Я понимаю политеизм весьма простым  -- и
поэтому,   вероятно,  ложным  образом.  Для   меня   это  система  духовного
существования, в которой любая  форма  человеческой  деятельности, от рыбной
ловли до  созерцания звездного неба, освящена специфическими божествами. Так
что  индивидуум,  при наличии определенной  к  тому воли или воображения,  в
состоянии усмотреть в том, чем  он занимается, метафизическую -- бесконечную
-- подоплеку.  Тот или иной бог может,  буде  таковой  каприз взбредет в его
кучевую  голову, в  любой  момент  посетить человека  и на какой-то  отрезок
времени  в человека вселиться. Единственное, что от  последнего требуется --
если таково его, человека,  желание, -- это "очиститься", чтоб сделать  этот
визит возможным. Процесс  очищения (катарсиса)  весьма  разнообразен и носит
как индивидуальный (жертвоприношение, паломничество к  священному месту, тот
или иной обет), так и массовый (театр, спортивное состязание) характер. Очаг
не отличается от амфитеатра, стадион от алтаря, кастрюля от статуи.
     Подобное мироощущение возможно, я полагаю, только в условиях оседлости:
когда богу  известен  ваш адрес. Неудивительно, что цивилизация, которую  мы
называем греческой, возникла именно на островах. Неудивительно, что плоды ее
загипнотизировали   на  тысячелетия   все   Средиземноморье,  включая   Рим.
Неудивительно и то, что, с ростом Империи и островом  не будучи, Рим от этой
цивилизации в конечном счете бежал. И бегство это началось именно с цезарей,
с  идеи  абсолютной власти. Ибо в сфере  жизни сугубо политической политеизм
синонимичен демократии.  Абсолютная  власть,  автократия  синонимична,  увы,
единобожию. Ежели  можно представить себе человека непредвзятого, то ему, из
одного  только  инстинкта самосохранения исходя, политеизм  должен быть куда
симпатичнее монотеизма.
     Такого  человека  нет, его  и Диоген  днем  с огнем не  нашел бы. Более
памятуя  о культуре,  называемой  нами  античной  или  классической, чем  из
вышеупомянутого  инстинкта исходя, я  могу  сказать только, что чем дольше я
живу, тем привлекательнее  для меня  это идолопоклонство,  тем более опасным
представляется  мне  единобожие в чистом виде.  Не стоит, наверно,  называть
вещи  своими  именами,  но демократическое государство есть  на  самом  деле
историческое торжество идолопоклонства над Христианством.

     Константин  знать   этого,  естественно,   не   мог.  Полагаю,  что  он
догадывался,  что Рима больше нет. Христианин в этом императоре естественным
--  я бы сказал, пророческим -- образом  сочетался с государем. В самом этом
его "Сим  победиши"  слышна  амбиция власти.  И  действительно:  победиши --
более, чем  он  даже  себе  это  представлял,  ибо Христианство  в  Византии
просуществовало  еще  десять  столетий.  Победа  эта,  однако,  была,  боюсь
сказать,  Пиррова.  Качество   этой  победы  и  заставило  Западную  Церковь
отложиться от Восточной. То есть Рим географический от  Рима умышленного: от
Византии. Церковь -- Христову невесту от Церкви -- жены государства. В своем
движении на Восток  Константин, возможно,  руководствовался  именно  Востока
этого политической конгениальностью -- деспотий без опыта демократии --  его
собственному положению. Рим географический -- худо-бедно еще хранил какие-то
воспоминания о роли сената. У Византии таких воспоминаний не было.

     Сегодня мне сорок пять лет. Я сижу голый по пояс в гостинице "Ликабетт"
в Афинах, обливаясь  потом  и поглощая  в огромных количествах  кока-колу. В
этом городе я не знаю ни души. Выйдя вечером на улицу в поисках места, где б
я мог поужинать,  я обнаружил  себя в гуще чрезвычайно воодушевленной толпы,
выкрикивавшей нечто невразумительное, -- как  я понимаю,  у  них на  днях --
выборы. Я брел по какой-то бесконечной главной улице, с ревущими клаксонами,
запруженной то ли людьми, то ли транспортом, не понимая ни слова, -- и вдруг
мне пришло  в голову,  что  это и  есть тот  свет, что  жизнь кончилась,  но
движение продолжается; что это и есть вечность.
     Сорок пять лет назад моя мать дала мне жизнь. Она умерла  в позапрошлом
году.  В  прошлом году  --  умер  отец. Их единственный ребенок, я,  идет по
улицам вечерних Афин,  которых они  никогда не видели и  не  увидят. Плод их
любви, их  нищеты, их  рабства, в  котором они и умерли, их сын  свободен. И
потому  что они не встречаются ему в толпе, он догадывается, что  он неправ,
что это -- не вечность.

