Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Из письма луны М.:
Вчера была в Венеции, шлю свежие снимки с Острова мертвых, сегодня день провела
во Флоренции, в нашем с тобой любимом музее... Потом посетила пару зоопарков.
Дикие животные живут на свободе. Иллюзия полная! Меня это так взволновало!
Поняла, что очень хочу - в Португалию, увидеть древний лес и наше стадо королевских
оленей. Написала К.: "Извини, на несколько дней рванула в Португалию!" - Моментальный
ответ: "Я с тобой!" - и наша неполная первая тройка, обнявшись, входит в наш старинный
замок! О, самые чудесные воспоминания в мире! Помнишь? А помнишь? А вот здесь... Ц. М.




 

Неисцелимый Иосиф

На самой широкой улице Венеции

Тело в этом городе стоит прикрывать одеждой... Фото автора

Будем же отделять легенды от реальности. Интересно, что о схожести Венеции с его родным Петербургом Иосиф Бродский стал размышлять еще в молодости, задолго до того, как впервые посетил Венецию. Прочитав «Провинциальные забавы» французского писателя Анри де Ренье, переведенные на русский замечательным поэтом Михаилом Кузминым, где действие происходило в зимней Венеции, Бродский возмечтал об этом городе. Но в то же время понимал, что «человек, родившийся там, где я, легко узнавал в городе, возникавшем на этих страницах, Петербург, продленный в места с лучшей историей, не говоря уже о широте…».

Он сразу же и навсегда соединил Петербург и зимнюю Венецию. «И я поклялся, что если смогу выбраться из родной империи, то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этаже какого-нибудь палаццо, чтобы волны от проходящих лодок плескали в окно, напишу пару элегий, туша сигареты о сырой каменный пол, буду кашлять и пить и на исходе денег вместо билета на поезд куплю маленький браунинг и, не сходя с места, вышибу себе мозги, не сумев умереть в Венеции от естественных причин».

Я с уважением отношусь к добросовестным литературоведам и краеведам, буквально по часам сверяющим его маршруты. Но не согласен в корне с их той или иной привязкой поэта к местности. Вот Иосиф Бродский завел своего друга Женю Рейна в дорогое кафе «Флориан», недалеко от площади Сан-Марко, попили хорошего кофе по 8 евро чашечка. И сразу же возникает легенда о любимом кафе Иосифа Бродского в Венеции.

Конечно, он, как и положено, водил своих друзей в фешенебельное кафе, где, согласно легендам, пили кофе многие знаменитые писатели, но, насколько мне известно, не было это кафе его любимым. Да и постоянно питаться в нем было поэту не всегда по карману. Даже когда он стал, условно говоря, состоятельным человеком, стиль его жизни был лишен буржуазности и элитарности. Он был другим до последних дней своих. Мог быть замкнутым, неразговорчивым, нелюдимым, но он не был напыщенным снобом, останавливающимся в самых дорогих отелях и предпочитающим самые дорогие рестораны. Конечно, не во «Флориане» он обычно ел свою жареную рыбу, запивая ее своей любимой граппой. Во «Флориан» он водил изредка своих уважаемых гостей. Как обычно положено на Руси – для гостей самое дорогое.

Еще об одном любимом заведении пишет Петр Вайль: «А последний адрес понравился лично мне больше других – харчевня «Маскарон», неподалеку от церкви Санта Мария Формоза. Там на простых деревянных столах бумажные скатерти, с потолка свисают лампочки на плетеных проводах, а в меню всего три-четыре блюда. Не хочешь – не ешь. Зато, если захочешь – не пожалеешь. Иосифу нравились эти непритязательность и отсутствие помпы, мне тоже».

Это и есть его Венеция. Готовят вкусно и дешево, никаких туристов, местный люд. А дальше и начинаются восточные районы Венеции с проспектом Джузеппе Гарибальди. До Гарибальди редко какой турист доходит, нет там картинной классической Венеции, нет ни каналов бледно-алых, ни замков дожей, ни горбатых мостиков Риальто. Типичный петербургский проспект. Я читал рассерженные заметки какого-то знатока и Венеции, и Бродского, уверяющего, что ничего общего с Венецией у Петербурга нет и не за петербургскими пейзажами ездил туда Иосиф Бродский.

