Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

       Иосиф Бродский          Без фонаря


     В ночи, когда ты смотришь из окна
     и знаешь, как далеко до весны,
     привычным очертаньям валуна
     не ближе до присутствия сосны.

     С невидимой улыбкой хитреца
     сквозь зубы ты продергиваешь нить,
     чтоб пальцы (или мускулы лица)
     в своем существованьи убедить.

     И сердце что-то екает в груди,
     напуганное страшной тишиной
     пространства, что чернеет впереди
     не менее, чем сумрак за спиной.

             январь-февраль 1965

Ася Пекуровская, «первая Питерская красавица» 60-х годов, закончила филологический факультет и водила дружбу со многими писателями, поэтами, художниками. По легенде, из-за неё скрестили шпаги Иосиф Бродский и Сергей Довлатов. Победа досталась последнему (вскоре Ася и Сергей поженились) и, по непроверенным сведениям, будущий нобелевский лауреат из-за этого сильно переживал. В ранние 70-е открылся первый эмиграционный канал, и Ася покинула Россию. Далее была сложная личная и профессиональная жизнь в Америке: преподавание в университетах, поиск своего стиля и аналитического метода, затем 15 лет бизнеса и, наконец, сочинительство, завершившееся выходом книг о Довлатове и Достоевском, в настоящее время работа над книгой о Канте. И если первая книга привлекла внимание (порой негативное) личностью героя, то вторая - именно талантом автора, невероятным количеством обработанного и переосмысленного материала, а также умением найти подлинно уникальный подход к освещению сложной темы.

Итак, вопросы Асе Пекуровской:

Глядя из сегодняшнего дня на далекие 60-е, как можно описать атмосферу в литературно-художественных кругах Ленинграда тех лет?

Я могу только сказать то, что я интуитивно чувствую, и конечно же, мне знаком только андерграунд, а если говорить о нем, то понятие литературно-художественных кругов к нему вряд ли подходит. Ведь это были яркие личности, не обязательно даже контактировавшие друг с другом, но где-то в небесах оказавшиеся связанными общностью судьбы. Трагическую судьбу (психушку и гибель в расцвете сил) разделили с Ридом Грачевым такие удивительные авторы, как Генрих Шеф, Леонид Аронзон, Федор Чирсков, которые, вне зависимости от обстоятельств рождения и воспитания, кажется, могли ощущать себя лирическими героями из стиха Рида Грачева:

Откуда приблудился?
Куда бреду, куда?
Наверное, родился
От блуда для блуда.

Другие замечательные авторы по-прежнему сочиняют, сибаритствуют, водят дружбу, враждуют, пьют, бросают пить, философствуют и т.д., и к ним относятся Валерий Попов, Женя Рейн, Толя Найман, Дима Бобышев, Володя Уфлянд, Глеб Горбовский, Сережа Вольф, Юрий Мамлеев, Виктор Соснора, Володя Марамзин, Михаил Еремин, Олег Охапкин и, к сожалению, уже не относятся Витя Голявкин, Витя Кривулин и Алеша Хвостенко. Тех, кто выжил, сейчас разнесло по свету, но тогда они ходили по питерским улицам, наталкиваясь друг на друга в самых неожиданных местах, или сообща спешили на чью-то квартиру - сегодня Кривулина, завтра Кузминского, через неделю Найманов и т.д., чтобы отчитаться, пропеть то, что выплеснулось на бумагу.

Ленинградских авторов, как это представляется мне сейчас, могло объединять чувство элитарности и невостребованности для широкого читателя. При довольно очевидной нищете им удавалось поддерживать в себе и друг в друге дух сибаритства, праздности, самодостаточности и запредельности. В узком интеллектуальном кругу они делили себя и других по ранжиру, где единственным критерием оставался талант от Бога, надо отдать должное, оказавшийся неиссякаемым источником, время от времени ослеплявшим даже корифеев от литературы, кулуарно дарящих им свое благословение. Скажем, Сережу Вольфа открыл Олеша, Женю Рейна – Ахматова и т.д. Размышляя с грустью о судьбе ленинградского андерграунда, сохраненного для потомства по большей части усилиями самиздата, я вспоминаю стишок Володи Уфлянда, сочиненный тогда же, скорее всего, с мыслью о другом адресате.