     Что видел и  чего  не видел  Константин,  глядя  на  карту Византии. Он
видел,  мягко говоря, табулу  расу.  Провинцию империи, населенную  греками,
евреями,  персами и т. п.  -- публикой, с которой он  давно уже привык иметь
дело, -- с  типичными  подданными восточной части своей  империи. Языком был
греческий,  но  для  образованного  римлянина  это было  как французский для
русского дворянина в XIX веке. Он  видел город,  мысом вдающийся в Мраморное
море, --  город, который легко  было  защитить,  стоило только  обнести  его
стеной.  Он видел  города этого холмы, отчасти напоминавшие римские, и, если
он  прикидывал  воздвигнуть  там, скажем,  дворец или церковь,  вид из  окон
должен  был быть сногсшибательный:  на всю  Азию, и вся Азия  взирала  бы на
кресты,  церковь  эту  венчавшие.  Можно  также  представить  себе,  что  он
развлекал  себя  мыслью  о  контроле над  доступом  в этот город оставленных
позади  римлян.  Им  пришлось бы  тащиться сюда через всю  Аттику или  плыть
вокруг Пелопонесса. "Этого пущу, а этого не пущу". Так, наверно, думал он об
устраиваемом им на земле варианте Рая.  О эти таможенные  грезы! И он видел,
как Византия приветствует в  нем своего защитника от Сасанидов  и от наших с
вами,  милостивые государи и  милостивые государыни,  предков с  той стороны
Дуная и как она, Византия, целует крест.
     Не видел же он  того, что  имеет дело с Востоком. Воевать с Востоком --
или даже освобождать Восток --  и  жить на Востоке -- разные вещи. Византия,
при  всей  ее  греческости,  принадлежала  к  миру  с  совершенно  отличными
представлениями о ценности  человеческого существования, нежели те, что были
в  ходу на Западе, в --  каким бы языческим  он ни  был -- Риме. Хотя бы уже
чисто  в  военном  отношении  Персия,  например,  была  более  реальной  для
Византии, чем  Эллада.  И разница в  степенях  этой реальности  не  могла не
отразиться в  мироощущении  этих  будущих подданных  христианского государя.
Если в  Афинах Сократ был судим открытым судом, имел  возможность произнести
речь  -- целых три! --  в  свою защиту, в Исфагане или,  скажем,  в  Багдаде
такого Сократа  просто бы посадили  на кол  -- или  содрали бы с него живьем
кожу,  -- и  дело с  концом,  и  не было  бы  вам ни  диалогов  Платона,  ни
неоплатонизма,  ни  всего  прочего  -- как  их действительно  и  не  было на
Востоке; был  бы просто монолог  Корана...  Византия была мостом  в Азию, но
движение по этому  мосту  шло  в обратном направлении. Разумеется,  Византия
приняла  Христианство, но  Христианству  в  ней было суждено овосточиться. В
этом тоже в немалой степени секрет последующей неприязни к  Церкви Восточной
со   стороны  Церкви  Римской.  Да,  спору   нет,   Христианство  номинально
просуществовало в Византии еще тысячу лет -- но что это было за Христианство
и какие это были христиане -- другое дело.
     Не видел -- точней, не предвидел -- Константин и того, что впечатление,
произведенное  на него  географическим  положением Византии, --  впечатление
естественное.  Что  подобное  впечатление  Византия  сможет  произвести   на
восточных властителей, стоит им взглянуть на карту. Что и возымело место. Не
раз и не два, с довольно грустными последствиями для Христианства.  До VI --
VII  вв.  трения  между Востоком  и  Западом в  Византии  носили,  в  общем,
нормальный,  типа я-с-тебя-шкуру-спущу, военный  характер  и решались  силой
оружия  --  чаще  всего  в  пользу  Запада.   Что,  если  и  не  увеличивало
популярности креста на Востоке, по крайней мере внушало  к нему уважение. Но
к VII в. над всем Востоком восходит и  воцаряется полумесяц,  т.е. Ислам.  С
этого  момента военные действия между  Западом и Востоком,  независимо от их
исхода,  начинают  оборачиваться  постепенной,  неуклонной  эрозией  креста,
релятивизмом  византийского мироощущения  в  результате  слишком  близких  и
слишком частых контактов между двумя  этими сакральными знаками. (Кто знает,
не  объясняется ли конечное поражение иконоклазма сознанием  недостаточности
креста  как   символа   и   необходимостью   визуального   соперничества   с
антифигуративным искусством  Ислама?  Не  бред ли арабской вязи подхлестывал
Иоанна Дамаскина?)
     Константин не предвидел, что антииндивидуализм Ислама найдет в Византии
почву  настолько благоприятную, что  к  IX  веку  Христианство будет  готово
бежать  оттуда  на Север.  Он, конечно, сказал бы, что  это  не бегство,  но
распространение Христианства,  о котором он, теоретически,  мечтал. И многие
на  это  кивнут  головой  в знак  согласия,  что да, распространение. Однако
Христианство, принятое Русью, уже не имело  ничего общего с Римом. Пришедшее
на  Русь  Христианство  бросило  позади  не  только  тоги  и  статуи,  но  и
выработанный при Юстиниане Свод Гражданских  Законов. Видимо, чтоб облегчить
себе путешествие.

     Приняв решение  уехать  из Стамбула,  я пустился на  поиски  пароходной
компании, обслуживающей  линию  Стамбул --  Афины или  Стамбул -- Венеция. Я
обошел несколько контор, но, как всегда на Востоке, чем ближе вы к цели, тем
туманнее способы  ее достижения. В конце концов я выяснил, что раньше начала
июня  ни из Стамбула,  ни из Смирны уплыть мне  на Запад  не  удастся, ни на
пассажирском  судне, ни  на  сухогрузе  или  танкере.  В  одном из  агентств
массивная  турчанка,  дымя  жуткой  папиросой  что  твой  океанский  лайнер,
посоветовала обратиться в контору  компании,  носящей австралийское,  как  я
поначалу вообразил, название  "Бумеранг".  "Бумеранг"  оказался  прокуренной
грязноватой конторой с двумя столами, одним телефоном, картой -- естественно
-- мира на стене и шестью задумчивыми  брюнетами, оцепеневшими от  безделья.
Единственно, что  мне  удалось извлечь из одного из  них, сидящего  ближе  к
двери,  это  что  "Бумеранг"  обслуживает  советские  круизы  по  Черному  и
Средиземному,  но что  на этой неделе у  них ничего нет.  Интересно,  откуда
родом был  тот старший лейтенант на Лубянке, придумавший  это  название?  Из
Тулы? Из Челябинска?

     Благоприятность почвы  для Ислама, которую я имел в виду, объяснялась в
Византии  скорее  всего  ее  этническим  составом,   т.е.  смешением  рас  и
национальностей, ни  врозь, ни  тем более совместно не обладавших  памятью о
какой-либо внятной традиции  индивидуализма.  Не хочется обобщать, но Восток
есть   прежде  всего  традиция   подчинения,  иерархии,  выгоды,   торговли,
приспособления  -- т.е. традиция, в  значительной  степени чуждая  принципам
нравственного абсолюта, чью роль -- я имею в  виду интенсивность ощущения --
выполняет здесь идея  рода,  семьи. Я предвижу  возражения  и даже  согласен
принять их и  в  деталях  и  в целом. Но в какую бы крайность мы при этом ни
впали с  идеализацией Востока, мы  не в состоянии  будем  приписать ему хоть
какого-то подобия демократической традиции.
     И  речь  при этом идет о Византии до турецкого владычества:  о Византии
Константина,  Юстиниана,   Теодоры  --  о  Византии  христианской.  Но  вот,
например,   Михаил  Пселл,   византийский   историк,  рассказывая   в  своей
"Хронографии"   о    царствовании   Василия    II,   упоминает,    что   его
премьер-министром был его сводный брат, тоже Василий, которого в детстве, во
избежание возможных  притязаний на  трон, просто кастрировали. "Естественная
предосторожность, -- отзывается об этом историк, --  ибо, будучи евнухом, он
не  стал  бы  пытаться  отобрать  трон  у  законного наследника.  Он  вполне
примирился со своей судьбой,  -- добавляет Пселл, -- и был искренне привязан
к царствующему дому. В конце концов, это ведь была его семья". Речь, заметим
себе,  идет о царствовании Василия  II, т.е. о 986  -- 1025 гг. н. э.  Пселл
сообщает об этом походя,  как о рутинном  деле -- каковым оно и  было -- при
Византийском дворе. Н.э.? Что же тогда до н. э.?

