Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Из письма луны К.:
Созвала Совет. Ты сидел хмурый, безучастный. Рыться в твоих мыслях было неинтересно. Всем.
Тема: проблема встречи детей с отцом. Перебрали и обсудили десятки вариантов. Победил
последний. Твой. Рассеянно сказал: поручите лунам нарезать кадры из истории: гуляет, сидит
на скале, купается с лунами, с него слетают плавки, все хохочут, встреча с акулой, сидит
в библиотеке, рисует за компьютером, стоит перед картинами в музее, смотрит концерт,
вскакивает и бешенно аплодирует танцу живота, несется на черном коне, обхватив Д. за талию
и т.п. и т.д. - километрами. Экран на стене, простейший пультик управления - вперед-назад. Принято. Ц. К.

    Иосиф Бродский
	
	
	     Римские элегии


           Бенедетте Кравиери

        I

     Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.
     Под потолком - пыльный хрустальный остров.
     Жалюзи в час заката подобны рыбе,
     перепутавшей чешую и остов.
     Ставя босую ногу на красный мрамор,
     тело делает шаг в будущее - одеться.
     Крикни сейчас "замри" - я бы тотчас замер,
     как этот город сделал от счастья в детстве.
     Мир состоит из наготы и складок.
     В этих последних больше любви, чем в лицах.
     Как и тенор в опере тем и сладок,
     что исчезает навек в кулисах.
     На ночь глядя, синий зрачок полощет
     свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.
     И луна в головах, точно пустая площадь:
     без фонтана. Но из того же камня.

        II

     Месяц замерших маятников (в августе расторопна
     только муха в гортани высохшего графина).
     Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно
     прожекторам ПВО в поисках серафима.
     Месяц спущенных штор и зачехленных стульев,
     потного двойника в зеркале над комодом,
     пчел, позабывших расположенье ульев
     и улетевших к морю покрыться медом.
     Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблой
     мышцей, играй куделью седых подпалин.
     Для бездомного торса и праздных граблей
     ничего нет ближе, чем вид развалин.
     Да и они в ломаном "р" еврея
     узнают себя тоже; только слюнным раствором
     и скрепляешь осколки, покамест Время
     варварским взглядом обводит форум.

        III

     Черепица холмов, раскаленная летним полднем.
     Облака вроде ангелов - в силу летучей тени.
     Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним
     длинноногой подруги. Я, певец дребедени,
     лишних мыслей, ломаных линий, прячусь
     в недрах вечного города от светила,
     навязавшего цезарям их незрячесть
     (этих лучей за глаза б хватило
     на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь
     полдня. Владелец "веспы" мучает передачу.
     Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль
     считаю с прожитой жизни сдачу.
     И как книга, раскрытая сразу на всех страницах,
     лавр шелестит на выжженной балюстраде.
     И Колизей - точно череп Аргуса, в чьих глазницах
     облака проплывают как память о бывшем стаде.

        IV

     Две молодых брюнетки в библиотеке мужа
     той из них, что прекрасней. Два молодых овала
     сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза
     объясняет Судьбе то, что надиктовала.
     Шорох старой бумаги, красного крепдешина,
     воздух пропитан лавандой и цикламеном.
     Перемена прически; и локоть - на миг - вершина,
     привыкшая к ветреным переменам.
     О, коричневый глаз впитывает без усилий
     мебель того же цвета, штору, плоды граната.
     Он и зорче, он и нежней, чем синий.
     Но синему - ничего не надо!
     Синий всегда готов отличить владельца
     от товаров, брошенных вперемежку
     (т. е. время - от жизни), дабы в него вглядеться.
     Так орел стремится вглядеться в решку.

        V

     Звуки рояля в часы обеденного перерыва.
     Тишина уснувшего переулка
     обрастает бемолью, как чешуею рыба,
     и коричневая штукатурка
     дышит, хлопая жаброй, прелым
     воздухом августа, и в горячей
     полости горла холодным перлом
     перекатывается Гораций.
     Я не воздвиг уходящей к тучам
     каменной вещи для их острастки.
     О своем - и о любом - грядущем
     я узнал у буквы, у черной краски.
     Так задремывают в обнимку
     с "лейкой", чтоб, преломляя в линзе
     сны, себя опознать по снимку,
     очнувшись в более длинной жизни.

        VI

     Обними чистый воздух, а ля ветви местных пиний:
     в пальцах - не больше, чем на стекле, на тюле.
     Но и птичка из туч вниз не вернется синей,
     да и сами мы вряд ли боги в миниатюре.
     Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали,
     выси и проч. брезгают гладью кожи.
     Тело обратно пространству, как ни крути педали.
     И несчастны мы, видимо, оттого же.
     Привались лучше к кортику, скинь бахилы,
     сквозь рубашку стена холодит предплечье;
     и смотри, как солнце садится в сады и виллы,
     как вода, наставница красноречья,
     льется из ржавых скважин, не повторяя
     ничего, кроме нимфы, дующей в окарину,
     кроме того, что она - сырая
     и превращает лицо в руину.

