"Поэт нисколько не опасен, Пока
его не разозлят." Николай Рубцов
1 Передо мною - три статьи, появившихся в разное время в
журналах "Новый Мир" ( № 12 за 1999 г. и № 5 за 2000 г.) и "Континент" (№ 113,
2002 г.) Три автора, объединенных, так сказать, предметом разговора. Итак,
Александр Солженицын: "Иосиф Бродский - избранные стихи", Игорь Ефимов : "Солженицын
читает Бродского" ("Новый мир") и Наум Коржавин: "Генезис "стиля опережающей гениальности"
или миф о великом Бродском" ("Континент"). Прочитав в свое
время статьи Солженицына и Ефимова, я обратился к работе Коржавина, и чем дольше
я в нее вчитывался, тем меньше понимал, о чем же идет речь. На мой взгляд, статья
его - если можно так выразиться - чересчур поэтическая. В ней - последней по времени
появления - и вдвое большей по объему, чем первые две, вместе взятые, центральное
место занимает… демифологизация. Из текста следует, что автор не относится к числу
поклонников Бродского и что он не на шутку разозлен злыми мифотворцами. Но избранный
им путь чреват опасностями. Во-первых, поэт очень хочет
причислить Солженицына к своим единомышленником, но не решается. Сдержанная, и
одновременно как бы не очень уверенная в себе (не потому ли, что игра идет все-таки
на чужом поле) - позиция Солженицына доставляет любителям словесности обильную
и доброкачественную пищу для размышлений - и даже оставляет место для выводов.
"Чувства Бродского, во всяком случае выражаемые извне…", " цикл … написан
словно лишь для того, чтобы…", "… при обоих объяснениях - создается
впечатление нарочитого косноязычия, - неравно,конечно, от провального
стиха - и к удачному." (курсив - мой, М.М.) - эти и другие оговорки, во
множестве рассыпанные в тексте, показательны. Если вспомнить известные строки
Смелякова о песнях Вертинского: "…Я не понимаю, что это такое, как это такое за
душу берёт?" и вслушаться в их интонацию, то для меня они вполне представимы в
роли эпиграфа к статье Солженицына. Во всяком случае, его обращение как с самим
Бродским, так и с его стихами почти всегда - внимательное. А
что же Коржавин? Он, на первой же странице, пишет (имея в виду сонм почитателей
и пропагандистов Бродского): "Видимо, дело не в конкретных
замечаниях Солженицына, а в том впечатлениии, которое они оставляют в целом. Впечатление,
которое кратко можно было бы передать удивленным восклицанием "тещи из Иванова"
(из песни Галича) : "Это ж надо!.. А трезвону подняли" …Потом он оговаривается,
что это его личное восприятие статьи и что он не может ручаться, что Солженицын
"именно так к этому относится". Но даже и в этом случае Коржавин лукавит. В статье
Солженицына окружение Бродского упомянуто только дважды и оба раза по совершенно
конкретным поводам: а) "... Выросши
в своеобразном ленинградском интеллигентском круге, обширной русской почвы Бродский
почти не коснулся." б) "…
И все же: толкователи Бродского соглашаются, что говорить о его определенном христианстве
- нет оснований. Рождественская тема обрамлена как бы в стороне, как тепло освещенный
квадрат." Ни о каком "трезвоне" речь тут не идет
да и идти не может, потому что, повторюсь, личность Бродского и его поэтика Солженицына
интересуют и - привлекают ли, отталкивают ли, - именно сами по себе. Коржавин
же, дабы окончательно прояснить, а на самом деле запутать обстановку на поле воображенной
им битвы, предуведомляет читателей, что ему по душе формула: "Да будут ваши слова
"да" - "да", "нет" - "нет", а остальное - от лукавого". Это особенно впечатляет:
ибо именно в этом отношении его статья, на мой взгляд, как раз и проходит по разряду
"остального". Вы мне не верите? Вот еще один пример, якобы
- контр, но на самом деле все из той же арии: "…А
ведь Солженицын в своих заметках вовсе не борется с культом Бродского. Но он -
может, вовсе и не намеренно - поступает с этим культом гораздо страшней для его
поклонников - просто не принимает его во внимание. Он читает стихи их кумира,
как читал бы любые другие." Несмотря ни на что, Коржавин приспосабливает
к Солженицыну собственные мечтания. Осознавая это, я уже
не удивляюсь тому, что в двух ключевых цитатах - как из Солженицына, так и из
Ефимова, Коржавин - может, и не намеренно - допускает ошибки, в обоих случаях
существенно меняющие смысл цитируемого. Вот первая, вооружась которой, он идет
в поход на мифотворцев. "Поскольку, - (поясняет Коржавин),
- я сейчас пишу не о статье Солженицына, ряд его блистательных
формулировок, даже приводимых Ефимовым, я опускаю. Но одну, не самую яркую, но
для меня безусловную (курсив мой -М.М.) ,
приведу - из-за реакции на нее Ефимова." И приводит цитату из солженицинской
статьи: "Порой поэт демонстрирует нам высоты эквилибристики,
не принося нам музыкальной, сердечной или мыслительной радости." "Но
меня,- продолжает Коржавин,- сейчас интересуют не сами по себе эти слова, а реакция
на них Игоря Ефимова". И далее цитирует уже Ефимова: "В этой фразе (Солженицына
- М.М.) особого внимания заслуживает местоимение "нам". Я
бы сказал, что и вся фраза заслуживает особого внимания, как минимум, по двум
причинам. Во-первых, она выглядит совершенно несвойственной Солженицину, потому
что смотрится едва ли не издевательской: дескать, иногда поэт демонстрирует нам
хоть что-то да интересное, но и от этого нам ни холодно, ни жарко. Даже странно,
что Ефимов не счел нужным отметить этот момент. Во-вторых - и тут Игорь Ефимов
безусловно прав, спрашивая: "Как велико это "мы"…? …Из
кого оно состоит? …И где проходит граница между этим и
другим "мы"…? " Ответ на первый вопрос совершенно очевиден.
