Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Недавно вышла очень хорошо изданная книга поэта и эссеиста Анатолия Наймана “Роман с Самоваром”. Это игра слов – имеется в виду Роман Каплан и его ресторан-клуб в Манхеттене “Самовар”, инициатором и учредителем которого был Роман (в 1984 г.). Двумя другими учредителями стали Иосиф Бродский и Михаил Барышников. О “Самоваре хорошо сказал Александр Генис:

— “Русский самовар” — единственное место не только в Америке, но и в мире, где можно услышать на виолончели Шостаковича, а на скрипке Баха. Послушать, как Энтони Хект и Сюзан Зонтаг читают стихи русских поэтов. Я считаю, что “Русский самовар” — это наша гордость. Здесь на стенах висят картины лучших художников, поэты читают стихи, сюда приходят знаменитые актеры, музыканты, спортсмены. Каждый раз, когда мои друзья из Москвы приезжают сюда и просят повести их в самое знаменитое место в Манхэттене, я веду их в “Русский самовар”. Роман Каплан создал уникальное заведение, лишенное пошлости. Здесь происходит самое главное — общение”.

Валерий Лебедев и Роман Каплан - в "Самоваре" - 31 октября 2004 г.

Посещали и посещают его, наряду c “простыми людьми” знаменитости: Ростропович, Евтушенко, Окуджава, Илья Кабаков, Эрнст Неизвестный, Хворостовский, Ахмадуллина, Макаревич, Гребенщиков, переводчик вождей Суходрев.... , из господ иностранцев – Лайза Минелли, Депардье, Изабель Юпер, голивудский продюсер Том Лади, режиссер Агнешка Холланд… В общем, долго перечислять.

Книга состоит из своего рода эссе Наймана и большого числа записей в гостевых книгах “Самовара” с комментариями автора. В книге также очень много фотографий.

Я подготовил небольшой компендиум из всего содержания этого редкого издания (тираж 3000, типография в Словакии).

Ред. Валерий Лебедев

Возможно, начиналось все с Хэмингуэя. Этот Байрон нашего времени написал книгу “Фиеста”, а к ней эпиграф - “Все вы потерянное поколение. Гертруда Стайн (в разговоре)”. Мы затвердили его наизусть в ранней юности. У нас даже было довольно адекватное, хотя все-таки чуть-чуть фантастическое, представление о том, кто такая Гертруда Стайн. Что она, в общем, та, которая “в разговоре”, и сводится он исключительно к этой мудрой, горькой, пронзительной реплике. Одно время нам казалось, что, выбрав такой эпиграф, можно и не писать романа. Мы бы удивились, если бы кто-нибудь сказал нам, что Гертруда Стайн проговорила эти слова не по-русски - тем более если бы их произнесли нам по-английски. Они стали нашим символом веры, любимой присказкой, паролем в немыслимо манящий и недостижимый мир, победным призывом не в пример дохлому “пролетарии всех стран, соединяйтесь”. Так что и захоти мы не ощутить чувства поколения, ничего бы у нас не вышло.

Герои книги, немногим старше нас, но на опыт Мировой войны и последующего цинизма взрослее, занимались постоянно одним: сидели по ресторанам, барам и кафе, которых было множество и они их все знали. Там, строго говоря, и происходил роман - его завязка, по крайней мере. Несколько раз, как резкий передерг струн, предвестник главной музыкальной темы, надвигающейся на действие, раздавалась сокрушительная фраза: “И с ними была Брет”. Передать, что такое это было тогда для нас, можно, только написав другую книгу, что-то вроде “Жизнь как чтение Фиесты”. Мы знали названия всех этих парижских заведений, знали, как к ним пройти, что в каком заказать, кого где увидеть. Мы находились в угаре почти таком же, что и персонажи, мы могли в любую минуту поменяться с ними местами. И мы ни на минуту не забывали, что с ними была Брет.

Мочь мы могли - но исключительно в воображении. Потому и угар был сильнее, чем просто от книги, пусть талантливой, пусть драматической, пусть о потерянном - растерянном -поколении. На передний план выходила наша участь. Чья “наша”, кто “мы”? Ну, мы - точнее сказать трудно... Появившиеся на свет между 30-м и 40-м годом. 7930-м и 7.940-м - если кому-то приспичит отыскать наше место в мировой истории. Родившиеся в Москве, Ленинграде, Киеве, Таллине - более метафизических, нежели географических. Наша молодость пришлась на пору запретов и полузапретов. Париж, Латинский квартал, “Селект” были топонимами Атлантиды. Мы слушали по радио в прямом включении песни оттуда, видели фильмы, только что там снятые, людей, час назад прилетевших. Мы встречали стариков и старух - соседа по двору, приятельницу родителей, - которые еще успели там побывать. Время там продолжалось, сохранялось, но наше время и наше пространство с тамошними не сочетались.