Помню в бытность мою девицею
Мной увлекся начальник милиции.
Смел. На каждом боку по нагану,
Но меня увлекли хулиганы.

А потом полюбил прокурор.
Приглашал с собой на курорт.
Подарил уже туфли черные,
Но меня увлекли заключенные.

А потом я жила в провинции,
Населенной сплошь украинцами.
И меня, увидав возле дома,
Полюбил секретарь райкома.
Подарил уже туфли спортивные,
А меня увлекли беспартийные.

И получи подпольные питерские поэты особое место в истории, их следовало бы поместить рядом с поэтами Серебряного века, обериутами и т.д. Но в чем могло состоять их родство, если не все в той же элитарности и эстетической самообращенности?

В голову приходит сравнение с московским андерграундом, заметьте, утратившим практически всех своих героев, исключая, пожалуй, лишь Наташу Горбаневскую. Николая Эрдмана не стало в 1970 г., Юрия Домбровского в 1978, Юлия Даниэля в 1988, Льва Кропивницкого в 1994, Андрея Синявского, Булата Окуджавы в 1997, и едва ли не последним ушел Генрих Сапгир в 1999.

Зная о московском андерграунде больше по их сочинениям, нежели лично, я интуитивно чувствую, что эти люди жили в другом ритме, сгорая от страстей и амбиций, вряд ли знакомых ленинградцам. Возможно, ища лазеек и ниш, прорывая подземные ходы для самовыражения, они обращались к классическим формам и жанрам - к басне, сказке, аллегории и т.д., и неизменно находили пути публиковаться, если не в официальных органах печати, то в своем “законном” органе, “Синтаксисе”, основанном бесстрашным Аликом Гинзбургом. И чуть только приоткрылась рискованная возможность для публикаций на Западе, именно из Москвы потекли первые рукописи. Знакомясь с затаенным, интимным миром наших авторов, Запад долгое время мог судить о нем лишь по книгам москвичей. В заключение приведу лишь строки из басни Эрдмана, которые могли бы послужить девизом для московского андерграунда,

- Чего дрожите вы? – спросили у страдальцев  
Игравшие сонату десять пальцев. 
- Нам нестерпим такой режим. 
Вы бьете нас, и мы дрожим. 
Но им ответствовали руки, 
Ударивши по клавишам опять. 
Когда вас бьют, вы издаете звуки, 
А если вас не бить, вы будете молчать. 

Почему Вы не включили в Ваш обзор ни Бродского, ни Довлатова?

Я не считаю ни Довлатова, ни Бродского представителями ленинградского андерграунда потому, что Довлатов вряд ли существовал как автор, во всяком случае, до моей эмиграции, а Бродский, хотя и сформировался как поэт, едва ли не сразу, в силу особенностей биографии был канонизирован как жертва режима, взят под покровительство московской литературной элиты и препровожден с почетом за границу.

Как вы можете прокомментировать историю их соперничества, если слухи о нем достоверны?

