Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

"Чайка" #6(113) от 16 марта 2008 г.

Ирина Чайковская (Бостон)

Под знаком одиночества и свободы. Интервью со Львом Лосевым

Лев Лосев. Фото Дмитрия Кузьмина / www.vavilon.ru

— Лев Владимирович, вас причисляют к "петербургской" поэтической школе. Есть у вас учителя в поэзии?

— Я не уверен в том, что у писателей бывают учителя. У музыкантов, художников — да. А писатель впитывает умение из воздуха литературы, которой дышит. Если по стихам или прозе какого-то автора можно уверенно сказать: "Он ученик такого-то", — то автору этому грош цена. Ко все этим "школам" я тоже отношусь скептически. Их придумывают преподаватели литературы, вроде меня, для собственного удобства. Если считать, что поэзия "московской школы" эмоциональнее (Цветаева, Пастернак), а "петербургской школы" сдержаннее (Ахматова, Мандельштам), то, наверное, я петербуржец. Хотя мне кажется, что по поэтике мне ближе всего поэты-москвичи следующего за мной поколения — Сергей Гандлевский, Алексей Цветков (он, правда, родом из Днепропетровска, но все равно москвич), Лев Рубинштейн даже.

— Ваше поколение как-то удивительно сплоченно занималось стихотворством, из него вышли Иосиф Бродский, Александр Кушнер, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев. Все они родились или с детства жили в Ленинграде. Можно сказать, что это "город поэтов" и что у него особая, способствующая рождению стихов аура?

— Нет, я думаю, это ошибка. Никакого особенного поэтического расцвета не наблюдалось. То есть талантливых поэтов в моем поколении было много. Вы не назвали таких замечательных поэтов, как Сергей Кулле, Владимир Уфлянд, Михаил Еремин. А также Глеб Горбовский, Владимир Британишский. Но примерно то же наблюдается в каждом поколении. И географически — в Москве были прекрасные поэты, наши сверстники: Станислав Красовицкий, Генрих Сапгир.

— Про Москву вы в своей автобиографической прозе написали, что она, да еще Пекин, вызывают у вас "унылые воспоминания". Не любите Москву?

— Не люблю. Этот город непоправимо изуродовал еще Сталин, а за ним продолжали измываться над древней столицей все последующие правители. В последние годы с каким-то даже особым садизмом. Это же надо, не что-нибудь, а Манежную площадь уничтожить, запакостить гнусными поделками Церетели! Я могу себе представить по описаниям и по каким-то в детстве увиденным сохранившимся уголкам, что мог бы полюбить старую Москву, но нынешняя античеловечна, в ней человеку улицу перейти смертельно опасно. Бесчеловечной, а в последние годы и хамской московской архитектуре соответствует и особый московский дух делячества, беззастенчивого конформизма.

— Вашим другом был Иосиф Бродский. Известно, что в конце 1950-х годов он посещал лекции на филологическом факультете ЛГУ. Вы там познакомились?

— Насколько я знаю, нельзя сказать, что Бродский "посещал лекции на филологическом факультете". Он заходил туда, да и то, кажется, на лекции по философии, о чем вспоминает его приятель филолог Игорь Смирнов. Регулярных посещений не было. А познакомились мы в 1962 году. К тому времени я уже три года, как кончил университет.

— Бродскому, с которым вы тесно общались и в Америке, посвящена ваша книга из серии ЖЗЛ. Вы написали его "литературную биографию", не углубляясь в перипетии судьбы и сложности человеческой личности. Придет ли черед биографии поэта в ее полном объеме?

— Что значит "в полном объеме" — это со всеми слухами и сплетнями о личной жизни? Боюсь, что такой биографии черед придет. Найдется прохиндей, который такую "биографию" состряпает. На самом деле, биография поэта в полном объеме — это весь корпус его творчества. К нему можно только осторожно добавить некоторые историко-культурные комментарии, что я и попытался сделать.

— Не все книги о жизни писателей написаны прохиндеями и набиты сплетнями. Только что прочитала давнюю великолепную книгу Аврама Ярмолинского о Тургеневе. Дмитрию Быкову в книге о Пастернаке тоже удалось избежать скандальности. Другое дело, что Бродский ушел не так давно, многие из его окружения живы. Скорее всего, именно это может остановить пишущих...

— Самое трудное для ответственного биографа — это писать о любовной жизни своего героя. Дело не в том, что трудно остаться в рамках порядочности. Это как раз порядочному человеку нетрудно. Дело в труднодоступности биографического материала. Ведь тут нельзя полагаться только на личные дневники и письма твоего героя или только на мемуары его/ее возлюбленных. Для того, чтобы достичь хоть какого-то уровня объективности, нужно много точек зрения, очень глубокое знание биографического контекста. В случае Бродского, кроме той причины, которую вы назвали, проблема состоит в том, что никакие материалы не доступны. Его личные дневники и письма будут открыты для исследователей только через тридцать лет.

— Бродский пишет, что начал писать стихи, прочитав сборник Баратынского. У вас, как мне кажется, тоже есть особое пристрастие к этому поэту. В стихотворении "Один день Льва Владимировича" встретила прямые отсылки к его "Пироскафу", трагически просветленному рассказу о жизненном плавании.

— Конечно, я очень люблю Баратынского — великий поэт и человек необыкновенный, как заметил еще Пушкин. Но не могу сказать, что в моей жизни Баратынский сыграл такую же роль, как в жизни Бродского. Из русских поэтов девятнадцатого века мне всех интересней Фет.

