Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

I акт

     [Второй век после нашей эры.]

     [Камера  Публия  и Туллия: идеальное помещение  на двоих: нечто среднее
между однокомнатной квартирой и кабиной космического корабля.  Декор:  более
Палладио, чем Пиранезе. Вид из  окна должен передавать ощущение значительной
высоты  (скажем,  проплывающие  облака),   поскольку  тюрьма  расположена  в
огромной  стальной Башне, примерно в километр высотой. Окно  —  либо круглое,
как иллюминатор, либо  —  с закругленными углами, как экран. В центре  камеры
 —   декорированная под  дорическую  колонна   —   или опора: внешняя  сторона
ствола, внутри  которого  —  лифт.  Ствол  этот проходит  через всю Башню как
некий  стержень или ось.  Он и  в самом деле стержень:  все, появляющееся  в
течение  пьесы  на сцене,  и все, с нее  исчезающее, появляется или исчезает
через находящееся в этом стволе отверстие, являющееся  помесью  ресторанного
лифта и  мусоропровода.  Рядом с этим  отверстием   —  дверь  главного лифта,
которая  открывается  только один  раз: в начале 3-го  акта. По обе  стороны
ствола  —  альковы Публия и Туллия. Все удобства  —   ванна, стол, умывальник,
нужник, телефон, телеэкран, вмонтированный в  стену, стеллажи  с книгами. На
стеллажах и в стенных нишах  —  бюсты классиков.
     Полдень.
     Публий,  мужчина  лет  тридцати  —   тридцати  пяти,  полный,  лысеющий,
прислушивается  к пению  канарейки  в  клетке,  стоящей  на  подоконнике. Со
времени поднятия занавеса проходит  минута, в течение  которой слышно только
пение канарейки.]
     Публий. Ах, Туллий! Как сказано у поэта, что, должно быть, слышит в Раю
Господь, если здесь, на земле, нас ласкают такие звуки.
     [Туллий,  лет  на десять  старше  Публия, сухощавый,  поджарый,  скорее
блондин. В момент поднятия занавеса  лежит  в ванне, из  которой поднимается
пар, читает и курит.]
     Туллий ([не отрываясь от страницы]). У какого поэта?
     Публий. Не помню. Кажется, у персидского.
     Туллий. Варвар. ([Переворачивает страницу.])
     Публий. Ну и что ж, что варвар?
     Туллий. Варвар. Армяшка. Черный жоп. Вся морда в баранине.
     [Пауза; пение канарейки.]
     Публий ([подражая птичке]). У-ли-ти-ти-тююю-у...
     Туллий ([поворачивает кран; шум льющейся воды]).
     Публий. У-ли-тит-ти-тююю-уу... Туллий!
     Туллий. Ну?
     Публий. У тебя от пирожного ничего не осталось?
     Туллий. Посмотри в тумбочке... Свое-то, небось, сожрал. Друг животных.
     Публий. Я, Туллий, понимаешь, совершенно случайно. Я не хотел. Пирожное
было  так  неожиданно.  Поэтому  я  и  не  мог  его хотеть.  Я как раз хотел
оставить. Вернее, уже потом, когда съел, захотел. Это же  было так внезапно!
Сколько сижу, сроду пирожных не видел.
     Туллий. И уже не увидишь. Этого, по крайней мере.
     Публий. Да? Почему?
     Туллий.  Читай  инструкцию. ([Швыряет  книгу  на  пол,  потягивается  в
ванне.]) У них там компьютер. Составляет меню. Повторение блюда возможно раз
в двести сорок три года.
     Публий. Почем ты знаешь?
     Туллий. Я  сказал:  читай  инструкцию.  Там  все  сказано.  Том шестой,
страница тридцатая. Буква "П"  —  Питание... Советую ознакомиться.
     Публий. Я не мазохист.
     Туллий. Ну,  мазохист или нет, а пирожного, душка  Публий, ты больше не
увидишь. До конца своих дней. Если только ты не Агасфер.
     Публий. К сожалению... То есть, что я?! к счастью.
     Туллий. Залезь в тумбочку. Бедная канарейка...
     [Публий  направляется  к  алькову  Туллия, открывает тумбочку, роется в
ней:  извлекает  кусок  пирожного,  смотрит  на  него некоторое время; потом
неожиданно быстро съедает.]
     Туллий  ([возмущенно  кричит,  вылезая  из  ванны]).  Что  ж ты,  сука,
делаешь! Это  же для канарейки! ([Внезапно успокаиваясь.]) Впрочем, так я  и
думал.  Вечно одно  и то же. ([Залезает  обратно  в  ванну.]) Сначала  киску
уморил, потом рыбок. Потом зайчика. Теперь, значит, за канарейку принялся...
     Публий ([взволнованно]). Это неправда. Туллий! Я не хотел...
     Туллий  ([приподнимаясь на руках из  ванны]). А ты подумал, что птичка,
может, никогда и не видела пирожного?
     [Публий, совершенно  подавленный,  бредет к  окну,  стучит  пальцем  по
клетке.]
     Публий. У-ли-ти-ти-тююю-у...
     [Канарейка безмолвствует.]
     У-ли-ти-ти-тююю-у... что  же  теперь делать,  а?  Подождем до обеда, а?
([Разговаривает сам  с  собой.]) Хотя обед  —   что  ж  —   у  них  там всегда
что-нибудь  такое  —  деликатесы  —  чтоб  желудок  действовал   —  ни  разу не
было, чтоб не захотелось  —  это чтоб мы жили дольше  —  сколько сижу, ни разу
еще  запора не  было —   —   — да-а-а, компьютер   —   выпустить тебя,  что  ли?
([Пауза.]) Туллий!
     Туллий. Ну чего?
     Публий. Может, выпустить ее, а?
     Туллий, Давай.
     Публий. Но, с другой стороны, она ведь поет.
     Туллий. Иди в жопу.
     [Пауза. Публий подходит к телефону, снимает трубку, набирает номер.]
     Публий. Господин  Претор?  Это Публий Марцелл  из  1750-го. Тут у меня,
знаете  ли,  птичка.  Да, канарейка.  Так  вот,  нельзя  ли  там  проса  или
конопли... Да-да, лучше проса. Что-о? Включите в  вес моей порции? То  есть,
второе  будет  на  сто  грамм  меньше?   Но  позвольте...   Ах  та-а-к!  Да.
Отказываюсь. ([Бросает трубку.]) Черт!
     Туллий. В чем дело?
     Публий. Блядский лифт!.. Работает, видите ли, на  определенных режимах,
ни больше, ни меньше... Говорит, ополовиню второе. Претор. Сука.
     Туллий. А что у нас нынче на второе?
     Публий  [нажимая  кнопку  пульта в изголовье  своей постели,  и  быстро
сверяясь с текстом на экране]). Петушиные гребешки.
     Туллий. С чем?
     Публий. С хреном.
     Туллий. Н-да.
     Публий. Раз в жизни.
     Туллий. Садисты.
     Публий. Особенно Претор.
     Туллий. Претор  ни при  чем. Все дело в лифте. Вниз  —  дерьмо, вверх  — 
жратва. В строгой пропорции. Вечный двигатель... Хотел бы я  только знать, с
чего начали.
     Публий. То есть?
     Туллий. Что было раньше. Курочки или яйца.
     Публий. Это самое я и спрошу у Господа. На Страшном Суде.
     Туллий. Варвар.
     Публий. Я пошутил.
     Туллий. Все  равно  варвар. Все клерикалы варвары.  Даже сомневающиеся.
Особенно они. Дай телефон.
     Публий. Пожалуйста ([передает трубку Туллию.])
     Туллий. Алло. Господин Претор. Это Туллий Варрон из 1750-го.  Зачем  вы
посадили мне в камеру варвара? Он  верит в Бога. Вернее, не верит. Но тоже в
Бога. Куда  смотрел Комитет? Этот человек не римлянин. Да, произошла ошибка.
Нет,  больше жалоб нет.  Ах  вот как! Господин  Претор, вы  —  говно.  Я буду
жаловаться в Сенат. Да, изыщу способ. ([Вешает трубку.])
     Публий. Что он сказал?
     Туллий.  Ничего,  говорит,  не  поделаешь.  Исповедание,   говорит,  не
критерий. Как и отсутствие оного.
     Публий. А что  —  критерий?
     Туллий.  Физическое   присутствие,  грит,  в  пределах  Империи,   плюс
отсутствие  альтернативы. То есть, если больше  податься  некуда.  Согласно,
грит, последнему декрету, распространяется на млекопитающих.
     Публий. Я ж тебе сказал, что он сука.
     Туллий. Нет, Претор тут ни при  чем.  Это всё штучки  Калигулы. Думает,
что если  он тезка, то может... Плюс комитеты тоже совершенно разложились. В
Сенатскую  комиссию по гражданским правам ввели лошадь. Сеяна Буланого. Я не
спорю: наш  Сенат  всегда  был  самый представительный.  За всю человеческую
историю.  Должен  же  кто-то   наконец  защищать  интересы  животных...   Но
гражданские права!  Буланый  утверждает, что данные  вычислительного центра,
полученные при Тиберии, устарели.
     Публий. То есть?
     Туллий.  То есть,  то есть!.. То  есть  было  установлено,  что  во все
времена   —   при  фараонах,  в  Греции,  в Риме,  в  эпоху  христианства,  у
мусульман, у косоглазых  —  ну  и так далее  —  что во все времена  под замком
находится примерно 6,7 процента на каждое поколение.
     Публий. Ну и не так уж чтобы навалом...
     Туллий. Столько, сколько надо... И на основании этих данных Тиберий раз
и навсегда  установил  у нас количество заключенных.  Вот подлинная  реформа
правосудия!  Да?  Но Тиберий пошел еще  дальше. Эти самые  6,7  процента  он
сократил до 3-х процентов. Потому что у них там разные срока в ходу  были. У
христиан, например, червонец популярен был; четвертак тоже. В общем, Тиберий
вывел  среднее  арифметическое и,  отменив  смертную  казнь, издал указ,  по
которому мы все...
     Публий. То есть эти 3 процента?
     Туллий. Да,  по  которому  эти  3  процента должны  сидеть  пожизненно.
Независимо от того, натворил ты делов или нет. Своего рода налог. Сенат его,
натурально,  поддержал,  и  комиссия   по  гражданским  правам  организовала
комитет,  который как раз следит за тем, чтоб не возникло системы в арестах.
Так  теперь этот  Сеян Буланый мутит воду и настаивает  на пересмотре данных
вычислительного центра.
     Публий. Каким образом?
     Туллий. Понятия  не  имею, каким  образом. Просто  ржет...  ([Имитирует
конское  ржание.]) Гражда-аа-аа-аа-ан-ские... Пра-аа-аа-ваа...  ([Пауза.]) У
них  же  там везде электронные интерпретаторы. Отходы  космических программ.
Черт бы их подрал.
     Публий. А он что  —  считает, процент должен быть выше или ниже?
     Туллий. Понятия не имею. Скорее всего, ниже: играет в либерала.
     Публий. Ну, это не так уж плохо.
     Туллий ([кричит]). А что в этом хорошего?! Что в этом хорошего?!
     Публий. Ну  —  как?..  Просторней все же будет... А  то напихают всякого
дерьма...
     Туллий. Да ведь если не  напихают, то все равно  —  дерьма! И кому нужен
простор   —  в  камере? Подумай сам! Простор   —  в камере! Не путай с частной
квартирой.
     Публий ([задумчиво]). Это легче  легкого: превратить квартиру в камеру.
И камеру в квартиру.
     Туллий. Вот именно!
     Публий. Ну-ну, Туллий, не нервничай. Вряд ли Сенат его послушает.
     Туллий ([мрачно]).  Очень  может быть.  Он же  воевал в Ливии. Заслуги.
Кроме того, они там все на либералах отключаются... Калигула, так тот просто
кипятком ссыт, когда слышит, как его лошадь витийствует.
     Публий. Кто  —  кипятком? Он  —  или его лошадь?
     Туллий. Какая разница! Где моя тога?
     Публий. Там,  где  ты  ее  бросил.  ([Тычет  пальцем  в сторону алькова
Туллия.]) Если ты уже все, не спускай воду.
     ([Начинает раздеваться.])
     Туллий. Варвар, помешался на экономии.
     Публий. Я? Если я что  и экономлю... Если я что и экономлю, так  только
время... Что же до помешательства, то весь Рим помешан на своем водопроводе.
Верней,  замешан.  Думаешь,  не понимаю? Тибру давным бы  давно крышка была,
пользуйся мы  его услугами. Водопровод наш тем и замечателен, что количество
воды в  нем постоянно! От Тибра независимо. Физика! Сообщающиеся сосуды! Все
дело  в системе фильтров.  ([Забирается  в  ванну  к Туллию.]) Как сказано у
поэта:  "Дважды  в  ту  же  струю  не ступишь". Чепуха. Очень  даже ступишь.
([Наслаждается.]) А-а-а-а...  Аква... Аш Два О...  Заметь:  не  больше  и не
меньше... Разве  что испаряется...  Или когда вытираешься... И то вряд ли...
Ведь полотенце потом в стирку идет  —  и вытертое-то возвращается... Убежден,
что наша башня еще и водонапорная.
     Туллий. Говорят.
     Публий. И убежден, что кто-то   —  когда-то  —  в этой воде  —  уже мылся.
Что-то чувствуется в ней... не то, чтоб родное  —  знакомое.
     Туллий. Может, и Калигула в ней мылся.
     Публий. И Тиберий.
     Туллий. И Сеян...
