Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Иосиф Бродский никогда не жил в Фонтанном Доме и даже никогда не бывал здесь. Но волею судеб его духовная связь с Анной Ахматовой, начавшаяся еще в 1960-е годы при жизни обоих, продолжилась на новом уровне после их смерти.

В 2003 году Фонд наследственного имущества И.Бродского и вдова поэта Мария Бродская передали Музею Анны Ахматовой в Фонтанном Доме вещи из его дома в небольшом американском городке Саут-Хедли в штате Массачусетс, где Бродский преподавал с начала 1980-х в колледже Маунт-Холлиок: письменный стол, секретер, настольную лампу, кресло, диван, постеры, связанные с итальянскими поездками Бродского, его библиотеку, коллекцию почтовых открыток и фотографии интерьеров дома в Саут-Хедли, сделанные Ноэми Палмерс.

Когда журналисты, зная о постоянных перемещениях Бродского по миру, – Шотландия, Турция, Италия, Швеция, Нидерланды, Англия, Мексика, Финляндия, Франция, – спрашивали Бродского: «Где Вы чувствуете себя как дома?», – ответ был: «Наиболее отчетливое ощущение, что я нахожусь в своей естественной среде, я испытываю в Саут-Хедли, штат Массачусетс. Дом – это место, где тебе не задают лишних вопросов. Там никто их не задает, там никого нет, там только я». Это был дом, устроенный им по своим законам: мебель, напоминающая ту, что была в родительском доме, на стенах – фотографии дорогих ему людей, виды городов, что остались в его стихах и его памяти, репродукции картин старых мастеров. И еще – множество книг.

Теперь часть вещей, некогда окружавших И.Бродского, можно увидеть в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме. Вглядываясь в фотографии, мы пытались представить облик американского кабинета Бродского, понимая, что сделать так, как было на самом деле, невозможно. Возможным стало иное – окружить посетителя множеством подлинных вещей, за которыми угадываются обстоятельства жизни Бродского и вехи его поэтической биографии.

На фоне американского кабинета особенно остро звучит запись судебного процесса, проходившего в марте 1963 года в Ленинграде по делу «тунеядца и отщепенца», как формулировала тогда официальная обкомовская пресса. Запись была сделана во время самого процесса писательницей Фридой Вигдоровой. Затем она разошлась в самиздате. Текст судебных заседаний процесса над Бродским читает друг Бродского, писатель, историк и соредактор журнала «Звезда» Яков Гордин.

В кабинете можно посмотреть видеозаписи интервью, фильмы о Бродском, где он размышляет о жизни, смерти, об одиночестве поэта в мире, о судьбе своего поколения.

Вспоминают, что Бродский любил свои полдома в Саут Хедли: «можно было убежать из Нью-Йорка в Саут Хедли из Саут Хедли в Нью-Йорк. Между двумя жилищами автомобильной езды два часа, а с превышением скорости и полтора. Хотя телефон звонил и посетители появлялись и в Саут Хедли, но все же не так, как в Нью-Йорке. Так что Саут Хедли был для него вроде убежища, где можно было спокойно поработать. Вроде Комарова или Переделкина, только без писателей».

…Потом колледж повесил на стену дома, где жил Бродский, бронзовую табличку с очень красивой фразой, сказанной на панихиде одним профессором в прощальной речи: «Здесь приходили к нему слова, и он возвращал их в вечность произнесенными своим голосом».

Старый кожаный чемодан, привезенный отцом из Китая в 1948 году. Именно с этим чемоданом Иосиф Бродский навсегда покинул родину. Сидящим на этом чемодане в аэропорту «Пулково» в день отъезда 4 июня 1972 года запечатлел его М.Мильчик. А о том, что было в чемодане, Бродский неоднократно рассказывал в различных интервью: «Из России я вывез только свою пишущую машинку – ее в аэропорту на таможне разобрали до последнего винтика, такую они придумали форму прощания, – а еще стихи Джона Донна в издании Modern Library и бутылку водки.

Я решил: попаду в Вену – подарю ее Одену, а не попаду – выпью сам. Да еще мой друг Томас Венцлова – замечательный литовский поэт – дал мне с собой бутылку их национальной выпивки и велел подарить ее тому же Одену, если я с ним увижусь. Короче говоря, мой багаж состоял из этих двух бутылок, томика Донна и машинки. Была еще смена белья – вот и все».