Если Вы имеете в виду, мерялись ли Довлатов и Бродский талантами, то вопрос этот, кажется, решается однозначно. Довлатов восхищался талантом Бродского и, как человек, никогда не завышавший своих возможностей, не мог даже помыслить о конкуренции с ним. Бродскому же довелось превознести талант Довлатова лишь однажды, в статье под названием «Мир уродлив и люди грустны». Но в какой мере могут заслуживать доверия похвалы, помещенные в заказную статью вдогонку ушедшему товарищу? Мог ли нобелевский лауреат позволить себе отклониться хоть на йоту от традиции «О мертвых не говорят плохо»? Другое дело – женщины. И здесь я снова хочу оставить в стороне свидетельство Бродского о мимолетном соперничестве с Довлатовым по поводу моей персоны в той же статье. Мне представляется важным совсем другое. Существует устойчивый миф о том, что Бродский имел несчастье встретить в ранней юности роковую женщину, Марину Басманову, ставшую его пожизненной Музой. Но что мог предложить сам Бродский Марине Басмановой? В какой мере человек, убежденный в том, что мужское достоинство измеряется лишь количеством плотских побед, и больше всего опасавшийся проявления собственных эмоций, т.е. живший в неизменном страхе перед каждой реальной женщиной, мог быть чьим-то партнером, а тем более, партнером Марины Басмановой, цельной женщины, надо полагать, хорошо знающей, чего она хочет от мужчины? Ведь никому, кажется, не пришло в голову, что деликатная, застенчивая и артистичная Марина могла быть надежным якорем и удобным капиталовложением для поэта. Женская линия судьбы Довлатова мне представляется до удивления сходной с линией Бродского, уступая последней лишь масштабом. Как и Бродский, лишенный спонтанности и страшащийся женского влияния, Довлатов сделал две, как он полагал, надежных инвестиции. В моем лице он выбрал бесплотную Музу, в лице Лены Довлатовой – преданную и всепрощающую жену, кажется, потерпев фиаско в каждом случае.

С кем из друзей тех лет Вы продолжаете поддерживать отношения?

Постоянной связи у меня нет ни с кем, но нежные чувства продолжаю испытывать к Андрюше Арьеву, Валере Попову, Жене Рейну, Толе Найману, Косте Азадовскому, Володе Уфлянду, Диме Бобышеву, Васе Аксенову, с которыми с различной степенью периодичности меня сводит судьба.

Расскажите про Ваше знакомство с Василием Аксеновым. Как Вы оцениваете его как писателя и человека?

Нас познакомил Женя Рейн. Он однажды прорычал по телефону: - Хочешь встретиться с Аксеновым? – А кто такой Аксенов? – спросила я, жительница провинциального Питера. - Московская звезда, талантливый прозаик и мой друг. Спустя короткое время я уже видела сидящим напротив себя застенчивого человека с нездешней стрижкой и одетого в небрежно-элегантный твидовый пиджак и коричневые башмаки, которые можно было купить только в Италии. Он светился добротой и иронией и, кажется, до сегодняшнего дня сохранил детскую любознательность и способность расположить к себе любого человека. Для меня, закомплексованной и не знавшей никакого другого способа общения, нежели состязание в остроумии, встреча с таким человеком была откровением. Вася по-прежнему остается одним из самых замечательных людей, с которыми мне доводилось водить знакомство. Я читала четыре его книги (подаренные автором): «Затоваренную бочкотару», «На полпути к Луне», «Мой дедушка – памятник» и «Вольтерьянцы и вольтерьянки», а до остальных руки до сих пор не дошли. Он талантливый автор, в отличие от многих своих современников, сберегший до крупицы сошедший на него божий дар.

Вы родились в Питере, долго жили в Америке, сейчас будете жить в Германии.
Гражданином какой страны Вы себя ощущаете?

Мне трудно думать в терминах гражданства, поскольку я все же воспитывалась в России, где это слово устойчиво носило негативные коннотации. Но мое сердце принадлежит Америке, с которой мне нелегко было сжиться и нелегко было бы расстаться, принуди меня к тому обстоятельства. К счастью, я планирую жить в Германии лишь несколько месяцев в году.

Не связаны ли Ваши планы с желанием быть поближе к родине Канта и ощутить влияние этой страны в процессе завершения книги?

Разве что подсознательно. Я еду в Германию на 9 месяцев, специально отложив для этого периода чтение книг о Канте, написанных по-немецки, я живу там, как, впрочем, и в Америке, достаточно замкнуто и общаюсь лишь с родственниками и друзьями мужа.

