Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)
Фото Марианны Волковой. Поэзия быта и бытия (давнее интервью с Е. Рейном) |
Я очень хорошо знаю и часто вспоминаю пословицу "В карете прошлого далеко не уедешь". Но годы, по-видимому, дают знать свое. То есть за мою, может, и пока что не очень долгую жизнь прожито и пережито, наверно немало. Вообще, кто может оценить ту силу эмоций юности, молодости, а потом, казалось бы, взрослости или - как там ее - зрелости? У каждого какая-то своя мера. Но вот, когда натыкаешься на записанные тобой чувства и переживания, смотришь куда-то вглубь себя и начинаешь с собой знакомиться. Вот познакомьтесь со мной в 1999 году. Я тогда взяла интервью у Евгения Рейна. А написала так, как будто знала, что будет когда-нибудь ЖЖ.
Называется "Поэзия быта и бытия" (Интервью с поэтом Евгением Рейном).
Первое знакомство С Евгением Рейном - это посвящение Иосифа Бродского "Жене Рейну, с любовью" и, как продолжение этого посвящения, - любимые стихи:
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада.
Ночной кораблик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Эти и другие стихи Бродского, а можно сказать - собрание его сочинений я печатала на машинке для самиздатовских изданий, которые под большим секретом
с великим умением переплетались в специальные тряпичные переплеты и раздавались - но только в надежные руки друзей. А потом им звонили и спрашивали: "Ты ту кофточку в горошек, когда мне вернешь?" В горошек (очень хорошо помню) был переплетен первый том стихотворений Бродского, который как раз открывался "Рождественским романсом".
Как давно мне хотелось процитировать эти строки и как давно хотелось увидеть Рейна.
И я его увидела впервые на его вечере, состоявшемся благодаря все знающей о приезжающих в наши палестины поэтах Кларе Эльберт - директоре Иерусалимской русской библиотеки. На вечере, который состоялся в Общинном доме, Евгений Рейн показался мне человеком, сочетающим в себе два разных и бросающихся сразу в глаза качетсва - удивительную энергию и какую-то хрупкость. И не случайно все это ассоциируется со словом "любовь", потому что "...нет более естественного начала для стихотворения, чем пушкинское "Я вас любил...", как и нет более естественного окончания, чем рейновское "Было, были, был, был, был", - так сказал о нем Иосиф Бродский.
В разговоре с Евгением Рейном невозможно, не нужно и не хотелось придерживаться какого-то видимого порядка беседы. Он говорил о людях, о встречах, о столицах мира, о том, что считает себя русским поэтом, но "мне близка судьба еврейского народа". За время нашей короткой беседы я узнала, что Рейн учился в Технологическом институте им. Ленсовета; что однажды он напоил водкой стервозную звезду Голливуда Ванессу Рэдгрейв - защитницу прав палестинского народа и уговорил ее посетить в Нью-Йорке открывшийся русский ресторан (своеобразный способ мести), и после ее посещения ресторан начал процветать; что самая лучшая и самая вкусная в мире рыба - корюшка - существует исключительно в Ленинграде, что богатые русские пили особым способом замороженное шампанское, что любит Баха, Моцарта, Шуберта, Чайковского и не любит Брамса, Малера... ("Люблю простую музыку. Моя поэзия выросла на шлягерах и на кабацкой песне".) А в заключение мы играем с ним в игру, в которую он играл с Ахматовой: что вы больше любите - Лондон или Париж? Собак или кошек? Пастернака или Мандельштама? Не знаю, прошла ли я тест на "своего парня", потому что честно сказала, что люблю больше Лондон, хотя и чувствовала подвох, а на Мандельштаме и Пастернаке совсем потерялась, потому что из них обоих выбираю обоих...
И все-таки я спрашивала то, о чем хотелось спросить, и мои вопросы были мыслью изреченной (известно, чем она оборачивается), а ответы Рейна перемежались байками, воспоминаниями и неожиданными ассоциациями. Однако иногда он отвечал вполне ожиданно, и тем интереснее звучали его аргументы.
