с великим умением переплетались в специальные тряпичные переплеты и раздавались - но только в надежные руки друзей. А потом им звонили и спрашивали: "Ты ту кофточку в горошек, когда мне вернешь?" В горошек (очень хорошо помню) был переплетен первый том стихотворений Бродского, который как раз открывался "Рождественским романсом".

Как давно мне хотелось процитировать эти строки и как давно хотелось увидеть Рейна.

И я его увидела впервые на его вечере, состоявшемся благодаря все знающей о приезжающих в наши палестины поэтах Кларе Эльберт - директоре Иерусалимской русской библиотеки. На вечере, который состоялся в Общинном доме, Евгений Рейн показался мне человеком, сочетающим в себе два разных и бросающихся сразу в глаза качетсва - удивительную энергию и какую-то хрупкость. И не случайно все это ассоциируется со словом "любовь", потому что "...нет более естественного начала для стихотворения, чем пушкинское "Я вас любил...", как и нет более естественного окончания, чем рейновское "Было, были, был, был, был", - так сказал о нем Иосиф Бродский.

В разговоре с Евгением Рейном невозможно, не нужно и не хотелось придерживаться какого-то видимого порядка беседы. Он говорил о людях, о встречах, о столицах мира, о том, что считает себя русским поэтом, но "мне близка судьба еврейского народа". За время нашей короткой беседы я узнала, что Рейн учился в Технологическом институте им. Ленсовета; что однажды он напоил водкой стервозную звезду Голливуда Ванессу Рэдгрейв - защитницу прав палестинского народа и уговорил ее посетить в Нью-Йорке открывшийся русский ресторан (своеобразный способ мести), и после ее посещения ресторан начал процветать; что самая лучшая и самая вкусная в мире рыба - корюшка - существует исключительно в Ленинграде, что богатые русские пили особым способом замороженное шампанское, что любит Баха, Моцарта, Шуберта, Чайковского и не любит Брамса, Малера... ("Люблю простую музыку. Моя поэзия выросла на шлягерах и на кабацкой песне".) А в заключение мы играем с ним в игру, в которую он играл с Ахматовой: что вы больше любите - Лондон или Париж? Собак или кошек? Пастернака или Мандельштама? Не знаю, прошла ли я тест на "своего парня", потому что честно сказала, что люблю больше Лондон, хотя и чувствовала подвох, а на Мандельштаме и Пастернаке совсем потерялась, потому что из них обоих выбираю обоих...

И все-таки я спрашивала то, о чем хотелось спросить, и мои вопросы были мыслью изреченной (известно, чем она оборачивается), а ответы Рейна перемежались байками, воспоминаниями и неожиданными ассоциациями. Однако иногда он отвечал вполне ожиданно, и тем интереснее звучали его аргументы.

Хорошо известно деление литераторов российских на московских и питерских, о котором профессор Илья Захарович Серман так точно сказал: "Появление в русской литературе и публицистике дилеммы Петербург - Москва обозначило собой выход общественного самосознания в некую новую... область социально-философских сопоставлений, оценок, выводов и даже прогнозов". Рейн, безусловно, автор, прикипевший к Ленинграду (так чаще он называет этот город), хотя и живет с 1972 года в Москве. На мой вопрос об этом противо- и сопоставлении Москвы и Петербурга Рейн отвечал сначала коротко: "Два мира - два шапиро", а потом серьезно.

- Эта фраза "Два мира - два шапиро", - рассказывает поэт, - на самом деле имеет совершенно реальную подоплеку. Один американский корреспондент по имени Гарри Шапиро, аккредитованный в Москве, проезжая на такси мимо здания ТАСС, заметил пожар, решил, что горит советское агентство, и немедленно дал телеграмму в Нью-Йорк. А в это время в ТАССе, в подвале, сидел другой Шапиро, который, заметив, что горят старые подшивки газет, срочно залил их водой. От них и пошел дым, который американский Шапиро принял за ужасный пожар. Вот вам два мира - два Шапиро. Ну, а что касается Москвы и Питера, то это два имперских города с разными историями. Один возник на основе русской исторической идеи, другой создан волей Петра, окном на запад. Города противоположны архитектурно и исторически. В них выросли разные люди... Петербург, имперская столица, став провинциальным центром, потерпел полное крушение. Но в нем еще оставалась интеллигенция, которая презирала Москву. В 20-30-е годы усилился отток интеллигенции в Москву, и те, кто остался в Питере, вели совершенно особую жизнь...

Рейн говорит, что любит Петербург еще и потому, что не признает города без воды, без каналов. "И потом, - добавляет он, - там все случилось..."