        VII

     В этих узких улицах, где громоздка
     даже мысль о себе, в этом клубке извилин
     прекратившего думать о мире мозга,
     где то взвинчен, то обессилен,
     переставляешь на площадях ботинки
     от фонтана к фонтану, от церкви к церкви
     - так иголка шаркает по пластинке,
     забывая остановиться в центре, -
     можно смириться с невзрачной дробью
     остающейся жизни, с влеченьем прошлой
     жизни к законченности, к подобью
     целого. Звук, из земли подошвой
     извлекаемый - ария их союза,
     серенада, которую время о'но
     напевает грядущему. Это и есть Карузо
     для собаки, сбежавшей от граммофона.

        VIII

     Бейся, свечной язычок, над пустой страницей,
     трепещи, пригинаем выдохом углекислым,
     следуй - не приближаясь! - за вереницей
     литер, стоящих в очередях за смыслом.
     Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише
     - бо'льшую площадь, чем покрывает почерк!
     Да и копоть твоя воспаряет выше
     помыслов автора этих строчек.
     Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя;
     вечным пером, в память твоих субтильных
     запятых, на исходе тысячелетья в Риме
     я вывожу слова "факел", "фитиль", "светильник",
     а не точку - и комната выглядит как в начале.
     (Сочиняя, перо мало что сочинило).
     О, сколько света дают ночами
     сливающиеся с темнотой чернила!

        IX

     Скорлупа куполов, позвоночники колоколен.
     Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега.
     Ястреб над головой, как квадратный корень
     из бездонного, как до молитвы, неба.
     Свет пожинает больше, чем он посеял:
     тело способно скрыться, но тень не спрячешь.
     В этих широтах все окна глядят на Север,
     где пьешь тем больше, чем меньше значишь.
     Север! в огромный айсберг вмерзшее пианино,
     мелкая оспа кварца в гранитной вазе,
     не способная взгляда остановить равнина,
     десять бегущих пальцев милого Ашкенази.
     Больше туда не выдвигать кордона.
     Только буквы в когорты строит перо на Юге.
     И золотистая бровь, как закат на карнизе дома,
     поднимается вверх, и темнеют глаза подруги.

        X

     Частная жизнь. Рваные мысли, страхи.
     Ватное одеяло бесформенней, чем Европа.
     С помощью мятой куртки и голубой рубахи
     что-то еще отражается в зеркале гардероба.
     Выпьем чаю, лицо, чтобы раздвинуть губы.
     Воздух обложен комнатой, как оброком.
     Сойки, вспорхнув, покидают купы
     пиний - от брошенного ненароком
     взгляда в окно. Рим, человек, бумага;
     хвост дописанной буквы - точно мелькнула крыса.
     Так уменьшаются вещи в их перспективе, благо
     тут она безупречна. Так на льду Танаиса
     пропадая из виду, дрожа всем телом,
     высохшим лавром прикрывши темя,
     бредут в лежащее за пределом
     всякой великой державы время.

        XI

     Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.
     Бюст, причинное место, бёдра, колечки ворса.
     Обожженная небом, мягкая в пальцах глина -
     плоть, принявшая вечность как анонимность торса.
     Вы - источник бессмертья: знавшие вас нагими
     сами стали катуллом, статуями, трояном,
     августом и другими. Временные богини!
     Вам приятнее верить, нежели постоянным.
     Слався, круглый живот, лядвие с нежной кожей!
     Белый на белом, как мечта Казимира,
     летним вечером я, самый смертный прохожий,
     среди развалин, торчаших как ребра мира,
     нетерпеливым ртом пью вино из ключицы;
     небо бледней щеки с золотистой мушкой.
     И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы,
     накормившей Рема и Ромула и уснувшей.

        XII

     Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
     благодарен за все; за куриный хрящик
     и за стрекот ножниц, уже кроящих
     мне пустоту, раз она - Твоя.
     Ничего, что черна. Ничего, что в ней
     ни руки, ни лица, ни его овала.
     Чем незримей вещь, тем оно верней,
     что она когда-то существовала
     на земле, и тем больше она - везде.
     Ты был первым, с кем это случилось, правда?
     Только то и держится на гвозде,
     что не делится без остатка на два.
     Я был в Риме. Был залит светом. Так,
     как только может мечтать обломок!
     На сетчатке моей - золотой пятак.
     Хватит на всю длину потемок.

             1981

     * Датировано по переводу в TU. - С.В.