Традиционный вопрос «TERRA NOVA»: что вы думаете о русской диаспоре за границей и какую роль она играет в развитии национальной (и мировой) культуры?

Признаться, я точно не знаю, что именно скрывается под этим зонтом. Мне кажется, русская диаспора сыграет свою роль в развитии национальной (и мировой) культуры, если из ее рядов выйдет какое-то количество авторов национального (и мирового) масштаба. Пока она стоит на трех китах (Бродский, Барышников, Ростропович), этой диаспорой не взращенных.

Очень понравилось Ваше фото и рядом с ним – имитирующее фото дочери. Та же прическа, макияж, поворот головы и т.д. Сильное сходство. А насколько похожи у вас характеры? Чем занимается Маша?

Снимок, который Вам понравился (он же, кажется, попал на обложку моей книги о Довлатове), имеет свою историю. Бродский попросил меня передать какую-то рукопись Сапгиру, назначив с ним свидание в журнале «Нева». Там меня и усадили на фотосессию, в результате чего в моем распоряжении оказались три великолепных фотографии, хотя, к сожалению, я даже не запомнила имени фотографа. Что касается Маши, то ее фотография, вряд ли была задумана как «имитирующая». Скорее, в нее было вложено представление молодой американки о безвкусном макияже и неестественном повороте головы. В нормальной жизни Маша никогда не красится и уж, конечно же, никогда так не стрижется, хотя поворот головы нет-нет да и выдает наше родство, хотя Маша убеждена, что между нами мало общего. Конечно, сидящий во мне деконструктор легко отыскивает в себе то, чего не видит Маша. Как и я, она умеет фокусироваться на том, что ей нравится до упоения и до страсти. Как и я, она живет замкнуто и окружена друзьями, которых можно пересчитать на пальцах одной руки. А убежденность в несхожести, вероятно, коренится в сфере ее желаний. Ей, вероятно, хотелось бы видеть меня деликатной, застенчивой, молчаливо-заботливой и необременительной! матерью, каковой я не являюсь. Меня же восхищает то, насколько она сама является образцом женщины, какую хотела бы видеть во мне, и большой толикой своего профессионального успеха, как мне кажется, она обязана тому, что умеет внимательно слушать и не обижать людей. Маша занимается рекламой кино в Universal Studios.

Что побудило Вас написать книгу о Довлатове? Какова была реакция друзей и знакомых?

Я уже упомянула в самой книге, что стимулом к ее созданию послужил для меня вопросник, который прислал мне из Нью Йорка ныне покойный Григорий Поллак. Размышляя над ним, я погрузилась в воспоминания юности, увлеклась, и в течение чуть ли не 6-8 недель написала полкниги. Вторая половина требовала знакомства с публикациями самого Довлатова, с которыми я не удосужилась познакомиться при его жизни, и с литературой о нем, снежным комом растущей вокруг этого имени. Получилось как бы две книги, одна – воспоминания, а другая – анализ. В своей реакции на мою книгу друзья и знакомые поделились на две категории. Те, кто зачитывался Довлатовым и почитал его за великий талант, и таких было большинство, отнеслись к моей книге негативно, хотя оговаривали достоинства стиля. Те, кто был равнодушен к Довлатову, звонили и писали мне, сообщая, что теперь у них возник интерес к этому автору.

Что нового можно написать о таком авторе, как Достоевский?

Вопрос этот, конечно же, вполне естественный, задавался мне неоднократно в процессе работы. И хотя мой метод, кажется, позволяет мне увидеть автора таким, каким его никто не видел, реально моя задача заключается в другом. Я исхожу из той посылки, что каждый шаг, предпринятый автором, каждое его слово, мысль, жест, движение свидетельствуют об активности всего человека, и все, что рассматривается изолированно, лишено смысла, а традиционно мы привыкли все рассматривать изолированно.

Что служит для вас оригиналом - документ анализируемого Вами автора или Ваша фантазия?