А случилось, оказывается все вот как. Рейн живет в поэтическом пространстве практически с тех пор, как себя помнит. Он начал писать с пяти лет. Первое стихотворение: "Шухер-махер-жан-парухер". Стихи начал писать, борясь с астмой: "Шел по берегу Фонтанки в тяжелом немецком пальто и сочинял стихи, ритмизируя слова, - дыхание выравнивалось..."

На мне пальто
из пестренького твидика -
хорошее германское пальто.
Глобальная имперская
политика
четыре года думала про то,
как мне урон недавний
компенсировать...

Рейн считает себя наследником символистов и акмеистов, которые, по его словам, обновили язык поэзии. Он не любит спекулятивного поставангарда, хотя и согласен с Бродским в чем-то. "Все мы когда-то были авангардом", как говорил Иосиф.

Наша беседа невозможна без воспоминаний о Бродском. Рейн рассказывает, как в 1965 году он поехал в деревню Норенскую, где отбывал ссылку Бродский, и, перечитав все, что написал его друг за время ссылки, понял, что Бродский открыл новую поэзию. "Для него случайность имеет огромное значение, - говорит Рейн, вспоминая Бродского и употребляя глагол в настоящем времени. - Ему в ссылку одна милая полька прислала оксфордскую антологию американской поэзии, и по ней Бродский изучал английский язык. Однажды он сказал мудрую вещь: русская поэзия связана с французской. Эти две - теплокровные, а поэзия англосаксов - это поэзия цвета воды и бревен, холодная поэзия, и надо привить англо-американскую традицию русскому стиху..."

Пока я повторяю про себя волшебные слова "цвета воды и бревен", Рейн продолжает говорить о том, что главным в поэзии Бродский считал язык: "Не язык служит поэзии, а поэт - слуга языка".

- А вы так не считаете? - спрашиваю я Рейна.

- А я считаю, что энергия и звук - вот главные компоненты. Смысл второстепенен. Важно не содержание, а содержательность. В содержании всегда заключен сюжет, а содержательность - это материальный мир, который за этим сюжетом стоит. Поэзия создается не из воздуха, а из быта и бытия...

Нет, нет, я не буду цитировать, "когда б вы знали". потому что давным-давно Бродский сказал, что ахматовские стихи должны были бы стать эпиграфом к творчеству Рейна.

И как подтверждение этому - история создания стихотворения "Человеком из бара я считаю себя". Евгений Борисович рассказывает, как однажды он, живя в Милане, оказался в каком-то баре среднего пошиба и увидел там женщину с необыкновенным, изумительным и умным лицом. И расплакался, потому что понял, что никогда больше ее не увидит. И сочинил стихи:

Никому я не пара.
Что друзья и семья!
Человеком из бара
Я считаю себя.
По мостам и по кольцам,
По торцам и мостам
Одинаково скользко
В этом месте и там.
Наливай мне скорее
Двадцать раз двадцать грамм,
Пожилого еврея
Развали пополам.
Из Нью-Йорка к Милану,
А оттуда к Москве,
Я еще вас достану
На своей полосе.

Рейн рассказывает, а я вспоминаю моего друга юности, который настойчиво добивался от меня ответа, умею ли я плакать. И только теперь я понимаю, о чем он спрашивал меня тогда.

Я показываю Евгению Борисовичу фотоальбом Михаила Лемхина - друга Рейна, замечательного фотохудожника. Рейн листает альбом и почти каждые несколько секунд, разглядывая тот или иной портрет, говорит: "Замечательный человек, мы дружили, покойный..."

Нет поэта, для которого бы тема смерти не стала центральной в творчестве. Но "смерть - это то, что случается с другими". - сказал Бродский, а для него - Рейна?

- Все мы умрем, - говорит Рейн, - не буду повторять ахматовские строки о смерти. А я сам? Как я к этому отношусь? "Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить". Угадайте, кто это? Никогда не угадаете. Нет, не Бунин. Был такой поэт Харжевский. Как гениально сказал! "Легкой смерти надо бы просить".

Дурацкий вопрос: "Ну, а как вам у нас в Израиле?" - я не задаю, только спрашиваю: есть ли новые стихи, может, написанные здесь, в Иерусалиме? И Рейн отвечает, что почему-то здесь он написал стихотворение, в котором боль о страхе и какое-то мрачное предупреждение о том, что бояться ничего не надо:

Исхудился наш мрамор,
заедает чума,
а подумать про это
не хватает ума.
Подымайся средь ночи
и садись в автобус
и скажи ему в очи:
! Я тебя не боюсь!"
Через тьму Ленинграда,
через черный вокзал,
где твоя колоннада
кажет ломкий оскал,
через парки и доты,
рвы, каналы, мосты,
через мертвые толпы
на проспектах Москвы
до предела планеты,
неусыпно руля,
у пустынь кабинета
в коридоре Кремля.