Хорошо известно деление литераторов российских на московских и питерских, о котором профессор Илья Захарович Серман так точно сказал: "Появление в русской литературе и публицистике дилеммы Петербург - Москва обозначило собой выход общественного самосознания в некую новую... область социально-философских сопоставлений, оценок, выводов и даже прогнозов". Рейн, безусловно, автор, прикипевший к Ленинграду (так чаще он называет этот город), хотя и живет с 1972 года в Москве. На мой вопрос об этом противо- и сопоставлении Москвы и Петербурга Рейн отвечал сначала коротко: "Два мира - два шапиро", а потом серьезно.
- Эта фраза "Два мира - два шапиро", - рассказывает поэт, - на самом деле имеет совершенно реальную подоплеку. Один американский корреспондент по имени Гарри Шапиро, аккредитованный в Москве, проезжая на такси мимо здания ТАСС, заметил пожар, решил, что горит советское агентство, и немедленно дал телеграмму в Нью-Йорк. А в это время в ТАССе, в подвале, сидел другой Шапиро, который, заметив, что горят старые подшивки газет, срочно залил их водой. От них и пошел дым, который американский Шапиро принял за ужасный пожар. Вот вам два мира - два Шапиро. Ну, а что касается Москвы и Питера, то это два имперских города с разными историями. Один возник на основе русской исторической идеи, другой создан волей Петра, окном на запад. Города противоположны архитектурно и исторически. В них выросли разные люди... Петербург, имперская столица, став провинциальным центром, потерпел полное крушение. Но в нем еще оставалась интеллигенция, которая презирала Москву. В 20-30-е годы усилился отток интеллигенции в Москву, и те, кто остался в Питере, вели совершенно особую жизнь...
Рейн говорит, что любит Петербург еще и потому, что не признает города без воды, без каналов. "И потом, - добавляет он, - там все случилось..."
А случилось, оказывается все вот как. Рейн живет в поэтическом пространстве практически с тех пор, как себя помнит. Он начал писать с пяти лет. Первое стихотворение: "Шухер-махер-жан-парухер". Стихи начал писать, борясь с астмой: "Шел по берегу Фонтанки в тяжелом немецком пальто и сочинял стихи, ритмизируя слова, - дыхание выравнивалось..."
На мне пальто
из пестренького твидика -
хорошее германское пальто.
Глобальная имперская
политика
четыре года думала про то,
как мне урон недавний
компенсировать...
Рейн считает себя наследником символистов и акмеистов, которые, по его словам, обновили язык поэзии. Он не любит спекулятивного поставангарда, хотя и согласен с Бродским в чем-то. "Все мы когда-то были авангардом", как говорил Иосиф.
Наша беседа невозможна без воспоминаний о Бродском. Рейн рассказывает, как в 1965 году он поехал в деревню Норенскую, где отбывал ссылку Бродский, и, перечитав все, что написал его друг за время ссылки, понял, что Бродский открыл новую поэзию. "Для него случайность имеет огромное значение, - говорит Рейн, вспоминая Бродского и употребляя глагол в настоящем времени. - Ему в ссылку одна милая полька прислала оксфордскую антологию американской поэзии, и по ней Бродский изучал английский язык. Однажды он сказал мудрую вещь: русская поэзия связана с французской. Эти две - теплокровные, а поэзия англосаксов - это поэзия цвета воды и бревен, холодная поэзия, и надо привить англо-американскую традицию русскому стиху..."
Пока я повторяю про себя волшебные слова "цвета воды и бревен", Рейн продолжает говорить о том, что главным в поэзии Бродский считал язык: "Не язык служит поэзии, а поэт - слуга языка".
- А вы так не считаете? - спрашиваю я Рейна.
- А я считаю, что энергия и звук - вот главные компоненты. Смысл второстепенен. Важно не содержание, а содержательность. В содержании всегда заключен сюжет, а содержательность - это материальный мир, который за этим сюжетом стоит. Поэзия создается не из воздуха, а из быта и бытия...