Я не думаю, что оппозиция «документ» - «фантазия» (fiction) вообще продуктивна, и авторы, настаивающие на достоверности своих догадок, скорее всего, тешатся иллюзиями. Я вовсе не хочу сказать, что сочинительство требует нарочитой фикционализации. Задаваясь вопросом, как работало сознание того или иного автора в тот момент, когда он записывал ту или иную мысль, мы упускаем существенный момент. Мысль человека неизменно трансформируется в новую мысль, то зачеркивая, то отсылая на задворки то, что могло составлять ее стержень мгновение назад. Мишель Фуко предупреждал читателя не спрашивать его о том, что он есть, и не ждать, что в будущем он останется таким, каким он представляет себя сейчас. Остановить, запротоколировать движущуюся мысль другого (автора), вероятно, можно лишь одним путем – строя гипотезу о том, как она могла работать, учитывая те или иные условия, обстоятельства, мотивы. При таком подходе «документ», оставленный автором, может лишь рассматриваться как безнадежно закодированный текст, и таковым могут оказаться свидетельства мемуаристов и исследователей, традиционно принимающих на веру «документ» автора. Это значит, что всякое сочинительство сопряжено с фикционализацией: но не нарочитой, а невольной.

На кого из известных авторитетов вы равняетесь?

Я не особо много читаю, часто не дочитываю книг до конца, но читаю внимательно и, надеюсь, кое-что оседает. В этом смысле я равняюсь чуть ли не на всех известных мне авторов. Но принадлежностью к какому-либо цеху похвастаться не могу. Я когда-то смотрела по русскому телевидению программу «Культурная революция». Там решался вопрос, по-видимому, сейчас в России актуальный, надлежит ли «творческому человеку» (для себя я мысленно ставлю это словосочетание в кавычки) записать себя в цех, сообщество, партию? Композитор Александр Журбин открещивался от какой-либо зависимости от цеха, в то время как его оппонент, актер Андрей Жигунов, сам решивший в пользу партийной принадлежности, отстаивал свой выбор. В поддержку Жигунову очень умно и страстно выступил Армен Шахназаров, а с Журбиным согласилась не менее умно и страстно Наталья Иванова. Но меня постигло разочарование вот какого рода. Рассуждая о «творческой личности», все, кажется, делали ставку на лицо, свободно парящее на крыле вдохновения, при этом упустив из виду, что парение на крыле вдохновения не освобождает «творческую личность» от заботы о крове, еде, облачении, удовлетворении инстинктов, желаний и т.д., встающих перед ней насущно, настоятельно, ежедневно и ежечасно. Тогда кому же надлежит взять на себя бремя этой заботы? И чем располагает «творческая личность» в смысле платежа? Мне скажут, она готова бросить к ногам своих покровителей бессмертные творения. Но разве удел бессмертных творений не заключается в том, что они остаются не востребованными при жизни творца? Тогда какой выбор остается «творческой личности»? Конечно, можно работать страховым агентом, как Кафка, вступить в партию, как Вагнер, Хайдеггер, Арагон, Лорка, Бабель, Олеша и т.д. Можно, наконец, самоустраниться, как Фадеев, Маяковский, Борис Поплавский, или отдаться в руки судьбе, как Мандельштам. Иных решений этой задачи история, кажется, не знает. Вот и получается, что никто, кроме самой «творческой личности», не в состоянии распорядиться своей судьбой. Мне, например, повезло в том, что, потратив более 15 лет на право оградить себя от принадлежности к какому-либо цеху, я, кажется, обеспечила себе все необходимое для свободного парения на крыле вдохновения, все, кроме самого вдохновения. Конечно, игра стоила свеч хотя бы потому, что поставила меня перед вопросом о таланте. Есть он у меня или его нет?

А что вы понимаете под талантом?