Вот, уже в своих нобелевских чинах и званиях, он останавливается в роскошном отеле «Лондра» на Славянской набережной, там пишет свое прекрасное стихотворение «Сан-Пьетро» об одном из венецианских островков, который он обожал. Место «Лондры» очень удобное, рядом с его петербургскими проспектами. Но роскошь невообразимая, торжество швейцаров и лакеев полнейшее. И потому само написанное стихотворение «Сан-Пьетро» – о рабочем, рыбацком районе Венеции – противоречит всему этому напыщенному дорогостоящему отелю.

Электричество

Продолжает гореть в таверне,

Плитняк мостовой отливает желтой

Жареной рыбой…

За сигаретами вышедший постоялец

Возвращается через десять минут к себе

По пробуравленному в тумане

Его же туловищем туннелю…

Зайди он в этот отель для олигархов просто один, без друзей и провожатых, его швейцар бы не пустил дальше передней. Не тот вид. Впрочем, Иосиф и не скрывает, остановился в этом отеле благодаря любезности «Выставки несогласных». Для несогласных с Россией всегда находятся большие деньги и на отели, и на приемы. На этом биеннале инакомыслия Иосиф Бродский познакомился и с Андреем Синявским, и с Александром Галичем, и со своим будущим другом Петром Вайлем. В свободное от «инакомыслия» время бродил по «петербургской» Венеции. Насколько я понимаю, в тот приезд «питерская» Венеция ему и открылась.

Так что, когда гиды будут водить туристов по «Венеции Бродского», останавливая внимание туристов на таких палаццо, роскошных отелях или фешенебельных ресторанах, знайте: это не мир Иосифа Бродского. И не случайно в Америке больше всего на свете он обожал дешевенькие китайские ресторанчики. Там он чувствовал себя своим. Поэтом, бродягой, странником, пилигримом… Таким же он был и в Венеции. Поэтому понять Венецию Бродского можно, если бродить самому по неказистым районам, заселенным рабочим людом, заходить в непритязательные траттории среди кирпичных банальностей города. И на самом деле чувствуется даже некий питерский снобизм в привязанности к облупившейся штукатурке, к проглядывающим красным кирпичам. Он и в Венеции жил по своему питерскому образу и подобию.

Когда он приезжал в Венецию сам по себе, без всяких конференций и выступлений, то и жил сам по себе, так, как считал нужным, бродил по зимним безлюдным улицам, ел в местных тратториях жареную рыбу, запивал вином или граппой. Лето – фестивали, туристы – это не его пора. «В любом случае летом бы я сюда не приехал и под дулом пистолета. Я плохо переношу жару; выбросы моторов и подмышек – еще хуже. Стада в шортах, особенно ржущие по-немецки, тоже действуют на нервы из-за неполноценности их анатомии по сравнению с колоннами, пилястрами и статуями, из-за того, что их подвижность и все, в чем она выражается, противопоставляют мраморной статике. Я, похоже, из тех, кто предпочитает текучести выбор, а камень – всегда выбор. Независимо от достоинств телосложения, в этом городе, на мой взгляд, тело стоит прикрывать одеждой – хотя бы потому, что оно движется. Возможно, одежда есть единственное доступное нам приближение к выбору, сделанному мрамором. Взгляд, видимо, крайний, но я северянин…»

Ощущение такое, что он ездил в Венецию осознанно – доживать свою жизнь. В Америке он поневоле работал, преподавал, забывал про свою неисцелимость. В Венеции он не случайно написал свою «Набережную неисцелимых». Как считает его друг Роберт Морган: «Почему поэт назвал эссе «Набережной неисцелимых»? Рядом с набережной Дзаттере в свое время находилась «больница неисцелимых». Бродский сам был неизлечимо болен, и его постоянно преследовала мысль о неизбежности смерти…»

Я с интересом прочел толковую книгу журналиста Юрия Лепского «В поисках Бродского». Мне в ней не хватало разве что глубины понимания тех или иных замыслов Бродского. Журналисту трудно отделить мелкое от главного в жизни поэта.