Нет, нет, я не буду цитировать, "когда б вы знали". потому что давным-давно Бродский сказал, что ахматовские стихи должны были бы стать эпиграфом к творчеству Рейна.
И как подтверждение этому - история создания стихотворения "Человеком из бара я считаю себя". Евгений Борисович рассказывает, как однажды он, живя в Милане, оказался в каком-то баре среднего пошиба и увидел там женщину с необыкновенным, изумительным и умным лицом. И расплакался, потому что понял, что никогда больше ее не увидит. И сочинил стихи:
Никому я не пара.
Что друзья и семья!
Человеком из бара
Я считаю себя.
По мостам и по кольцам,
По торцам и мостам
Одинаково скользко
В этом месте и там.
Наливай мне скорее
Двадцать раз двадцать грамм,
Пожилого еврея
Развали пополам.
Из Нью-Йорка к Милану,
А оттуда к Москве,
Я еще вас достану
На своей полосе.
Рейн рассказывает, а я вспоминаю моего друга юности, который настойчиво добивался от меня ответа, умею ли я плакать. И только теперь я понимаю, о чем он спрашивал меня тогда.
Я показываю Евгению Борисовичу фотоальбом Михаила Лемхина - друга Рейна, замечательного фотохудожника. Рейн листает альбом и почти каждые несколько секунд, разглядывая тот или иной портрет, говорит: "Замечательный человек, мы дружили, покойный..."
Нет поэта, для которого бы тема смерти не стала центральной в творчестве. Но "смерть - это то, что случается с другими". - сказал Бродский, а для него - Рейна?
- Все мы умрем, - говорит Рейн, - не буду повторять ахматовские строки о смерти. А я сам? Как я к этому отношусь? "Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить". Угадайте, кто это? Никогда не угадаете. Нет, не Бунин. Был такой поэт Харжевский. Как гениально сказал! "Легкой смерти надо бы просить".
Дурацкий вопрос: "Ну, а как вам у нас в Израиле?" - я не задаю, только спрашиваю: есть ли новые стихи, может, написанные здесь, в Иерусалиме? И Рейн отвечает, что почему-то здесь он написал стихотворение, в котором боль о страхе и какое-то мрачное предупреждение о том, что бояться ничего не надо:
Исхудился наш мрамор,
заедает чума,
а подумать про это
не хватает ума.
Подымайся средь ночи
и садись в автобус
и скажи ему в очи:
! Я тебя не боюсь!"
Через тьму Ленинграда,
через черный вокзал,
где твоя колоннада
кажет ломкий оскал,
через парки и доты,
рвы, каналы, мосты,
через мертвые толпы
на проспектах Москвы
до предела планеты,
неусыпно руля,
у пустынь кабинета
в коридоре Кремля.
Как давно мне хотелось процитировать эти строки и как давно хотелось увидеть Рейна.
И я его увидела впервые на его вечере, состоявшемся благодаря все знающей о приезжающих в наши палестины поэтах Кларе Эльберт - директоре Иерусалимской русской библиотеки. На вечере, который состоялся в Общинном доме, Евгений Рейн показался мне человеком, сочетающим в себе два разных и бросающихся сразу в глаза качетсва - удивительную энергию и какую-то хрупкость. И не случайно все это ассоциируется со словом "любовь", потому что "...нет более естественного начала для стихотворения, чем пушкинское "Я вас любил...", как и нет более естественного окончания, чем рейновское "Было, были, был, был, был", - так сказал о нем Иосиф Бродский.
