Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу. Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996) "Остановись, мгновение!" Можно сколько угодно сожалеть, что великий Гете не дожил до цифровой фотографии, телевидения, мобильных телефонов и т.п. и т.д. но... "нам остались их высокие уроки!" Итак, перед нами еще один групповой снимок. Копия с копии (руки оператора дрожат), поэтому и качество невысокое, но сюжет снимка вполне понятен (снимок из кабинета-спальни Иосифа Бродского на Мортон стрит, 44, Нью-Йорк; оператор Евгений Порогов, 12 февраля 1989 г.). Дерек Уолкотт, Иосиф Бродский, Адам Загаевский, Марк Стрэнд - поэты пришли навестить и взбодрить друга после тяжелой болезни (кому как, конечно, но лично мне виновник встречи на этом снимке чрезвычайно напоминает Осипа Мандельштама - и того и другого очень жалко; и еще - на этом снимке - как ни на каком другом - Бродский выглядит стареньким мальчиком - впалые щечки, тонкая шейка, небольшой росток, чрезвычайное внимание к вылету птички из объектива). У Бродского недавно прошла операция на сердце, он очень слаб и худ, старается присесть, если выступ стены позволяет. Творчество Д.У. на страницах сайта представлено, творчество И.Б. - тоже. На этой странице дадим крохотное представление о творчестве двух других поэтов. МЫ - МАНКУРТЫ К БЛОГУ КОММЕНТ В БЛОГЕ Биографическая справка и фото poema.art.pl Zagajewski Adam (1945-), poeta, eseista, krytyk, prozaik. Członek grupy poetyckiej Teraz, jeden z najwybitniejszych przedstawicieli poetyckiej Nowej Fali, współautor (wraz z J. Kornhauserem) głośnego manifestu literackiego Świat nie przedstawiony (1974). Ukończył filozofię na UJ. Od 1968 pracownik naukowy AGH w Krakowie. Związany z redakcją czasopisma Student, w której także pracował. 1979-1981 przebywał na stypendium w Berlinie Zachodnim. 1982 wyjechał z Polski do Francji. Od 1988 prowadzi cykliczne wykłady w University of Houston (USA). Członek zespołu redakcyjnego Zeszytów Literackich (od 1983 w Paryżu, od 1990 w Warszawie). Opublikował zbiory wierszy: Komunikat (1972), Sklepy mięsne (1975), List. Oda do wielości (1982, poza zasięgiem cenzury), Jechać do Lwowa i inne wiersze (Londyn 1985), Płótno (Paryż 1990). Ziemia ognista (1994), Trzej aniołowie, Three Angels (1998), Pragnienie (1999). Pragnienie uzyskało nominację do nagrody za najlepszą książkę roku NIKE 2000. Powieść Ciepło, zimno (1975). Szkice i eseje - Drugi oddech (1978), Solidarność i samotność (Paryż 1986), Dwa miasta (1991), W cudzym pięknie (1998). Adam Zagajewski - "Jechać do Lwowa"  Rodzicom Jechać do Lwowa. Z którego dworca jechać do  Lwowa, jeżeli nie we śnie, o świcie, gdy rosa na walizkach i właśnie rodzą się ekspresy i torpedy. Nagle wyjechać do Lwowa, w środku nocy, w dzień, we wrześniu lub w marcu. Jeżeli Lwów istnieje, pod  pokrowcami granic i nie tylko w moim nowym paszporcie, jeżeli proporce drzew jesiony i topole wciąż oddychają głośno  jak Indianie a strumienie bełkocą w swoim ciemnym esperanto a zaskrońce jak miękki  znak w języku rosyjskim znikają wśród  traw. Spakować się i wyjechać, zupełnie  bez pożegnań, w południe, zniknąć tak jak mdlały panny. I łopiany, zielona armia łopianów, a pod nimi, pod parasolami weneckiej kawiarni, ślimaki rozmawiają o wieczności. Lecz katedra wznosi się,  pamiętasz, tak pionowo, tak pionowo jak niedziela i serwetki białe i wiadro  pełne malin stojące na podłodze i moje pragnienie, którego jeszcze nie było,  tylko ogrody chwasty i bursztyn  czereśni i Fredro nieprzyzwoity.  