     И  чем измеряется эта э.? И измеряется ли она вообще? Заметим себе, что
описываемое Пселлом  происходит до появления  турок. То есть ни о  каком там
Баязете-Мехмете-Сулеймане  еще ни  слуху  ни  духу.  Когда  мы  еще  толкуем
священные тексты, боремся с ересями, созываем соборы, сочиняем трактаты. Это
-- одной рукой. Другой мы кастрируем выблядка, чтоб у него, когда подрастет,
не возникло притязаний  на трон.  Это и  есть восточное отношение к вещам, к
человеческому телу, в  частности;  и какая там  э. или тысячелетье на дворе,
никакой  роли  не  играет.  Неудивительно,  что Римская Церковь  воротит  от
Византии нос. И тут нужно кое-что сказать о Римской Церкви.
     Ей,  конечно, естественно было  от Византии  отвернуться.  По причинам,
перечисленным выше, но и еще потому, что, объективно  говоря, Византия, этот
Новый  Рим,  бросила  Рим  подлинный  на  произвол  судьбы.  За  исключением
Юстиниана, Рим был полностью  предоставлен самому себе, то  есть  визиготам,
вандалам и всем прочим,  кому было не лень сводить с бывшей столицей древние
или новые  счеты. Константина  еще понять можно: он вырос  и  провел большую
часть  своей  жизни  именно  в Восточной империи. Что  касается  последующих
византийских императоров, их отношение к  Риму  подлинному  несколько  менее
объяснимо.  Естественно,  у  них  был хлопот полон  рот  дома,  на  Востоке,
учитывая непосредственных соседей. Тем  не менее, титул  Римского императора
все-таки должен был накладывать некоторые географические обязанности.
     Вся  история, конечно,  была  в  том, что  Римскими  императорами после
Юстиниана становились  выходцы,  главным  образом, из  Восточных  провинций,
являвшихся  главным  поставщиком  рекрутов  для легионов, -- т.е. с нынешних
Балкан,  из  Сирии,  из Армении и т.  п. Рим  для  них был, в лучшем случае,
идеей.  Как и большинство своих подданных, некоторые из  них  и по-латыни не
знали  ни слова. Тем  не  менее, все считали себя, и назывались, и  писались
римлянами.  (Нечто  подобное  можно  наблюдать  и  сегодня  в  разнообразных
доминионах Британской  Империи  или -- зачем далеко ходить за  примерами  --
среди, допустим, эвенков, являющихся советскими гражданами.)
     Иными  словами,  Рим  остался сам  по  себе,  и  Римская  Церковь  тоже
оказалась  предоставленной самой  себе.  Было  бы  слишком  долгим  занятием
описывать  взаимоотношения Церкви в Византии  и Церкви в Риме. Можно  только
заметить,  что, в общем, оставленность Рима пошла в известной  мере  Римской
Церкви на пользу. Но не только на пользу.

     Я  не  предполагал,  что  эта  записка  о  путешествии  в  Стамбул  так
разрастется, -- и начинаю уже испытывать  раздражение: и  в отношении самого
себя, и  в отношении материала. С  другой  стороны,  я  сознаю,  что  другой
возможности обсудить  все эти дела  мне  не  представится,  ибо,  если она и
представится, я ее сознательно упущу. В дальнейшем я обещаю себе и тем,  кто
уже дошел в чтении до этого  места, большую сжатость -- хотя более всего мне
хотелось бы сейчас бросить всю эту затею.
     Уж если довелось  прибегнуть к прозе  -- средству именно тем автору сих
строк и ненавистному,  что она  лишена какой бы то ни было формы дисциплины,
кроме  подобия  той,  что  возникает  по  ходу  дела, --  уж  если  довелось
пользоваться  прозой,  то  лучше  было  бы  сосредоточиться  на  деталях, на
описании  мест и характеров -- то  есть  тех  вещей, столкнуться  с которыми
читателю  этой записки,  возможно, и  не случится.  Ибо  все вышеизложенное,
равно как и все последующее, рано или  поздно должно  прийти в голову любому
человеку: ибо все мы, так или иначе, находимся в зависимости от истории.

     Польза изолированности Церкви  Римской от  Церкви Восточной заключалась
прежде всего в естественных выгодах, связанных с любой формой автономии.  То
есть Церкви в  Риме почти  никто и ничто, за исключением ее самой, не мешало
выработаться  в определенную  твердую систему. Что  и произошло.  Комбинация
Римского Права,  принимаемого  в  Риме более всерьез,  нежели в  Византии, и
собственной   логики  внутреннего  развития  Римской   Церкви  действительно
определилась в этико-политическую систему,  лежащую  в основе так называемой
западной  концепции  государственного  и индивидуального  бытия.  Как  почти
всякий развод, и  этот, между Византией и Римом, был далеко не полным: масса
имущества оставалась общей. Но,  в  общем,  можно утверждать,  что названная
концепция очертила  вокруг себя некий круг, который именно в  концептуальном
смысле Восток не переступал  и в пределах которого -- весьма обширных  --  и
выработалось  то,   что  мы   называем  или   подразумеваем   под   Западным
Христианством и вытекающим из него миропониманием.
     Недостаток всякой, даже совершенной, системы состоит  именно в том, что
она  --  система.  То  есть  в  том,  что  ей, по  определению,  ради своего
существования, приходится нечто исключать, рассматривать нечто  как чуждое и
постольку,    поскольку   это    возможно,   приравнивать   это   чуждое   к
несуществующему.
     Недостатком  системы,  выработавшейся  в  Риме,  недостатком  Западного
Христианства явилось его  невольное ограничение  представлений  о Зле. Любые
представления  о  чем  бы  то  ни  было зиждятся на опыте.  Опытом  зла  для
Западного  Христианства оказался  опыт, нашедший  свое  отражение в  Римском
Праве,  с добавлением  опыта преследования христиан римскими императорами до
воцарения Константина. Этого немало, но это далеко  не исчерпывает его, зла,
возможности.  Разводясь  с   Византией,  Западное   Христианство  тем  самым
приравняло  Восток к несуществующему  и этим сильно и, до известной степени,
губительно для  самого же себя  занизило свои  представления  о человеческом
негативном потенциале.
     Сегодня, если молодой человек забирается с автоматом на университетскую
башню и  начинает  поливать  оттуда прохожих,  судья -- если этого  молодого
человека удается обезвредить и он предстает  пред судом -- квалифицирует его
как невменяемого, и его запирают в лечебницу для душевнобольных. На деле  же
поведение этого молодого  человека  принципиально  ничуть  не  отличается от
кастрации того царского выблядка,  о  котором нам повествует Пселл. Как и не
отличается  оно от  иранского имама,  кладущего десятки тысяч  животов своих
подданных  во имя утверждения его,  имама, представлений о воле Пророка. Или
--  от  тезиса, выдвинутого  Джугашвили в процессе все мы знаем чего, о том,
что  "у  нас  незаменимых  нет".  Общим  знаменателем  этих  акций  является
антииндивидуалистическое  ощущение,  что человеческая жизнь --  ничто,  т.е.
отсутствие  --  вполне  естественное  --  представления   о  том,  что  она,
человеческая жизнь, священна, хотя бы уже потому, что уникальна.
     Я  далек от того, чтобы  утверждать, что  отсутствие этого понимания --
явление  сугубо  восточное.  Весь   ужас  именно   в   том,   что  нет.   Но
непростительная ошибка Западного Христианства со  всеми вытекающими из оного
представлениями о мире, законе,  порядке, норме и т. п. заключается именно в
том, что,  ради своего собственного развития и  последующего  торжества, оно
пренебрегло  опытом,  предложенным Византией.  Отсюда  все  эти становящиеся
теперь   почти   ежедневными   сюрпризы,   отсюда   эта   неспособность   --
государственных   систем  и  индивидуальная   --   к   адекватной   реакции,
выражающаяся  в  оценке  явлений  вышеупомянутого  характера  как  следствий
душевного заболевания, религиозного фанатизма и проч.