Рижский дядюшка пригласил меня в ресторан просто пообедать - я был сбит с толку, был в замешательстве. Метрдотель сказал ему: “Доктор, есть свежая форель”, - я не верил своим ушам. Дело происходило в Латвии, на несколько сот километров ближе к Западу, улицы сообщали о себе вывесками, как ни в чем не бывало написанными латиницей, - но ведь в СССР! В СССР ходить в рестораны не возбранялось, однако каждый раз это был поход-в-ресторан, специальное событие - и оно отдавало фрондой. Были “Астория”, “Европейский” в Ленинграде, “Метрополь”, “Арагви” в Москве - официанты, куверты, хрусталь, шеф-повара. И на всем лежала печать этой самой невозбраненности - как серый штамп прачечной на исподе крахмальной скатерти. Они как будто сообщали: если мы такие, то какие были настоящие! Не нэповские - чьи мы и есть прямое, несмотря на весь наш роскошный XIX век, потомство - а какой-нибудь толстовский “Яр” или, того чище, пушкинский “Донон”. От которых уже рукой подать до “Максима” - до “Клозери-де-Лила”, на худой конец. Где сидели в запутанных коллизиях и платили кровью и болью за то, чтобы выйти из них, те, с кем была Брет.

- - - - - -

Потом открылся “Восточный”. В аккурат посередине между Большим и Малым залами Филармонии - так что дружки, звонившие домой и не застававшие тебя, водили маму за нос: “Передайте, что мы пошли в Средний зал Филармонии”. На углу Невского и бывшей Малой Итальянской. Напротив бывшей Городской Думы. В нем самом, однако, ничего “бывшего” не было. Была приличная, без изысков, кухня; официантки между тридцатью и сорока, которых знали по имени и у которых оставляли, когда не хватало денег, в залог часы; малого росточку и широкой кости скрипач Степа-цыган - и компания, которую в самый раз было называть “теплой”. Наша компания. В нее входили друзья близкие, просто друзья-приятели, кореша, просто знакомые, малознакомые - и такие незнакомые, про кого все равно было известно, кто они. “Стариком Хэмом” там не пахло, пахло коньяком и цыпленком-табака - но ведь и та компания собиралась не чтобы попасть ему на карандаш, а как раз ради цыплят и бутылок. Я думаю, мы волей-неволей переносили на “Восточный” что-то, что усвоили из рассказанной им истории. Способ жить, не замечая, что живешь. Не сосредоточиваясь на себе. Ценя близость. Выпивая с единственной целью быть выпившим.

- - - - - -

Признание не терпит перерывов. Сэлинджер, уйдя из-под прожекторов, единственный оставался на глазной сетчатке публики еще десятилетие-полтора. Всем остальным, чтобы сохранить имя, необходимо было напоминать о себе. Работавший в Москве итальянский газетчик сказал мне после эмиграции Бродского: “Теперь ему надо зарезать маму, чтобы про него вспомнили”. Речь не о том, что он в конкретном случае ошибался, а о том, что он формулировал общее место. Когда напоминать о себе было нечем, оставалось вести себя так, как будто все в порядке, признание никуда не ушло, ты тот самый, что значило твое имя тогда, когда оно что-то значило. Человек становился функцией имени, местом, манекеном, позой, позицией, статуей. Выражением лица -обязательном при выходе на публику. Иногда от него было не отделаться уже и перед домашними, и наедине с собой.

Лицо выражало озабоченность, горечь, знание чего-то, что скрыто от остальных, важность, оптимизм. Отношение к нему остальных требовалось постоянно проверять. Человек шел в такое место, где это проще сделать: в “Русский самовар” - там всегда были остальные. Но, оказывается, они не интересовались тем, чье лицо что выражает. Некоторые сами полчаса назад входили сюда такими же. Человек выпивал стопку водки - клюквенной, потом хреновой, потом чистой. Озабоченность, горечь, знание чего-то, что скрыто от остальных, важность, оптимизм сходили с его лица.