Zawsze było za dużo Lwowa, nikt nie umiał zrozumieć wszystkich dzielnic, usłyszeć  szeptu każdego kamienia, spalonego przez  słońce, cerkiew w nocy milczała zupełnie inaczej niż katedra, Jezuici chrzcili rośliny, liść po liściu, lecz one rosły,  rosły bez pamięci, a radość kryła się wszędzie, w korytarzach i młynkach do  kawy, które obracały się same, w niebieskich  imbrykach i w krochmalu, który był pierwszym formalistą, w kroplach deszczu i w kolcach róż. Pod oknem żółkły zamarznięte forsycje. Dzwony biły i drżało powietrze, kornety  zakonnic jak szkunery płynęły pod teatrem, świata było tak wiele, że musiał  bisować nieskończoną ilość razy,  publiczność szalała i nie chciała opuszczać sali. Moje ciotki jeszcze  nie wiedziały, że je kiedyś wskrzeszę i żyły tak ufnie i tak pojedynczo, służące biegły po świeżą śmietanę,  czyste i wyprasowane, w domach trochę złości i wielka nadzieja. Brzozowski  przyjechał na wykłady jeden z moich wujów pisał poemat pod tytułem Czemu,  ofiarowany wszechmogącemu i było za dużo Lwowa, nie mieścił się w naczyniu, rozsadzał szklanki, wylewał się ze  stawów, jezior, dymił ze wszystkich  kominów, zamieniał się w ogień i w burzę,  śmiał się błyskawicami, pokorniał, wracał do domu, czytał Nowy Testament,  spał na tapczanie pod huculskim kilimem, było za dużo Lwowa a teraz nie ma go wcale, rósł niepowstrzymanie a nożyce cięły, zimni ogrodnicy jak zawsze  w maju bez litości bez miłości  ach poczekajcie aż przyjdzie ciepły  czerwiec i miękkie paprocie, bezkresne  pole lata czyli rzeczywistości.  Lecz nożyce cięły, wzdłuż linii i poprzez  włókna, krawcy, ogrodnicy i cenzorzy  cięli ciało i wieńce, sekatory niezmordowanie  pracowały, jak w dziecinnej wycinance  gdzie trzeba wystrzyc łabędzia lub sarnę.  Nożyczki, scyzoryki i żyletki drapały  cięły i skracały pulchne sukienki prałatów i placów i kamienic, drzewa padały bezgłośnie jak w dżungli i katedra drżała i żegnano się o poranku  bez chustek i bez łez, takie suche wargi, nigdy cię nie zobaczę, tyle śmierci  czeka na ciebie, dlaczego każde miasto  musi stać się Jerozolimą i każdy  człowiek Żydem i teraz tylko w pośpiechu pakować się, zawsze, codziennie  i jechać bez tchu, jechać do Lwowa, przecież  istnieje, spokojny i czysty jak brzoskwinia. Lwów jest wszędzie. Адам Загаевский (1945-), поэт, ессеист, критик, прозаик. Член поэтической группы Сейчас, один из наиболее выдающихся представителей Новой Волны, соавтор (вместе с Е.Корнхаузером) резонансного литературного манифеста Непредставленный мир (1974). Закончил философский факультет Ягеллонского университета. С 1968 года научный сотрудник AGH в Кракове. Связан с редакцией журнала Студент, в которой тоже работал. В 1979-1981 – стипендиат в Западном Берлине. В 1982 г. выехал из Польши во Францию. С 1988 года периодически читал лекции в университете Хьюстона (США). Член редколлегии Литературных Тетрадей (с 1983 в Париже, с 1990 в Варшаве). Опубликовал сборники стихов: Komunikat (1972), Sklepy mięsne (1975), List. Oda do wielości (1982, poza zasięgiem cenzury), Jechać do Lwowa i inne wiersze (Londyn 1985), Płótno (Paryż 1990). Ziemia ognista (1994), Trzej aniołowie, Three Angels (1998), Pragnienie (1999).       Pragnienie номинировалось на премию за наилучшую книгу года NIKE 2000. Повесть  Ciepło, zimno (1975). Этюды и эссе - Drugi oddech (1978), Solidarność i samotność (Paryż 1986), Dwa miasta (1991), W cudzym pięknie (1998). Адам Загаевский  "Поехать во Львов" Моим родителям Поехать во Львов. С какого вокзала ехать во Львов, коль не во сне, с рассветом, когда роса на чемоданах и рождаются  экспрессы и торпеды. Без раздумий направиться во Львов, средь ночи, днем сентябрьским или в марте. Если Львов существует, в укрытии  границ и не только в моем новом паспорте, если флажки  деревьев ясени и тополя все еще дышат громко как индейцы, а ручьи бормочут на своем темном эсперанто, ужом, как мягкий знак в российском языке средь трав скрываются. Собраться и уехать, уехать без прощаний, в полдень,  пропасть  как панны томные. И лопухи, зеленая армада лопухов, а под ними, под зонтиком кофейни венской, о вечности беседуют улитки. Лишь  кафедральный ввысь, помнишь, так вертикально, так отвесно как воскресенье, и белизна салфеток, и ведро малины, что рядом на полу да мое желанье, которого и не было еще, только сады  бурьян  и янтарь  черешен и Фредро непристойный. Львова было всегда много, никто не мог понять его кварталов, услышать  шопот всех его камней, сожженых солнцем, а церковь в ночь молчала совсем не так, как