     В  Топкапи  --  превращенном  в  музей дворце  турецкого  султана  -- в
отдельном павильоне собраны  наиболее священные сердцу всякого  мусульманина
предметы,  связанные  с  жизнью  Пророка.  В восхитительно  инкрустированных
шкатулках хранятся зуб Пророка, волосы с головы Пророка.  Посетителей просят
не шуметь, понизить  голос.  Еще  там  вокруг  разнообразные  мечи, кинжалы,
истлевший  кусок  шкуры какого-то животного с  различимыми  на  нем  буквами
письма  Пророка какому-то конкретному историческому лицу и прочие  священные
тексты, созерцая  которые, невольно благодаришь  судьбу  за незнание  языка.
Хватит с  меня и русского,  думал  я.  В  центре, под стеклянным  квадратным
колпаком, в раме,  отороченной золотом, находится предмет  темно-коричневого
цвета,  сущность коего  я не  уразумел, пока не прочел  табличку.  Табличка,
естественно, по-турецки и по-английски. Отлитый  в  бронзе  "Отпечаток стопы
Пророка".  Минимум  сорок восьмой  размер обуви, подумал  я,  глядя  на этот
экспонат. И тут я содрогнулся: Йети!

     Византия была  переименована в  Константинополь, если  не ошибаюсь, при
жизни Константина. В смысле простоты гласных и согласных, это название было,
наверно, популярней у  турок-сельджуков, чем Византия.  Но  и  Стамбул  тоже
звучит достаточно по-турецки; для русского  уха, во всяком случае. На  самом
деле Стамбул -- название  греческое, происходит, как  будет сказано в  любом
путеводителе, от греческого "стан полин" -- что означает(ло) просто "город".
"Стан"? "Полин"? Русское  ухо? Кто здесь  кого слышит? Здесь,  где  "бардак"
значит  "стакан". Где "дурак" значит "остановка".  "Бир  бардак чай" -- один
стакан чаю. "Дурак автобуса"  -- остановка автобуса. Ладно хоть, что автобус
только наполовину греческий.

     Человеку  с одышкой  тут делать нечего, разве что нанять  на весь  день
такси.  Для  попадающих в  Стамбул с Запада  город этот чрезвычайно дешев, В
переводе на доллары-марки-франки и т.  п.  некоторые  вещи  не стоят ничего.
Точнее:  оказываются по ту  сторону  стоимости.  Те  же самые  ботинки  или,
например, чай. Странное это  ощущение  -- наблюдать деятельность, не имеющую
денежного  выражения:  никак  не  оцениваемую.  Похоже на  некий  тот  свет,
пре-мир, и, вероятно,  именно эта  потусторонность  и составляет  знаменитое
"очарование" Востока для северного скряги.

     Что воспоследовало -- хорошо известно:  невесть откуда  возникли турки.
Откуда  они  появились,  ответ на  это  не  очень внятен; ясно,  что  весьма
издалека. Что привело их на берег Босфора -- тоже не очень ясно, но понятно,
что лошади.  Турки  -- точней:  тюрки --  были кочевниками: так нас учили  в
школе. Босфор,  естественно,  оказался преградой, и здесь-то  тюрки,  вместо
того  чтоб откочевать  назад, решили перейти к  оседлости. Все это звучит не
очень  убедительно,  но  мы  это   так  и  оставим.  Чего  они   хотели   от
Константинополя-Византии-Стамбула  --  это,  по крайней мере,  понятно:  они
хотели быть в Константинополе. Примерно того же, что и сам Константин. До XI
века сакрального  знака у них не было. В XI он появился.  Как  мы знаем, это
был полумесяц.
     Но в Константинополе были христиане,  константинопольские церкви венчал
крест.  Тюркский, постепенно превратившийся  в  турецкий, роман  с Византией
продолжался примерно три столетия. Постоянство принесло  свои плоды, и в XIV
веке  крест  уступил купола полумесяцу. Остальное  хорошо документировано, и
распространяться об этом нужды нет. Хотелось бы только отметить значительное
структурное сходство того, "как было", с тем, "как стало". Ибо смысл истории
в существе структур, не в характере декора.

     Смысл истории! Что, в самом деле, может  поделать перо с этим смешением
рас, языков, вероисповеданий -- с этим принявшим вегетативный, зоологический
характер  падением  вавилонской  башни,  в  результате   которого,  в   один
прекрасный  день,  индивидуум  обнаруживает  себя  смотрящим  со  страхом  и
отчуждением на свою руку или на свой детородный орган --не а ля Витгенштейн,
но охваченный ощущением, что эти вещи  принадлежат не  ему, что они -- всего
лишь  составные части,  детали  "конструктора", осколки калейдоскопа, сквозь
который  не причина  на  следствие,  но  слепая случайность смотрит на свет.
Можно выскочить на улицу -- но там летит пыль.

     Разница между духовной и светской властью в Византии христианской  была
чрезвычайно  незначительной.  Номинально  государю   следовало  считаться  с
суждениями Патриарха -- что нередко имело место. С  другой стороны, государь
зачастую не  только  назначал Патриарха, но, в  ряде случаев, оказывался или
имел основания  считать  себя  большим христианином, чем Патриарх. Мы уже не
говорим  о  концепции  помазанника  Божьего,  которая  одна  могла  избавить
государя от необходимости  считаться  с чьим бы то ни было мнением. Что тоже
имело  место  и  что  --  в сочетании  с механическими чудесами,  до которых
Теофилий  I  был  большой  любитель,  --  и  оказало, между прочим, решающее
влияние на выбор, сделанный Русью в IX веке.  (Между прочим же,  чудеса эти:
рыкающие  искусственные львы,  механические соловьи,  поднимающийся в воздух
трон и т. п.  -- византийский государь заимствовал, слегка их модифицировав,
на Востоке, у своих персидских соседей.)
     Нечто чрезвычайно  схожее происходило  и  с  Высокой Портой, то  бишь с
Оттоманской империей, то бишь с Византией мусульманской. Мы опять-таки имеем
дело  с автократией, несколько более деспотического, сильно военизированного
характера. Абсолютный  глава государства -- падишах, он же султан. При  нем,
однако,   существует   Великий   муфтий   --   должность,   совмещающая   --
отождествляющая -- власть духовную  с административной. Управляется  же  все
государство посредством чрезвычайно сложной иерархической системы, в которой
преобладает религиозный  (для удобства скажем  -- идеологически выдержанный)
элемент,
     В  чисто  структурном   отношении  расстояние  между  Вторым  Римом   и
Оттоманской империей измеряемо только в единицах времени. Что это тогда? Дух
места? Его злой  гений?  Дух  порчи? И  откуда, между прочим,  "порча" эта в
нашем лексиконе? Не от "Порты" ли? Неважно. Достаточно, что  и Христианство,
и бардак с дураком пришли к нам именно из этого места. Где люди обращались в
Христианство в V веке с такой же легкостью, с какой они переходили в Ислам в
XIV (и это  при том,  что после захвата Константинополя турки христиан никак
не преследовали).  Причины  и  того и  другого  обращений  были те же самые:
практические.  Впрочем,  это уже никак  не связано  с местом; это связано  с
видом.