Понять Венецию Бродского – это значит понять и весь путь жизни Бродского. Иосиф Бродский был однолюбом и в жизни, и в литературе. Он всю жизнь, до конца любил одну женщину – художницу Марину Басманову, всю жизнь любил один город – Петербург, и даже обстановку в своей американской квартире он сделал такую же, как в доме Мурузи на улице Пестеля, и вовсе не из-за каких-то фрейдистских психологических побуждений. Как он сам писал в стихах: «Я сижу у окна. За окном осина./ Я любил немногих. Однако – сильно…»

Он был консерватор и в жизни, и в литературе. Ненавидевший всяческий авангард Приговых и Рубинштейнов. Для любого консерватора Венеция – то законченное совершенное произведение, которое, к счастью, никто не стремится модернизировать. Сегодня принято отрицать все, что любил сам Иосиф Бродский.

К примеру, тот же Юрий Лепский охотно повторяет все либеральные байки о том, что любовь Бродского к Марине Басмановой закончилась рано и инициалы над стихами «М.Б.» скорее были его графическим символом, неким иероглифом. Люди, знающие и Иосифа, и Марину, посмеиваются над всем этим бредом, но нежелание некой клаки, окружившей Бродского после смерти, видеть в М.Б. его Беатриче, его Лауру, явно выпирает наружу. Впрочем, нынешние фанаты Бродского и к вдове Марии Соццани, из русского дворянского рода Мальцевых, тоже относятся сдержанно. Хотя несомненна схожесть двух женских типов. Мария Соццани во многом напоминает молодую Марину Басманову.

Вот так и во всех городах он с удовольствием прочитывал питерское начало. Во всех своих квартирах искал привычную питерскую обстановку. Типичный житейский консерватор. Балтийское начало. Может, это неисцелимое однолюбство его и погубило?

Мистика всегда сопровождала Иосифа Бродского. Спрашивается, зачем он с друзьями отправился осматривать «Остров мертвых»? Выискивал себе место для похорон? Но до смерти было еще достаточно времени. «Ночь была холодная, лунная, тихая. В гондоле нас было пятеро, включая ее владельца, местного инженера, который и греб вместе со своей подругой. Мы виляли и петляли, как угорь, по молчаливому городу, нависшему над нами, пещеристому и пустому, похожему в этот поздний час на широкий, более или менее прямоугольный коралловый риф или на анфиладу необитаемых гротов. Это было необычное ощущение: двигаться по тому, поверх чего привык смотреть, – по каналам; как будто прибавилось еще одно измерение. Наконец мы выскользнули в Лагуну и взяли курс к «Острову», мертвых, к Сан-Микеле. Луна, исключительно высокая, словно какое-то умопомрачительно высокое «си», перечеркнутая нотной линейкой облака, почти не освещала водную гладь, и гондола шла абсолютно беззвучно. Было что-то явно эротическое в беззвучном и бесследном ходе ее упругого тела по воде – похожем на скольжение руки по гладкой коже того, кого любишь. Эротическое – из-за отсутствия последствий, из-за бесконечности и почти полной неподвижности кожи, из-за абстрактности ласки. Из-за нас гондола, наверно, стала чуть тяжелее, и вода на миг раздавалась под нами лишь затем, чтобы сразу сомкнуться. И потом, движимая мужчиной и женщиной, гондола не была даже мужественной. В сущности, речь шла об эротизме не полов, а стихий, об идеальном союзе их одинаково лакированных поверхностей…»

Даже на кладбище он думал скорее об эротизме, чем о похоронах своих. Но выбор как бы уже был сделан. Впрочем, то же самое могу сказать и о его мистической встрече с вдовой Эзры Паунда, его неоднократном упоминании об Ольге Радж, вдове Эзры Паунда, в своих эссе. Он как бы заранее налаживал связь со своими соседями по кладбищу Сан-Микеле.