кафедральный,  крестили иезуиты растения,   лист за листком, но они росли, росли самозабвенно, а радость крылась везде, в коридорах и мельничках кофейных, крутящихся самих, и в синих чайничках, в крахмале, который был первейшим формалистом, в каплях дождя, в колючках роз. Желтели под окном замерзшие цветы. Бил колокол и колебался воздух, чепцы монахинь, как шхуны плыли под театром, так много было света, что должен был бисировать без счета, безумствовала публика и не хотела выходить из зала. И тетушки мои еще  не знали, что некогда их я воскрешу, и жили так доверчиво и так уединенно, неслись служанки за сметаной свежей, отглаженные и чисты, в домах немного злости и надежда. Бжозовский на лекции приехал, один из моих дядек писал поэму под названьем Почему, и посвятил Всевышнему и было слишком много Львова, не помещался он в посуде, он разбивал стаканы и разливался из прудов, озер, дымил из разных труб, преобразуясь в пламя и в  грозу, смеялся молниями, смирнел, и возвращался в дом, читал Новый Завет, спал на топчане под ковром гуцульским, так много было Львова а нынче нет совсем, неудержимо рос, а ножницы все стригли, холодные садовники обычно в мае без жалости без любви ах подождите теплого июня и папоротников мягких, бескрайнее поле лета или яви. Но ножницы кромсали, вдоль линий и поперек волокон, садовники, портные, цензоры кроили тело и венки, неутомимо секаторы рубили, как в детской вырезке, где надо выстричь лебедя иль серну. Ножнички, ножики, бритвочки скребли,  секли и обрезали  пухлые платья прелатов и площадей, и домов, деревья беззвучно валились, как в джунглях,  дрожала катедра и утром прощались без слез и платков, такие сухие уста, никогда тебя не увижу, столько смертей ожидает тебя, почему каждый город должен стать Иерусалимом а каждый человек евреем и только теперь впопыхах  паковаться, всегда, каждый день и ехать затаив дыхание, ехать во Львов, ведь он существует, спокойный и чистый как персик. Львов есть везде. Источник: http://www.mankurty.com/zagajewski.html Mark Strand From Wikipedia, the free encyclopedia Mark Strand (born April 11, 1934) is an American poet, essayist, and translator. Strand was born in Summerside, Prince Edward Island, Canada. His early years were spent in North America, while much of his teenage years were spent in South and Central America. IN 1957, he earned his B.A. from Antioch College. Strand then studied painting under Josef Albers at Yale University where he earned a B.F.A in 1959. On a Fulbright Scholarship, Strand studied nineteenth-century Italian poetry in Italy during 1960-1961. He attended the Iowa Writers' Workshop the following year and earned a Master of Fine Arts in 1962. In 1965 he spent a year in Brazil as a Fulbright Lecturer. Strand has since taught at many universities and published eleven books of poetry, in addition to translations from the poetry of Rafael Alberti and Carlos Drummond de Andrade, among others. In 1997, he left Johns Hopkins University to accept the Andrew MacLeish Distinguished Service Professorship of Social Thought at the Committee on Social Thought at the University of Chicago. He currently teaches at Columbia University. In 1981, Strand was elected a member of The American Academy of Arts and Letters. He served as Poet Laureate Consultant in Poetry to the Library of Congress during the 1990-1991 term. Strand has received numerous awards including a MacArthur Fellowship in 1987 and the Pulitzer Prize in 1999 for A Blizzard of One. Источник: http://en.wikipedia.org/wiki/Mark_Strand Mark Strand's Life and Career Jay Parini Strand was born in Canada on Prince Edward Island. He studied at Antioch College, where he took a BA. He also received a BFA from Yale, where he studied painting. At the University of Iowa, he worked closely with poet Donald Justice, completing an MA in 1962. He spent a year in Italy on a Fulbright scholarship, and later taught at Iowa for three years. In 1965 he spent a year as Fulbright Lecturer at the University of Brazil, where he was deeply