     О  все эти  бесчисленные  Османы, Мехметы,  Мурады, Баязеты,  Ибрагимы.
Селимы   и  Сулейманы,  вырезавшие  друг  друга,   своих   предшественников,
соперников, братьев,  родителей и потомство -- в случае Мурада II или III --
какая разница! --  девятнадцать братьев  кряду --  с регулярностью человека,
бреющегося  перед  зеркалом. О эти  бесконечные,  непрерывные  войны: против
неверных, против  своих же  мусульман-но-шиитов,  за  расширение империи,  в
отместку за нанесенные обиды, просто так и  из самозащиты. И о этот институт
янычар,   элита   армии,   преданная   сначала   султану,   но    постепенно
вырабатывавшаяся в отдельную, только со своими интересами считающуюся касту,
-- как все  это знакомо! О  все эти чалмы  и  бороды -- эта униформа головы,
одержимой только одной  мыслью:  рэзать --  и  потому  -- а не  только из-за
запрета, накладываемого исламом на изображение чего бы то ни было живого, --
совершенно неотличимые друг  от друга! Потому, возможно, и "рэзать", что все
так друг на друга похожи и нет ощущения потери. Потому и "рэзать", что никто
не бреется. ""Рэжу", следовательно существую".
     Да и что, вообще говоря, может  быть ближе сердцу вчерашнего кочевника,
чем принцип линейности, чем перемещение по  плоскости, хоть в ту, хоть в эту
сторону.  И не оправданием, и не пророчеством  ли одновременно звучат  слова
одного из них, опять-таки  Селима, сказанные  им  при завоевании Египта, что
он, как властитель  Константинополя, наследует Восточную  Римскую Империю и,
следовательно, имеет право на земли, когда-либо ей принадлежавшие? Не та  же
ли нота  зазвучит четыреста лет спустя  в  устах  Устрялова  и третьеримских
славянофилов, чей алый, цвета янычарского плаща, флаг  благополучно вобрал в
себя звезду и полумесяц Ислама? И молот -- не модифицированный ли он крест?
     Эти  непрерывные,  на  протяжении  без  малого  тысячелетия, войны, эти
бесконечные трактаты со  схоластическими  интерпретациями искусства стрельбы
из лука -- не они  ли ответственны  за  выработавшееся в  этой  части  света
отождествление               армии              и               государства,
политики-как-продолжения-войны-только-другими-средствами,  за  вдохновенные,
но баллистически реальные фантазии Циолковского?
     И эта  загадочная субстанция, эта пыль, летящая вам  в морду  на улицах
Стамбула,   --  не  есть  ли  это  просто  бездомная  материя  насильственно
прерванных бессчетных жизней, понятия не имеющая -- чисто по-человечески, --
куда ей приткнуться? Так и возникает грязь. Что, впрочем, тоже не спасает от
сильной перенаселенности.
     Человека  с  воображением,  да  к тому же  еще  и нетерпеливого,  очень
подмывает ответить на эти вопросы утвердительно. Но, может быть, не  следует
торопиться; может  быть,  надо  повременить  и  дать  им  возможность  стать
"проклятыми"  -- даже если на это  уйдет несколько  веков.  О эти "века") --
любимая  единица  истории, избавляющая индивидуума  от  необходимости личной
оценки происшедшего и награждающая его почетным статусом жертвы истории.

     В  отличие  от  оледенения, цивилизации  -- какие  они ни  на  есть  --
перемещаются с Юга на Север. Как бы  стремясь заполонить вакуум, оставленный
оледенением. Тропический  лес постепенно  одолевает  хвойный  и смешанный --
если  не  с  помощью  листа,  то  с помощью  архитектуры.  Иногда  возникает
ощущение, что барокко, рококо, даже шинкель -- просто бессознательная  тоска
вида о его вечнозеленом прошлом. Папоротник пагод -- тоже.
     В широтном направлении перемещаются только кочевники. И, как правило, с
Востока   на   Запад.   Кочевничество  имеет  смысл  только  в  определенной
климатической зоне. Эскимосы -- в пределах полярного круга; татары и монголы
-- в пределах черноземной полосы. Купола юрт и иглу, конусы палаток и чумов.
     Я  видел  мечети  Средней  Азии  --  мечети  Самарканда,  Бухары, Хивы:
подлинные  перлы  мусульманской архитектуры. Как  не сказал Ленин, ничего не
знаю лучше  Шах-И-Зинды, на полу которой  я провел несколько ночей, не  имея
другого места  для  ночлега. Мне  было девятнадцать  лет, но  я  вспоминаю с
нежностью об  этих мечетях  отнюдь не поэтому.  Они  --  шедевры масштаба  и
колорита, они -- свидетельства лиричности Ислама. Их глазурь,  их  изумруд и
кобальт  запечатлеваются  на  вашей  сетчатке  в  немалой степени  благодаря
контрасту  с желто-бурым колоритом окружающего их ландшафта. Контраст  этот,
эта  память о цветовой (по крайней мере) альтернативе реальному миру, и был,
возможно,  поводом  к   их   появлению.   В   них   действительно  ощущается
идеосинкретичность, самоувлеченность, желание  за(со)вершить самих себя. Как
лампы в темноте. Лучше: как кораллы -- в пустыне.

     Стамбульские  же  мечети  --  это  Ислам  торжествующий.  Нет  большего
противоречия,  чем  торжествующая Церковь, --  и нет  большей безвкусицы. От
этого страдает  и  Св. Петр в  Риме. Но  мечети  Стамбула!  Эти  гигантские,
насевшие на землю,  не в силах  от  нее оторваться  застывшие каменные жабы!
Только минареты, более всего напоминающие -- пророчески, боюсь, -- установки
класса земля-воздух, и указывают направление, в котором собиралась двинуться
душа. Их  плоские, подобные  крышкам кастрюль  или чугунных  латок,  купола,
понятия не имеющие, что им делать с небом: скорей предохраняющие содержимое,
нежели  поощряющие воздеть  очи  горе. Этот комплекс шатра! придавленности к
земле! намаза.
     На  фоне  заката,  на  гребне  холма,  их  силуэты  производят  сильное
впечатление; рука тянется  к фотоаппарату,  как  у шпиона при виде  военного
объекта.  В  них  и  в  самом  деле   есть  нечто   угрожающе-потустороннее,
инопланетное, абсолютно  герметическое, панциреобразное. И все это  того  же
грязно-бурого оттенка,  как и большинство построек в  Стамбуле. И все это на
фоне бирюзы Босфора.
     И  если  перо  не  поднимается  упрекнуть ихних безымянных  правоверных
создателей в эстетической тупости, то это потому, что тон этим донным, жабо-
и  крабообразным сооружениям задан был  Айя-Софией --  сооружением в  высшей
степени  христианским.   Константин,   утверждают,  заложил   ее  основание;
возведена же она при  Юстиниане.  Снаружи отличить ее от мечетей невозможно,
ибо судьба сыграла над Айя-Софией злую  (злую  ли?)  шутку. При  не помню уж
каком султане, да это и не важно -- была Айя-София превращена в мечеть.
     Превращение это больших  усилий не потребовало:  просто с  обеих сторон
возвели мусульмане четыре минарета. И стало Айя-Софию не отличить от мечети.
То есть  архитектурный стандарт Византии был  доведен до  своего логического
конца. Это  именно  с  ее приземистой грандиозностью  соперничали  строители
мечетей Баязета и  Сулеймана, не  говоря уже о меньших братьях. Но  и за это
упрекать  их нельзя  --  не  только  потому,  что  к  моменту их  прихода  в
Константинополь Айя-София царила над городом, но, прежде  всего, потому, что
и сама-то она  была сооружением  не римским, но именно восточным,  точней --
сасанидским. Как и  нельзя упрекать того, неважно-как-его-зовут,  султана за
превращение христианского храма в мечеть: в этой трансформации сказалось то,
что можно, не подумав, принять за  глубокое равнодушие  Востока к  проблемам
метафизического порядка. На самом же  деле за этим  стояло и стоит, как сама
Айя-София  с  ее  минаретами  и  христианско-мусульманским  декором  внутри,
историей  и  арабской  вязью  внушенное  ощущение,  что  все  в  этой  жизни
переплетается, что все, в сущности, есть узор ковра. Попираемого стопой.