     Публий. Если бы  фильтры  говорить умели... ([Пауза.]) И моя жена в ней
мылась... И твоя.
     Туллий. Что ты хочешь этим сказать?
     Публий.  Да  нет,  не  это...  И дети тоже.  Вода  —  везде  вода. Что в
квартире, что в камере. Сообщающиеся, говорю, сосуды.
     Туллий. Для кого  —  сообщающиеся, для кого  —  нет.
     [Пауза.]
     Публий. Странное это дело. Туллий: я же знал, что  это может случиться.
Еще  когда  был ребенком  —  знал. Все мы знаем.  Тем  более, что мой отец не
сидел. И дед тоже. И все-таки не предполагал. Завел семью, детишек...
     Туллий.  Ну-ну, Публий...  Это  же  значит только, что  комитет наш  на
высоте.
     Публий ([изумленно]). Это  —  как?
     Туллий. А так, что сажают только после того, как произведешь потомство.
Примерно как  раз, когда жена  уже надоедает...  Когда  вообще уже почти все
смысл  теряет. Когда  слово "пожизненно"  смысл  приобретает.  Не  раньше...
Компьютер все-таки.
     Публий. Да. Техника...
     [Пауза.]
     Чего читаешь-то?
     Туллий. Горация.
     Публий. Ну и как?
     Туллий. Классик. Разве что чересчур восторженный. Как все предки.
     Публий. Бюст, что ли, его заказать?
     Туллий. Тем более, что кормить не надо.
     Публий. А канарейку куда?
     Туллий.   Выпустим.  А  то  от  голода  сдохнет.  Либо   —   от  воздуха
разряженного.
     Публий. Жалко.
     Туллий. Жалко выпускать или жалко, что сдохнет?
     Публий.  И  —  и... Выпускать тоже. Полетит, понимаешь, на все четыре...
то есть триста  шестьдесят... Лишние мысли опять же... Мы-то тут  —  до конца
дней. Нас-то, вишь, никто не выпустит. Для нас тут   —  жизнь. Смысл. Чего же
ей-то  надо.  Она  ж  тварь,  у  нее  даже  мозгов  нет. Клюв  один... Жалко
выпускать.
     Туллий. Так ведь сдохнет.
     Публий. А мы   —  нет?  Мы, Туллий, тоже] Нас кто пожалеет?  А? Она, что
ли? Чем? У нее, говорю, и мозгов-то нет... А и были б, так  сколько?  на нас
двоих их бы хрен хватило...
     Туллий. Не веришь, значит, в миниатюризацию...
     Публий. Не в том дело... А мы ее пожалеем. И, с другой стороны, поет.
     [Пауза.]
     Туллий. Когда ты  сдохнешь, я  тебя  пожалею. Если все  дело в размере,
по-твоему.
     Публий ([обнимая Туллия]). Пожалей лучше сейчас...
     Туллий. Не лапай!
     Публий. Лучше сейчас пожалей, Туллий!
     Туллий. Прими руки, кому говорю!
     Публий. Так я ж ничего...
     Туллий. Ничего? А это чей член? У тебя  эрекция. ([Вылезает из ванны.])
Где моя тога?
     Публий  ([устраиваясь поудобнее  в  ванне]).  Вот  цена  твоим  словам.
"Пожалею"!.. Как же! Знаю я, как ты  меня пожалеешь. Меня  —  в мусоропровод,
а на мое место  —  какого-нибудь кретина. Я  —  вниз, он  —  вверх.
     Туллий. А лифт только так и работает. Принцип весов. Символ правосудия.
     Публий  ([продолжая  свое]). Будешь с ним  лясы  точить... Может,  даже
это... за бока хватать... Молодой если... Главное  —  главное, ведь дерьмо же
какое-нибудь будет... сам  говоришь... пастух там. Или  ликтор... Но обо мне
уже ни  хрена не вспомнишь... Вроде  как и не было.  С глаз долой, из сердца
вон. Так сказать, переменим простыни.
     Туллий. Вот это  —  точно.
     Публий. Ну  да,  так  спокойнее. Инстинкт  самосохранения плюс  ухватки
стоика. Что, впрочем, одно и то же. При полной поддержке со стороны Претора.
И когда полностью самосохранишься, тут-то тебя в мусоропровод и затолкают.
     [Пауза.]
     Туллий ([кутаясь в тогу]). Все там будем.
     Публий. Ну да, понимаю. Ты  —  выше этого.
     Туллий. Главное  —  чтоб процент соблюдался.
     Публий. Гражданин... Опора государства... ([Пауза.]) Дерьмо собачье!
     Туллий.  Сам  ты  дерьмо. Варвар. Может быть,  даже христианин.  Смерти
боишься.  Какой ты  римлянин!? Семья, детишки... жопа! Все  это  варварство,
понял? Тоска по свободе!  Что ты знаешь о свободе?  Бабы  —  и все.  Предложи
тебе сейчас гетеру харить или на койке гнить,  —  ты бы что выбрал?
     Публий. Гетеру, понятно.
     Туллий. Ага,  вот видишь! Для  тебя  тут есть разница.  А  разницы нет,
Публий! Разницы нет.  Дни идут! Все дело в том, что дни  идут. Чем бы ты  ни
занимался, ты  стоишь на месте, а дни идут. Главное   —   это Время. Так учил
нас Тиберий. Задача  Рима   —  слиться со  Временем. Вот в чем  смысл  жизни.
Избавиться  от  сантиментов!  От  этих  ля-ля  о  бабах,   детишках,  любви,
ненависти.  Избавиться  от  мыслей  о  свободе. Понял?  И  ты  сольешься  со
Временем.  Ибо  ничего не остается, кроме  Времени. И тогда можешь  даже  не
шевелиться  —   ты идешь вместе с ним. Не  отставая и не обгоняя.  Ты  —   сам
часы.  А  не  тот, кто на  них  смотрит... Вот во что верим  мы, римляне. Не
зависеть от Времени  —  вот свобода. А ты варвар, Публий, грязный варвар. И я
б  убил тебя, если б не знал, что на твое место тотчас пришлют  другого.  И,
может, еще большего варвара. Особенно теперь, когда в Комитет провели Сеяна.
     Публий  ([переворачиваясь на бок в ванне]). Тогда что ж... может, мне с
собой покончить, а? На римский манер: прямо здесь, в ванне. Как Сулла.
     Туллий. Все равно пришлют. ([Пауза.]) Сам знаешь: лифт.
     Публий. Елки-палки.
     [Пауза.]
     Туллий.  Как сказано  у  поэта: "Постум,  Постум,  увы,  бегут  летучие
годы..."
     Публий. Кто это сказал?
     Туллий. Гораций.
     Публий. Елки-палки. Передай-ка мне телефон.
     Туллий. Пожалуйста.
     Публий.  Господин  Претор?  Это  Публий  Марцелл,  из  1750-го.  Будьте
любезны,  бюст  поэта Горация  к нам  в камеру. Да, Горация.  Го-ра-ция. ([В
сторону, Туллию.]) По буквам...
     Туллий. Гомер, Овидий, Рамзес, Ахилл...
     Публий. Гомер, Овидий, Рамзес, Ахилл...
     Туллий. Цезарь, Иегова, Язон.
     Публий. Цезарь, Иегова, Язон... Да, Квинт  Гораций Флакк. Что, не много
ли  места  займет? Какая  разница,  г-н  Претор?  Да, тюрьма есть недостаток
пространства,  возмещенный избытком времени... Да, чем  раньше, тем лучше. А
что вниз?
     Туллий. Шахматы.
     Публий.  А вниз  шахматы...  Премного благодарен, г-н Претор.  ([Вешает
трубку.]) Сука этот Претор. Невежда.
     Туллий. Хорошая должность.
     Публий. Чем же?
     Туллий. Ну... болтать по телефону. Всего и делов.
     Публий.  Н-да. Тысяча сестерциев.  Все  казенное.  Забот никаких.  Знай
плодись да за компьютером присматривай. Дурак я, что не нанялся,  когда была
вакансия.
     Туллий. Все равно бы не взяли.
     Публий. Это почему?
     Туллий. У тебя ж в роду никто не сидел. Таких на государственную службу
не принимают.  Претором,  сенатором, консулом может стать только  человек, у
которого...  чьи  предки побывали в  Башне. Хоть в четвертом колене. На  кой
Риму чиновник, которого  в один прекрасный день... И подумай  сам:  какой из
тебя сенатор, если у тебя в перспективе  —  Башня?
     Публий. Что да, то да.
     Туллий. Одно  утешение: дети  в  люди  выйдут. ([Пауза.])  Сына-то  как
назвали?
     Публий. Октавианом.
     Туллий.  Звучит...  Быть  ему  претором.  Или  сенатором.  Может,  даже
консулом станет. А то, глядишь, и принцепсом. Красивое имя  —   залог успеха,
Полдела. Молодец  был Тиберий, когда  запретил святцы. Ну  какой принцепс из
Федота?  Или  хуже  того  —   Стэнли? Это же курам  на смех.  То ли  дело   — 
Октавиан!.. Так же хорошо, как Тиберий. Я своего старшего Тиберием назвал.
     Публий. А младшего?
     Туллий. Тоже Тиберием. И среднего...
     Публий ([задумчиво]). Что ни говори, большой был человек Тиберий... Где
бы мы все были, если б он Империю не придумал...
     Туллий. ...и столицу бы в  Рим не  переименовал... Гнили бы  понемногу.
Задворки Европы.
     Публий. Ну, это уже кое-что. ([Пауза.]) Как погода?
     Туллий  ([подходя  к окну и заглядывая  вниз]).  Низкая облачность.  Ни
черта не видно. Облачность... Может, в Риме сейчас дождь.
     Публий. Посмотри градусник.
     Туллий ([не меняя позы]). Наш или наружный?
     Публий. Наружный.
     Туллий. Плюс десять по Цельсию.
     Публий. Холодновато.
     Туллий. А какая тебе разница. Градусник-то наружный.
     Публий. Не имеет значения.  Все равно  —  градусник. ([Пауза.])  Неужели
дождь сейчас в Риме?..
     Туллий. Тебе-то что?
     Публий. Я римлянин... Хотя бы уже потому, что тут нахожусь...
     [Пауза.]
     Туллий.  Все мы  теперь римляне. ([Глядит на градусник.]) Зачем  только
они его сюда повесили? Садисты.
     Публий.  Когда  я воевал  в  Галлии,  к нам однажды в  когорту  бордель
привезли. Так  бандерша ихняя, сука, знаешь  до чего додумалась? Приделала к
пружинам матраца таксометр. Представляешь?
     Туллий. Ты, значит, все о бабах...
     Публий.  Да нет,  одного  легионера вспомнил:  не хватило у него.  Пары
сестерциев. Больно  здоровый  был. Так у него рожа была, как у  тебя сейчас.
Точь-в-точь.
     Туллий. На себя посмотри, грызло. ([Берет с полки книжку и заваливается
на постель.])
     Публий ([рассуждает  вслух]). Плюс десять.  Высота  —   полкилометра над
уровнем моря. Это если  Капитолийского холма  не считать. С  ним, думаю, все
семьсот получаются. Итак, семьсот равняется плюс десять. В Риме, стало быть,
градусов на пять теплее. Дождь если там, значит, что  —  теплый. Вода в Тибре
 —  мутная-мутная. Как  сказано у  поэта. Люди  бегут, кошки в окнах мяукают.
Башню не видно. Во время  дождя никто  не  думает о Башне...  Что значит   — 
архитектура...  Я бы в Сенат пошел.  Чудное это  дело  —   во время  дождя  в
Сенате сидеть, слушать, как законы обсуждаются. Голосовать... Я бы, конечно,
был "за". Неважно даже, за что. А кто-нибудь был бы "против". Какая разница?
На то и демократия. Я  по натуре  —  позитивист. И когда руки поднимаются, по
всему залу   —  дух такой волной  идет. Под  мышками... Даже еще и  приятней,
когда  с  меньшинством голосуешь...  Э-эх,  только  подумать:  сидишь себе в
Сенате  —   на  улице  дождь   —   тут  тепло   —  поднимаешь  руку... ([Пауза.
Поднимает руку, принюхивается.]) ...демократия... Туллий!
     Туллий. Отстань.
     Публий.  Все  читаешь...  Прошлым  интересуешься.  Конечно,  при  таком
количестве  истории,  какое  уж  тут  настоящее.  Тем  более,  будущее. Даже
географии ни хрена не  осталось. Просто   —  колонии: части Империи. Куда  ни
плюнь. Даже если и  независимыми ставшие...  Топография  только и  осталась.
Вниз-вверх...  Читай,  читай... Когда  все  прочтешь...  Книги-то  на  полке
останутся,  а  тебя в мусоропровод спустят.  Как сказано у поэта:  Дольче эт
декорум эст про патрия мори. Сладостно и почетно умереть за отчизну. Н-да...
дольче.
     Туллий. В самом деле, что у нас нынче на сладкое?
     Публий. Хорошо бы опять пирожное.
     Туллий. Опять, говорят тебе, не бывает.
     Публий. Н-да, все повторяется, кроме меню.
     Туллий. Ты бы, конечно, наоборот предпочел.
     Публий. А то нет!
     Туллий. Я и говорю: варвар. ([Захлопывает книгу и встает.])
     Публий. Да при  чем  тут  варвар?! Чего  ты лаешься все время?  Варвар!
Варвар. Как собака гавкает...
     Туллий.  А  при  том,  что  истинный  римлянин  не  ищет  разнообразия.
Истинному римлянину  —  все равно. Истинный римлянин единства жаждет. Так что
меню разное   —  это даже лажа. Меню должно  быть одинаковое. Как и дни.  Как
само время... Послабление это: со жратвой  у  нас. Нет еще полного единства.
Но, видать, грядет.
     Публий. Как  же так  —  все  равно? Пирожное равно отсутствию пирожного,
что ли?
     Туллий.  Ага.  Потому  что sub  specie aeternitatis  *([1])  отсутствие
равняется присутствию  вообще. То есть истинный римлянин разницу за подлянку
считает. Так что меню лучше если одинаковое.