influenced by contemporary Latin American poets (especially the Brazilian poet Carlos Drummond de Andrade). Strand has moved around a good deal, teaching at many American universities, including Columbia, Princeton, Harvard, and the University of Utah, where he is now professor of English. Strand's poetry is known for a clarity reminiscent of the paintings of Edward Hopper, and for a deeply inward sense of language. Many of the poems aspire to the condition of dreams, shot through with images possessing a strangely haunting vividness, as in 'The Ghost Ship', which summons a mysterious ship that floats 'Through the crowded streets ... / its vague / tonnage like wind'. He frequently invokes everyday images, as in 'The Mailman', where a wraith-like mailman visits the narrator at midnight to deliver 'terrible personal news'. In 'The Last Bus' the poet imagines Rio de Janeiro, calling the sea 'a dream' in which the city 'dies and is reborn'. The poem is surreal in a manner that combines the dreamlike quality of Pablo Neruda with aspects of nightmare that recall such European expressionists as Georg Trakl. Strand's first book, Sleeping with One Eye Open was published in 1964. His second, Reasons for Moving (1968), attracted widespread attention from critics; it includes 'Eating Poetry' which begins: 'Ink runs from the corners of my mouth. / There is no happiness like mine. / I have been eating poetry.' This antic surrealism also animates poems like 'Moontan', 'The Man in the Tree', and 'The Marriage'. Darker (1970) was an obliquely autobiographical volume, containing such poems as 'My Life' and 'My Death'. These poems are full of a quiet, ironically pictured anguish as the poet teeters on the brink of self-consciousness in pursuit of his via negative. In 1973 Strand published The Story of Our Lives, more explicitly autobiographical than anything he had written before. It includes a striking elegy for the poet's father. The Late Hour (1978) is among the strongest of Strand's several books, containing poems for the poet's son and daughter, and a number of poems (such as 'The Late Hour', 'Snowfall', and 'The Garden') that possess a deeply elegiac quality. In this book, Strand began writing with a freshness and simplicity that recall the poetry of ancient China. As the Mexican poet Octavio Paz has written: 'Mark Strand has chosen the negative path, with loss as the first step towards fullness: it is also the opening to a transparent verbal perfection.' Strand's Selected Poems (New York, 1980) adds to previously published work a number of beautifully realized autobiographical poems, including 'Shooting Whales' and 'Nights in Hackett's Cove'. Strand has also published a book of short stories, several translations from European and Latin American poets, and an anthology of contemporary poetry. For criticism, see Richard Howard, Alone with American (New York, 1969). From The Oxford Companion to Twentieth-Century Poetry in English. Ed. Ian Hamilton. Oxford: Oxford University Press, 1994. Copyright © 1994 by Oxford University Press. Jonathan Aaron The Monument (1978) . . . showed that Strand had not lost his faith in the uses of self-mockery. A book of "notes, observations, instructions, rants, and revelations" satirizing the notion of literary immortality, it was Strand's answer to a question he'd heard asked at a translation conference: "How would you like to be translated in five hundred years?" Strand thought it a "fabulous question. It stumped everyone." The book was his answer. Harry Ford (Strand's editor then at Atheneum and now at Knopf, to whom Strand has always been devoted) turned The Monument down, thinking "it would ruin my career. I think he meant that it was bad, tasteless, and would offend my contemporaries." In its playfully barbed irreverence, the book seemed out of keeping with Strand's ostensibly more serious writing. It looked then to some like a wrong move. Today it seems a brilliantly prescient entertainment. After Selected