     Это -- чудовищная идея,  не  лишенная доли истины. Но попытаемся  с ней
справиться.  В  ее  истоке  лежит  восточный  принцип   орнамента,  основным
элементом  которого  служит  стих  Корана,  цитата  из   Пророка:   вышитая,
выгравированная,  вырезанная  в  камне  или  дереве --  и  с самим процессом
вышивания, гравировки,  вырезания  и  т.  п. графически --  если  принять во
внимание  арабскую  письменность  --  совпадающая.   То  есть  речь  идет  о
декоративном  аспекте  письменности,  о  декоративном  использовании  фразы,
слова,  буквы;  о  чисто визуальном  к ним  отношении.  Оставляя  в  стороне
неприемлемость  подобного  взгляда на  слово  (как,  впрочем,  и  на букву),
заметим здесь  лишь  неизбежно  буквальное,  пространственное -- ибо  только
средствами пространства и выражаемое -- восприятие того или иного священного
речения.  Отметим  зависимость  этого  орнамента  от  длины  строки   и   от
дидактического аспекта  речения,  зачастую  уже  достаточно  орнаментального
самого по себе. Напомним себе: единица восточного орнамента -- фраза, слово,
буква.
     Единицей  --  основным элементом --  орнамента,  возникшего на  Западе,
служит счет: зарубка  --  и у нас в этот момент -- абстракции, -- отмечающая
движение   дней.  Орнамент  этот,  иными   словами,  временной.  Отсюда  его
ритмичность, его тенденция  к симметричности,  его принципиально абстрактный
характер,  подчиняющий  графическое  выражение  ритмическому  ощущению.  Его
сугубую не(анти)дидактичность. Его -- за  счет  ритмичности, повторимости --
постоянное  абстрагирование от  своей единицы,  от единожды уже выраженного.
Говоря короче, его динамичность.
     Я бы заметил еще, что единица этого  орнамента  -- день  -- идея дня --
включает в себя любой опыт, в  том числе и опыт  священного речения. Из чего
следует  соображение о превосходстве  бордюрчика  греческой  вазы над узором
ковра. Из  чего следует,  что еще неизвестно, кто больший кочевник: тот  ли,
кто кочует в пространстве,  или тот,  кто  кочует во времени.  Идея, что все
переплетается,  что  все  лишь  узор  ковра,  стопой попираемого,  сколь  бы
захватывающей (и  буквально тоже) она ни была,  все же сильно уступает идее,
что  все  остается позади,  ковер  и  попирающую  его  стопу  --  даже  свою
собственную -- включая.

     О,  я  предвижу  возражения!  Я  предвижу искусствоведа  или  этнолога,
готовых  оспорить  с цифрами и с черепками  в  руках все  вышеизложенное.  Я
предвижу  человека  в  очках,  вносящего  индийскую  или  китайскую  вазу  с
бордюрчиком, только что мной описанным, и восклицающего: А это что?  И разве
Индия (или  Китай) не Восток? Хуже того, ваза эта  или блюдо могут оказаться
из Египта, вообще из Африки, из Патагонии, из Северной Америки. И заструится
поток  доказательств  несравненной  ихней  правоты  относительно  того,  что
доисламская  культура  была  фигуративной,  что  таким  образом Запад просто
отстал от  Востока, что орнамент вообще, по  определению, нефункционален или
что  пространство  больше,  чем  время.   Что   я,  в  целях   скорей  всего
политических, подменяю историю антропологией.  Что-нибудь  в  этом роде, или
того похуже.
     Что мне сказать на это? и надо ли говорить что-либо? Не уверен; но, тем
не менее,  замечу,  что, не  предвидь я этих  возражений, я  бы за  перо  не
брался. Что пространство для меня действительно  и  меньше, и менее  дорого,
чем время.  Не потому, однако, что  оно меньше, а потому, что  оно --  вещь)
тогда  как  время есть мысль о вещи.  Между вещью  и мыслью, скажу я, всегда
предпочтительнее последнее.
     И  еще  я  предвижу,  что  не  будет  ни ваз, ни черепков, ни блюда, ни
человека в очках. Что возражений  не последует,  что  воцарится молчание. Не
столько как знак  согласия, сколько  как свидетельство безразличия.  Поэтому
устервим наш довод  немного  и  добавим, что ощущение времени  есть  глубоко
индивидуалистический опыт.  Что  в  течение жизни каждый человек,  рано  или
поздно,  оказывается  в  положении  Робинзона Крузо,  делающего  зарубки  и,
насчитав, допустим, семь или десять, их перечеркивающего. Это и есть природа
орнамента, независимо от предыдущей цивилизации или  той, к которой  человек
этот принадлежит.  И зарубки  эти  --  дело  глубоко одинокое,  обособляющее
индивидуума,   вынуждающее  его  к  пониманию   если   не  уникальности,  то
автономности его существования в мире.
     Это и есть основа нашей цивилизации. Это и есть то, от чего  Константин
ушел на Восток. К ковру.

     Нормальный,  душный, потный, пыльный  майский день  в  Стамбуле.  Сверх
того,  воскресенье. Человеческое стадо, бродящее под сводами Айя-Софии. Там,
вверху, недосягаемые для  зренья, мозаики с изображением то ли царей, то  ли
Святых.  Ниже,  на  стенах,  досягаемые, но  недоступные  разумению  круглые
металлические  щиты  с  золотыми  по  черному  полю,  весьма  стилизованными
цитатами  из  Пророка.  Своего  рода   монументальные   камеи   с  литерами,
напоминающими Джаксона  Поллака или Кандинского. И  тут  я замечаю,  что  --
скользко: собор  потеет. Не только  пол, но и  мрамор  стен. Камень  потеет.
Спрашиваю -- говорят, от сильного перепада температуры. И решаю  -- от моего
присутствия, и выхожу.