* 1. sub speciae aeternitatis ([лат.])  —  с точки зрения вечности.

     Публий. Пирожных не напасешься. Или  —   их отсутствия... Н-да... Дольче
эт декорум.
     Туллий.  Сладостно и почетно... Грядет  все-таки единство. Стиля  —   то
есть. Ничего лишнего. С нас, можно сказать, и начинается...
     Публий. Да? а сам канарейку пожалел.
     Туллий. Не пожалел, а оставил.
     Публий. Ну это одно и то же...
     Туллий. Отнюдь. ([Задумчиво.]) И вообще жалко, что это   —  канарейка, а
не, скажем, оса.
     Публий. Оса?! Какая оса?!
     Туллий. Потому что   —  миниатюризация. Сведение  к  формуле.  Иероглиф.
Знак. Компьютерные  эти... как  их.  Ну  когда все  —  мозг.  Чем меньше, тем
больше мозг. Из силикона.
     Публий. Туллий!
     Туллий.  Как у  древних... То есть я хочу сказать,  что  например, оса,
если поймать ее в стакан и блюдцем накрыть...
     Публий. Ну?
     Туллий. ...то она там, как  гладиатор в цирке. То есть без кислорода. И
стакан   —  он  вроде  Колизея,  в  этой, как ее, миниатюре. Особенно если не
граненый.
     Публий. Ну и что?
     Туллий.  А то,  что канарейка  —  слишком  большая.  Почти животное.  Не
годится  по стилю.  В  смысле   —  эпохи.  Много  места занимает.  А  оса   — 
маленькая, но вся  —  мозг.
     Публий. Да какое там место! Клетка же.
     Туллий. Тавтология, Публий. Тавтология. И тебе бы больше осталось.
     Публий. Ну, осы ты тут не дождешься. И вообще  —  жалятся.
     Туллий.  Это все  честней, чем  чирикать; в данных  обстоятельствах.  И
вообще  —  летать перестала. Зажралась.
     Публий ([ощупывая свой живот]). Да, птичке сто грамм  прибавить   —  это
не то, что нашему брату... Я, может, и пирожное из этих соображений...
     Туллий. И то сказать  —  отлетался.
     Публий.  Одно  утешение:  в  мусоропровод  не  пролезу. Хлопот со мной,
Туллий  ([ощупывает  свою  талию]),   не  оберешься.  Еще  пожалеешь,  когда
скончаюсь.
     Туллий. У них там  сечка,  Публий.  Сечка-дробилка. Принцип мясорубки с
мотивам Тарпейской скалы: в указе так и сказано. Я помню, указ этот читал  — 
еще мальчиком. А то бы народ бегал. И после сечки этой  —  крокодилы...
     Публий. Я тоже, помню, читал, что раньше,  когда еще  свидания  давали,
многие шары себе под кожу в член вшивали,  чтоб  диаметр увеличился. У члена
же главное не длина, а диаметр. Потому что ведь баба, пока сидишь, с другими
путается. Ну и отсюда идея,  чтоб  во  время свидания доставить  ей такое...
переживание,  чтоб она про другого и думать  не хотела.  Только  про тебя. И
поэтому  —  шары.  Из перламутра, говорят, лучше всего.  Хотя, подумать если,
откуда в  зонах  этих ихних перламутру  взяться  было?  Или  из  эбонита, из
которого стило  делали. Выточишь себе шарик напильничком, миллиметра два-три
в диаметре  —  и  к  [херургу].  И  херург этот  их тебе под  кожу  загоняет.
Крайняя  плоть  которая... Подорожник  пару  дней поприкладываешь   —   и  на
свидание...  Некоторые,  даже  на  свободу  выйдя, шарики  эти  не  удаляли.
Отказывались...
     Туллий. То-то Тиберий свидания и отменил.
     Публий ([кричит]). А чего ему жалко?!  Если человек... раз в год!.. тем
более, если   —  пожизненно?!! Жалко ему стало,  да? ([Успокаиваясь.]) Это же
придумать  надо: раз в год  человеку палку  кинуть  пожалеть... Это же  надо
придумать!
     Туллий. Да уж всяко лучше, чем сирот плодить.
     Публий. Тогда нечего легионы в Ливию посылать. И в Сирию. И в Персию.
     Туллий.  Это  разные  вещи.  Дольче  эт  декорум  эст...   Сладостно  и
почетно...
     Публий. Палку кинуть тоже сладостно.
     Туллий. Вот и отменили, чтоб ты не смешивал.
     Публий. Сладостное с почетным?
     Туллий.  Приятное  с  полезным,  Публий...   Свидания  всей  этой  идее
правосудия противоречат, всему принципу Башни. А палка тем более. Палка есть
как бы побег из Башни.
     Публий. Какой же побег? Мы же тут пожизненно.
     Туллий. Да не о тебе речь, Публий. Неужто ты не понимаешь. Не о тебе: о
сперме твоей. Это и  есть побег. Верней, утечка. Научись мыслить абстрактно,
Публий. Дело всегда в принципе. В идее, которая заложена в вещи, а не в вещи
как таковой.  Раз пожизненно  —   то  пожизненно. Жизнь  есть идея. Сперма  — 
вещь.
     Публий ([кричит]). Но я же все равно спускаю! ([Успокаиваясь.]) Вон вся
тумбочка желтая.
     Туллий. Потому и отменили, чтоб не смешивал.
     Публий. Чего не смешивал?
     Туллий. Идею с вещью. А тумбочку мы другую выпишем. Если, конечно, ты к
этой не привязался.
     Публий ([смерив тумбочку взглядом]). Нет, не думаю.
     Туллий ([снимая  трубку]).  Алло,  г-н  Претор. Это  Туллий  Варрон  из
1750-го.  Ага,  опять. Не могли бы вы прислать нам новую тумбочку? Да, лучше
из  хромированного  железа.  Да, старая   —   как бы  получше  выразиться   — 
проржавела... да, только одну...  Премного благодарен,  г-н Претор.  Пардон?
Лебединая песня? Что? Какой еще  бес в ребро? Это я для г-на Публия Марцелла
заказываю. Что?  Да  он смущается.  Премного благодарен.  ([Вешает трубку.])
Будет тебе новая тумбочка.
     Публий. Спасибо.
     Туллий. Не за что.
     Публий ([глядя на тумбочку]). Сразу ее, что ли?..
     Туллий. Лучше сразу. С глаз долой  —  из сердца вон. Помочь?
     Публий ([ревниво]). Нет! Я сам.
     Туллий. Как знаешь... Тяжелая только... И что ты в ней нашел? Тем более
 —  квадратная.
     Публий.  А  того  и  нашел, что  квадратная.  Ты  вокруг посмотри.  Все
круглое. Обтекаемое. Довели модернисты Рим  до ручки... В квадратном-то есть
что-то доверие внушающее. Старорежимное. Сумма углов. Идея верности. Есть за
что зацепиться. Красное дерево. Мебель! Инициалы можно вырезать.
     Туллий. Ну  да,  или: "Публий плюс  тумбочка.  Равняется любовь".  Хотя
татуировка еще лучше будет. Зависит, конечно, где...
     Публий ([задумчиво]). Да, татуировка, конечно, естественней. ([Начинает
двигать тумбочку.])  Нет ничего естественней, чем татуировка. Особенно, если
пожизненно.
     Туллий. Помочь?
     Публий ([кряхтя]). Ничего, я сам.
     Туллий. Сам, сам... Смотри не надорвись.
     Публий ([кряхтя]). Завидно,  небось? Что человек делом занят... Нет уж,
я лучше сам.
     Туллий. Ревнивый,  значит. И, наверно, щекотки  боишься.  Все  ревнивые
щекотки боятся.
     Публий. Повторяешься, Туллий. ([Кряхтя.]) Пов-то-ряешь-шь-шь-ся.  Я это
уже слышал... С другой стороны...
     Туллий. Да, возьми ее с другой стороны. Слева.
     Публий.С  другой стороны, как  и  не повторяться, если  пожизненно.  До
известной  степени ([кряхтя]),  до  известной  степени,  все, что  ты можешь
сказать... ([кряхтит]). Все,  что может  быть сказано... Уже  сказано. Тобой
или мной. Я уже  это   —  слышал. Или  —  уже  сказал. Разговор, до  известной
степени, это  и есть татуировка: ([передразнивая Туллия]) "Помочь?", "Я тебя
пожалею".
     Туллий. Как, впрочем,  ([передразнивая  Публия])  и "Нет, я сам". Я это
тоже слышал. И  столько раз. Как в записи. Точно  магнитофон или телекамера.
Или  —  хуже того  —  на бумаге.
     Публий. А  письменность  и  есть  татуировка.  Черным  по  белому.  Еще
неизвестно, что первым было. Вначале то есть. Особенно  —  если слово.
     Туллий. Варвар и есть. Начитался Писания.
     Публий ([запальчиво]).  А зачем  тогда  записывают!  ([Тыча  пальцем  в
потолок и в стороны.]) Пленку переводят. Электричество.
     Туллий   ([миролюбиво]).  Может,   и   не   записывают.  Может,  просто
транслируют. Помочь?
     Публий  ([вздрагивает и   —  нерешительно]). Ладно,  возьми  ее слева. Я
справа, а ты слева. Если не брезгуешь.
     Туллий.  Да  чего  там! Справа  и  возьму. Даже хорошо что  квадратная.
Многосторонняя. Переносить удобнее.
     Публий. Тем и жальче ([кряхтя]) выбрасывать. Потому что многосторонняя.
     Туллий. Ну да, воображение разыгрывается. Варианты... Задняя стенка вон
совсем нетронутая. Не то что если круглая.
     [Перетаскивают тумбочку к мусоропроводу.]
     Публий.  Круглое  тоже  ничего.  Колонну  напоминает.  Тело  вообще.  И
капители эти как локоны. Если долго смотришь, особенно. Я когда молодой был,
у меня на колонну вставал.
     Туллий. А теперь, значит, на квадратное.
     Публий. Интересно, что  раньше было: квадратное или же круглое. То есть
что естественней: круглое или квадратное.
     Туллий. И то, и другое, Публий, искусственное.
     Публий ([останавливается как вкопанный]). Тогда  —  что же было вначале?
Треугольник, что ли? Или  —  этот  —  как его  —  ромб?
     Туллий. Вначале,  Публий,  сам  знаешь, было слово.  И  оно же  будет в
конце. Если, конечно, успеешь произнести.
     Публий.   В  конце   будет   нечто   квадратное.  Во   всяком   случае,
четырехугольное.
     Туллий. Если, конечно, не кремируют. Урны  —  они тоже разные бывают.
     Публий. От претора зависит... Возьми ее слева.
     Туллий. Тут?
     Публий. Ага. Осторожно руку.
     [Поднимают тумбочку и засовывают ее в отверстие мусоропровода.]
     Туллий ([кряхтя]). Э-э-х...
     Публий ([кряхтя]). Э-э-э-х...
     Туллий. Пошла-поехала...
     Публий. Голубушка...
     Туллий. С глаз долой, из сердца вон...
     [Тумбочка исчезает.]
     Публий  ([продолжая  смотреть  в отверстие мусоропровода]). Это  я  уже
слышал.
     Туллий. Не расстраивайся.
     Публий. И это тоже.
     Туллий. Считай, что ты столкнул ее за борт. И что мы на корабле.
     Публий ([кричит,  затыкая  себе уши]). Заткниииись!  ([Опомнившись.]) Я
уже это слышал. В прошлом году. Или в позапрошлом. Не помню. Не важно.  Не в
словах дело: от голоса устаешь! От  твоего  —  и от своего тоже. Я иногда уже
твой от своего отличить не могу. Как в браке, но хуже... Годы все-таки...
     Туллий. Ну  да. И  отсюда  —  эрекция...  Ладно... Руки пойти  помыть...
Тебе бы тоже не мешало...
     Публий ([затыкает уши]).
     [Пауза.  Туллий  уходит  в ванную,  моет  —  шум  падающей воды  —  руки,
возвращается  и  возобновляет  прерванное  чтение.  Публий  некоторое  время
смотрит в  окно, оставляя  заткнутыми уши;  поворачивается и возвращается  в
свой альков. Садится на край постели и долго смотрит на то место, где стояла
тумбочка. Проводит пальцем по полу и подносит  палец к глазам: пыль.  Чертит
что-то снова  пальцем по  полу.  Смотрит. Потом  стирает ногой  начертанное.
Подносит  палец  к  лицу:  пыль.  Встает,  крякнув.  Идет  к  умывальнику  и
споласкивает  руки.  Долго  их  вытирает. Подходит  к  клетке с  канарейкой.
Открывает дверцу. Канарейка не вылетает. Захлопывает дверцу, потом открывает
снова.  Поворачивается и отходит  к  весам.  Встает  на весы и взвешивается.
Весьма тщательно. Скидывает тогу и взвешивается опять. Надевает тогу, сходит
с  весов,  возвращается  в  свой  альков.  Садится  и  записывает результаты
взвешивания.]
     Тога-то, Туллий, знаешь, все полкило потянет...
     Туллий. М-м-м-м. ([Продолжает читать.])
     Публий. ...четыреста  сорок грамм, если  быть точным. Байка потому что.
Хотя   —   если  вдуматься  —   к  чему здесь  тога?  Температура  постоянная.
Компьютеры все-таки. Что  называется, нормальная:  на  десять градусов  ниже
тела. О гостях тут и речи нет. Даже о надзирателях... Сами в  гости тоже  не
ходим... Излишество. Только вес замерять точно мешает. Туллий!
     Туллий. Ну чего?
     Публий. На кой нам  тоги? Проку же от них  никакого.  Только  между ног
путается.
     Туллий. Так ты  на статую  больше похож. В Риме все тогу носят.  Смотри
инструкцию. Буква О: Одежда. Тога и сандалии.
     Публий. Так то  в  Риме. Там погода меняется.  Посторонние  все  время,
прохожие. Бабы. А тут все свои. Ты да я то есть.
     Туллий. Так  ты  на статую больше похож,  говорю. Особенно, если голову
отрубить. Или руки. Чтоб тумбочку не портил.
     Публий. Я и без тоги похож. ([Распахивает тогу.]) А?
     Туллий.  Перестань,  ты не в лупанарии...  В тоге что главное? Складки.
Так   сказать,  мир  в  себе.  Живет  своей  жизнью.  Никакого  отношения  к
реальности. Включая тогоносителя. Не тога для человека, а человек для тоги.
     Публий. Ничего не понимаю. Идеализм какой-то.
     Туллий. Не  идеализм, а абсолютизм. Абсолютизм мысли, понял? В  этом  — 
суть  Рима.  Все  доводить  до  логического конца   —   и  дальше.  Иначе   — 
варварство.
     Публий ([кричит]). Да  как  ее доводить?! Чем?!  Куда?! И при  чем  тут
тога? Складки!  Их разнообразие! Мир в себе!  Это же просто одежда. На букву
"О". Не тога, говоришь, для человека, а человек для тоги, да?  А вот скину я
ее ([срывает с себя тогу])  —  и что теперь? Тряпка  —  тряпкой.
     Туллий ([задумчиво]). Похоже на остановившееся море.
     Публий ([опешив]). Ну даешь!.. Зачитался.
     [Над мусоропроводом зажигается лампочка. Туллий поднимается с лежанки и
направляется к мусоропроводу. На ходу, через плечо, Публию:]
     Туллий. Оденься, не пугай телекамеру. ([Открывает дверцу мусоропровода,
оттуда выплывает бюст.]) Гораций! Квинт Гораций Флакк собственной  персоной.
([Пытается поднять.]) Не оригинал, но тяжелый. Килограмм полста в нем будет.
Публий! Ну-ка помоги.
     [Публий надевает тогу и нехотя помогает Туллию водрузить бюст на полку,
где уже красуется дюжина других бюстов.]
     Публий. Ни хрена  себе поэт  —  надорваться  можно. Туллий. Классики они
все тяжелые. ([Кряхтит.]) Ээээх... Из мрамора потому что.
     Публий. Из мрамора потому что  классики? Уф! Или классики  —  потому что
 —  из мрамора?
     Туллий. Чего это  ты имеешь в виду? Что это значит: классики потому что
из мрамора? Ты на что намекаешь?
     Публий. Да  что  мрамор такой  прочный.  И  не  всякому  из него  морду
вырубят. Неподатливый он очень, я слыхал. Хоть жги, хоть коли. Максимум, что
нос отвалится. Со  временем.  Но это и при жизни случается.  А так  —   очень
устойчивый материал. То-то из него статуи делают: ничто не берет.
     Туллий ([внезапно заинтересованно]). Ну-ка, ну-ка, повтори.
     Публий.  Ага, статуи. Или, скажем,  баню себе, как  Каракала.  Хотя он,
конечно,  император,  может  себе  позволить. Тем более, что они  всегда  на
потомство работают  —  императоры то есть. Позерство, конечно, но уж они-то в
курсе,  какой  камень устойчивей  будет.  Это  только  потом  из железа  все
мастрячить стали. Эгоизм потому что. Про потомков уже никто не думает. Взять
ту же Башню. Если на  то пошло, из мрамора и надо было варганить. А то сталь
эта хромированная  —  насколько ее хватит? Ну еще сто лет, ну двести. Что там
Тиберий думал?.. Да чего там! сам Гораций вон про это самое и пишет, что он,
дескать,