Poems came out in 1980, Strand hit something of a wall. "I gave up [writing poems] that year," he says, looking back. "I didn't like what I was writing, I didn't believe in my autobiographical poems." He began to concentrate on journalism and art criticism. He wrote the sweetly freakish comedies collected in Mr. and Mrs. Baby and Other Stories (1985), which featured the likes of Glover Bartlett, who reveals to his wife that he used to be a collie, or the nameless narrator who's certain his father has returned to life as a fly, then as a horse, and finally as his girlfriend. In settings that ranged from contemporary Southern California to the Arcadia of Greek myth, Strand explored new approaches to parody and satire and, in doing so, began to work himself free of what he felt were the imaginative and stylistic limitations of dramatic self-regard. "And then," he says, "in 1985, I read Robert Fitzgerald's translation of The Aeneid. I decided I'd try a poem, and I wrote `Cento Virgilianus,' and I was off and running." The Continuous Life, Strand's first book of poems in ten years, appeared in 1990, containing both poems and short prose narratives. More varied in dramatic scope and tone than his previous collections, its humor pointed yet ruminative, The Continuous Life offered dryly poignant views of disappearing worlds ("The Idea," "Cento Virgilianus," "Luminism," "Life in the Valley"), its prose pieces piercingly funny send-ups of various aspects of the literary enterprise ("From a Lost Diary," "Narrative Poetry," "Translation"). It signaled Strand's complete recovery of poetic purpose and poise. His most recent collection, Dark Harbor (1993), a long poem in forty-five parts, reads like a book of dreams and reports on dreams. An episodic journey full of both daily and mythical incident, it amounts to a fearful perception of the self as Dante-like in a twilit world full of beauty and menace, pervaded, finally, by a deep sense of mortality. Copyright © 1995 by Jonathan Aaron. Excerpted from a longer profile in Ploughshares (Winter 1995-96). See www.emerson.edu/ploughshares/Winter1995/Strand_Profile.html for the full profile. Источник: http://www.english.uiuc.edu/maps/poets/s_z/strand/life.htm photo: Lilo Raymond Mark Strand Mark Strand was born on Canada's Prince Edward Island on April 11, 1934. He received a B.A. degree from Antioch College in Ohio in 1957 and attended Yale University, where he was awarded the Cook prize and the Bergin prize. After receiving his B.F.A. degree in 1959, Strand spent a year studying at the University of Florence on a Fulbright fellowship. In 1962 he received his M.A. degree from the University of Iowa. He is the author of numerous collections of poetry, including Man and Camel (Knopf, 2006); Blizzard of One (1998), which won the Pulitzer Prize; Dark Harbor (1993); The Continuous Life (1990); Selected Poems (1980); The Story of Our Lives (1973); and Reasons for Moving (1968). He has also published two books of prose, several volumes of translation (of works by Rafael Alberti and Carlos Drummond de Andrade, among others), several monographs on contemporary artists, and three books for children. He has edited a number of volumes, including 100 Great Poems of the Twentieth Century (W. W. Norton, 2005), The Golden Ecco Anthology (1994), The Best American Poetry 1991, and Another Republic: 17 European and South American Writers (with Charles Simic, 1976). His honors include the Bollingen Prize, three grants from the National Endowment for the Arts, a National Institute of Arts and Letters Award, the 1974 Edgar Allen Poe Prize from The Academy of American Poets, and a Rockefeller Foundation award, as well as fellowships from The Academy of American Poets, the MacArthur Foundation, the Ingram Merrill Foundation. He has served as Poet Laureate of the United States and is a former Chancellor of The Academy of American Poets. He currently teaches English and Comparative Literature at Columbia University in New York.