     Взглянуть  на  Отечество  извне   можно,  только  оказавшись  вне  стен
Отечества. Или -- расстелив карту. Но, как замечено выше, кто теперь смотрит
на карту?
     Если  цивилизации --  именно какие  они  ни  на есть  --  действительно
распространяются,  как растительность, в направлении, обратном оледенению, с
Юга на Север, то куда было Руси при  ее географическом положении деваться от
Византии?  Не  только  Руси Киевской,  но и  Московской, а  там  уж  и всему
остальному между  Донцом  и  Уралом? И  нужно еще  поблагодарить Тамерлана и
Чингисхана  за  то,  что они  несколько  задержали  процесс,  что  несколько
подморозили,  точней  --  подмяли, цветы  Византии. Это  неправда,  что Русь
сыграла роль  щита, предохранившего  Запад от  татаро-монгольского ига. Роль
щита  этого  сыграл  Константинополь  --  тогда  еще  оплот  организованного
Христианства.  (В   1403  году,   между   прочим,   возникла   под   стенами
Константинополя ситуация, которая чуть было не обернулась  для Христианского
--  вообще  для  всего  тогда известного  --  мира  абсолютной  катастрофой:
Тамерлан встретился с Баязетом. По счастью,  они обратили оружие против друг
друга --  сказалось, видимо,  внутрирасовое  соперничество.  Объединись  они
против Запада,  т.е.  в том направлении,  в котором  они  оба  двигались, мы
смотрели бы нынче на карту миндалевидным, преимущественно карим оком.)
     Деваться Руси от Византии было действительно некуда, подобно тому как и
Западу от Рима. И подобно тому как он зарастал с веками римской колоннадой и
законностью, Русь оказалась  естественной географической  добычей  Византии.
Если на пути  первого стояли  Альпы, второму  мешало только  Черное море  --
глубокая, но, в конечном счете, плоская вещь. Русь получила -- приняла -- из
рук  Византии  все: не  только  христианскую литургию, но,  и  это  главное,
христианско-турецкую (и постепенно все более турецкую, ибо более неуязвимую,
более  военно-идеологическую)  систему  государственности. Не  говоря уже  о
значительной  части собственно  словаря. Единственно, что Византия растеряла
по дороге на Север, это  свои замечательные  ереси, своих  монофизитов, свой
арианизм,  своих  неоплатоников  и  проч.,  составлявших  самое  существо ее
духовного и литературного бытия. Но распространение ее на  Север происходило
в период все большего воцарения полумесяца,  и чисто физическая мощь Высокой
Порты  гипнотизировала  Север в большей  мере, нежели теологическая полемика
вымирающих схоластов.
     В конце концов, восторжествовал же неоплатонизм в  искусстве. Мы знаем,
откуда  наши иконы, мы знаем, откуда  наши луковки-маковки церквей. Мы знаем
также, что нет ничего легче для государства, чем приспособить для своих нужд
максиму Плотина насчет того, что задачей художника должно быть не подражание
природе, но интерпретация идей. Что же касается идей, то чем покойный Суслов
или  кто  там теперь занимает его место -- не  Великий муфтий? Чем генсек не
падишах  или,  лучше  того, император?  И  кто,  в  конце концов,  назначает
Патриарха,  как,  впрочем,  и  Великого визиря,  и муфтия, и  халифа?  И чем
политбюро  --  не Великий Диван?  И  не один ли шаг  -- шах  -- от дивана до
оттоманки?
     Не  Оттоманская ли мы теперь империя -- по площади, по военной мощи, по
угрозе для мира Западного.  И не больше ли  наша угроза  оттого, что исходит
она  от обвосточившегося  до  неузнаваемости  --  нет! до  узнаваемости!  --
Христианства. Не  больше  ли она, оттого  что  -- соблазнительней? И что  мы
слышим уже в этом вопле покойного Милюкова: "А Дарданеллы будут  наши!"? Эхо
Катона? Тоску  христианина  по своей  святыне?  Или все еще  голос  Баязета,
Тамерлана, Селима,  Мехмета?  И уж коли на то  пошло, коли уж  мы цитируем и
интерпретируем, то что звучит в этом крике  Константина Леонтьева  -- крике,
раздавшемся именно в Стамбуле, где он служил при русском посольстве: "Россия
должна  править  бесстыдно!" Что  мы  слышим в  этом  паскудном  пророческом
возгласе? Дух века? Дух нации? Или дух места?

     Не  дай  нам  Бог   дальше   заглядывать   в  турецко-русский  словарь.
Остановимся на  слове "чай", означающем именно чай,  откуда  бы оно и  он ни
пришли. Чай в  Турции  замечательный,  лучше,  чем  кофе, и,  как  почистить
ботинки, ничего  не стоит  в  переводе на  любые известные  нам  деньги.  Он
крепок,  цвета прозрачного кирпича,  но не будоражит,  ибо  подается  в этом
бардаке -- стакане  емкостью грамм в пятьдесят, не больше.  Он  -- лучшее из
всего попавшегося мне в Стамбуле, этой помеси Астрахани и Сталинабада.
     Чай -- и зрелище стены Константина, которой я бы не увидел, если бы мне
не повезло и шофер такси, которому сказано было ехать в Топкапи, не оказался
жуликом и не покатил вокруг всего города.
     По высоте,  толщине  и  характеру  кладки  стены  вы  можете  судить  о
серьезности намерений  ее строителя.  Константин был предельно серьезен:  ее
развалины, в которых теперь ютятся цыгане, козы и промышляющие телом молодые
люди,  и  сегодня  могли  бы  удержать  любую  армию,  будь  нынешняя  война
позиционной.  С  другой  стороны,  если  признать  за цивилизациями характер
растительный, то есть идеологический, то возведение и этой стены было пустой
тратой времени. От антииндивидуализма, во  всяком случае, от духа подчинения
и релятивизма ни стеной, ни морем не отгородиться.
     Добравшись, в конце  концов,  до  Топкапи и осмотрев  большую часть его
содержимого  --  преимущественно  "кафтаны"  султанов,  и  лингвистически  и
визуально  абсолютно  совпадающие   с  гардеробом  московских  государей,  я
направился к цели моего во дворец этот паломничества -- к  сералю, -- только
чтобы  обнаружить  на дверях  этого главного  на  свете павильона  табличку,
сообщавшую  по-турецки и по-английски: "Закрыт на реставрацию". О если бы!--
воскликнул я мысленно, пытаясь совладать с разочарованием.