          воздвиг себе монумент.
          превосходящий медь..

     В школе  учили, как сейчас  помню.  Вот ведь темный был, а знал,  что с
железяками лучше не связываться.
     Туллий. Ну и?
     Публий. И  правильно вообще,  что ему из мрамора бюст заделали. Хотя  и
копия. С другой стороны, копию не так жалко, если нос отвалится.
     Туллий  ([задумчиво, с отсутствующим выражением  на лице]). Да,  копию,
конечно, не так жалко.
     Публий ([ложится]).  Уф!.. ну  и классик. Хорошо хоть  —  только бюст, а
не целая статуя. Одна тога бы сколько пудов потянула. Складки эти...
     Туллий ([задумчиво]). Статуй они не держат. Только бюсты.
     Публий. Жалко. Хотя, с  другой стороны, какие среди  баб классики? Одна
Сафо, да и та двуснастная. Да еще тога.
     Туллий. Туника.
     Публий. Это что такое?
     Туллий.  Как  тога,  только короче. У женщин,  например,  выше  колена.
Еле-еле причинное место прикрывает.
     Публий. Елки-палки. Елки-палки. Елки-палки. Фасон что ли такой.
     Туллий. Да нет, просто в Греции вообще теплее.
     Публий. Елки-палки. Выше колена.
     Туллий. Уймись, Публий.
     Публий. Н-да. Греция, тепло.  Кипарисы в небо торчат. Магнолия  пахнет.
Лавр шелестит. Сафо эта; туника выше колена. "Взошли мои любимые Плеяды, а я
одна в постели, я одна..." Конец света.
     Туллий.  Да, хорошая поэтесса. Но не классик. Одни фрагменты. К тому же
 —  гречанка.
     Публий. Да хоть бы бюст...
     Туллий.  Вряд ли... еще заподозрят в  республиканских  чувствах. Ты еще
Перикла себе закажи, Демосфена...
     Публий. А что они нам могут сделать-то?.. Куда дальше... Ну, наблюдение
усилят.  Так мы же и не почувствуем.  Телекамеры-то, поди, везде.  Башня-то,
она же  еще  и  телевизионная... Плюс  еще ресторан...  Только  заметить  их
трудно.
     Туллий ([задумчиво, глядя в окно]). Мне иногда приходило в голову,  что
окно и есть камера. Даже когда открыто.
     Публий. Ну да, а облачность там  всякая  —  это как помехи. Или дождь...
Солнце тоже.
     Туллий. Да. А вид Рима  —  как заставка. Для отвода глаз.
     Публий. То-то канарейка и не вылетает.
     Туллий. Не дура... С другой стороны,  надзор  вещь  естественная.  Даже
логическая.
     Публий.  Какая  ж тут  логика? Что  мы  можем? Какое  преступление?  Ни
политического, ни даже уголовного. Разве что мне тебя зарезать или наоборот.
Но с кем тогда разговаривать? Замену,  конечно,  пришлют.  Но замена  и есть
замена.  То  есть  то  же  самое...  Смысл  преступления   —   он  в  чем?  В
последствиях? В выгоде, в огласке, в том,  что ловят. Что,  поймав, судят и,
осудив,  сажают. А  мы  —  мы  же  уже  сидим.  Обратный  процесс   —   он  же
невозможен.  От  следствия  к  причине. Так  не  бывает.  Какой  же  прок  в
телекамерах? А?
     Туллий.   Чушь,  Публий,  преступление   интересно  именно   когда  вне
контекста.  Когда нет  ни мотива, ни наказания. Половина худ.  литературы об
этом.
     Публий.  Но преступление вне контекста  —   не преступление. Потому  что
только мотив  —  или наказание  —  и делают его преступлением.
     Туллий. Его  —  кого?
     Публий.  Ну,  это...  поступок.  Действие.  Потому  что  все  на  свете
определяется тем,  что  до,  и тем, что  после.  Без  до и после  событие не
событие.
     Туллий. А что?
     Публий. Да  почем я знаю!  Ожидание. Состояние  "до".  Или затянувшееся
"после".
     Туллий.  Варвар!  Безнадежный,  невыносимый  варвар.  Еще Горация  себе
заказывает!
     Публий. Да кончай ты лаяться!
     Туллий.  Я  лаюсь?  Варвар;  тупой,  бессмысленный  варвар.  Потому что
событие без до и  после есть Время. В чистом виде. Отрезок Времени. Часть  — 
но Времени. То, что лишено причины и следствия. Отсюда  —  Башня. И отсюда  — 
мы в Башне. Отсюда же и телекамеры: происходящее в Башне происходит в чистом
Времени. В его,  так  сказать,  беспримесном варианте. Как в вакууме. Тем  и
интересно. Особенно если зарежешь. Или если не зарежешь. Еще и интереснее...
Пускай  смотрят! Может,  чего-нибудь поймут. Жаль,  Тиберий не дожил, он  бы
понял.  А  эти  —  Калигула, Сенат и т. д. —  где им! Но ими Рим не кончается.
Потому и на  пленку записывают...  И все равно ([свистящим шепотом, как бы в
трансе]),  все  равно... даже потомки... вряд  ли. Ибо то, что  происходит с
нами, может быть понято только нами. И никем иным. Ибо  мы   —   мы  обладаем
Временем. Или  —   оно  нами. Все  равно. Важно, что   —  без посредников. Что
между ним и нами   —  никого. Как вечером в поле, когда лежишь на спине и  на
звезду  смотришь. Никого  между. Не  помню, когда это в последний  раз было.
Мальчиком. Но ощущение  —  как сейчас. "Взошли мои любимые Плеяды, а я одна в
постели..."  —  что Сафо эта твоя вообще понимала?! Одно слово   —   Греция...
Эгоистка.  Бесконечность  восприняла  как  одиночество.  Эгоистка  и  самка.
Римлянин  бесконечность  воспринимает как бесконечность. От  этого  бабой не
прикроешься.  Ничем  не  прикроешься.  И  чем  бесконечней,  тем  ты  больше
римлянин. Того  ради Тиберий  Башню  и  строил... А  ты, варвар тупоголовый,
такой шанс упускаешь. Но, так или иначе, и до тебя дойдет. Куда ты денешься!
И до остальных  тоже. Потому  что судьба  Рима  править миром. Как сказано у
поэта.
     Публий. У какого?
     Туллий. У Вергилия. И у Овидия тоже.
     Публий  ([обводя  взглядом  полку и  ниши]). Эти у нас  уже,  по-моему,
есть...
     [Занавес. Конец I акта.]