Много мифов ходит о его мнимом завещании, где и как похоронить. Никакого завещания никогда не было. Это была лишь воля вдовы поэта Марии Соццани. Во-первых, Венеция расположена между Россией, его Отечеством (как всегда называл свою родину Бродский), и Америкой, всем удобно добираться, во-вторых, это была родина Марии. Так ей было удобно по жизни. К тому же отдавать тело в Петербург, это значило – отдавать навсегда Иосифа сопернице Марине Басмановой? Я не думаю, что Мария так уж жаждала с ней познакомиться.

За Мариной остались знаменитые любовные стихи поэта к «М.Б.», за Марией – могила поэта в Венеции. Как мне рассказывала Мария на нашей встрече в Милане, в Америке она не прижилась и сразу же после смерти Иосифа Бродского решила вернуться в Италию. Поэтому и мужа решила похоронить в Венеции. Не скрывает, что это ее решение.

Мария обещала ему, что никогда не будет давать интервью и писать мемуаров. Марию искренне радует, что поэзию Бродского не забывают и на могилу приходит много русских. Она и себя считает русской, хотя очень любит своего отца-итальянца. Работает в крупном итальянском издательстве «Адельфи» редактором, иногда переводит. Очень ценит поэзию Юрия Кузнецова. Мария посоветовала мне написать статью о параллелях между поэзией Бродского и Кузнецова. «Уверена, что это будет хорошая статья», – сказала она. Изумительная, изящная и очаровательная женщина из древнего дворянского рода Мальцевых. Прелестная русская женщина, и какая древняя русская порода в ней видна…

И в то же время явная схожесть с Мариной Басмановой. Продолжение одной любви.

Не так давно Станислав Куняев в своей статье о стихах Иосифа Бродского и Николая Рубцова обмолвился: мол, в отличие от Рубцова Иосиф Бродский был похоронен «на шикарном кладбище». Как-то неудобно мерить поэтов не стихами, а кладбищами, но к тому же Станислав Куняев, не бывавший никогда на могиле Бродского, явно ошибся. Я был на могиле и Николая Рубцова с замечательным надгробьем Вячеслава Клыкова, и на могиле Бродского. Даже сами могилы в чем-то схожи. И предельно скромные. И всегда в цветах. К тому же Станислав, не знавший подробностей, явно попал впросак. Сам Куняев не был на похоронах Рубцова, откуда ему знать о пышности похорон? Вот взял бы и пробил со всем своим могуществом захоронение Николая Рубцова рядом с могилой другого великого русского поэта – Батюшкова. У Иосифа же явно сама судьба решала все вопросы. В том числе и соседство с другим великим поэтом.

Зато приблизил Венецию... Фото из архива Владимира Бондаренко

Когда вдова поэта решила его похоронить в Венеции на «острове мертвых», на кладбище Сан-Микеле, встал вопрос, где конкретно. Католики и сейчас куда большие консерваторы, нежели русские. На католическое кладбище некатолику никогда не попасть, будь ты трижды лауреатом Нобелевской премии. Все упокоены согласно вере своей. Католики занимают господствующее положение. На православном греческом кладбище – Игорь Стравинский, Сергей Дягилев; евреи – на еврейском. Насколько я знаю, он еще при жизни, как вспоминает Илья Кутик, купил себе место на ужасном нью-йоркском кладбище. Предчувствовал скорую смерть. Написал всем друзьям письма, где просил до 2020 года ничего не рассказывать о его личной жизни. Кроме его жены Марии и его возлюбленной Марины, больше никто не выполнил его просьбу.