     Пора завязывать. Парохода, как я  сказал, ни из  Стамбула, ни из Смирны
было не найти. Я сел в самолет и через два часа полета над Эгейским морем --
сквозь  воздух,  не   менее  некогда  обитаемый,  чем  архипелаг  внизу,  --
приземлился в аэропорту в Афинах.
     В 68 километрах от Афин, в Суньоне, на вершине скалы, падающей  отвесно
в море, стоит  построенный  почти  одновременно  с Парфеноном  в  Афинах  --
разница  в каких-нибудь 50 лет  --  храм Посейдона.  Стоит  уже  две тыщи  с
половиной лет.
     Он раз в десять меньше Парфенона. Во сколько раз он прекрасней, сказать
трудно, ибо  непонятно, что следует  считать единицей  совершенства. Крыши у
него нет.
     Вокруг --  ни души.  Суньон  -- рыбацкая деревня  с двумя-тремя  теперь
современными гостиницами  -- лежит  далеко  внизу. Там,  на  вершине  темной
скалы, в  вечерней дымке,  издали храм выглядит скорее спущенным с неба, чем
воздвигнутым на земле. У мрамора больше сходства с облаком, нежели с почвой.
     Восемнадцать  белых колонн, соединенных белым же  мраморным основанием,
стоят на равном друг от друга расстоянии. Между ними и  землей, между ними и
морем, между ними и небом Эллады -- никого и ничего.
     Как  и  почти  всюду  в  Европе,  здесь  побывал Байрон, вырезавший  на
основании одной из колонн свое имя. По его стопам автобус привозит туристов;
потом он их увозит.  Эрозия, от которой поверхность колонн заметно страдает,
не  имеет  никакого  отношения  к  выветриванию.  Это --  оспа взоров, линз,
вспышек.
     Потом  спускаются сумерки, темнеет. Восемнадцать  колонн,  восемнадцать
вертикальных  белых  тел, на  равном расстоянии друг от  друга,  на  вершине
скалы, под открытым небом встречают ночь.
     Если  бы  они  считали дни,  таких дней  было  бы шестьдесят миллионов.
Издали, впрочем, в вечерней  дымке, благодаря равным между собой интервалам,
белые их вертикальные тела и сами выглядят как орнамент.
     Идея порядка? Принцип симметрии? Чувство ритма? Идолопоклонство?

     Наверное, следовало взять рекомендательные письма, записать, по крайней
мере, два-три  телефона, отправляясь в Стамбул. Я этого не сделал. Наверное,
следовало  с кем-то  познакомиться,  вступить в контакт, взглянуть  на жизнь
этого места изнутри, а не сбрасывать местное население со счетов как  чуждую
толпу, не отметать людей, как лезущую в глаза психологическую пыль.
     Что ж, вполне возможно, что мое отношение к людям, в свою очередь, тоже
попахивает  Востоком.  В  конце  концов,  откуда  я  сам? Но в  определенном
возрасте человек устает от себе подобных,  устает  засорять  свои сознание и
подсознание. Еще один -- или десяток  -- рассказ  о  жестокости? Еще один --
или  сотня   --   пример  человеческой   подлости,  глупости,   доблести?  У
мизантропии, в конце концов, тоже должны быть какие-то пределы.
     Достаточно  поэтому, взглянув в словарь, установить,  что "каторга"  --
тоже турецкое слово. Как и достаточно обнаружить на турецкой карте --то ли в
Анатолии, то ли в Ионии -- город, называющийся "Нигде".

     Я  не  историк,  не  журналист,  не  этнограф.   Я,  в  лучшем  случае,
путешественник, жертва географии. Не истории, заметьте себе,  географии. Это
то, что роднит меня до сих пор с державой, в  которой мне выпало родиться, с
нашим печально, дорогие друзья,  знаменитым Третьим Римом. Поэтому  меня  не
слишком интересует политический курс нынешней Турции, реформы  Ататюрка, чей
портрет украшает  засаленные обои  самой последней кофейни,  равно  как и не
поддающуюся никакому конвертированию и  являющуюся нереальной формой  оплаты
реального труда турецкую лиру.
     Я  приехал  сюда взглянуть на  прошлое, не на  будущее,  ибо последнего
здесь нет:  оно,  какое  оно ни  есть, тоже ушло отсюда на Север. Здесь есть
только  незавидное,  третьесортное  настоящее трудолюбивых,  но  ограбленных
интенсивностью истории этого места людей. Больше здесь уже никогда ничего не
произойдет, кроме  разве  что уличных  беспорядков  или землетрясения. Может
быть,  впрочем,  здесь   еще   откроют  нефть:   уж   больно  сильно  воняет
сероводородом  Золотой Рог,  с маслянистой поверхности которого  открывается
такой шикарный  вид на панораму  Стамбула. Впрочем, вряд ли,  и вонь эта  --
вонь нефти,  проливаемой  проходящими через  пролив  ржавыми, только  что не
дырявыми  танкерами.  На  ней  одной,  по-моему,  можно  было  бы  сколотить
состояние.
     Впрочем, подобный проект покажется, наверно, местному человеку чересчур
предприимчивым. Местный человек по натуре скорей консервативен, даже если он
делец  или негоциант,  не говоря уже о  рабочем классе, невольно, но наглухо
запертом в  традиционности, в  консервативности нищенской  оплатой труда.  В
своей  тарелке  местный  человек  выглядит  здесь более  всего  под  сводами
бесконечно переплетающихся, подобно узору ковра или арабской  вязи, мечетей,
галерей местного базара, который и есть сердце, мозг и душа Стамбула. Это --
город в городе: это и выстро ено на века. Этого ни на Запад, ни на Север, ни
на  Юг  не  перенести.  ГУМ, Бонмарше, Харрод, Мэйси, вместе взятые  и в куб
возведенные, суть детский лепет  в сравнении с  этими  катакомбами. Странным
образом, но благодаря горящим  везде гирляндам желтых стоваттных лампочек  и
бесконечной россыпи бронзы, бус, браслетов, серебра и золота под стеклом, не
говоря уже о собственно коврах, иконах, самоварах, распятиях и прочем, базар
этот  в   Стамбуле  производит   впечатление  именно   православной  церкви,
разветвляющейся  и извивающейся, впрочем, как  цитата  из  Пророка.  Плоский
вариант Айя-Софии.

     Цивилизации двигаются в меридиональном направлении.  Кочевники (включая
войны новейшего  времени, ибо  война  суть  эхо  кочевого  инстинкта)  --  в
широтном. Это, видимо, еще один вариант креста, привидевшегося  Константину.
Оба  движения  обладают  естественной (растительной или  животной)  логикой,
учитывая которую,  нетрудно оказаться в состоянии, когда никого и ни  в  чем
нельзя  упрекнуть.   В   состоянии,  именуемом  меланхолией  или   --  более
справедливо -- фатализмом. Его  можно  приписать возрасту, влиянию  Востока;
при некотором усилии воображения -- христианскому смирению.
     Выгоды этого состояния очевидны, ибо они  эгоистичны. Ибо оно  -- как и
всякое, впрочем, смирение  --  достигается всегда  за  счет  немого бессилия
жертв истории -- прошлых, настоящих, будущих; ибо оно является эхом бессилия
миллионов. И если вы уже не  в том возрасте,  когда можно вытащить  из ножен
меч  или  вскарабкаться  на  трибуну,  чтобы  проорать морю  голов  о  своем
отвращении к прошедшему,  происходящему  и имеющему произойти, если  таковая
трибуна отсутствует  или если таковое  море пересохло,  -- все-таки остается
еще лицо и губы, по которым может еще скользнуть вызванная открывающейся как
мысленному, так и ничем не вооруженному взору картиной улыбка презрения.

     С ней, с этой улыбкой на устах, можно взобраться на паром и отправиться
пить чай  в  Азию. Через двадцать минут можно сойти в Чингельчее, найти кафе
на самом берегу Босфора, сесть на стул, заказать чай и, вдыхая запах гниющих
водорослей, наблюдать, не меняя  выражения лица, как авианосцы Третьего Рима
медленно плывут сквозь ворота Второго, направляясь в Первый.

                    Стамбул -- Афины, июнь 1985

Источник: http://www.lib.ru/BRODSKIJ/br_istambul.txt