— Ваш отец Владимир Лифшиц был известным детским поэтом, до сих пор помню его прелестное стихотворение про "десяток поросяток". Вы тоже начинали с детских стихов, работали в журнале "Костер". Не отсюда ли идет ваша любовь к игре, перестановке звуков и слогов, каламбуру, к озорному и комическому?

— Может быть. Я вообще считаю, что без игрового элемента поэзии нет. У отца было немало прелестных детских стихов, в том числе и то, что вы вспоминаете. У него было немало и хорошей взрослой лирики.

— Прочла у вас:

Радио: говорит радиостанция "Зоотечественники".

Или еще:

Тасс уполномочен заявить,
Что Иерусалим освобожден.

Не собираетесь издавать книгу "каламбурной", бурлескной поэзии?

— Нет. Как я сказал, я считаю, что все это должно присутствовать в любых стихах, даже самых трагических.

— Определенно нужна дерзость, чтобы закончить свои воспоминания описанием неприличных картинок или чтобы написать такие вот стихи:

Вы русский? Нет, я вирус СПИДа,
как чашка жизнь моя разбита,
я пьянь на выходных ролях,
я просто вырос в тех краях...

— В некоторых ваших стихах присутствует странность, отклонение, несовпадение. Это случайно?

— Не понимаю, что вы имеете в виду. Я-то ничего странного в них не вижу. Несовпадение чего с чем?

— Ну хотя бы вопроса с ответом. Все же на вопрос "вы русский"? не все ответят: "Нет, я вирус СПИДа".

— Мне понравилось созвучие: ВЫ РУСский — ВИРУС.

— Поэтесса Валентина Синкевич считает, что ее стихотворные размеры пришли из американской поэзии. А в ваши стихи из Америки что-нибудь пришло?

— Я думаю, что ничего такого технического, вроде размеров, из американской поэзии я не заимствовал. Да я и вообще очень плохо знаю современную американскую поэзию. За двумя-тремя исключениями до меня не доходит американская поэзия после тридцатых-сороковых годов прошлого века. Мне очень нравятся американские поэты первой половины прошлого века — Роберт Фрост, конечно, Эдгар Ли Мастерс и, особенно, Эдвин Арлингтон Робинсон. У Робинсона я даже однажды полуукрал одну строку, не скажу какую. Благодаря Фросту мы подружились с Бродским. Познакомились мы, как я сказал, в 1962 году и вскоре после этого в журнале "Нева" было опубликовано несколько стихотворений Фроста в моем переводе. Переводы были так себе, я не умею переводить стихи. Но Бродскому почему-то они понравились. Он всю жизнь вспоминал одну строчку оттуда: "Корова ценит изгородь совсем наоборот...". Общая любовь к американской поэзии того периода сразу нас сблизила. Вообще стихами американских и английских поэтов в антологиях Кашкина-Зенкевича и Гутнера (Мирского) многие в нашем кругу тогда увлекались. Теперь к этому прибавился большой личный опыт — более тридцати лет жизни в Америке. Ощущение личной свободы, личной автономии, которое дала мне Америка, несомненно отразилось в стихах.

— Это наказанье или радость преподавать русский язык американским студентам, в чьих работах попадаются перлы типа: "Тургенев любит написать роман Отцы с Ребенками" (цитата из "Одного дня Льва Владимировича")?

— Я очень давно, с восьмидесятых годов не преподаю русский язык, только литературу. Преподавание литературы — это работа (в отличие от писания стихов). Конечно, бывает интересно, когда имеешь дело с интеллектуально чуткими молодыми людьми, а они бывают почти в каждом классе, иногда их несколько, они задают тон. Но бывает и скучновато, рутинно.

— Наше время пока не родило достойной прозы. А что скажете о поэзии? Нужна она в век интернета, СПИДа и разгадки ДНК?
Не считаете, что пришло время "последнего поэта"?

— Насчет современной прозы ничего сказать не могу, я ее очень мало читаю. А поэзия, наверное, так же нужна или не нужна в наше время, как и во всякое другое. Вообще-то я бы сказал, что в Америке поэзия довольно популярна. Во-первых, колоссальное количество людей пишет стихи. Во-вторых, без конца устраиваются чтения, индивидуальные и коллективные, фестивали, турниры и прочие поэтические действа. Мне, как я уже сказал, эта поэзия чужда, но это, как говорится, моя проблема.

— Что в памяти осталось от юности? От России? Только ли это:

Там, в прошлом веке, ЛГУ,
Киоск газетный на углу,
Газета с хрюканьем хруща,
Общага с запахом борща.

— Я уже давно пишу книгу воспоминаний "Меандр", она и будет ответом на этот вопрос.

— Что вы думаете о настоящем и будущем страны, где родились и прожили первые 39 лет?

— Приходят на ум строки Блока: "И в желтых окнах засмеются, что этих нищих провели".

— Не боитесь обвинения в высокомерии? Все же среди этих "нищих" есть и истинные поэты, и дети, и просто хорошие люди, которых жаль...

— При чем тут высокомерие? Блок писал это с состраданием и я повторяю с тем же чувством.

— Судя по всему, ваш дом — и по местоположению, и по ощущению — в Америке, в Нью-Хемпшире. Здесь вы чувствуете себя "у себя". Как это совпало? не поделитесь опытом?

— Георгий Адамович назвал одну свою книгу "Одиночество и свобода". Такой выбор меня устраивает. Это я нашел в Америке.