Марк Стрэнд

Стихи

Перевод И.Мизрахи и А.Кудрявицкого

Трудное дело — представлять Марка Стрэнда, потому что это требует отчуждения от того, что я очень люблю, чему я обязан многими мгновениями почти физического счастья — или (счастья этого) ментальным эквивалентом. Я говорю о его стихах, равно как и о его прозе, — но в первую очередь о стихах.

Человек в конечном счете есть то, что он любит. Однако чувствуешь себя загнанным в угол, когда просят объяснить, почему мы любим кого-то и за что. Для того чтобы объяснить это — что равносильно неизбежному объяснению себя самого, — мы должны попытаться любить предмет нашей привязанности немного меньше. Не думаю, что я способен на такой подвиг объективности, я даже не стану к этому стремиться. Короче говоря, я пристрастен к стихам Марка Стрэнда и, судя по тому, как этот автор эволюционирует, я рассчитываю остаться пристрастным до конца моих дней.

Мой роман со стихами мистера Стрэнда восходит к концу шестидесятых или началу семидесятых годов, когда антология современной американской поэзии — здоровенный кирпич в мягкой обложке (под редакцией среди прочих, кажется, самого Марка Стрэнда) опустился однажды на мои колени. Это было в России. Если мне не изменяет память, подборка Стрэнда в этой антологии включала одно из лучших стихотворений, написанных в послевоенную эпоху: его «Как оно есть» с потрясающим эпиграфом из Уоллеса Стивенса, который я не могу не привести здесь:

Меня сразу же поразила своеобразная сдержанность при описании довольно мрачных (как в данном стихотворении) сторон человеческого существования. Равно как и естественное дыхание и изящество дикции стиха. Для меня сразу стало несомненным, что я имею дело с поэтом, который не выставляет силу напоказ, как раз наоборот, он из тех, кто демонстрирует что-то вроде дряблых мышц, кто дает вам почувствовать себя непринужденно, а не навязывает вам себя.

Это впечатление остается со мной восемнадцать лет, и даже сейчас я не вижу причин для его изменения. В техническом смысле Стрэнд очень мягкий поэт: он никогда не выкручивает вам руки, никогда не загоняет вас в стихотворение. Нет, его начальные строки обычно приглашают вовнутрь с мягкой, слегка элегической, увлекающей интонацией, и какое-то время вы чувствуете себя почти уютно на поверхности его матово-серых набегающих строк, пока не поймете, и не вдруг, толчком, но скорее постепенно, повинуясь праздному любопытству — так иногда выглядываешь из окна небоскреба или за борт лодки, — сколько футов под вами и как далеко вы от берега. Более того, вы находите эту глубину, равно как и невозможность возвращения, гипнотической.

Но отставим его стратегию. Марк Стрэнд главным образом поэт бесконечности, не подобий; сути и сущности вещей, а не их назначений. Никто не может воссоздать отсутствий, безмолвий, пустот лучше, чем этот поэт, в чьих строчках вы не слышите сожаления, но скорее уважение к мелочам, которые окружают и часто поглощают нас. Обычно стихотворение Стрэнда — перефразируя Роберта Фроста — начинается с узнавания, но выстраивается в размышление — размышление о бесконечности, явленной в сером свете неба, в изломе далекой волны, в упущенной возможности, в мгновении нерешительности. Я часто думал, что, если бы Роберт Музиль писал стихи, они бы звучали как стихи Марка Стрэнда, с той разницей, что, когда Марк Стрэнд пишет прозу, она звучит совсем не как у Музиля, но скорее как нечто среднее между Овидием и Борхесом.

Но прежде чем мы перейдем к его прозе, которой я бесконечно восхищаюсь и восприятие которой в наших статьях нахожу совершенно идиотским, мне хотелось бы убедить вас прислушаться к Марку Стрэнду очень внимательно, не потому, что его стихи трудны (то есть герметичны или темны) — они не таковы, — но потому, что они развиваются по логике сна, которая требует несколько повышенной степени внимания. Очень часто его строфы напоминают замедленные кадры фильма, увиденного во сне, где реальность отбирается исходя скорее из ее открытости для истолкования, а не из механической связности. Очень часто они создают ощущение, что автору удалось протащить камеру в свой сон. Читатель более дерзкий, чем я, сказал бы о сюрреалистической технике Стрэнда; я же думаю о нем как о реалисте, детективе, который следит за собой, докапываясь до источника своего беспокойства.

Я также надеюсь, что он прочтет сегодня что-нибудь из своей прозы или из стихотворений в прозе. При этом определении невольно морщишься, и справедливо. В случае Стрэнда, однако, мы сталкиваемся с неподдельным, таким же неподдельным, как в случае Збигнева Херберта или Макса Жакоба, хотя я сильно сомневаюсь, что они были его вдохновителями. Ибо, тогда как эти два европейца резали, говоря условно, свои замечательные камеи абсурда, стихотворения в прозе Стрэнда — или скорее стихи, выглядящие прозой, — распускаются с ума сводящим великолепием чисто лирического красноречия. Эти отрывки — великие, безумные, необузданные речи, монологи, чья главная движущая сила — чистая энергия языка, прущая через клише, бюрократизмы, психоаналитическую болтовню, литературное жеманство, научный жаргон — что угодно, — за грань абсурда, за грань здравого смысла, к радости читателя.

Если бы такое письмо пришло со старого континента, оно стало бы повальным увлечением у нас на острове. Но оно приходит из Солт-Лейк-Сити, штат Юта, и, выражая благодарность земле мормонов, давшей приют этому автору, нам следовало бы, положа руку на сердце, несколько устыдиться того, что ему так и не нашлось места среди нас.