          II акт

     [Та же камера после обеда.  За окном темнеет.  Публий  ковыряет  во рту
зубочисткой. На голове наушники  —  видимо, слушает музыку. Туллий, в кресле,
шелестит газетой. Картина мира и благополучия.]
     Публий ([вздрогнув,  настораживается:  стаскивает наушники]). По-моему,
канарейка запела. Или мне показалось?
     Туллий. Послышалось.
     Публий. Я  уверен,  что  слышал канарейкино пение.  Странно... А ты  не
врешь?
     Туллий. Да пошел ты...
     Публий.  Может,  они опять "Лесной  Аромат"  в  камеру пустили? ([Тянет
носом.]) Хотя это только по пятницам... Туллий?
     Туллий. Ну чего?
     Публий. Какой сегодня день недели?
     Туллий. Понятия не имею. Вроде эта, как ее?  —  среда.
     Публий. С  тех  пор как при Траяне летосчисление отменили,  дни  недели
тоже стали  какими-то... как пальцы рук... безымянными, правда? То есть оно,
конечно,  лучше, что  мы  на  порядковые  номера перешли. Потому  что  после
двухтысячного  года как-то смысла нет года считать. Даже после тысячного уже
ничего непонятно. До тысячи еще можно досчитать, а потом  засыпаешь... да  и
для кого считать-то вообще?  Это  же не  деньги. Ничего же  не остается.  Не
потрогаешь... И начали-то, наверно, считать от нечего делать... Хотя вот мы,
например,  —  не считаем же.  Хотя делать,  вроде,  и нечего... Пространство,
наверно, мерили. То есть расстояние. Столько-то дней пути. И так и пошло, по
инерции... остановиться  не могли. Тысяча.  Две тысячи.  И т. д. Даже  когда
километры  появились... Спасибо  Траяну, одумался.  Теперь пускай компьютеры
этим занимаются, а  то  —  тысяча лет,  тысяча километров... Бред какой-то...
Названий,  конечно,  жалко.  Среда,  пятница...  Этот, как  его?  четверг...
Туллий! "Морской воздух" нам по четвергам пускают?
     Туллий. По вторникам.
     Публий.  Красивое имя  —   вторник... Как  же это мне все-таки канарейка
послышалась? ([Направляется  к  клетке,  открывает  дверцу,  заговаривает  с
канарейкой.]) Ну, ты  пела или не пела? А? Хули молчишь? Языка человеческого
не понимаешь, что ли? Все понимаешь, не ври. Если я тебя слышу, то и ты меня
тоже. Просто наплевать, да?  Гора мяса  трепыхается  и все, правильно? Ох уж
эти мне  пернатые-пархатые.  Или  не  кормят  тебя?  Вот Туллий  тебе  целых
полтрюфеля оставил шоколадного. Из Галлии. А ты, сучка, брезгуешь. Голодовку
объявила. Ну, Рим от этого  не  рухнет. Даже если мы  с Туллием  объявим, не
рухнет.  Да  и как  ее  объявишь, когда то  петушиные  гребешки с хреном, то
фламинговы  яйца, икрой начиненные?  Задумаешься. Ули-тити-тюю.  Ничего, еще
запоешь. Куда ты денешься? Бери пример с нас с Туллием... Туллий?
     Туллий. Ну, чего тебе?
     Публий. Может, она петь завязала, потому что высоко все-таки.  Километр
почти над уровнем моря. Они ж тут не летают.
     Туллий.  А  ты  ее спроси.  Ты же  с ней разговариваешь.  Прямо  Святой
Франциск.
     Публий.   Не  отвечает.   Заперлась  и  не  колется.  Как  блатная  или
политическая. ([К канарейке.])  Ули-тити-тюю. Ты  блатная  или политическая?
Впрочем, блатных и политических в  Башне не держат. Блатные  и  политические
теперь по улицам  гуляют, на Капитолии сидят. Потому что все отчасти блатные
или отчасти политические. Кто больше, кто меньше. Дело не в сущности: только
в степени. А  за степень  в Башню сажать  —  башен не  напасешься, правильно?
Так что и  ты тут не по делу, а просто  так. Из-за реформы Тибериевой. Вот и
бери  с нас  пример.  Мы же трекаем.  Даже  если тебе и непонятно. Тем более
пример  брать  должна.  Это  не  фокус  брать  пример,  когда  все  понятно.
Ули-тити-тюю.
     Туллий. Да оставь ты птичку в покое. Далась она тебе!
     Публий.  А  того  и далась,  что  почему нам не подражает!  Коли  здесь
находится.  А то  можно  подумать   —   природа против  нас.  Она  же природу
представляет. Ведь это  же все искусственно!!!  Включая  нас!!! Она одна   — 
естественна...
     Туллий.  Ну,  не  горячись. Представляет и  представляет. Даже  если  и
представляет, то  —  низшую ступень развития.
     Публий. Да я к тому и клоню. Попугай и тот лучше будет... Я, когда мы в
Ливии когортой стояли, в Лептис  Магне, гетеру одну знал. Так она что, змея,
придумала.  Рядом с  постелью  аквариум держала.  Чтоб  рыба,  говорит, делу
училась.   Эволюцию  чтоб  ускорить  то  есть.  А   то   они   больно  икрой
разбрасываются. Вот я и думаю: чего ж канарейке с нас  пример не взять. А то
молчит, артачится.
     Туллий. Может, ей пару заказать. Позвони Претору.
     Публий. Ну, этому она у нас не научится. Разве мы у нее.
     Туллий. Опять, значит, свербит... Ну ничего, через пять минут прогулка.
([Потягивается.]) Малафью тебе растрясти. Чтоб, значит, в сыр не сбилась.
     Публий.  Груб ты, Туллий. Груб, но  наблюдателен. ([Кивая  на газету.])
Чего пишут-то?
     Туллий.  А-а-а,  жвачка.  Бои в  Персии. Ураган в  Океании...  Еще  про
высадку на Сириусе и Канопусе.
     Публий. Ну и?
     Туллий. Никаких признаков жизни.
     Публий. Это я мог бы и без них сказать. Невооруженным глазом видно.
     Туллий. То есть?
     Публий. Была б там жизнь, хрен бы мы их вообще увидели. Ночью особенно.
Ночью спать ложатся и свет выключают... Жизнь... что они про это понимают...
Исследователи...
     Туллий. А ты,  Публий?  Что  ты понимаешь? По-твоему, жизнь  —   это что
такое?
     Публий. Это когда свет рубишь  —  и на бабу.  Вот это жизнь... Скорей бы
прогулка, что ли...
     Туллий. Как это ни дико, но в том, что ты несешь,  есть  доля истины...
Как сказано у поэта, вокс попули, вокс деи. Глас народа  —  глас божий... Или
что у трезвого  на  уме,  у пьяного на языке... Темнота  таки  действительно
форма  жизни.  Так  сказать,  состояние  света, но   —   пассивное.  Днем   — 
активное, а ночью  —   пассивное.  Но  —  света.  А свет  у нас  что  —   форма
энергии, источник жизни. Для помидоров, по крайней мере, или  лука зеленого.
И  темнота тоже источник.  Того  же самого. Форма  жизни.  Материи,  как они
говорят... И это бы еще ладно, что материи... но им подай  пуговицы. То есть
чтоб блестели. Ибо жизнь, по-ихнему, есть что-то плотное, осязаемое. Из мяса
сделанное. Волокна  из ткани. Клетки с  молекулами.  Берешь в  руки  —  маешь
вещь. Осязаемое и описанию  поддающееся. Или сфотографировать. Всегда вовне.
А  жизнь  —   это  то, в чем вещи существуют... Не сами они, а эта,  как  ее?
среда. И четверг, и  вторник,  и пятница.  И  когда светло, и  когда  темно.
Особенно, когда темно. Это не звезды ихние, а то, что между.
     Публий.  Да не расстраивайся ты.  Подумаешь, газета. И  вообще:  только
жлобы обращают на звезды внимание...
     Туллий  ([продолжая  свое]). Не  жизнь для вещи,  а  вещь  для жизни...
([Успокаиваясь.]) Интересно,  как они  там  определяют  ее отсутствие?  Чем?
Миноискателем, что ли? Дозиметрами? Гейгером-Мюллером?
     Публий.  Может,  они в  миноискатель идею христианства вмонтировали.  И
язычества.  И  буддизм  с  мусульманством...  Мало  ли  что...  За  ними  не
уследишь... Тумбочку  новую до  сих  пор  не  прислали.  Позвонить, что  ли,
претору?
     Туллий. После отбоя, наверно, пришлют.  Тебе же еще и лучше. На ночь-то
глядя...
     Публий. Груб ты, Туллий...
     [Первые такты "Сказок Венского  Леса",  свет в плафонах убывает,  и пол
приходит в движение; на трех стенах камеры появляется (спроецированное  либо
сзади, из-за кулис, либо   —  через окно) изображение парка с аллеями, прудом
и статуями. Изображение это может  быть статичным, но лучше, если это фильм,
и лучше,  если смена  кадров  скоординирована  с  движением  фигур  Публия и
Туллия.]
     Ну,  наконец-то...  Что это у  нас  сегодня  —  вилла  Д'Эсте  или вилла
Боргезе?
     Туллий. Не-е. Это,  вроде, где-то  в Галлии. Тюильри, что ли. Или  нет.
Это в Скифии Северной... Ну, в этой, в Европе  Восточной. То есть в Западной
Азии. Город-то как этот ихний называется?
     Публий. Да пес его знает. Хороший сад все-таки... Вот видишь, Вертумн и
Помона.
     Туллий. Ага, а это "Похищение Сабинянки".
     Публий.  Точно.  А вот  "Сатурн,  пожирающий  своего  младенца".  Н-да,
сюжетик...  И ограда ничего. И даже, вон, лебеди...  Интересно, откуда у них
лебеди...
     Туллий. Один лебедь.
     Публий. А это что? ([Подходит к стене и тычет пальцем.])
     Туллий.  Отражение.  Нет   лебедя  без   отражения.  Или  человека  без
биографии. Как сказано у поэта:

          И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
          любуясь красой своего двойника.

     Публий. Это кто сказал?
     Туллий. Не помню. Скиф какой-то. Наблюдательный они  народ. Особенно по
части животных.
     [Пауза. Прогуливаются.]
     Публий. Что с  поэтами интересно  —  после них разговаривать не хочется.
То есть невозможно.
     Туллий. То есть херню пороть невозможно?
     Публий. Да нет. Вообще разговаривать.
     Туллий. Самого себя стыдно становится. Ты это имеешь в виду?
     Публий. Примерно.  Голоса,  тела  и  т. д. Как  после  этих строчек про
двойника... Ну-ка, повтори.

          И лебедь, как прежде, плывет сквозь века, любуясь красой своего двойника.

     Публий. Дальше ехать некуда...
     [Пауза. Прогуливаются.]
     Жить  незачем.  Жить,  возможно,  и  не  надо  было.  Детей  делают  по
неведению. Не зная, что это  —  уже есть. Или по недоразумению...
     Туллий.  Либо надеясь,  что  они  тоже стихи  писать станут.  И  многие
пробуют. Но вскоре на прозу переходят. Речь в Сенате толкают. И т. д.
     Публий. Я тоже баловался. Когда мы когортой в Ливии стояли...
     Туллий. Опять похабель какая-нибудь...
     Публий.  Да нет,  молодой  еще был... Я  тоже одно  написал.  Ничего не
помню; только две строчки, тоже про птицу:

          Но порой меня от сплина
          Не спасал и хвост павлина!

     Туллий. Ха! Недурно. Совсем недурно,  Публий.  Не  лишено  изящества...
Больше не пробовал?
     Публий. Не, завязал.
     Туллий. Жалко... И не потому, что сидел бы ты сейчас  не тут, скажем, а
на своей вилле на  Яникулуме. Тут бы,  положим, был твой бюст. Жалко потому,
что сказанное поэтом  неповторимо,  а тобой  —  повторимо. То есть если ты не
поэт, то твоя жизнь  —  клише. Ибо все  —  клише:  рождение, любовь, старость,
смерть, Сенат, война в Персии, Сириус и Канопус, даже цезарь. А про лебедя и
двойника  —  нет. Чем  Рим хорош, так это тем, что в нем столько поэтов было.
Цезарей, конечно, тоже. Но история  —  не они, а то, что поэтами сказано.
     Публий. Да? А Тиберий с Траяном, а Адриан? А новые территории в Африке?
     Туллий. Зарезать,  Публий, и легионер сумеет.  И умереть  за  отечество
тоже. И территорию расширить, и пострадать... Но все это клише. Это, Публий,
уже было. Хуже того, это будет. По новой, то есть. В  этом смысле, у истории
вариантов мало. Потому что человек ограничен. Из него, как молока из коровы,
много  не  выжмешь.  Крови,  например,  только  пять   литров.  Он,  Публий,
предсказуем. Как сказка  про  белого бычка. Как у попа была собака. Да  капо
аль финем. А поэт там начинает, где предшественник кончил. Это как лестница;
только начинаешь  не с первой ступеньки, а с последней. И следующую сам себе
сколачиваешь...  Например, в  Скифии этой  ихней  кто бы  теперь  за перо ни
взялся, с лебедя этого начинать и должен. Из этого лебедя, так сказать, перо
себе выдернуть...
     Публий  ([приглядываясь  к пейзажу]). Интересно, фильм  это  или прямая
трансляция?
     Туллий ([взрываясь]). Да какая разница! Природа и есть природа. Деревья
эти зеленые. Вот уж, говоря о  клише... Ствол от ствола  еще отличить можно,
но лист от листа! Отсюда, я  думаю, идея большинства и пошла... Природа сама
и есть трансляция... Из зала Сената... Сплошная овация...
     Публий.  Да  успокойся ты, Туллий. Разнервничался. Вообще ты  последнее
время... С пол-оборота заводишься. Ну хочешь, выключим. В нашей же власти.
     Туллий.   Выключи,  действительно   —    ужасная   все-таки   гадость...
Тавтология. Хуже всего, что  —  естественная. Мать, так сказать, природа...
     Публий.  Выключаааююю... ([Нажимает кнопку;  пол останавливается, аллеи
исчезают,  зажигается свет.])  В  следующий  раз  лучше  заранее  откажемся.
([Миролюбиво.]) В следующий раз...
     Туллий. Варвар! В  следующий раз!.. Откуда ты знаешь,  каким  он будет,
раз этот следующий! Привык к тому, что завтра наступает. Развратился.
     Публий.  Ты  на что  намекаешь? А? Может,  зарезать  меня  собираешься?
Повода  ищешь? На,  режь!  Тем более что  на  пленку  записывают.  Или прямо
транслируют. Режь! Все лучше, чем в цилиндре этом вонючем...
     Туллий. Никто тебя резать не собирается... Пол потом мыть... Как, между
прочим,  и наоборот... просто  распсиховался  я  что-то. Ты тоже. Может, они
какой дури в паштет намешали.
     Публий. Юлишь... хотя паштет и впрямь был не очень.
     Туллий. С другой стороны, мы такого  еще  не  пробовали. Из  страусовой
печенки с изюмом.
     Публий. Вообще рыбу в последнее время мало давать стали.
     Туллий. Может, она вся в Лептис Магну ушла, у  бандерши твоей  эволюции
учиться.
     Публий. Или  —  блокада морская. Сам говоришь, стычки в Персии.
     Туллий. Лето к тому же: портится быстро.
     Публий. Н-да. Рыбки бы сейчас. Свеженькой... ([Глядя в окно.]) Глаза бы
мои этих звезд  не видели. Уж лучше бы в шахтах сидеть, как при  республике.
Уголь и уголь. По крайней мере, рубая его, хоть иллюзия  была, что  к  свету
пробиваешься... Это, конечно, шикарная идея   —  энергию из воздуха добывать,
легкие эти механические,  что Тиберий ввел, и  печень.  И  даже приятно, что
кровь ихняя так называемая  —  коричневого цвета. Не только экономическая, но
и  эстетическая независимость  от чучмеков  этих с  нефтью ихней. И вообще в
пандан Риму  с его терракотой...  А  только в  шахте,  думаю, было  все-таки
лучше.  В  смысле  —   не  было  надежд этих, бессознательно  с прозрачностью
связанных.  Синь эта,  даль...  холмы...  Умбрия. Альпы. Особенно  в хорошую
погоду.  Тем более  весной. Ультрамарин  и прочее. На  кареглазых такие вещи
особенно сильно действуют... когда взгляд канает и  канает, без остановки...
Мечтательность развивается. Не  то что в шахте.  На  это, видать,  Тиберий и
рассчитывал. Вместо того,  чтоб на  стенку лезть, воображение разыгрывается.
За счет, ясное дело, ярости... Звезды эти к тому же. Вега и Кассиопея. Орион
и Медведицы. Сконцентрироваться невозможно. Тот же Сириус... Того гляди, про
лебедя  и двойника  сочинять  примешься...  Удивительно, Туллий,  что  ты не
пробовал. При таком-то виде.
     Туллий. Я пробовал. Не далее как вчера.
     Публий. Ну?
     Туллий.

          Вид, открывающийся из окна,
          Девять восемьдесят одна.