Взглянемте еще раз на высокомерную цитату: "Порой
поэт демонстрирует нам высоты эквилибристики, не принося нам музыкальной, сердечной
или мыслительной радости." "Мы" равняется двум:
"…Демонстрирует нам, …не принося нам…" На
второй вопрос приходится отвечать так: "Мы" состоит из Солженицына и Коржавина.
Потому, что первое "нам" - это "вклад" Коржавина в Солженицына. У Солженицына
его, как я и заподозрил, в этой фразе нет. У Ефимова, в возражении на нее, его
тоже нет. А Коржавин, дважды не заметив этого обстоятельства, пишет: "Надо
сказать, что повод для этой лирической контратаки (Ефимова - М.М.) притянут за
уши. "Мы" в этой солженицынской фразе не более, чем фигура
речи, принятая в таких статьях, и требовать количественного и качественного определения
этого "мы" - некорректно … С чего тут было взрываться?"
Хочется верить, что мы его переубедили. Цитируя Ефимова,
Коржавин тоже ошибся. Вместо "идолизации идеи Добра", как это написано
у Ефимова (не очень элегантное словосочетание, но смысл его вполне понятен), у
Коржавина - на нескольких страницах - идет жесткая, но тоже воображенная, схватка
с Ефимовым вокруг хотя и благозвучного, но совсем уже ни с чем не сообразного
понятия "идеализации идеи Добра".
2 Резким исключением в осторожных оценках Солженицыным Бродского
являются комментарии к циклу "Двадцать сонетов к Марии Стюарт".
"…Романтика для него дурной тон, а проявить лиричность - и вовсе недопустимо.
И он - резкими сдергами профанирует сюжет", … "снижается до глумления".
Далее приводятся строки : "кому дала ты или не дала", "для современников была
ты блядь" (без указания на то, что в обоих случаях Бродский выступает на стороне
"шотландской королевы": "...ему-то вообще какое дело, кому дала ты или не дала?",
"В своем столетьи белая ворона, для современников была ты блядь") . Говоря
о своем восприятии поэзии Бродского, он пишет: "Так прежде
своей физической смерти и даже задолго, задолго до неё, Бродский всячески примерял
к себе смерть. И тут - едва ли не основной стержень его поэзии. В поздних стихих
его ещё нарастает мало сказать безрадостность - безысходная мрачность, отчуждение
от мира. (Но и - с высокомерными нотками.) Нельзя не пожалеть его." А
вот как завершается ответная статья Ефимова: "Поборник Добра […] отказывается
вслушиваться в поэтический голос сердцем, но начинает проверять его критериями
правильного и неправильного, доброго и злого, канонами стихосложения и догматами
веры. Нельзя не пожалеть его." Согласитесь, что в этой фразе патетики не меньше,
чем полемики. Не могу я и согласиться и с его речью в защиту
"Двадцати сонетов к Марии Стюарт". "Ну да, с королевами не принято говорить таким
тоном и таким языком. Но как еще иначе можно было изобразить то, что случилось
с нашим поколением в послеблокадном Ленинграде? "Вчерась", "атас", "накнокал"
и проч. - да, это был наш язык, язык городской шпаны […] И вдруг в этот мир голодного
убожества и повседневного насилия […] - через моря и века […] выносится образ
шотландской королевы и пронзает сердце на всю жизнь, - да есть ли на свете такие
языковые "сдерги" и "диссонансы", которыми можно было бы адекватно воссоздать
подобное чудо?" Как ни обыденно это прозвучит, но в поэтический
голос - особенно в голос такого поэта, как Бродский - стоит вслушиваться еще и
ухом, а всматриваться - глазом. Величие "Двадцати сонетов
к Марии Стюарт", по-моему, в том и состоит, что Бродский нашел адекватную форму
для преодоления романтических клише, в том числе, наверное, и собственных, обуревавших
его в юности. И, добившись этого, - создал новые, вероятно что тоже романтические,
образы. Почему-то даже вид исчерканных-перечерканных черновиков Пушкина нечасто
наводит нас на мысль о том, что русская поэзия это очень нелегкий хлеб. Тут я
хотел бы отвести распространенный упрек Бродскому в том, что его поэзия ( не поэтика,
а именно поэзия) - космополитична. ...Прочитаем последний сонет цикла. Пером
простым - неправда, что мятежным! - я пел про встречу в некоем саду с той,
что меня в сорок восьмом году с экрана обучала чувствам нежным. Предоставляю
вашему суду: а) был ли он учеником прилежным; b) новую для русского среду; c)
слабость к окончаниям падежным. В Непале есть столица Катманду. Случайное,
являясь неизбежным, приносит пользу всякому труду. Ведя ту жизнь, которую
веду, я благодарен бывшим белоснежным листам бумаги, свернутым в дуду. Вот
как излагает свои наблюдения над последними тремя строчками сонета донецкий литературовед
О. Кравченко в журнале "Вопросы литературы" (№ 4 за 1999 г.) "Эти
строки, завершающие "Двадцать сонетов к Марии Стюарт", являются своеобразным поэтическим
автографом Бродского, его неповторимым росчерком. Проходящая через весь 20-й сонет
рифма САДУ - ГОДУ - СУДУ - КАТМАНДУ - ТРУДУ - ВЕДУ обретает усиленное всей предшествующей
цепочкой удвоение, образуя заключительное "ДУДУ". Звучащее на фоне этого дудения
монотонное бубнящее топтание: БЛАГОДАРЕН БЫВШИМ БЕЛОСНЕЖНЫМ/… БУМАГИ - и тавтология:
ВЕДЯ - ВЕДУ - выстраивают заключительный тонический аккорд трагико-иронической
тональности "Двадцати сонетов." И далее… "Звук ее (дуды - М. М.) предполагает
не только вовлеченность в "гармонию сфер", но и определенный статус в ситуации
последнего катаклизма - статус предвечного СЛОВА". …Вот бы где развернуться Коржавину
в сражении за общественный вкус: один только "определенный статус в ситуации последнего
катаклизма" так и просится в кавычки, особенно соседствуя с "гармонией сфер".
"Ведь перед тем, как мною ведать, вам следует меня убить"
- этими словами Беллы Ахмадулиной можно определить и поэзию вообще. Второе нравящееся
мне определение звучит так: "Поэзия - то, что теряется в переводе" и определяет
принадлежность поэзии, как искусства речи, ее родному языку.
"Сонеты к Марии" я распечатал с одной из страниц Интернета, они даны там параллельно
с их переводом на украинский язык (переводчик: Константин Донин). Мне, при всей
поверхностности моего знания украинского, перевод понравился (вот интернет-адрес
этой страницы: http://www.guelman.ru/slava/texts/maria.htm
) Вернемся к строкам двадцатого сонета и к соответствующим строкам перевода: Предоставляю
вашему суду: а) был ли он учеником прилежным; b) новую для русского среду;
с) слабость к окончаниям падежным. В Непале есть столица Катманду. Случайное,
являясь неизбежным, приносит пользу всякому труду. | Засуджувати
доручаю вам: а) чи юнак був глядачем ретельним; b) українця, що штурмує
храм; с) синтаксіс (гадаю, не смертельний). У Катманду не побудуєш БАМ. Так
випадок, водночас неминучість, приносить користь будь-яким трудам. |
Переводчик, споткнувшись о пятую строку, довел ее
до абсурда и еще усилил несоотносимость ее с предыдущей. Менее очевидна, а поэтому
в переводе совсем никак не отражена, прочная связь пятой строки с двумя последующими:
"Случайное, являясь неизбежным / приносит пользу всякому труду." Вычленим
три последние строки, разорвав очевидную связь между грамматическим термином "падежные
окончания" и несклоняемым "Катманду". Оторвем терцет от катрена. Получится вот
что: В Непале есть столица Катманду. Случайное,
являясь неизбежным, приносит пользу всякому труду. Вспомним,
наконец, что и Непал с его ненормативной столицею, и "Шотландия" времен "ахматовских
сирот" – это отдельные королевства, горные... И что сквозь "Сонеты" проходит не
только пара: Мария – Стюарт, но и в неменьшей степени: кат –
жертва, а вокруг – друзья: "Гленкорны, Дугласы и иже." (см. Сонет 13),
Отечество – родина – и, "за печатями семью", – эмиграция (см.
Сонет 15). И на этом остановимся, отметив лишь амбивалентность деепричастия "являясь".
Mountain View, Калифорния.
|