Иосиф БРОДСКИЙ

Перевод Елены КАСАТКИНОЙ

Моя жизнь

Огромная кукла моего тела
неподвижна.
Я — игрушка женщин.
Вот мать

усаживает меня перед гостями,
просит: «Ну, скажи что-нибудь».
Я шевелю губами,
но слов нет.

Вот жена снимает меня с полки.
Лежу у нее на руках. «Мы больны
своим «я», — шепчет она
привычно. А я лежу и молчу.

Потом дочь
подносит к моим губам
поилку с водой.
«Ты — мой младенец», — говорит она.

Бедное дитя!
Смотрю в коричневые
зеркала ее глаз
и вижу: я

уменьшаюсь, тону
в неведомых ей глубинах.
Последний выдох.
Больше мне не всплыть.

Я прорастаю в смерть.
Моя жизнь идет на убыль,
тает. Мир такой зеленый.
На том берегу.

Лунный загар

Дональду Джастису

Бледно-голубая
тень дома
нависает надо мной,
как ледяная стена,

отдаленное
одинокое
уханье совы
несется мне навстречу.

Я прикрываю глаза.

Над влажной темнотой
сада,
подобно воздушным шарикам,
раскачиваются
цветы.

Величественные деревья,
окутанные облаками листьев,
кажется,
прячутся в глубь сна.

Уже поздно.
Я лежу в траве,
курю
и с легкостью принимаю
то, что конец будет
именно таким.

Лунный свет
падает мне на лицо.
Ветер
овевает запястья.

Я плыву,
подрагивая от холода.
Я знаю,
что наступающим днем унылым
будет размыто
белое пятно луны,

и я,
как все,
стану невидимкой
в солнца утренней дымке.

Итог

Мы добились, чего хотели.
Мы отвергли мечты, предпочтя им тупое усердие,
впустили в дом горе
и признали саморазрушение неизбежной привычкой.

И вот итог.
Обед готов, но мы не способны есть.
Мясо стынет в белом озере тарелки.
Вино ждет.

У нынешней жизни есть свои плюсы:
ничто не обещано, ничто не отнято,
не нужно быть сердечным и отзывчивым,
некуда идти и незачем оставаться.

Почтальон

Он приходит
в полночь,
стучится в дверь.
Я торопливо открываю.
Он стоит на пороге,
плачет, указывая на письмо.
— Ужасные вести, —
всхлипывает он
и падает на колени:
— Прости меня, прости!

Я приглашаю его в дом.
Он вытирает глаза.
Его темно-синий костюм —
как чернильное пятно
на моем багровом диване.
Маленький, беззащитный,
он сворачивается в клубок
и спит, пока я сочиняю
другие — такие же — письма
самому себе:

«Ты будешь жить,
боль умножая.
Тебе остается лишь простить».

Поедание поэзии

Чернила стекают по углам моего рта.
Я счастливее всех.
Я поедаю стихи.

Библиотекарша не верит своим глазам,
в ее взгляде тоска,
руки прилипли к платью.

Стихи съедены.
Свет меркнет.
Все ближе лай собак.

Они вращают глазами.
Их светлая шерсть, как на щетке, вся дыбом.
Бедняга библиотекарша топает ногой, всхлипывает.

Она ничего не может понять:
Я встаю на колени, лижу ей руки.
Она кричит в ужасе.

Я рожден заново.
Я рычу, лаю на нее и радостно
ношусь между книжными полками.

Стихотворение

Он прокрадывается через черный ход,
на цыпочках проходит по кухне,
гостиной и коридору,
поднимается по лестнице и входит
в спальню.
Наклонившись над моей кроватью, говорит,
что будет меня убивать.
Постепенно.

Сначала срежет ногти на ногах,
потом пальцы
и так далее,
пока от меня ничего не останется.
Он отстегивает от цепочки с ключами
какой-то маленький инструмент и приступает.
Через стенку слышится «Лебединое озеро»,
и я начинаю подпевать.

Сколько времени прошло?
Не знаю.
Слышу, он бормочет,
что добрался до моей шеи,
но не в силах продолжать — устал.
Я говорю, что он неплохо поработал
и может идти домой отдыхать.
Он благодарит и уходит.

А я привычно удивляюсь:
как мало нужно
некоторым людям!

Перевод И.Мизрахи

Корабль-призрак

Он плывет
Сквозь людскую толчею,

Неясный контурами,
Подобно ветру.

Он скользит
Сквозь трущобную

Тоску в простор
Полей.

Медленно
Движется он

Мимо стада,
Мимо ветряных мельниц,

Дрейфует в ночи,
Словно смертный

Сон.
Его не слышно.

Он крадется под звездами,
Бледный, как звезды.

Его команда и пассажиры
Глядят в пустоту.

Глаза их —
Немигающие,

Недвижные —
Белее кости.

Жизнь на моих плечах

Биллу и Сэнди Бэйли

Освобождаюсь от чужих имен. Опорожняю карманы.
Освобождаю туфли от себя, оставляю их у дороги.
Вечером я обращаю вспять стрелки часов,
открываю семейный альбом, гляжу на себя в детстве.

Но какой от этого прок? Время сделало свое дело.
Произношу свое имя. Произношу: «Прощай!»
Слова торопливо ускользают по ветру.
Я люблю жену, но отсылаю ее от себя.

Родители поднимаются с тронов,
ступают в молочные палаты облаков. Смогу ли я петь?
Время говорит мне обо мне. Я меняюсь, но остаюсь прежним.
Я стряхиваю с себя жизнь, но она висит на моих плечах.

Снегопад

Глядя, как снег укрывает землю, укрывает
себя, укрывает все, кроме тебя самого, понимаешь:
это свет, что нисходит потоком
на шелест воздуха, вытесняющего воздух,
это время, впадающее в реку времени, похороны
сна, апогей зимы, негатив ночи.

Зимние строки

Россу Краусу

Когда станет холоднее и седина
осядет из воздуха, скажи себе:
ты все так же будешь
идти, слышать
те же звуки,
где бы ты ни оказался —
под сводами тьмы
иль под крошащейся белизной
лунного взгляда в заснеженной долине.
Ночью, когда станет холоднее,
скажи себе:
ты знаешь, что звуки эти — всего лишь
перестук твоих костей
на ходу. Тебе будет позволено
прилечь у костра
зимних звезд.
И если случится, что ты не сможешь
идти дальше или повернуть назад
и поймешь, что это конечная точка пути,
скажи себе
сквозь последнюю волну холода по телу:
ты приемлешь себя таким как есть.

Иное место

Вхожу
туда где этот таинственный
свет

его много чтобы ничего не видеть
мало чтобы прозревать
грядущее

все же могу разглядеть
воду
одинокую лодку
стоящего человека

он мне не знаком

это Иное Место
что за лучи здесь
нависают сетью
над пустотой?

то что должно прийти
уже пришло
сюда

это зеркало
в котором спит боль

это страна
которую никто не посещает.

Перевод А.Кудрявицкого

ИЗ МАРКА  СТРЭНДА*

1. На пустыре

Столь ржав в крапиве старый таз,
что ты зажмуриваешь глаз,
столь рыж.
Ты ежишься внутри плаща,
а с неба дождь ползет, луща
толь крыш
отсутствующих. Сквозь окно,
которого здесь нет давно,
узрим
прямоугольное пятно
там, где висело полотно
«Гольфстрим».
Там шлюпки вздыблена корма,
там двум матросам задарма
конец.
И, если глаз не поднимать,
увидишь: обнимает мать
отец.
Вот он махнул тебе рукой
пустой, неясной, никакой.
Притырь
сворованный у смерти миг.
Дождь капает за воротник.
Пустырь.

 2. Один день

В дверях он долго шаркает нейлоном
и замечает равнодушным тоном,
что подмораживать как  будто начало.
Она, управившись  с посудой, подметает,
при этом кажется  ей, что припоминает
жизнь, но всегда к полудню понимает,
что вспоминать-то в общем нечего.

Он отпирает лавку ровно в девять.
Давно привыкший   ничего не делать,
он в 5.15 дома, как всегда.
Они  жуют на ужин  бутерброды,
ТВ вещает им  прогноз погоды,
прогноз им обещает холода.

Потом пройтись по своему безлюдью,
на встречный ветер опираясь грудью,
они идут, подняв воротники.
А ветер трудится, как прачка над лоханью,
рвет прямо с губ клубочки их дыханья
и прочь уносит, в сторону реки.


_____________________________
* В звукосмысловом отношении современная поэзия на английском языке
настолько отличается от русской, что я не вижу  возможности  точного
перевода. Так что за этот мой отклик на его замечательные стихи Марк
Стрэнд, поэт-лауреат США 1990 года, никакой ответственности не несет.

Перевод Л.Лосева