     Публий.  Девять восемьдесят  чего? Девять восемьдесят  одна?.. Это чего
такое?
     Туллий. Ускорение свободного падения.
     Публий. Макабр.  Помноженное на 500 метров,  если  не больше. Макабр...
Значит, ты тоже об этом думаешь?
     Туллий. О чем?
     Публий.  Ну...  об   этом  ([указывает  глазами  на   потолок])  ...сам
понимаешь.
     Туллий  ([смотрит  на  потолок]). Над  нами  только  этот... как его?..
ресторан. И антенна телевизионная.
     Публий.  Да  я  не  про  то!..  ([Обрывает себя  на  полуслове. Следует
отчаянная пантомима.  Возводя глаза горе, Публий одновременно  тычет пальцем
вниз. Затем,  убедившись,  что смысл  его жестикуляции не доходит до Туллия,
меняет тактику и, тыча пальцем  в потолок, косит глазами  в  пол. После чего
следует  комбинация  того  и  другого,  в  итоге  которой  он   окончательно
запутывается  и, поняв  это,  кричит  —   смесь шепота и крика.])  О  побеге!
Или... или  —  о ([с расширенными глазами]) о самоубийстве!
     Туллий. Очень  благородная римская  традиция. Сенека  и Лукреций.  Марк
Антоний... Это с какой же стати я о самоубийстве думать должен?
     Публий. Ну как же! Это ж  —  это же  —  выход!
     Туллий.  Самоубийство, Публий,  не  выход,  а  слово "выход", на стенке
написанное. Как сказано у поэта. Только и всего.
     Публий. У какого?
     Туллий. Не помню. У восточного.
     Публий. Это где?
     Туллий. Тоже в Западной Азии. Наблюдательный они народ...
     Публий. Тогда  —   о... о ([подбегает к умывальнику, отворачивает кран и
свистящим шепотом]) о побеге?
     Туллий.  Совершенный  ты дикарь,  душка  Публий.  Самоубийство,  побег.
Детский сад какой-то. Куда бежать? В Рим  —   из Башни? Но это все равно, что
из Истории   —   в Антропологию. Или лучше: из Времени  —   в  историю.  Мягко
говоря, деградация. Со скуки окочуриться можно.
     Публий. А  здесь чем лучше? Там хоть что-то происходит.  Петушиные бои.
Гетеры. Гладиаторы. Сенат, в конце концов. Законодательство. Да я бы снова в
легион записался. Ко всем чертям. В Ливию,  в  Персию! Если не поэт, то хотя
бы в истории участвовать! В географии, по крайней мере. Особенно когда морем
путешествуешь.
     Туллий. Его отсюда тоже видать. В хорошую погоду особенно.
     Публий. Как и бои петушиные. Записанные на пленку. Для потомства.
     Туллий. Или в трансляции. Хочешь, включим? Публий. Ладно, чего там...
     [Над мусоропроводом загорается лампочка.]
     Туллий. Публий!
     Публий. Чего?
     Туллий. Жену тебе привезли.
     Публий. А?
     Туллий. Тумбочка твоя новая. По-моему, доставили.
     Публий ([замечая лампочку и поднимаясь с лежанки.]) Груб ты, вот что...
     Туллий. Помочь?
     Публий. Да ладно, я сам.
     [Открывает  дверцу: оттуда  выплывает  новая, из  хромированной  стали,
тумбочка.]
     Туллий. Красавица, а?
     Публий. Ничего, действительно.
     Туллий. Из того же материала, что и сама Башня. Не как-нибудь.
     Туллий. Н-да, ничего...  Только  в  ней все отражается. ([Устанавливает
тумбочку около кровати, отходит на два шага.]) Как в кривом  зеркале. Но   — 
зеркале.
     Туллий. Нет  лебедя без отражения... Может,  это  тебя охладит малость.
Южный темперамент. Либо наоборот распалит.
     Публий.  Да оставь ты...  Завидуешь, небось. Конечно, в твоем возрасте.
Да и в моем тоже...  Раньше, бывало, сунешь пенис в ведро   —   вода кипит. А
теперь ([машет рукой])...
     Туллий.  Я это ведро тебе  на своем с первого этажа на пятый поднесу. С
петухами особенно.
     Публий. Кончай хлестаться.
     Туллий. Пари?
     Публий. На что?
     Туллий. На твое снотворное. На неделю вперед.
     Публий. Ты сначала ведро найди. Не выпускают их больше...
     Туллий. Ну, это претору позвонить можно; он разыщет.
     Публий. И ступеньки...
     [Пауза. Публий исследует внутренности тумбочки.]
     Туллий. Странно. Как вещи из моды выходят. То же ведро, например.
     Публий. Ну, в сельской-то местности им еще, поди, пользуются. В  Ливии,
например, я помню...
     Туллий. Так то в Ливии... Не ты, так  я о Ливии и не  вспомнил бы.  И о
сельской   местности.   Вообще   —   о  мире...  Так,  место  горизонтальное.
Зеленовато-коричневое  с  синим.   Грады  и  веси.  Формы   эти   —   кубики,
треугольники. Крестики, нолики. Ниточки синенькие. Поля распаханные.
     Публий. Хочешь, претору позвоним  —  карту Империи закажем.
     Туллий.  Или   —  обои. Что  то же  самое...  Смысл Империи,  Публий,  в
обессмысливании пространства...  Когда столько  завоевано  —  все едино.  Что
Персия, что  Сарматия, Ливия, Скифия, Галлия   —  какая разница. Тиберий-то и
был  первый, кто это почувствовал...  И  программы эти космические  —  то  же
самое. Ибо чем они кончаются? Когортой  на Сириусе, колонией  на Капонусе. А
потом что?   —  возвращение.  Ибо не человек пространство  завоевывает, а оно
его эксплуатирует.  Поскольку  оно неизбежно. За угол  завернешь  —  думаешь,
другая  улица. А она  —  та же  самая:  ибо она  —  в  пространстве. То-то они
фасады  и  украшают   —   лепнина всякая   —   номера  навешивают,  названиями
балуются. Чтоб о горизонтальной этой тавтологии жуткой не думать. Потому что
все   —   помещение: пол, потолок, четыре стенки. Юг и Север, Восток и Запад.
Все   —   метры квадратные.  Или, если хочешь,  кубические. А  помещение есть
тупик,  Публий. Большой или малый, петухами  и радугой разрисованный, но   — 
тупик. Нужник,  Публий, от  Персии только размером и  отличается. Хуже того,
человек сам и есть тупик. Потому что он сам  —  полметра в диаметре. В лучшем
случае. Кубических или анатомических, или чем там объемы меряются...
     Публий. Пространство в пространстве то есть?
     Туллий. Ага. Вещь в себе. Клетка в камере. Оазис ужаса в пустыне скуки.
Как сказано у поэта.
     Публий. Какого?
     Туллий. Галльского... И все  одинаковые. Анатомически то есть. Близнецы
или  двойники эти самые. Лебеди.  Природа в  том  смысле мать,  Публий,  что
разнообразием не балует.  Из дому выйти надумаешь, но взглянешь в зеркало  — 
и дело с концом. Или в тумбочку эту... даром, что кривая... То-то они так за
тряпки хватаются  —  тоги эти пестрые разнообразные...
     Публий. Туники...
     Туллий. Хитоны.
     Публий ([живо]). Это что такое?
     Туллий. Одежда верхняя легкая. Но   —   поверх туники. Тоже греческая...
Неважно... Только  чтоб на  самих себя  не  нарваться...  Чтоб  помещение не
узнать...  Весь  ужас  в том,  что у людей  больше  общего, чем  разного.  И
разница-то  эта  только  в  сантиметрах  и  выражается. Голова, руки,  ноги,
причинное место;  у  баб  —  титьки  еще.  Но  с точки  зрения  пространства,
Публий,   с  точки  зрения  пространства,  когда  ты  на  бабу  забираешься,
происходит  нечто  однополое.  Как  если   и  не  на  бабу.  Топографическое
извращение какое-то место имеет.  Топо-сексуализм,  если угодно. Тавтология.
Тиберий это  потому и понял,  что   —  цезарь.  Потому что подданных  в массе
привык  рассматривать.  Потому  что  цезарь  —  он что?  он общий знаменатель
всегда ищет.
     Публий. Ну, первому это, я думаю, Богдыхану Китайскому в голову пришло.
У  егонных подданных все же  больше общего.  И знаменатель,  и  числитель...
Потому, видать, у них даже и республики не было. Один всех и представляет,
     Туллий. Да их  же там миллиард с лишним, Публий. Даже если б от каждого
миллиона по  сенатору избиралось, можешь себе Сенат этот представить, а? Или
результаты  голосования.  Скажем, 70%  за, 30%  —   против.  То  есть  триста
миллионов в меньшинстве.
     Публий.  Да,  некоторые  цезарями  становились  и  при  более  скромных
исходных.
     Туллий. Не в этом дело! не в этом дело,  Публий!  Не в цифрах. Конечно,
миллиард  —  это уже пространство. Особенно если их плечом к плечу поставить.
Но они еще и друг на друга взбираются. Совокупляются... Это  —   пространство
не только к самовоспроизводству, но еще и к расширению склонное... То-то они
там  на Востоке и вырезают  друг друга с  таким безразличием. Потому что   — 
много, а раз много, то взаимозаменимо. Этот, как его, в Скифии, который? ну,
последний  век  христианства   —  верней,  постхристианства   —   он же  так и
утверждал: у нас незаменимых нет... Не  в цифрах дело. Дело  в пространстве,
которое  тебя  пожирает. В  образе весты  или в образе  тебе подобного...  И
побежать некуда,  от этого спасенья нет, кроме как  только во Время. Вот что
имел  в  виду Тиберий. Он один это  понял!  Ни Богдыхан  Китайский,  ни  все
сатрапы восточные не просекли, Публий. А Тиберий  —  да. И отсюда   —   Башня.
Ибо  она  не  что  иное  как форма  борьбы  с  пространством.  Не  только  с
горизонталью, но с самой идеей.  Она  помещение до минимума  сводит. То есть
как  бы  физически тебя во Время выталкивает. В чистое Время, километрами не
засранное; в хронос... Ибо отсутствие пространства есть присутствие Времени.
Для  тебя это  —  камера, темница, узилище; потому что ты  —  варвар.  Варвару
всегда Лебенсраум подай... мослами чтоб шевелить... пыль поднимать...  А для
римлянина это  —  орудие  познания Времени. Проникновения в оное... И орудие,
заметь, совершенное: со всем для жизни необходимым...
     Публий. Да уж это точно. Дальше ехать некуда. В  смысле   —  этой камеры
лучше быть не может.
     Туллий.  Одиночная,  наверно,  лучше.  Там  пространства  еще   меньше.
Особенно анатомического...  дальше, конечно,  только гроб.  Где пространство
кончается, и сам  Временем становишься. Хотя кремация еще даже и лучше... Но
это от претора зависит.
     Публий. А урну с прахом куда? Родственникам?
     Туллий. Лучше в мусоропровод. Так  хоть в Тибр попадет. Опять же  места
занимать не будет. Пространства то есть... От претора, конечно, зависит.
     Публий. Нет, я лучше  родственникам... Октавиан хоть знать  будет,  где
папка валяется.  А  то   —  как не  было меня. Только  пенсия...  Не  святым,
дескать, духом...
     Туллий. Да, не любил Тиберий длиннополых...
     [Пауза.]
     Публий.  Если  бы  ты мне  дал,  мы бы пространство сократили. Спали бы
вместе.
     Туллий. Ну да, сократили бы. На десять сантиметров.
     Публий. На пятнадцать! Вынуть?
     Туллий. Да перестань. Я видел. Десять от силы и будет.
     Публий. Пятнадцать! Спорим?
     Туллий. На твое снотворное.
     Публий  ([смешавшись]).   Зато    —   диаметр!   И   обрезанный.  Десять
сантиметров тоже, знаешь, не валяются.
     Туллий. И не сократили бы, а увеличили...
     Публий. Даже если только на десять?
     Туллий. Даже если только на десять.
     Публий. Ну и пшел ты... Не больно-то  и хотелось... ([Раздражаясь.]) На
твоем  очке свет клином не сошелся. Подумаешь...  Когда  мы в Ливии когортой
стояли, я одного араба знал. Так он за пару сестерциев в ноздрю давал. Тоже,
видать, привередливый  был, пространство  экономил. А как клиент кончит, так
он сморкался... От катара верхних дыхательных путей и помер.
     Туллий. Лучше домой позвони.
     Публий. Сам звони! Домой!.. Куда хрен вернешься.  С таким  же успехом в
Грецию  Древнюю звонить можно. Либо  —  В Иудею Библейскую... "Домой"! Ты еще
"мама"  скажи.  Я бы им урну эту  уже сейчас  послал. Они  бы и проверять не
стали. Для них "пожизненно" куда больший,  чем  для нас, смысл имеет. Потому
что у них там жизнь происходит. А тут... Может, в шахматы сыграем...
     Туллий. Шахматы мы, Публий, ... на Горация давеча обменяли.
     Публий. А-а, совсем из головы вылетело.
     Туллий. Меньше бы ты себя на тумбочку изводил.
     Публий. Может, пофехтуем?
     Туллий. На ночь глядя? Как сказала девушка легионеру.
     Публий. И то сказать... Неужто так всегда будет! Ведь  —  до конца дней.
А он еще когда наступит. При ихней диете... И когда наступит, тоже, говорят,