Когда его решили перезахоронить в Сан-Микеле, гроб из Америки доставили на самолете. На «Остров мертвых» его тело из Венеции довезли на гондолах. Точно так же, как относительно недавно он сам добирался до этого острова. Мне рассказывали, что вначале хотели похоронить Иосифа Бродского на православном кладбище, между Дягилевым и Стравинским. Но Русская православная церковь в Венеции не дала согласия, так как не было предоставлено никаких доказательств, что поэт был православным. (Я считаю, что его крестили в детстве в Череповце, ищу доказательства.) Лишь на евангелическом участке пускают хоронить всех инаковерующих, на так называемое бывшее «позорное кладбище», где хоронили раньше актеров, атеистов, коммунистов и прочих сомнительных личностей. Итальянцы и в наши дни не терпят никакой «политкорректности». Даже всемирно известный глава Коммунистической партии Италии похоронен на «позорном кладбище». Правда, сейчас его уже деликатно не называют «позорным».

Там нашли место и наш Иосиф Бродский, и фашист Эзра Паунд, великий американский поэт. Удивительно, но смерть свела их вместе, могилы Паунда и Бродского почти рядом. Думаю, время от времени их души собираются там, под землей, и ведут бесконечные разговоры о поэзии. И еще одна деталь. Пишут, что президент Ельцин отправил на похороны Бродского чуть ли не шесть кубометров желтых роз. Михаил Барышников и его друзья отнесли все эти ельцинские розы до единой на могилу Эзры Паунда. Об этом факте у нас до сих пор молчат. Не было ни единого цветка на похоронах поэта от ельцинской власти. Не знаю, был ли рад этим желтым ельцинским розам Эзра Паунд.

В одном из редких интервью польской газете «Выборча» Мария Соццани говорит:

«Родителей уже не было в живых, страна была другой, вот он и не хотел появляться как некая дива, когда у людей было много больших забот. Его жизнь шла в одном направлении, а возвращения всегда трудны. Если бы пришлось переезжать, мы поехали бы в Италию. Мы даже об этом говорили – он получил бы работу в Перудже, в университете для иностранцев, а там было бы видно. Но это были только мечты…

Идею о похоронах в Венеции высказал один из его друзей. Это город, который, не считая Санкт-Петербурга, Иосиф любил больше всего. Кроме того, рассуждая эгоистически, Италия – моя страна, поэтому было лучше, чтобы мой муж там и был похоронен. Похоронить его в Венеции было проще, чем в других городах, например, в моем родном городе Компиньяно около Лукки. Венеция ближе к России и является более доступным городом.

Но все это вовсе не означает, что он был безразличен или враждебен по отношению к России. Он вообще очень редко был безразличен в отношении чего бы то ни было (смеется). Он очень внимательно следил за событиями в России – прежде всего в области литературы. Получал множество писем, люди присылали ему свои стихи. Был в восторге от того, как много там поэтов, – впрочем, у многих в стихах чувствовалось его влияние, что, с одной стороны, приносило ему большое удовлетворение, но и удивляло. Очень переживал в связи с войной в Чечне, как и с войной в Югославии…»

Неисцелимая любовь к немногим и немногому и удерживала его, на мой взгляд, какой-то период от смерти. И все-таки. Недописал. Недолюбил. Недоисцелился.

    Иосиф Бродский
        
        
               
        Притча


     "Пусть дым совьется в виде той петли,
     которая согнать его сумела
     своим кивком с холмов родной земли".
     Должно быть, в мщеньи выше нет предела.
     Конечно, достигая до небес,
     начнет гулять, дымить противоборство.
     Не стоит крыш снимать, чтоб видел лес
     сей быстрый труд, настойчивость, упорство.
     Все в ход пойдет: смола, навоз, трава,
     должно быть, в виде той петли разложат
     в горящем очаге свои дрова.
     Пусть ветер им поможет. Пусть поможет.

     Нет, никогда ничья на свете власть
     и всех стихий внезапное движенье
     не явит ту, что просто родилась
     и вот живет в их злом воображеньи.
     Лес по краям. Блестящий снег хрустит,
     никак не различить теней нерезких,
     свидетелей того, как слабый мстит.

     И он пошел во тьму с холмов еврейских.

             1962