На секретере Бродского – фотографии Марины Цветаевой 1940 года после ее возвращения из эмиграции в Советскую Россию. Бродский очень любил поэзию Цветаевой, а в одном из интервью даже назвал ее величайшим поэтом XX века. «Время – источник ритма. ... И чем более поэт технически разнообразен, тем интимнее его контакт со временем, с источником ритма. Так вот, Цветаева – один из самых ритмически разнообразных поэтов. Ритмически богатых, щедрых.

... Время говорит с индивидуумом разными голосами. У времени есть свой бас, свой тенор. И у него есть свой фальцет. Если угодно, Цветаева – это фальцет времени. Голос, выходящий за пределы нотной грамоты».

Над столом – одна из последних фотографий Анны Ахматовой, сделанная Бродским: как и его отец, он тоже занимался фотографией. «Все, касающееся Ахматовой, – это часть жизни, а говорить о жизни – все равно что кошке ловить свой хвост. Невыносимо трудно. Одно скажу: всякая встреча с Ахматовой была для меня довольно-таки замечательным переживанием. Когда физически ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты. Гораздо лучшим. С человеком, который одной интонацией своей тебя преображает.

И Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в хомо сапиенс. ... В разговорах с ней, просто в питье с ней чая или, скажем, водки, ты быстрее становился христианином – человеком в христианском смысле этого слова, – нежели читая соответствующие тексты или ходя в церковь. Роль поэта в обществе сводится в немалой степени именно к этому».

Портрет матери и отца 1980-х годов (такими Бродский их видел лишь на фотографии) и открытка, приобретенная Бродским во время одного из посещений Италии, с репродукцией картины Джованни Беллини «Мадонна с младенцем», словно символизирующей страдания родителей, отправивших в «крестный путь» своего сына.

А сын, не менее их переживавший разлуку, написал: «Я не знаю и уже не узнаю, что они чувствовали на протяжении последних лет своей жизни. Сколько раз их охватывал страх, сколько раз были они на грани смерти, что ощущали, когда наступало облегчение, как вновь обретали надежду, что мы втроем опять окажемся вместе. „Сынок, – повторяла мать по телефону, – единственное, чего я хочу от жизни, – снова увидеть тебя. – И сразу: – Что ты делал пять минут назад, перед тем как позвонил?“».

Маленький транзисторный радиоприемник, быть может, напоминавший ему тот первый, который был у него в Советском Союзе, о нем Бродский писал: «Когда мне было двенадцать лет, отец, к моему восторгу, неожиданно извлек на свет божий коротковолновый приемник. Приемник назывался «Филипс» и мог принимать радиостанции всего мира – от Копенгагена до Сурабайи. Во всяком случае, на эту мысль наводили названия городов на его желтой шкале. ... Этому коричневому, лоснящемуся, как старый ботинок, «Филипсу» я обязан своими первыми познаниями в английском и знакомством с пантеоном джаза.

... Через шесть симметричных отверстий в задней стенке приемника, в тусклом свете мерцающих радиоламп, в лабиринте контактов, сопротивлений и катодов, столь же непонятных, как и языки, которые они порождали, я, казалось, различал Европу. Внутренности приемника всегда напоминали ночной город, с раскиданными там и сям неоновыми огнями. И когда в тридцать два года я действительно приземлился в Вене, я сразу же ощутил, что в известной степени я с ней знаком. Скажу только, что, засыпая в свои первые венские ночи, я явственно чувствовал, что меня выключает некая невидимая рука – где-то в России».

В доме было несколько печатных машинок с русским и латинским шрифтами: Бродский не пользовался компьютером. В Америке он продолжал сочинять стихи по-русски, а прославившие его эссе писал на английском языке и получал от своего «двуязычия», по его словам, большое удовольствие.

«Я думаю, возникни сейчас ситуация, когда мне пришлось бы жить только с одним языком, с английским или с русским (даже с русским), это меня, мягко говоря, чрезвычайно расстроило бы, если б не свело с ума. На сегодняшний день мне эти два языка просто необходимы».

Ручка, записная книжка, конверты и даже открытые коробочки с лекарствами – эти мелочи, принадлежавшие Бродскому, неожиданно обнаруженные в ящичках секретера, приехавшего из Америки, создают впечатление, что он в любой момент может войти за понадобившейся вещью.

Конечно, этого не произойдет никогда. Но живой голос Бродского, звучащий здесь, его облик, сохраненный видеопленкой, энергетика подлинных вещей создают удивительную атмосферу присутствия – свершившегося возвращения поэта на родину.