не заметишь... Всегда. И через десять лет. И, может, через двадцать. И когда
фехтовать уже  сил  не  будет... Не  говоря  уже про  шахматы. И вся  камера
будет... бюстов полна... То есть "всегда"  —  это когда  забудешь, сколько их
сегодня было... с Горацием  или  без?..  И ведь  уже завтра  и  забуду.  Или
послезавтра...  Завтра-то, может, это  и есть, когда  "всегда" начинается. И
может, оно уже наступило. ([Кричит.]) Я же  не помню, сколько их вчера было!
Шестнадцать? Четырнадцать? С или без Горация?..  От  этого же  можно  с  ума
сойти!
     Туллий. Затем нас вместе и посадили, чтоб этого не случилось.
     Публий. ?
     Туллий.  Как в браке.  И потом:  они же на пленку записывают. И на  два
разделенная мысль всегда понятней... Не говоря о том, что не так ужасна.
     Публий.  Ты  хочешь  сказать,   что  мы  тут...   это...   в  назидание
потомству... Как свинки морские?..
     Туллий. Да нет же... Потом, свинки морские  —  у  них дара речи  нет. Их
же  интерпретировать приходится... Бехейворизм называется... Да ни  у какого
потомства и времени не будет нами  заниматься. Пожизненно все-таки... Просто
некоторые  мысли в  голове не умещаются. Им, чтобы мыслью стать, больше  чем
один мозг требуется... Ум  —  как это там?  —  хорошо, а два лучше... Народная
мудрость. Чтобы мысль до конца додумать... Теорию вероятности, например. Или
это твое "всегда".
     Публий.  Но  это  значит... это  значит,  что мы  как бы  одним  мозгом
становимся. То  есть с точки зрения мысли. Куда она укладывается,  для нее и
есть мозг. Правое и левое полушарие.
     Туллий. Я лучше левое буду.
     Публий. Но почему же тогда в одну койку не забраться?!! Ведь если  один
мозг, то и тело одно тоже!
     Туллий. В том-то и дело, что одно тело может с ума сойти, а два нет. Во
всяком случае, не от той же мысли.
     Публий. Отказываешься, значит... А сам  —  "одиночная  камера, одиночная
камера"!.. Одна мысль на  двоих, да  под  одним одеялом   —  вот  и  была  бы
одиночная камера!..
     Туллий. Ну, твоим-то "всегда" хрен накроешься. Вдвоем тем более.
     Публий. ?
     Туллий. Потому что эгоист  ты. Как  все варвары. "Всегда"  твое  это  — 
тебя  только и касается. Ты  же  не  про Время,  Публий, думаешь: тебе  себя
жалко. А с жалостью к себе  жить можно. Даже приятно. Дать тебе или  не дать
 —  тебе все равно себя  жалко будет. Даже если бы баба тебе  дала, даже если
бы [малчик]...
     Публий. Да почем ты знаешь!?
     Туллий. А чего же ты тогда ради в Ливии этой своей по бардакам  шастал?
Ведь баба  же была. И этот, как его, Октавиан твой. Ведь  не в Башне же был,
а?
     Публий. Хочешь сказать, что меня за аморалку...
     Туллий ([продолжая]). Жалко тебе  себя было  всегда, вот что.  И сейчас
тебе  себя жалко. И  "всегда"  твое только степень жалости к  самому себе  и
выражает. "Ой, ведь так будет и  завтра, и  послезавтра. Ой, и вчера уже так
было. Ой, я бедный-несчастный".
     Публий. А сам!   —  а сам!   —  а ты-то, сам. ([Выпаливает.]) Ты помнишь,
сколько тут вчера бюстов было?
     Туллий.  Понятия  не имею.  Какая  разница? Пятнадцать.  Шестнадцать. И
вообще, лучше я буду левое полушарие...
     Публий. А я вспомнил! Вспомнил! Четырнадцать их было!
     Туллий ([обводя  взглядом,  полки и ниши]).  Их сейчас четырнадцать;  с
Горацием.
     Публий ([возбужденно]). Ага! ага!  Потому что мы вчера Сенеку выписали,
и он нам не понравился. И  мы его назад  отправили, из-за бороды. А  сегодня
Горация  выписали   —  и  опять стало четырнадцать.  Было четырнадцать, стало
тринадцать. Потом опять стало четырнадцать. ([Хватается за голову.]) Что это
я такое несу? Мне показалось  —  их было пятнадцать?
     Туллий. Успокойся, Публий. Сложение и  вычитание. Какая разница. Просто
производятся одновременно. А ты привык их  совершать последовательно.  Делов
куча. Сколько было бюстов... Как вода в бассейне. Из двух  кранов вливается,
из одного выливается.
     Публий ([упавшим голосом]). Никогда в толк этого не мог взять.
     Туллий. Я  тоже... Говоря  о бассейне  —   скупнуться что ли. На ночь-то
глядя...
     Публий. Но от этого же можно с  ума сойти! Ведь их же  —  бюстов   —  все
больше и больше становится! Их же еще больше будет!..
     Туллий  ([загадочным тоном]).  Может   —  больше.  А может, и совсем  не
будет...
     Публий ([недоуменно и настороженно]). Что это ты имеешь в виду?
     Туллий ([спохватываясь]). Классики э-э-э... их вообще не так уж  много.
Римских во всяком случае. Раз-два, и обчелся.
     Публий ([выкрикивая]). Пятнадцать!
     Туллий  ([продолжая]).  Главное   —   с  императорами не  путать. Энний,
Лукреций,  Теренций,  Катулл,  Тибулл, Проперций, Овидий, Вергилий, Гораций,
Марциал, Ювенал. Главное  —  с императорами не путать.  Ни с ораторами,  ни с
императорами. Ни с драматургами. Только поэты.
     Публий. Потому что мрамора мало.
     Туллий.  Ни   —  с греческими. Ни,  тем  более, с христианскими. В твоем
случае это особенно важно.
     Публий. Почему?
     Туллий.  Потому  что  варвару  всегда  проще  стать  христианином,  чем
римлянином.
     Публий. ?
     Туллий. Из жалости  к себе, Публий, из жалости к  себе. Тебе  же отсюда
сбежать хочется. Или  —  самоубиться. То  есть  тебе  вечной  жизни  хочется.
Вечной  —  но именно жизни. Ни с чем другим это  прилагательное  связывать не
желаешь. Чем более вечной, тем более жизни, да?
     Публий. Ну и что? Чего в этом дурного-то?
     Туллий. Да нет, разве  ж я... что ты?  ничего дурного в этом нет. Ровно
наоборот. Более того, все это осуществимо, Публий: и сбежать, и самоубиться,
и  вечную  жизнь  обрести  тоже.  Все  это,  Публий, как  раз  возможно.  Но
стремление-то  к  возможному  как  раз  для римлянина  и  есть самый большой
моветон. А поэтому, душка Публий...
     Публий. Как?! Как ты сказал? Ты имеешь в виду   —  сбежать возможно? да?
Ты сказал  —  осуществимо... Я не ослышался?..
     Туллий. Осуществимо,  душка  Публий,  осуществимо. Все  осуществимо.  А
пока...
     Публий  ([вскакивая,  орет]).  Каким  образом!?!  Как?  Где?  ([Безумно
озирается, как бы в поисках выхода, как бы подозревая, что что-то проглядел;
затем кидается к мусоропроводу, к двери лифта, к окну  —  ощупывает стекло  — 
бросается  к  клетке  с  птичкой,  осененный как  бы  догадкой,  но  тут  же
разочаровывается,  и  т.п.  2-х   —   не  более   —   минутная  пантомима,  на
протяжении которой Туллий,  заложив  руки  за  спину а ля школьный  учитель,
разглядывает  бюсты]). Как? Где? ([Возбуждение его гаснет.]) Брешешь, падло.
Ни  хрена  это  не  осуществимо.  Не  в  данной инкарнации.  И не  будь  это
пожизненно, начистить  бы  тебе  рыло...  Сука  ты.  Туллий;  большая старая
римская  сука.  Волчица.   Ни  стыда,  ни  совести.  Над  простым  человеком
дорываться. "Осуществимо, возможно..."
     Туллий ([не меняя позы]). На что поспорим?
     Публий. На твое снотворное.
     Туллий. Лучше на твое. Мое все кончилось.
     Публий.  Идет... ([До него начинает доходить смысл сделки, но ему  лень
додумывать.]) Да ты что... охренел, в самом деле... да если я проиграю  —  т.
е. если ты выиграешь, то...
     Туллий.  А  пока, душка Публий,  повторяй  за  мной:  Энний,  Теренций,
Лукреций... Ну, давай!
     Публий  ([повторяет,  загибая  для  счета  пальцы]).  Энний,  Теренций,
Лукреций...
     Туллий. Катулл, Тибулл, Проперций.
     Публий. Катулл, Тибулл, Проперций.
     Туллий. Вергилий, Овидий, Гораций.
     Публий. Вергилий, Овидий, Гораций.
     Туллий. Лукан, Марциал, Сенека.
     Публий. Лукан, Марциал, Сенека... Пятнадцать!
     Туллий. Ювенал... эх, добавим историков. Плиний, Тацит, Саллюстий...
     Публий. Плиний, Тацит, Саллюстий... спать  —  хочется-а...
     Туллий. Прими [снотворное]. У тебя же есть.
     [Пауза, во время которой занавес на четверть спускается.]
     Публий. Пожалуй.  Пожалуй, ты  прав.  ([Прислоняет  ладонь к  пульту  в
изголовье;  на  экране вспыхивает:  "Публий Марцелл, 1750-А";  затем  Публий
нажимает  кнопку, и на  экране вспыхивает:  "Заказ  —   Снотворное". Затем из
отверстия   рядом  с  пультом  появляется,  как  пневмопочта,  продолговатый
цилиндр,  в  котором,  когда Публий берет его в руки, раздается  характерное
тарахтение  таблеток:   Туллий  следит   за   всей  этой  манипуляцией,  как
загипнотизированный. Публий  произносит с видимым удовлетворением.])  Что ни
говори,  а  мои  отпечатки  пальцев,  Туллий,  не  твои  отпечатки  пальцев.
([Высыпает  несколько  таблеток  на  ладонь,  подходит к  стоящему на  столе
графину, бросает таблетки в рот и запивает их прямо из носика.])
     Туллий  ([глотая  слюну]).   Римские   компьютеры...   славятся   своим
гостеприимством. ([Закуривает.])
     Публий  ([уходит в нужник; раздается сильный шум падающей струи,  затем
 —  звук спускаемой воды,  сменяемый звуком воды из-под крана; Публий  чистит
зубы,  полощет на  ночь  горло, приговаривая]). Катулл,  Тибулл,  Проперций,
Вергилий,  Овидий, Гораций, Катулл, Тибулл ([выходит из  нужника, пересекает
сцену по направлению к своему ложу]). Проперций, Овидий,  Вергилий, Гораций.
([Садится в  своем  алькове,  чтобы  размотать сандалий, и, внезапно, в этой
позе валится на бок и засыпает.])
     [Пауза. После которой Туллий  встает,  направляется к  алькову Публия в
постель, все время косясь на цилиндр с таблетками. Берет этот флакон в руки,
читает  надпись на этикетке. Проглатывает  слюну.  Ставит флакон  на  место,
смотрит в окно, там   —  Луна  и звезды. Пауза. После чего Туллий задергивает
альков Публия  пологом, направляется к нише; вынимает оттуда бюст, допустим,
Вергилия и, кряхтя, перетаскивает его к отверстию мусоропровода и ставит его
на  то,  что  служит  в  камере  обеденным  столом   —   этакая  платформа  с
регулируемой высотой  —  более или менее, как в больницах. Последующие  5 — 10
минут Туллий  занят переноской  бюстов из  ниш и с полок  и установкой их на
столе.  Он  вспотел,  запыхался; обнажает  себя до  пояса и,  останавливаясь
передохнуть, прислушивается к довольно громкому храпу Публия...]
     Туллий  ([выпрямляясь  и утирая  пот со лба  —   прислушивается  к храпу
Публия]). Во человек клопа давит! В объятьях  —  как его?  —  Морфея. "Лесбия,
где ты была? Лежала  в объятьях Морфея...  " Катулла,  стало быть, первым  и
пустим.  Во-первых,  копия,  и  поэтому  не  жалко...  во-вторых,  уж больно
популярен... на все языки переведен... И весу, как в императоре... Потяжелей
Горация будет... Килограмм за полста потянет... И при ускорении в 9,81... да
если  700  метров  лететь...  то сечке, конечно,  кранты.  Как,  впрочем,  и
крокодильчикам.  То  есть, в  лучшем случае,  крокодильчикам мрамор придется
жевать...  А  это разные  вещи... Это тебе  не  фарш...  Так  можно и  зубки
испортить... И тут мы по ним еще Вергилием врежем. Тем более что  портретное
сходство посредственное... Да и кто его вообще видел. Может, даже и не он...
Аноним... "Сами овечки в лугах поедать колокольчики станут /  Чтоб в голубую
их шерсть красить  потом не  пришлось..." Экая прелесть!.. Всей  этой Энеиды
бесконечной стоит. ([Пододвигает бюст Вергилия к отверстию  мусоропровода.])
...Тяжелый... однако поэт...  Одно слово  —  эпический... Нет, не хотел  бы я
быть   крокодильчиком...  Все-таки  35   000   килограммометров   в   момент
приземления... Все-таки почти 500 км в час скорость. И  —  по морде... Да еще
если, скажем, Лукрецием... Тем более  что ему, как спятившему,  все равно...
"Счастлив всякий, кто мог постигнуть причину явлений..." Уффф!.. хотя бы уже
потому,  что  причина  явлений  настигает  всякого, кто  счастлив... или   — 
несчастлив... Как это там... ([Декламирует.])