- - - - - -

Как известно, что не названо словом, а попросту говоря - о чем не сказано, - того и не существует. Чтобы Египет, предположим, фиванского периода действительно имел место, недостаточно развалин Карнакского храма и пары обелисков - нужны скрибы, писцы, исчиркивающие папирус иероглифами. Понятно, на территории Ойкумены были тысячи харчевен, но реальной стала та, которую держала кабатчица Морея, “старая, но еще видная собой”, как написал о ней Апулей. Он написал, и с тех пор ее заведение - неотменимо. Как и заведение соседа, конкурента, которого она, обладая колдовскими возможностями, обратила в лягушку. “Теперь этот старик, плавая в своей винной бочке, прежних посетителей своих, из гущи, хриплым и любезным кваканьем приглашает”.

От нас не требуется ни усилий воображения, ни особых знаний, чтобы представить себе, что, например, в цезарианском Риме было достаточно, а может, и полно, забегаловок, кафешек, ресторанчиков, в которых проводили часы, дни и месяцы тогдашние “досужие юноши”. Но реально существовала одна - про которую Катулл написал “таверна злачная”. В ней не может быть сомнений - он ее наличие засвидетельствовал, он ее реализовал. А чтобы не было разночтений, дал адрес, по которому ее можно найти до сих пор: “Девятый столб от храма близнецов в шапках”. Храма нет, столба - тем более, нет не только таверны, а и самого ничтожного следа от нее. Само место - разрушено, застроено, перестроено, разметано, забыто. Но таверна бессмертна - в конкретике слов, которую не оспоришь: “Весь фасад норы вашей я вам похабщиной распишу всякой”. Разозлился и оставил такую альбомную запись.

Снимок в "Самоваре" - Саша Избицер и поэт Таня Калашникова май 2005 г.

Понятно, что когда-то “Самовар” исчезнет, как корабль, пошедший по причине штормов на дно или по дряхлости на слом. Но судовой журнал с заметами, сведенными хотя бы в эту книгу, возможно, как-то и сохранится. Писателей на борту побывало на все вкусы. Народ это скучный, говорят размеренно, с той, примерно, скоростью, с какой пишут. К теме подходят долго, с разных сторон, и, как оказывается в итоге, подходы и являлись для них темой, потому что их высказывание на саму тему - пшик. По большей части, площе, чем у не-писателей.

Вот образец. Андрей Синявский был писатель вызывающий, критик проницательный, фигура, отовсюду заметная. Я имею в виду его и Юлия Даниэля процесс 1965 года, сбор подписей в их защиту, приговор, сведший на нет всю отте-пельную либерализацию, мужество, с которым они перенесли лагерь. Много людей, не знавших их, оказалось вовлечено в их судьбу, выгнано с работы за сочувствие. После освобождения - отъезд за границу, в Париж, новые книги, возрождение в новом виде журнала “Синтаксис”. Он стал одной из первых величин эмиграции, его мнение звучало весомо... Ну, и приходят они с женой в “Самовар”.

И он, с толстовской бородой, в писательской ковбойке, с глубокомысленным выражением лица, выдавливает из себя: “Дорогому Роману - с благодарностью и пожеланием здоровья и счастья Вашему дому”. И ради таких изречений становиться Андреем Синявским!

Хорошо рядом сидела жена, Мария Розанова, поставила все на свои места: “И с этим занудой я, озорница, дожила 40 (сорок!) лет. А еще писатель!”

Жванецкий. Михаил. Посмотрим, посмотрим. Сам! Пишет. И именно в альбом.

“Держи нас здесь, Рома! Под обложкой твоих объятий (красиво)”...

Ну красиво. Но не “нормально, Григорий”, не “отлично, Константин”.

Саша Избицер, в Бостоне 16 апреля 2006 г.

Андрей Битов - один из самых известных, достойных, признанных (и совершенно заслуженно) нынешних русских писателей. Сверх того, умница. Сверх того, мужественный человек. Мы готовы продолжать список его достоинств, но пианист Саша Избицер уже начал играть, и охота забыть о характеристиках, а усесться наконец поплотней за стол и, бессмысленно всему улыбаясь, покейфовать. Чтоб музыка играла и речь журчала. И когда подойдет очередь журчать именно моей речи, я все-таки скажу - “начерно, шепотом” - еще одну вещь про Битова-писателя, главную для меня. Ему, как никому из пишущих современников, удалось приблизиться к той литературной манере, которая позволяет высказываться напрямую, освободясь от гнета художественного текста. То есть переход от художественного текста к прямому обращению к читателю от первого лица и обратно - в его власти. Он знает меру их совместимости и этой властью не злоупотребит, но добытой вольностью, с которой распоряжается тем, как ему в книге говорить, дорожит.