В разговоре с Евгением Рейном невозможно, не нужно и не хотелось придерживаться какого-то видимого порядка беседы. Он говорил о людях, о встречах, о столицах мира, о том, что считает себя русским поэтом, но "мне близка судьба еврейского народа". За время нашей короткой беседы я узнала, что Рейн учился в Технологическом институте им. Ленсовета; что однажды он напоил водкой стервозную звезду Голливуда Ванессу Рэдгрейв - защитницу прав палестинского народа и уговорил ее посетить в Нью-Йорке открывшийся русский ресторан (своеобразный способ мести), и после ее посещения ресторан начал процветать; что самая лучшая и самая вкусная в мире рыба - корюшка - существует исключительно в Ленинграде, что богатые русские пили особым способом замороженное шампанское, что любит Баха, Моцарта, Шуберта, Чайковского и не любит Брамса, Малера... ("Люблю простую музыку. Моя поэзия выросла на шлягерах и на кабацкой песне".) А в заключение мы играем с ним в игру, в которую он играл с Ахматовой: что вы больше любите - Лондон или Париж? Собак или кошек? Пастернака или Мандельштама? Не знаю, прошла ли я тест на "своего парня", потому что честно сказала, что люблю больше Лондон, хотя и чувствовала подвох, а на Мандельштаме и Пастернаке совсем потерялась, потому что из них обоих выбираю обоих...
И все-таки я спрашивала то, о чем хотелось спросить, и мои вопросы были мыслью изреченной (известно, чем она оборачивается), а ответы Рейна перемежались байками, воспоминаниями и неожиданными ассоциациями. Однако иногда он отвечал вполне ожиданно, и тем интереснее звучали его аргументы.
Хорошо известно деление литераторов российских на московских и питерских, о котором профессор Илья Захарович Серман так точно сказал: "Появление в русской литературе и публицистике дилеммы Петербург - Москва обозначило собой выход общественного самосознания в некую новую... область социально-философских сопоставлений, оценок, выводов и даже прогнозов". Рейн, безусловно, автор, прикипевший к Ленинграду (так чаще он называет этот город), хотя и живет с 1972 года в Москве. На мой вопрос об этом противо- и сопоставлении Москвы и Петербурга Рейн отвечал сначала коротко: "Два мира - два шапиро", а потом серьезно.
- Эта фраза "Два мира - два шапиро", - рассказывает поэт, - на самом деле имеет совершенно реальную подоплеку. Один американский корреспондент по имени Гарри Шапиро, аккредитованный в Москве, проезжая на такси мимо здания ТАСС, заметил пожар, решил, что горит советское агентство, и немедленно дал телеграмму в Нью-Йорк. А в это время в ТАССе, в подвале, сидел другой Шапиро, который, заметив, что горят старые подшивки газет, срочно залил их водой. От них и пошел дым, который американский Шапиро принял за ужасный пожар. Вот вам два мира - два Шапиро. Ну, а что касается Москвы и Питера, то это два имперских города с разными историями. Один возник на основе русской исторической идеи, другой создан волей Петра, окном на запад. Города противоположны архитектурно и исторически. В них выросли разные люди... Петербург, имперская столица, став провинциальным центром, потерпел полное крушение. Но в нем еще оставалась интеллигенция, которая презирала Москву. В 20-30-е годы усилился отток интеллигенции в Москву, и те, кто остался в Питере, вели совершенно особую жизнь...
Рейн говорит, что любит Петербург еще и потому, что не признает города без воды, без каналов. "И потом, - добавляет он, - там все случилось..."
А случилось, оказывается все вот как. Рейн живет в поэтическом пространстве практически с тех пор, как себя помнит. Он начал писать с пяти лет. Первое стихотворение: "Шухер-махер-жан-парухер". Стихи начал писать, борясь с астмой: "Шел по берегу Фонтанки в тяжелом немецком пальто и сочинял стихи, ритмизируя слова, - дыхание выравнивалось..."
На мне пальто
из пестренького твидика -
хорошее германское пальто.
Глобальная имперская
политика
четыре года думала про то,
как мне урон недавний
компенсировать...
Рейн считает себя наследником символистов и акмеистов, которые, по его словам, обновили язык поэзии. Он не любит спекулятивного поставангарда, хотя и согласен с Бродским в чем-то. "Все мы когда-то были авангардом", как говорил Иосиф.