В России талантом считается все, что человек не создал сам. У Даля, а от него и в более поздних толковых словарях «талант» определяется как природный дар, в лучшем случае, как божественное подношение, Оттого российские авторы в подавляющем большинстве считают свой «талант» талантом от Бога, В англоязычной культуре дело обстоит иначе, скорее всего, ввиду более утилитарного отношения к божьим дарам. В словаре Вебстерa, например, «талант» определен как некий груз, выданный под ответственность для хранения и умножения, причем, в качестве первоисточника указана парабола о талантах в Евангелии от Матфея. Мне близка именно эта формула таланта, возможно, потому, что мои сочинительские способности есть всего лишь функция многократных переписываний, переделок, переработок. Я понимаю талант как способность сочинять ежедневно, много часов подряд, и не испытывать при этом ни малейшего недовольства или неудовлетворенности.

Для кого вы пишете?

В подзаголовке к «Заратустре» Ницше сделал заявку: «пишу ни для кого и для всех», которую Рюдигер Зафранский, его биограф, объяснил как пророчество о посмертной популярности: дескать, сказал, «пишу для всех», так оно и случилось. При этом от первой части ницшевской заявки, «пишу ни для кого», вроде бы зачеркивающей вторую, биограф Ницше, кажется, пожелал отмахнуться. Но что могла означать эта заявка для самого Ницше и кому она могла быть адресована? Конечно, если искать ее смысл в том, что сам автор мог пожелать внушить потомкам, адресатом Ницше мог оказаться любой читатель и никто в частности. Но если искать смысл в том, что автор мог захотеть скрыть от читателя, его адресатами могли быть вполне конкретные, а, возможно, даже интимно знакомые автору люди. В какой-то период времени подобный подзаголовок мог быть обращен к Рихарду Вагнеру, хотя конкретно с созданием «Заратустры» можно связать имя другого адресата, кажется, инкогнито вторгнувшегося в жизнь Ницше. Я имею в виду Каспара Шмидта, который выпустил в год рождения Ницше труд под названием «Единственный и его собственность» (1844). И хотя именно у Шмидта, а вернее, у Макса Штирнера (если воспользоваться псевдонимом, под которым данный автор известен читателям) Ницше мог позаимствовать афористичность мысли и слога, учитель не был удостоен даже беглого упоминания не только в печати, но и в личных дневниках. Не иначе как, уже предвидя вероятность будущих обвинений в плагиате, обрушившихся на него позднее, Ницше позаботился об устранении улик задолго до их поступления (Скажем, том Штирнера был взят в библиотеке Базельского университета, где Ницше преподавал, не им самим, а Адольфом Баумгартнером и т.д.). Но значит ли это, что, делая заявку: «пишу ни для кого и для всех», Ницше мог пожелать уподобиться Максу Штирнеру? Ведь знай он, что у Макса Штирнера мог быть более оригинальный предшественник в лице Иоганна Георга Гаманна, друга Канта, предварившего свои «Сократические меморабилии» загадочным двойным посвящением: «Публике или Пресловутому Никому» и «Двоим», он мог бы рассматривать свое посвящение как пародию на посвящение Штирнера. А если совсем уже пуститься в казуистические розыски, то и о Гаманне можно сказать, сославшись на его переписку с закадычным другом Линднером, что он мог построить свое двойное посвящение вокруг цитаты из Персия.

Вы пишете книгу о Канте. Кант – это, прежде всего автор философских трактатов. Широкой публике очень мало известно о нем как о человеке, о его детстве, семье, комплексах, привычках и личной жизни в целом. Является ли книга попыткой рассмотреть его творчество через призму его личной жизни и особенностей характера?

Творчество и жизнь сочинителя не только взаимосвязаны, они нерасторжимы. А так как о личности и обстоятельствах жизни Канта изначально мало что известно, я начала с попытки построить гипотезу о его личности из его философских трудов, эссе, писем и т.д., а затем, уже сделав некоторый скетч о его возможном характере, попыталась расширить свое знание за счет введения новых деталей, обычно пренебрегаемых исследователями как несущественные, случайные, пустячные или, скажем, компрометирующие. В ходе многократного возврата от работ Канта к материалам о нем и назад к работам Канта, я смогла построить нарратив о Канте, который, возможно, удивит его ученых исследователей. Среди рабочих названий моей книги имеется и такое: «Ночная жизнь Эммануила Канта».

