Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Из письма луны Л.:
Мы молим Бога, чтобы ты скорее вернулся к нам. И вдруг сверху на наши экраны
сваливается твой новейший фильм "Мы не хотим с тобой прощаться!!!" и в нем ты
совершаешь полуподвиг с 2 000 суперкрасоток! Как ты посмел?!! Почему
не посоветовался? Ты совсем потерял голову от бешеного и легко прогнозируемого
успеха среди изголодавшихся девчонок! Так не должно быть! Ведь неделя же прошла!
Ты не разучился считать?! Нам очень грустно, хотя мы, конечно, хохотали над комедиями
"Пляжные красотки" (каскад искрометных шуток-анекдотов-ситуаций-поз и твоих
соответствующих действий!), "Любовь ковбоя" (оказалось, в безбрежных степях
четвертого этажа пасутся сотни табунов по 200 голов (клоны знаменитого коня Д.),
а многие луны - лихие наездницы, обожающие бешеный стук копыт и свист ветра
в ушах; естественно, ты с ними наскакался вдосталь, а они хором шарахнули тебя
в хвост и гриву - но до чего же смешные диалоги!!! - и еще мне понравилось, что
режиссер (луна-фельдмаршал, конечно!) разбила наездниц на исторические группы -
греческие амазонки и луки-стрелы-шкуры; американские индианки, ленточки в черных,
как смоль, волосах и длинные узкие старинные винтовки; русские донские казачки,
яркие наряды, сабли-ружья, пляски и ослепительные песни!!! - грандиозный фильм!),
"Повар и его поварихи", "Рассказы портного", "Любовь и алмазы" и, конечно, ужасно
смешная комедия с жутким названием "Сиськи и пиписьки" (вкус отказал сценаристке).
Лю, впрочем, считает, что это бесподобный маркетинговый ход: фильм смотрят
абсолютно все - и по несколько раз! Если честно, то мы втроем обсудили абсолютную
невозможность для одного человека (луны-фельдмаршала, конечно) придумать такое
огромное количество ярких, свежих, запоминающихся шуток... Но в титрах фильма у нее
нет соавторов, следовательно, думаю я, она использовала свои старые записные книжки,
значит, мы можем догадаться, какое у нее хобби... Остроумие всегда в цене! Ждем!!! Ц. Л.

    Иосиф Бродский
	
  
Anno Domini

                                  М.Б.

     Провинция справляет Рождество.
     Дворец Наместника увит омелой,
     и факелы дымятся у крыльца.
     В проулках - толчея и озорство.
     Веселый, праздный, грязный, очумелый
     народ толпится позади дворца.

     Наместник болен. Лежа на одре,
     покрытый шалью, взятой в Альказаре,
     где он служил, он размышляет о
     жене и о своем секретаре,
     внизу гостей приветствующих в зале.
     Едва ли он ревнует. Для него

     сейчас важней замкнуться в скорлупе
     болезней, снов, отсрочки перевода
     на службу в Метрополию. Зане
     он знает, что для праздника толпе
     совсем не обязательна свобода;
     по этой же причине и жене

     он позволяет изменять. О чем
     он думал бы, когда б его не грызли
     тоска, припадки? Если бы любил?
     Невольно зябко поводя плечом,
     он гонит прочь пугающие мысли.
     ...Веселье в зале умеряет пыл,

     но все же длится. Сильно опьянев,
     вожди племен стеклянными глазами
     взирают в даль, лишенную врага.
     Их зубы, выражавшие их гнев,
     как колесо, что сжато тормозами,
     застряли на улыбке, и слуга

     подкладывает пищу им. Во сне
     кричит купец. Звучат обрывки песен.
     Жена Наместника с секретарем
     выскальзывают в сад. И на стене
     орел имперский, выклевавший печень
     Наместника, глядит нетопырем...

     И я, писатель, повидавший свет,
     пересекавший на осле экватор,
     смотрю в окно на спящие холмы
     и думаю о сходстве наших бед:
     его не хочет видеть Император,
     меня - мой сын и Цинтия. И мы,

     мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
     гордыня не возвысит до улики,
     что отошли от образа Творца.
     Все будут одинаковы в гробу.
     Так будем хоть при жизни разнолики!
     Зачем куда-то рваться из дворца -

     отчизне мы не судьи. Меч суда
     погрязнет в нашем собственном позоре:
     наследники и власть в чужих руках.
     Как хорошо, что не плывут суда!
     Как хорошо, что замерзает море!
     Как хорошо, что птицы в облаках

     субтильны для столь тягостных телес!
     Такого не поставишь в укоризну.
     Но может быть находится как раз
     к их голосам в пропорции наш вес.
     Пускай летят поэтому в отчизну.
     Пускай орут поэтому за нас.

     Отечество... чужие господа
     у Цинтии в гостях над колыбелью
     склоняются, как новые волхвы.
     Младенец дремлет. Теплится звезда,
     как уголь под остывшею купелью.
     И гости, не коснувшись головы,

     нимб заменяют ореолом лжи,
     а непорочное зачатье - сплетней,
     фигурой умолчанья об отце...
     Дворец пустеет. Гаснут этажи.
     Один. Другой. И, наконец, последний.
     И только два окна во всем дворце

     горят: мое, где, к факелу спиной,
     смотрю, как диск луны по редколесью
     скользит и вижу - Цинтию, снега;
     Наместника, который за стеной
     всю ночь безмолвно борется с болезнью
     и жжет огонь, чтоб различить врага.

     Враг отступает. Жидкий свет зари,
     чуть занимаясь на Востоке мира,
     вползает в окна, норовя взглянуть
     на то, что совершается внутри,
     и, натыкаясь на остатки пира,
     колеблется. Но продолжает путь.

             январь 1968, Паланга