Наша беседа невозможна без воспоминаний о Бродском. Рейн рассказывает, как в 1965 году он поехал в деревню Норенскую, где отбывал ссылку Бродский, и, перечитав все, что написал его друг за время ссылки, понял, что Бродский открыл новую поэзию. "Для него случайность имеет огромное значение, - говорит Рейн, вспоминая Бродского и употребляя глагол в настоящем времени. - Ему в ссылку одна милая полька прислала оксфордскую антологию американской поэзии, и по ней Бродский изучал английский язык. Однажды он сказал мудрую вещь: русская поэзия связана с французской. Эти две - теплокровные, а поэзия англосаксов - это поэзия цвета воды и бревен, холодная поэзия, и надо привить англо-американскую традицию русскому стиху..."
Пока я повторяю про себя волшебные слова "цвета воды и бревен", Рейн продолжает говорить о том, что главным в поэзии Бродский считал язык: "Не язык служит поэзии, а поэт - слуга языка".
- А вы так не считаете? - спрашиваю я Рейна.
- А я считаю, что энергия и звук - вот главные компоненты. Смысл второстепенен. Важно не содержание, а содержательность. В содержании всегда заключен сюжет, а содержательность - это материальный мир, который за этим сюжетом стоит. Поэзия создается не из воздуха, а из быта и бытия...
Нет, нет, я не буду цитировать, "когда б вы знали". потому что давным-давно Бродский сказал, что ахматовские стихи должны были бы стать эпиграфом к творчеству Рейна.
И как подтверждение этому - история создания стихотворения "Человеком из бара я считаю себя". Евгений Борисович рассказывает, как однажды он, живя в Милане, оказался в каком-то баре среднего пошиба и увидел там женщину с необыкновенным, изумительным и умным лицом. И расплакался, потому что понял, что никогда больше ее не увидит. И сочинил стихи:
Никому я не пара.
Что друзья и семья!
Человеком из бара
Я считаю себя.
По мостам и по кольцам,
По торцам и мостам
Одинаково скользко
В этом месте и там.
Наливай мне скорее
Двадцать раз двадцать грамм,
Пожилого еврея
Развали пополам.
Из Нью-Йорка к Милану,
А оттуда к Москве,
Я еще вас достану
На своей полосе.
Рейн рассказывает, а я вспоминаю моего друга юности, который настойчиво добивался от меня ответа, умею ли я плакать. И только теперь я понимаю, о чем он спрашивал меня тогда.
Я показываю Евгению Борисовичу фотоальбом Михаила Лемхина - друга Рейна, замечательного фотохудожника. Рейн листает альбом и почти каждые несколько секунд, разглядывая тот или иной портрет, говорит: "Замечательный человек, мы дружили, покойный..."
Нет поэта, для которого бы тема смерти не стала центральной в творчестве. Но "смерть - это то, что случается с другими". - сказал Бродский, а для него - Рейна?
- Все мы умрем, - говорит Рейн, - не буду повторять ахматовские строки о смерти. А я сам? Как я к этому отношусь? "Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить". Угадайте, кто это? Никогда не угадаете. Нет, не Бунин. Был такой поэт Харжевский. Как гениально сказал! "Легкой смерти надо бы просить".
Дурацкий вопрос: "Ну, а как вам у нас в Израиле?" - я не задаю, только спрашиваю: есть ли новые стихи, может, написанные здесь, в Иерусалиме? И Рейн отвечает, что почему-то здесь он написал стихотворение, в котором боль о страхе и какое-то мрачное предупреждение о том, что бояться ничего не надо:
Исхудился наш мрамор,
заедает чума,
а подумать про это
не хватает ума.
Подымайся средь ночи
и садись в автобус
и скажи ему в очи:
! Я тебя не боюсь!"
Через тьму Ленинграда,
через черный вокзал,
где твоя колоннада
кажет ломкий оскал,
через парки и доты,
рвы, каналы, мосты,
через мертвые толпы
на проспектах Москвы
до предела планеты,
неусыпно руля,
у пустынь кабинета
в коридоре Кремля.
http://tsvya.livejournal.com/20166.html
Источник: http://www.liveinternet.ru/community/lj_tsvya/
| Биография Бродского, часть 1 | Биография Бродского, часть 2 |
|
Деград