Можно ли утверждать на примере Канта, что сочинения оригинального мыслителя есть результат комплексов и неспособности автора реализовать себя в жизни каким-нибудь другим образом?

Мне кажется, если сочинителю удалось реализовать себя всецело в одном, он уже реализовался во всем.

Не является ли Ваш анализ Канта очередным анализом «механизмов желаний»? И если это так, не стал ли этот метод Вашим любимым инструментом в раскрытии скрытых мотивов сочинителей? Инструмент, надо сказать, довольно безжалостный, так как он переносит фокус с лирического героя на самого автора и его сознательные и подсознательные мотивы и извлекает на свет Божий довольно неприятную картину, практически применимую к любому автору. Я легко могу вообразить подобный анализ сделанным над Лермонтовым, Булгаковым, Набоковым, Буниным или, скажем, Пелевиным. Хорошего здесь не жди… Только, пожалуй, Венедикт Ерофеев может оказаться устойчивым к такому анализу, так как он сам себя преподнес в таком свете, что бить лежачего уже просто и не пристало.

Мне кажется, частично Вы сами ответили на свой вопрос. Есть целый ряд авторов, поддающихся деконструкции и, возможно, меньшее число авторов, деконструкции не поддающихся, хотя, думаю, не потому, что бить лежачего не пристало, а потому, что эти авторы добросовестно осуществили эту работу без постороннего вмешательства. Я не знаю, готова ли я причислить к первой категории Пелевина (мне этот автор мало знаком), но Булгаков, Набоков и Бунин представляются мне такими авторами. Увы, к числу таких авторов я причисляю и себя и, возможно, в недрах моих читателей уже таится автор, который пожелает, используя безжалостный скальпель деконструкции, вывести, как Вы говорите, на свет Божий, мои собственные скрытые мотивы, страхи и желания, возможно, даже такие, о которых мне самой пока ничего не известно.

Что еще можно включить в Вашу творческую биографию?

В 1983 г. я закончила книгу под названием «Пять предисловий к пяти авторам», которая является переработанной версией моей диссертации. С ее публикацией я хочу повременить до окончания книги о Канте.

Чем Вы интересуетесь в жизни, помимо литературы и философии?

Я очень люблю кино и сочиняю киносценарии. Один сценарий для полнометражного фильма я сочинила лет семь назад сама, а три других – сравнительно недавно и в соавторстве с Сережей Шацем, фантастическим автором и, как говорят люди, талантливым математиком.

Каковы Ваши дальнейшие планы? Вы как-то упомянули Набокова как следующую тему исследования.

Мне когда-то Андрей Архипов предложил написать совместно книгу о Розанове. Если он реально имел это в виду, я бы хотела вернуться к этому разговору по окончании книги о Канте. Ведь помимо удовольствия работать с таким талантливым человеком, как Андрей, Розанов мог бы оказаться наиболее естественным продолжением работы над Достоевским.

И последнее. Помогло ли имя Довлатова в становлении Вашей авторской репутации?

Ассоциация с именем Довлатова, вероятно, помогла в смысле рекламы, но по существу выполнила скорее функцию «плацебо», т.е. пустой пилюли, выдаваемой в качестве полноценного лекарства в надежде, что больной поверит в ее эффект, а, поверив, исцелится. Кстати, говоря об эффекте «плацебо», я имею в виду не только медицинское, но и богословское значение этого слова. В римско-католическом богослужении отпевание покойника начинается словами «Placebo Domino». Вот и получается, что, когда мое имя связывают с довлатовским, я слышу звук гильотины, угрожающей смести мои собственные амбиции, мечты и желания («Placebo Domino!»).

Иллюстрации: