Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

"Поэт нисколько не опасен,
Пока его не разозлят."
Николай Рубцов

1

Передо мною - три статьи, появившихся в разное время в журналах "Новый Мир" ( № 12 за 1999 г. и № 5 за 2000 г.) и "Континент" (№ 113, 2002 г.) Три автора, объединенных, так сказать, предметом разговора.

Итак, Александр Солженицын: "Иосиф Бродский - избранные стихи", Игорь Ефимов : "Солженицын читает Бродского" ("Новый мир") и Наум Коржавин: "Генезис "стиля опережающей гениальности" или миф о великом Бродском" ("Континент").

Прочитав в свое время статьи Солженицына и Ефимова, я обратился к работе Коржавина, и чем дольше я в нее вчитывался, тем меньше понимал, о чем же идет речь. На мой взгляд, статья его - если можно так выразиться - чересчур поэтическая. В ней - последней по времени появления - и вдвое большей по объему, чем первые две, вместе взятые, центральное место занимает… демифологизация. Из текста следует, что автор не относится к числу поклонников Бродского и что он не на шутку разозлен злыми мифотворцами. Но избранный им путь чреват опасностями.

Во-первых, поэт очень хочет причислить Солженицына к своим единомышленником, но не решается. Сдержанная, и одновременно как бы не очень уверенная в себе (не потому ли, что игра идет все-таки на чужом поле) - позиция Солженицына доставляет любителям словесности обильную и доброкачественную пищу для размышлений - и даже оставляет место для выводов. "Чувства Бродского, во всяком случае выражаемые извне…", " цикл … написан словно лишь для того, чтобы…", "… при обоих объяснениях - создается впечатление нарочитого косноязычия, - неравно,конечно, от провального стиха - и к удачному." (курсив - мой, М.М.) - эти и другие оговорки, во множестве рассыпанные в тексте, показательны. Если вспомнить известные строки Смелякова о песнях Вертинского: "…Я не понимаю, что это такое, как это такое за душу берёт?" и вслушаться в их интонацию, то для меня они вполне представимы в роли эпиграфа к статье Солженицына. Во всяком случае, его обращение как с самим Бродским, так и с его стихами почти всегда - внимательное.

А что же Коржавин? Он, на первой же странице, пишет (имея в виду сонм почитателей и пропагандистов Бродского): "Видимо, дело не в конкретных замечаниях Солженицына, а в том впечатлениии, которое они оставляют в целом. Впечатление, которое кратко можно было бы передать удивленным восклицанием "тещи из Иванова" (из песни Галича) : "Это ж надо!.. А трезвону подняли" …Потом он оговаривается, что это его личное восприятие статьи и что он не может ручаться, что Солженицын "именно так к этому относится". Но даже и в этом случае Коржавин лукавит. В статье Солженицына окружение Бродского упомянуто только дважды и оба раза по совершенно конкретным поводам:

а) "... Выросши в своеобразном ленинградском интеллигентском круге, обширной русской почвы Бродский почти не коснулся."

б) "… И все же: толкователи Бродского соглашаются, что говорить о его определенном христианстве - нет оснований. Рождественская тема обрамлена как бы в стороне, как тепло освещенный квадрат."

Ни о каком "трезвоне" речь тут не идет да и идти не может, потому что, повторюсь, личность Бродского и его поэтика Солженицына интересуют и - привлекают ли, отталкивают ли, - именно сами по себе.

Коржавин же, дабы окончательно прояснить, а на самом деле запутать обстановку на поле воображенной им битвы, предуведомляет читателей, что ему по душе формула: "Да будут ваши слова "да" - "да", "нет" - "нет", а остальное - от лукавого". Это особенно впечатляет: ибо именно в этом отношении его статья, на мой взгляд, как раз и проходит по разряду "остального".

Вы мне не верите? Вот еще один пример, якобы - контр, но на самом деле все из той же арии:

"…А ведь Солженицын в своих заметках вовсе не борется с культом Бродского. Но он - может, вовсе и не намеренно - поступает с этим культом гораздо страшней для его поклонников - просто не принимает его во внимание. Он читает стихи их кумира, как читал бы любые другие." Несмотря ни на что, Коржавин приспосабливает к Солженицыну собственные мечтания.

Осознавая это, я уже не удивляюсь тому, что в двух ключевых цитатах - как из Солженицына, так и из Ефимова, Коржавин - может, и не намеренно - допускает ошибки, в обоих случаях существенно меняющие смысл цитируемого. Вот первая, вооружась которой, он идет в поход на мифотворцев. "Поскольку, - (поясняет Коржавин), - я сейчас пишу не о статье Солженицына, ряд его блистательных формулировок, даже приводимых Ефимовым, я опускаю. Но одну, не самую яркую, но для меня безусловную (курсив мой -М.М.) , приведу - из-за реакции на нее Ефимова." И приводит цитату из солженицинской статьи: "Порой поэт демонстрирует нам высоты эквилибристики, не принося нам музыкальной, сердечной или мыслительной радости."

"Но меня,- продолжает Коржавин,- сейчас интересуют не сами по себе эти слова, а реакция на них Игоря Ефимова". И далее цитирует уже Ефимова: "В этой фразе (Солженицына - М.М.) особого внимания заслуживает местоимение "нам".

Я бы сказал, что и вся фраза заслуживает особого внимания, как минимум, по двум причинам. Во-первых, она выглядит совершенно несвойственной Солженицину, потому что смотрится едва ли не издевательской: дескать, иногда поэт демонстрирует нам хоть что-то да интересное, но и от этого нам ни холодно, ни жарко. Даже странно, что Ефимов не счел нужным отметить этот момент. Во-вторых - и тут Игорь Ефимов безусловно прав, спрашивая:

"Как велико это "мы"…?

…Из кого оно состоит?

…И где проходит граница между этим и другим "мы"…? "

Ответ на первый вопрос совершенно очевиден. Взглянемте еще раз на высокомерную цитату:

"Порой поэт демонстрирует нам высоты эквилибристики, не принося нам музыкальной, сердечной или мыслительной радости."

"Мы" равняется двум: "…Демонстрирует нам, …не принося нам…"

На второй вопрос приходится отвечать так: "Мы" состоит из Солженицына и Коржавина. Потому, что первое "нам" - это "вклад" Коржавина в Солженицына. У Солженицына его, как я и заподозрил, в этой фразе нет. У Ефимова, в возражении на нее, его тоже нет. А Коржавин, дважды не заметив этого обстоятельства, пишет:

"Надо сказать, что повод для этой лирической контратаки (Ефимова - М.М.) притянут за уши.

"Мы" в этой солженицынской фразе не более, чем фигура речи, принятая в таких статьях, и требовать количественного и качественного определения этого "мы" - некорректно …

С чего тут было взрываться?" Хочется верить, что мы его переубедили.

Цитируя Ефимова, Коржавин тоже ошибся. Вместо "идолизации идеи Добра", как это написано у Ефимова (не очень элегантное словосочетание, но смысл его вполне понятен), у Коржавина - на нескольких страницах - идет жесткая, но тоже воображенная, схватка с Ефимовым вокруг хотя и благозвучного, но совсем уже ни с чем не сообразного понятия "идеализации идеи Добра".

2

Резким исключением в осторожных оценках Солженицыным Бродского являются комментарии к циклу "Двадцать сонетов к Марии Стюарт". "…Романтика для него дурной тон, а проявить лиричность - и вовсе недопустимо. И он - резкими сдергами профанирует сюжет", … "снижается до глумления". Далее приводятся строки : "кому дала ты или не дала", "для современников была ты блядь" (без указания на то, что в обоих случаях Бродский выступает на стороне "шотландской королевы": "...ему-то вообще какое дело, кому дала ты или не дала?", "В своем столетьи белая ворона, для современников была ты блядь") .

Говоря о своем восприятии поэзии Бродского, он пишет: "Так прежде своей физической смерти и даже задолго, задолго до неё, Бродский всячески примерял к себе смерть. И тут - едва ли не основной стержень его поэзии. В поздних стихих его ещё нарастает мало сказать безрадостность - безысходная мрачность, отчуждение от мира. (Но и - с высокомерными нотками.) Нельзя не пожалеть его."

А вот как завершается ответная статья Ефимова: "Поборник Добра […] отказывается вслушиваться в поэтический голос сердцем, но начинает проверять его критериями правильного и неправильного, доброго и злого, канонами стихосложения и догматами веры. Нельзя не пожалеть его." Согласитесь, что в этой фразе патетики не меньше, чем полемики.

Не могу я и согласиться и с его речью в защиту "Двадцати сонетов к Марии Стюарт". "Ну да, с королевами не принято говорить таким тоном и таким языком. Но как еще иначе можно было изобразить то, что случилось с нашим поколением в послеблокадном Ленинграде? "Вчерась", "атас", "накнокал" и проч. - да, это был наш язык, язык городской шпаны […] И вдруг в этот мир голодного убожества и повседневного насилия […] - через моря и века […] выносится образ шотландской королевы и пронзает сердце на всю жизнь, - да есть ли на свете такие языковые "сдерги" и "диссонансы", которыми можно было бы адекватно воссоздать подобное чудо?"

Как ни обыденно это прозвучит, но в поэтический голос - особенно в голос такого поэта, как Бродский - стоит вслушиваться еще и ухом, а всматриваться - глазом.

Величие "Двадцати сонетов к Марии Стюарт", по-моему, в том и состоит, что Бродский нашел адекватную форму для преодоления романтических клише, в том числе, наверное, и собственных, обуревавших его в юности. И, добившись этого, - создал новые, вероятно что тоже романтические, образы. Почему-то даже вид исчерканных-перечерканных черновиков Пушкина нечасто наводит нас на мысль о том, что русская поэзия это очень нелегкий хлеб. Тут я хотел бы отвести распространенный упрек Бродскому в том, что его поэзия ( не поэтика, а именно поэзия) - космополитична. ...Прочитаем последний сонет цикла.

Вот как излагает свои наблюдения над последними тремя строчками сонета донецкий литературовед О. Кравченко в журнале "Вопросы литературы" (№ 4 за 1999 г.)

"Эти строки, завершающие "Двадцать сонетов к Марии Стюарт", являются своеобразным поэтическим автографом Бродского, его неповторимым росчерком. Проходящая через весь 20-й сонет рифма САДУ - ГОДУ - СУДУ - КАТМАНДУ - ТРУДУ - ВЕДУ обретает усиленное всей предшествующей цепочкой удвоение, образуя заключительное "ДУДУ". Звучащее на фоне этого дудения монотонное бубнящее топтание: БЛАГОДАРЕН БЫВШИМ БЕЛОСНЕЖНЫМ/… БУМАГИ - и тавтология: ВЕДЯ - ВЕДУ - выстраивают заключительный тонический аккорд трагико-иронической тональности "Двадцати сонетов." И далее… "Звук ее (дуды - М. М.) предполагает не только вовлеченность в "гармонию сфер", но и определенный статус в ситуации последнего катаклизма - статус предвечного СЛОВА". …Вот бы где развернуться Коржавину в сражении за общественный вкус: один только "определенный статус в ситуации последнего катаклизма" так и просится в кавычки, особенно соседствуя с "гармонией сфер".

"Ведь перед тем, как мною ведать, вам следует меня убить" - этими словами Беллы Ахмадулиной можно определить и поэзию вообще. Второе нравящееся мне определение звучит так: "Поэзия - то, что теряется в переводе" и определяет принадлежность поэзии, как искусства речи, ее родному языку.

"Сонеты к Марии" я распечатал с одной из страниц Интернета, они даны там параллельно с их переводом на украинский язык (переводчик: Константин Донин). Мне, при всей поверхностности моего знания украинского, перевод понравился (вот интернет-адрес этой страницы: http://www.guelman.ru/slava/texts/maria.htm ) Вернемся к строкам двадцатого сонета и к соответствующим строкам перевода:

Переводчик, споткнувшись о пятую строку, довел ее до абсурда и еще усилил несоотносимость ее с предыдущей. Менее очевидна, а поэтому в переводе совсем никак не отражена, прочная связь пятой строки с двумя последующими: "Случайное, являясь неизбежным / приносит пользу всякому труду."

Вычленим три последние строки, разорвав очевидную связь между грамматическим термином "падежные окончания" и несклоняемым "Катманду". Оторвем терцет от катрена. Получится вот что:

Вспомним, наконец, что и Непал с его ненормативной столицею, и "Шотландия" времен "ахматовских сирот" – это отдельные королевства, горные... И что сквозь "Сонеты" проходит не только пара: Мария – Стюарт, но и в неменьшей степени: кат – жертва, а вокруг – друзья: "Гленкорны, Дугласы и иже." (см. Сонет 13), Отечество – родина – и, "за печатями семью", – эмиграция (см. Сонет 15). И на этом остановимся, отметив лишь амбивалентность деепричастия "являясь".

Mountain View, Калифорния.