Мы же сказали, что Саша уже начал играть, - Андрей этот момент отметил.

Что размером “чижика-пыжика”, то что прикажете делать, если всякий, родившийся в Петербурге, “на Фонтанке водку пил” отнюдь не литературно?

- - - - - -

Аксенов, даром что прозаик, написал об этом убедительно в альбомном четверостишии, используя пушкинское “отечество нам Царское Село”

- - - - - -

“ты” - одна из этих Юлий и Цинтий. А потому, что стихотворение называется “В ресторане”, и это ресторан одновременно и конкретный, и ресторан вообще. А музыка в ресторане - это такая же необходимая и естественная его часть, как еда. Как столики, лампы, посуда, уют. Тут всё при всём. Ведь и еда не сама по себе, стоит и ей все равно, будут ее есть или нет, -а только при том, что мы сюда пришли. И скатерти, и фарфор, и электрический свет. И музыка - она уже находится здесь, музыка “Русского Самовара”, вовсе не обязательно такая, какая звучит, а такая, которая в нем заключена и тогда, когда он закрыт и огни погашены. Приходим мы, и она может оказаться той, которую извлекает из рояля многолетний аккомпаниатор всего, что происходит в “Самоваре”, Саша Избицер, а может той, какую он, прекрасный пианист, извлекал недавно на концерте в Карнеги Холл, а может не той и не той.

- - - - - -

“Во всем альбоме ничего нет о лучшей половине и без того прекрасного Ромы, - записывает Валерий Лебедев, и мы торопимся с ним согласиться. - Восполняю пробел, а то можно подумать, что у Ромы имеется только худшая половина”. Это отдел прозы. Поэзия:

“Поздравляем дружным ревом
Ромовую бабу с Ромом!”

Качественный каламбур. Но на кого реальная Лариса Каштан не похожа вот ни на столько, это на ромовую бабу.

Появилась в середине 1960-х в Ленинграде палевая креолка, с приветливым выражением и прелестными чертами лица, высокая, тоненькая, грациозная, и самое в ней влекущее было, что почти нигде ее не встретить. Кто-то видел неделю назад, мельком, двух слов не сказала и исчезла. И внешняя ее несхожесть с тем, что тогда составляло понятие “ленинградские девушки”, необыкновенно точно гармонировала с этим ее отличием поведения от них. С ее непринадлежностью к самой их категории. При том что приятельствовать с ними она не чуждалась, но была - не то “сама по себе”, не то даже “на отшибе”.

Эмигрировала в Штаты она с первой семьей, женой Романа стала за шесть лет до “Самовара”. Что осталось при ней с молодости и на всю жизнь, это очаровательная тихая прелесть - и ее, хозяйки этой внешности, которая почти зеркально отражала душевную структуру, отношение к ней. Что-то вроде art for art's sake - искусства для искусства. Всегда очень элегантно, в пандан к внешности, одевалась -и никогда своего ослепительного вида не использовала, чтобы “заинтересовать”: ввести свою связь с окружающими людьми в план флирта, амурных напряжений. Ренуаровская женщина: не модель, а изображение, картина - к которой в голову не приходит подъезжать с куртуазными приколами.

Лариса и Роман

Она всегда говорила мало и негромко, улыбалась мягко - и это создавало вокруг нее флер легкой загадочности. Как у знаменитых русских европеянок начала XX столетия, воспетых лучшими поэтами Серебряного века. Как у парижских “подруг поэтов” с левого берега Сены.

Когда начался “Самовар” - точнее, еще за два года до него “Калинка”, - ей было сорок, и всё, о чем здесь сказано, переживало пору акмэ, пика нежного цветения. И это самое существо, о котором тянет - а тогда в особенности тянуло -писать в тонах восхищения и преклонения, взялось волочь весь бизнес, с норовящими обмануть поставщиками, с безжалостными муниципальными, полицейскими, эпидемиологическими, пожарными, налоговыми службами, с кухонным и официантским штатом, с сотнями счетов, с конкурентами, с мужем, нацеленным угостить многочисленных друзей за счет заведения. Чтобы элементарно выжить, она не только не имела права бросить свою работу в химической лаборатории, занятой обработкой кинопленки, но устроилась на еще одну такую же.

Однажды, в возрасте легкомысленном и таковом же настроении, я спросил старую прекрасную даму, куда подевались все эти хрупкие женщины, “слабый пол”, вдохновлявший на стихи, живопись, музыку. Тон вопроса, чуть-чуть иронический, вполне отвечал тону нашей тогдашней беседы в целом. Но тут она решительно переменила его на сухой и жесткий и произнесла: “А слабые все погибли. Выжили только сильные”.

- - - - - -

Если земной шар - global village, всемирная деревня, то “Самовар” - типичный деревенский клуб. Один из немногих. ... Посреди какой-нибудь русской вечеринки на глухом хуторе в штате Вермонт, на русском толковище возле римского вокзала “Термини”, при знакомстве с русским фольклором, рождающемся на турецких пляжах. Русские за границей не любят русских. Дома тоже не очень, но за границей просто отворачиваются. Трудно представить себе место, которое притягивало бы их именно ради того, чтобы увидеть соотечественников. “Самовар” - единственное исключение! Причем для обеих частей нации: эмигрировавшей - и приезжающей на время из метрополии.

- - - - - -

Лев Збарский на пожарище "Самовара"

Лев Борисович Збарский (сын Бориса Збарского, бальзамировавшего Ленина- В.Л.) как художник, а именно, как график, был с самого начала на виду. Прославился он птицей на обложке книги Олеши, выход которой в 1956 году произвел фурор. Он был тогда худой, длинноногий, большеротый, с маленькой головой. Двигался свободно до развинченности, внутри каждого шага и жеста совершался самостоятельный, избыточный раскрут мышц, прибавлявший ленивой грациозности остроту. В издательствах его обожали, у него было множество “книжных” заказов. Однажды мы столкнулись на Сретенском бульваре возле издательства “Искусство”. Он увлек меня с собой, и я наблюдал, как из всех комнат к нему высыпали редакторши. Но не бухгалтер - трясти которого он, собственно, и пришел. Одна, задыхаясь, и прикладывая руки к груди, воззвала: “Лев Борисыч, как же быть с форзацем-то?” Он, с младых ногтей Борисыч, скомандовал, как хирург: “Бумагу!” Вмиг появился ниоткуда лист ватмана, прикнопленный к фанерке. Он, нацелившись карандашом, прищурил один глаз, и-и-и - вжик по бумаге. Линия! Одна! Всё! Общее оцепенение от восторга. Редакторша протянула пальчики к шедевру. “Не-ет, сперва сорок процентов за...” - за предыдущую книгу, не помню какую. Все вокруг забубукали: действительно! безобразие! сколько можно человека мурыжить! Выволокли главного бухгалтера, тот божится, что банк, что касса, что завтра. “Не-ет, сорок процентов! И сию же минуту!” Збарский запевает, хор подхватывает. И ведь добился: главбух, ненавидя, выплатил.

Он эмигрировал, когда имел успех, мастерскую в центре Москвы, дачу в Серебряном бору, был окружен друзьями, яркими людьми, красивыми женщинами. Просто от скуки, от общей серости жизни, от запертости, запретов, недостижимости заграницы. Предпочел советской предсказуемой карьере тамошнюю неизвестность - зато заключающую в себе вольность и независимость.

- - - - - -

Вы заметили, что почти все листы альбомов обгорели по краям? А присмотреться, так некоторые и подмокли. Стихии!.. Медные трубы - а не змеевик ли это стоящего на крыше мощного холодильника, который спасает посетителей от несусветной летней жары? Про Баку все знают, какая она там, - так в Нью-Йорке хуже. Жарче. Душнее. Тяжелее. И если холодильник отказывает - а чем выше температура, тем чаще он бастует, - то это катастрофа. А если отключаются холодильники кухни! Это тоже бывает, и тоже, когда выше 100 по Реомюру (Фаренгейту – В.Л.). А если в январе-феврале выпадает такой снег, что по проезжей части Парк, Мэдисон и Пятой люди бегают на лыжах! В восторге. Все, кроме Ларисы Каплан, которая тащится через сугробы 33 квартала с севера на юг и 4 с запада на восток, из дома в заведение, чтобы посмотреть, что в нем отказало, отключилось, отмерзло, отвалилось. Но даже если медные трубы - не то, то огонь и вода - те самые.

Пожар, как все пожары, случился ночью. Ресторан уже закрылся, оставались только Каплан, Лев Збарский и красавица Ляля, близкая подруга всех действующих лиц, время от времени исполняющая обязанности директора-рецепциониста.

В тот злосчастный вечер они задержались из-за все той же сигар-рум. Она была уже сделана и отделана и переделана, и вполне можно было объявлять ее открытие, но Збарский находил еще и еще огрехи и сейчас тоже что-то отшлифовывал. Потом спустились вниз, и тут всем вдруг захотелось перекусить. Роман пошел на кухню, там выпивали и закусывали три официанта, сегодняшняя смена. Хозяин этот порядок поощрял, если не сам завел. И еще там плавал в углу под потолком белый пар. Он выскочил, крикнул остальным и побежал наверх. Из-под двери конторы шел дым, он дернул дверь и - полыхнуло. Возгорание, как говорят на казенном языке, произошло от электрической розетки. Она была единственная, многоканальная, и перегрелась. Давно пора было добавить еще одну-две, но сигар-рум стоила всех, какие были, денег, вызов электрика стоил три сотни, и решили пока сэкономить. Пожарные - восемь машин - явились мгновенно, все, что можно, взломали, пробили, обрушили на бедный, хрупкий, красивый наш “Самовар”, помимо мощных струй из гидрантов, еще специальный бак с водой на крыше. Все залили, погасили.

Каплан, выгнанный, как и прочие, на улицу, умолял быть поаккуратнее с тем, с этим - ему сказали, что у них приказ подавить пламя самыми крутыми средствами: неширокая улица, напротив театр, рядом высотный дом. Сбитые со стен картины, в лужах плавающие плакаты и афиши начала века, 20-х годов, журналы “Золотое руно” 1906 года - описывайте эти затопленные руины сами, я не в силах.

Где стол был яств... Где стол был яств, сидели агенты ЭфБиАй и снимали с хозяина показания, подводя под то, что а не он ли поджег.

Теперь вообразите эпопею восстановления. Многомесячные суды со страховой компанией. Уплату каждый месяц двенадцатитысячной ренты за съем разгромленного помещения. Каждодневные убытки, бессонные ночи... И баста - потому что эта книга о том, как в “Русском Самоваре” хорошо и празднично, а не о том, как плохо и страшно. Пожар случился в июле. Во все время ремонта продолжали звонить по телефону, просили зарезервировать столик. Наконец в ноябре пришли заказать банкет на 80 человек. Лариса сказала: пожалуйста. Збарский кричал, что это нонсенс. Она ответила жестко, тоном непререкаемым: открываем. Это был первый заработок за пять месяцев, “Самовар” прокашлялся и запыхтел.

- - - - - -

... Ну его, огонь, давайте лучше про воду. На втором этаже, в аккурат над рестораном, некий кореец открыл сауну. Два джакузи, три душа. Что это было на самом деле, каждый, как говорили в школьные времена, догадывайся “в меру своей испорченности”. Но раз в месяц, хочешь не хочешь, требовалось заполнять какие-то емкости водой - горячей, холодной, кипятком, - иначе что это за сауна, в которой так сухо. И все это — а может быть, частично (разобраться, не присутствуя на месте, трудно), - протекало на “Самовар”. Струилось по стенам, по картинам, вспышками короткого замыкания вырывалось из электрических розеток.

“Я, - рассказывал Каплан как-то раз, - решил в один прекрасный день поговорить с ним. Мирно. Был в благодушном настроении, вот как сейчас, и решил поговорить. Мягко, по-человечески. Поднялся к нему, позвонил, он открыл. Я посмотрел на него и сказал: "Ну что, сука, застрелить тебя?”. Такая история.

- - - - - -

Русские не любят русских за границей не только потому, что по русской своей природе каждый каждому антагонист и если на родине все-таки приходится быть заодно, поскольку, во-первых, общежитие и, во-вторых, удобнее выживать, то тут - отвали, хочу пожить без тебя, козла. А еще и потому, что не порти ты мне чужбину, куда я приехал отвязаться от того, к чему меня жизнь привязала, и прежде всего оторваться от родины. От засасывающей трясины устоявшихся отношений, от выяснения, кто прав, кто неправ, от угадывания, кто выведен в такой-то книге под таким-то именем, от Михалкова, Церетели, Аллы Пугачевой. Мы хотим не знать. Чтобы было что узнавать. Как в детстве, отрочестве, ранней молодости. В незнании все еще есть такие понятия как величие, благородство, новизна, полет. Не изъеденные мелочностью бесконечно сыплющихся со всех сторон и никогда не окончательных фактов. Легенды. Тайны.

Это желанное непроникновение в частности (неосведомленность в ненужном), возвращающее цельность и непосредственность взгляду на окружающее, достигает максимума, когда встречаешь иностранца, который тоже за границей. Европейца в Азии, Тарзана в Париже. Некоторым образом это напоминает нам, что Божий замысел - экстерриториальность. Быть везде и нигде, жить на земле, которая ни чья и каждого, - в ожидании единственно реальной: потусторонней...

Жерар Депардье в “Самоваре” [Фото Александра Избицера]

До того, как его нашли и поставили перед камерой, до Блие и “Вальсирующих”, сыгранных с Жанной Моро, он был чем-то вроде уличной шпаны. Сейчас он винодел, производит собственное вино. Хотя бы по сочетанию двух этих наклонностей он не мог пройти мимо “Русского Самовара”.

- - - - - -

Что рождается от волокитства Времени за Местом? История, правильно. И она никого не колышет, если закрылась, как дверь, которую откроешь - и ничего не найти из бывшего. Ну ходил бейсболист, ну не ходил - что нам с этого? Ни книги “Феноменология духа” он здесь не написал, ни даже шарика не отбил так, чтобы окно разлетелось. Другое дело, если остается что-то, что продолжает странным образом функционировать - вроде радия, который лежит себе и излучает, и всегда только до исш/распада, никогда до полного. Скажем, написано на прибитой к камню дощечке: об эту скалу разбился корабль, который вез кого-то куда-то. Ага, стало быть, именно ее, как мы сейчас, они перед смертью видели. Их нет - камень, море, ландшафт остались. История - и она нам нечто говорит. Тот осетр, закопченный и разрезанный на крупные куски, он отличён от множества остальных тем, что его съели два поэта. Дайте нам такого же, чтобы через него мы участвовали в истории. Он ее часть. Не многим он уступает гусю, которого съели “арзамасцы”, юный Пушкин-Сверчок между ними, и, перефразировав Державина, ввели в ее анналы. “Где гусь? - Он там. - Где там? - Не знаем. Мы только плачем и взываем...” - и так далее по тексту оды “На смерть князя Мещерского”.

- - - - - -

ПРИЛОЖЕНИЕ

Вопросы Роману Каплану и его ответы.

— Какова была идея создания “Русского самовара”?

— Я вообще-то ресторанный человек. Но мне нравится не застолье как таковое, а тот тип взаимоотношений, который складывается в застолье между людьми, — доверительный и теплый. В Ленинграде было не так много мест, куда мне хотелось ходить. А в Москве я был просто поражен наличием таких ресторанов-клубов — Дом кино, ВТО, Дом ученых, Дом журналиста. К тому же эти рестораны привлекали людей профессиональных. А моя идея всегда заключалась в том, чтобы собрать как можно больше людей, к которым относишься с симпатией, и посадить их за стол. Ведь человек выражает себя так открыто только в хорошем застолье.

— Расскажите, пожалуйста, о себе. Вы ведь поначалу уехали в Израиль. Как получилось, что вы оказались в Америке?

— В Союзе я окончил Герценовский институт, учился у М.А. Гуковского в аспирантуре в Эрмитаже. Я занимался доренессансным искусством — треченто и кватроченто. А потом у меня начались большие неприятности с властями. Мой брат Толя и Иосиф Бродский помогли мне уехать в геологическую экспедицию. Потом уже оттуда (я несколько месяцев был в Сучане под Владивостоком) я приехал в Москву и поступил в аспирантуру. Занимался главным образом преподаванием и переводами с английского, немецкого и даже иногда с французского. У Иосифа было любимое слово “канать”. Вот он часто говорил, что Рома канает в языках.
В Израиле я тоже преподавал в университете — почти пять лет. Уехать оттуда было сложно. Но покойный Виктор Перельман, издатель журнала “Время и мы”, опубликовал мою повесть “Наша армянская кровь” — о житье-бытье двух приятелей в Москве. Я не уверен, что повесть была литературным шедевром, но она-то и помогла мне приехать в США, а точнее, помог Перельман, который прислал мне бумагу, что я еду в Америку как представитель этого журнала для распространения русского искусства и литературы.

— Как складывалась ваша судьба в Новом Свете?

— Непросто. У моего знакомого были дома в Манхеттэне. Я устроился в один из них, на Парк-авеню, швейцаром. В мои обязанности входило открывать и закрывать двери с 12 ночи до восьми утра. Народ там жил очень приличный, в основном пожилые люди, которые редко возвращались домой за полночь. Я приносил с собой книги и читал их до утра. Потом шел в отель “Уинслоу” (о нем Лимонов написал в своей книге “Это я, Эдичка”), ложился спать, и так изо дня в день. А вокруг была такая красивая жизнь Нью-Йорка. Я ходил по улицам, разглядывал витрины, ярко освещенные окна, и возникало ощущение, что здесь у всех все хорошо. А что у меня, непонятно. Потом однажды — ведь все происходит в один момент, в эмиграции всегда именно так, — моя жизнь вновь изменилась.
Я как-то разговаривал с Э. Нахамкиным (ему обо мне сказали, что есть человек, который разбирается в искусстве и знает языки), он собирался открыть галерею русских художников на Мэдисон-авеню, даже обещал взять меня на работу, но все как-то не получалось. И вот иду я по улице и внезапно встречаю Беллу Ахмадулину, Борю Мессерера, а с ними американского профессора Тодда, и они дружно направляются в Колумбийский университет читать стихи. Я так подробно останавливаюсь на этом эпизоде, потому что через несколько кварталов нам встретился Нахамкин. И, очевидно, моя компания произвела на него должное впечатление, потому что на следующий день он позвонил мне, и я начал у него работать. Так прошло несколько лет, и появилась некая стабильность.

— А история создания “Русского самовара”?

— Она довольно проста. Я ведь человек общительный. В галерее к закрытию собирались люди и шли потом ко мне домой продолжать разговоры. Первой не выдержала моя жена, которая приходила с работы в 6 часов очень уставшая. Она сказала: “Если тебе хочется их поить и кормить каждый день, открой ресторан”...
Сначала это был маленький ресторанчик, который назывался “Калинка”, мы держали его вместе с Нахамкиным. Потом я захотел отделиться от него, и так открылся “Самовар”. Место нами выбрано не случайно. 52-я улица была в свое время центром джазовой культуры, а в доме, где находится ресторан, жил Фрэнк Синатра. С одной стороны ресторана был бродвейский театр, где шло очень известное шоу Any, с другой — открытая стоянка, и благодаря этому мы были видны издалека. А через год наступили тяжелые времена: шоу сняли со сцены, а слева от нас построили высокий дом, который закрыл вид на ресторан. Дела пошли на убыль. Все было настолько плохо, что мы начали выбрасывать еду. И даже соль не очень помогала.

— Простите, что вы имеете в виду?

— Моя бабушка говорила, что есть такая примета — если через левое плечо бросить щепотку соли, к тебе начнут приходить гости. Я попробовал, на какое-то время помогло, но потом — увы... И тогда я позвонил Иосифу Бродскому. В то время он уже получил Нобелевскую премию. Я не могу сказать, что мы были очень близкими друзьями. Но были знакомы еще с Ленинграда, и наши отношения никогда ничем не омрачались. К тому же он любил приходить в “Русский самовар”: “Я вынимаю из кармана стихотворение для Романа и говорю ему: “Старик, переменивши материк, легко переменить диету, — дальше не совсем помню что-то... — Роман на перемены лют, он любит перемены блюд, но так как в этой перемене всегда присутствуют пельмени, я, перебравшись на Луну, нагряну тотчас к Каплану”.

Так вот, я позвонил Иосифу и сказал: “Иосиф, ты теперь богат, а я почти банкрот, помоги, если можешь”. Он сказал: “Надо подумать, я Мише позвоню, он в этом деле больше понимает”. Бродский позвонил Барышникову, который был его близким другом. А для Барышникова это тоже, очевидно, было важно — сохранить русский ресторан в Манхэттене, поэтому я получил двойную помощь: и от русской литературы, и от русского балета. Это была, как вы понимаете, чисто альтруистическая акция, исключительно для того, чтобы меня поддержать, а точнее, поддержать идею, которая им нравилась. Я знаю, что к “Самовару” сложилось определенное отношение, и это важно для людей, которые сюда приходят. Мне приятно слышать, как мои гости советуют своим знакомым прийти сюда и привести друзей. “Русский самовар” стал легендой Манхэттена, но мне самому говорить об этом не с руки.