           Вещи есть также еще, для каких не одну нам, а много
           можно причин привести  —  но одна лишь является верной.
           Так, если ты, например, вдалеке бездыханный увидишь
           труп человека, то ты всевозможные смерти причины
           высказать должен тогда  —  но одна только истиной будет.
           Ибо нельзя доказать, от меча ли он умер, от стужи,
           иль от болезни какой или, может быть, также от яда;
           но тем не менее нам известно, что с ним приключилось
           что-то подобное... Так говорить нам о многом придется.

     Н-да... не хотел бы я быть  крокодильчиком... Не разбавить ли это  дело
([ворочает еще  один бюст]) Тибуллом...  Тем  более  что молодым умер... Все
больше  о девушках... Делия  и т. д.  ...Или  —   Проперцием... Тоже, главным
образом, про Цинтию... Кто вас теперь вообще, братцы,  помнит... А еще лучше
 —  Сенекой...  Тем  более  что   —   самоубийца...  Замечательная  эта у него
строчка про ссылку, когда он еще на острове  этом своем  —  Корсика, что  ли?
 —  околачивался:

           Здесь, где изгнанник живет вместе с изгнаньем своим...

     Очень  к  местным  условиям  подходит... Ах,  душка Публий, знал бы  ты
римских поэтов... Меньше бы нервничал. И снотворное тоже бы просто так отдал
без торговли... как стоик. Не пришлось бы, зараза, вкалывать тут, как ишаку.
И сечка бы функционировала нормально, и крокодильчики или там клубок змей  — 
живы-здоровы. А так  —  что? Луций Анней Сенека, даром что самоубился, должен
канать вниз со скоростью 500 км в час... То  есть  делая  почти 130 метров в
секунду...  И то же самое  —  Лукан,  Марк Анней  Лукан, автор  "Фарсалии"...
отчасти, конечно, потому,  что Сенеки  —  племянник... и, конечно, потому что
тоже самоубился, хотя и  молодым... то есть сам вскрыл вены, чтоб  Нерон  не
зарезал... Ничего это, между прочим, у него про вены эти самые:

          ...Никогда столь широкой дорогой не изливалася жизнь...

бррр, конечно; но  —  здорово. Хорошие были в Риме авторы.  Тяжелые только...
Вот и ворочай их теперь только потому, что невежда и варвар  считается,  тем
не менее, римским гражданином, и  Тибериева реформа распространяется на него
тоже,   со  всеми  вытекающими  отсюда  последствиями,  включая  снотворное.
Пережитки республики все-таки... Ведь  ни строчки из Марциала  не знает,  ни
Ювенала,  ни Персия   —   а  туда  же: снотворное принимает...  Ведь  никакой
душевной деятельности: одно пищеварение   —   а  вот поди ж ты,   —  подай ему
барбитурат  кальция, и  все! Демократия... И через это такие ребята ([жест в
сторону бюстов]) носы и  уши теряют!.. Эх! выпить, что ли. ([Направляется  к
амфоре.]) Посошок  на  дорожку. "Пьяной горечью  Фалерна / Чашу мне наполни,
[малчик]..."  ([Отходит,  наполнив  стакан,  в  сторону.])  Ну-с,  классики.
Отрубленные  головы цивилизации...  Властители умов. Сколько раз  литературу
обвиняли  в том, что она облегчает бегство  от действительности! Самое время
воспринять упреки буквально. Пора спуститься с  облаков ([распахивает дверцу
мусоропровода])  на  землю. От звезд,  так сказать,  восвояси к  терниям.  В
Тибра, точнее, мутные воды. Как сказано у поэта...
     [С  этими  словами  Туллий принимается  спихивать один за другим  бюсты
классиков  в отверстие мусоропровода. В камере остаются только  два бюста  — 
Овидия и Горация. Туллий запихивает в мусоропровод матрац, подушки и, пятясь
раком, сам пролезает в отверстие.]
     Туллий ([обращаясь  к  оставшимся бюстам]). Вас все-таки жалко.  Ты же,
небось ([похлопывает по темени Горация]), еще и обжиться тут не  успел. А ты
([к  Овидию]) ...как это там... Нек сине те, нек текум  вивере  поссум. Ни с
тобой, ни без тебя  жить  невозможно...  Что  да,  то да. ([С  этими словами
Туллий зажимает нос и исчезает в мусоропроводе.])
     Занавес. Конец II акта.

          III акт

     [Та же камера. Раннее утро. Солнечные лучи окрашивают потолок, проникая
сюда как бы снизу. Громкое пение канарейки; оно и будит Публия.]
     Публий  ([потягиваясь]).   У-ли-тититююююю,  ули-ти-ти-тюююю,   тююю...
Тибулл,  Катулл,  Проперций... Тююю,  тююю... Запела-таки,  сучка...  слышь.
Туллий... а?.. спит  еще... О-о! ([Садится на постели, держась  за голову.])
О-о, барбитураты эти... дают  себя знать... Кофе,  значит. ([Бессознательным
жестом, прожимает ладонь к пульту, где вспыхивает имя, номер камеры и  слово
"Заказ";  столь же машинально  Публий нажимает кнопку  —   в ответ вспыхивает
"Кофе"; рука  безжизненно падает,  и  раздается характерный шум заваривающей
"экспресс"-машины, и  в зале  разносится запах кофе.])  ...Ули-тити-тюю... А
ничего  себе,  между  прочим  стоит,  а!..  Сколько же в  тебе  сантиметров,
красавец, будет?.. Ууууууу... моща-а-а... у-у-у-, щас бы я... как говорил  — 
кто  же?  Нерон  или  Клавдий   —  в общем, из древних:  Не верь  хую  поутру
стоячему: он не ебать, он ссать просит. Ыыы-эххх-што ты!..
     [Публий откидывает полог и  спускает ноги  с кровати на  пол. Некоторое
время он так и  сидит; потом встает и направляется к  туалету;  те  же самые
звуки,  что  мы  слышали  в конце  предыдущего  акта.  Выходит  из  туалета,
возвращается в свой альков, садится, наливает себе кофе,  встает, подходит к
окну, потягивается, делает первый глоток, достает сигарету, закуривает.]
     День-то какой,  ликторы-преторы!  Тибр  извивается, горы  синеют.  Рим,
сука,  весь как на  ладони.  Пинии шумят  —  каждую иголочку  видно.  Фонтаны
сверкают, как люстры  хрустальные... Всю Империю, можно сказать,  видать: от
Иудеи до  Кастрикума... Принцепсом  себя чувствуешь...  Хотя, конечно, может
это только нам... так... показывают... А,  Туллий, как  ты  думаешь!.. Спит,
зараза... Такой день пропускает... Наверно, все же в прямой трансляции... Но
даже  если и в записи... Потому, видать,  и записали, что лучше не бывает...
([Пьет  кофе.])  Туллий, эй,  Туллий!  Вставай,  сколько  валяться  можно...
День-то какой!.. Эй, Туллий!
     [Публий оборачивается и только тут замечает что-то неладное: отсутствие
бюстов и общий беспорядок в алькове Туллия.]
     Туллий!!!  ([Кидается   к   алькову.])  Туллий,  где  ты!?!?  Туллий!!!
Туллий!!! ([С тревогой, переходящей в  ужас понимания,  что  Туллий исчез.])
Туллий,  ты где?  ([Кидается  в  туалет, из которого  —  сознает  на  бегу  — 
только что сам вышел;  заглядывает под кровать, ищет везде, где человеческое
тело могло  бы  спрятаться.])  ...И классики...  ([Мечется  по  сцене: целая
пантомима, состоящая из бессмысленных, но общих в своей отчаянности порывов:
нюхает исподнее, быстро перелистывает валяющийся томик, включает и выключает
лампу, ощупывает стекло окна и т. п.]) Туллий! Как же так.  И Овидий. Овидий
и  Гораций. Пятнадцать минус два. Равняется тринадцати. Несчастливое  число.
Так я и знал. Что? Знал  —  что? Чисел больше нет. При чем тут числа! При чем
тут числа! Туллия нет. Такой день  пропускает. Что  же я  буду  —  с кем же я
буду?  Я же с  ума сойду! На кого же ты меня, зараза, покинуууул. На кого же
([падает на колени]) ты меня оставил, а,  ([широко раскрывая рот])  а?-а?-а?
Вот оно,  надвигается  на меня, вот оно,  вот оно  —  Время-я-а-а-а.  ([Глаза
полные ужаса,  пятится в  глубину сцены.]) Больше же  ничего-ооо не-еееет...
([Пауза:  спокойным  тоном.])  С  другой  стороны,   кого-нибудь,   конечно,
подселят. Свято  место  пусто  не  бывает.  И лучше бы молоденького...  Ведь
подселят. Не могут  не подселить.  Независимо от  либералов  сенатских. Ведь
площадь  пропадает.  В  конце  концов,  восемь  квадратных  метров  на брата
положено.  Что же  я с этим пространством  делать буду, а? Кровать вторая...
Чашка... тога лишняя...  Туллий, как  же это, а? Так это и  будет выглядеть,
когда  меня тоже... когда  я...  "Ничего от них в итоге / не осталось, кроме
тоги..." Главное   —  чашка  лишняя. Пустая. Туллий!!!.. Стоп. Может, это они
просто показывают... В записи,  конечно. Стереоскопическое, трехмерное   —  в
газете было: изобрели.  То-то он и не откликается. Потому что  —  в записи...
([Внезапно хватает свой еще дымящийся кофейник и бежит через сцену к алькову
Туллия, хватает пустую чашку, наливает в нее  кофе и пьет.]) Либо  —  либо  — 
либо  —  это  —  ему  —  меня  —  показывают! В трансляции, конечно. Потому и не
откликается. Стоп! Этого не может быть! ([Хватается за виски.]) Либо  —  либо
это  —   накладка! Двойная  экспозиция! Совмещение  записей! или  —   записи с
трансляцией! Что, собственно, и есть жизнь! То есть  —   реальность! Оттого и
лучше, чем  есть,  быть стараешься. Живот  втягиваешь... Но что же  тогда  — 
экран?!! ([Наливает кофе  в  свою  чашку, пьет.]) Или   —   это  —   запись  — 
показывает   —  себя  —   трансляции. Что  есть  определение действительности.
Формула  реальности...  В  любом  случае   —  как  же ему  все-таки  удалось?
([Приоткрывает дверцу мусоропровода, заглядывает вниз.]) Туллий! Эгегей!.. В
любом случае, если подселят, то лучше молоденького. Даже  в случае записи...
И чем раньше, тем лучше. ([Снимает телефон, набирает номер.])  И чем раньше,
тем луч... Г-н Претор, это Публий Марцелл из  1750-го. Да, доброе утро.  Г-н
Претор, Туллий Варрон исчез. Да, не могу  его найти. Предполагаю, что бежал.
Да. Как?  Известно? Вам известно!??! К-к-каким  образом? Небось, телекамеры,
да?  Прямая  трансляция... Ну  да, так  я  вам и поверил:  "ничего  общего".
Чтоооооо? Сам позвонил? С какой-такой  улицы? С виа деи Фунари?!  Но  это...
это же в двух шагах от Капитолия! Господин Претор, этот человек опасен... А?
Как?   Просил  передать,   что  купил  просо?   Просо?   ([Кричит.])   Какое
просо!!!???.. Какое просо, господин Претор!? Вы что? Рехнулись?..  Как?  Для
канарейки? Мать  честная! Где?!  В  заведении "Сельва"?  Что   —   два  кило?
Извиняется, что  только два кило? Что  было  только полсестерция? А-а-а-а!!!
([Хватается за  голову.])  По дороге   —  куда? Домой??? Г-н  Претор,  что вы
имеете в виду... Как? Возвращается?? Что значит  —  возвращается? Что  значит
успокоиться? А? Так точно... транкливи... транквилли... транкви-ли-заторы...
Есть  принять!..  Но  он же... Что? Через пять минут? Если не  раньше? Сразу
после  санобработки??? ...Есть запить  водой...  ([Вешает трубку.]) Е-мое...
Е-мое...    Е-мое...   Что    же    это,    вброд-коня-купать,   творится...
([Бессознательно шарит ладонью по  пульту: там  загорается имя-номер заказа:
транквилизатор,  затем  из отверстия появляется  коробочка  с  таблетками  и
стакан  воды.]) ...С другой стороны...  с другой  стороны,  могли  и старика
подселить.  Никакой  гарантии...  Закон  на  всех  распространяется...  Хотя
[малчика] тоже могли... ([Спохватывается.]) Снотворное.  ([Хватает  флакон и
начинает метаться по  камере,  ища  куда бы его спрятать.]) Найдет...  здесь
найдет... и здесь  тоже... в  книги...  нет... Эврика! ([Кидается к  алькову
Туллия и прячет флакон  ему под  кровать. В  этом  положении  и  застает его
Туллий, выходя из лифта.])
     Туллий. Чего ты там роешься?
     Публий.  А,  это  ты?  ([С  деланным спокойствием.])  Сандалий  ищу.  Я
сандалий свой потерял.
     Туллий. Левый или правый?
     Публий. Правый. Хотя вообще они одинаковые.
     Туллий. Как и сами ноги. Как и сами ноги.
     Публий. Завтракал?
     Туллий. Да, с претором. Но от кофе не откажусь. ([Замечает остатки кофе
в своей чашке.]) Это что такое? Кто пил из моей чашки!
     Публий. Я думал...
     Туллий. Обнаглел, мерзавец! И как быстро! Спал-то хоть в своей?  Варвар
паршивый.
     Публий. Я думал  —  не вернешься...
     Туллий.  Да  если б  даже  не  вернулся!!! На кой тебе  две чашки? Срач
разводить? По помойке соскучился. Ностальжи де ла бю. Зов предков. Восточный
базар. Мухи навозные. ([Споласкивает чашку в раковине.]) Микробы.
     Публий.  Расист...  Я  думал,  не  вернешься  и,  это,  ну,  как   его,
стосковался. Дай, думаю,  из  его чашки  выпью.  Может,  думаю,  еще Туллием
пахнет.
     Туллий. Ну и? Чем же это таким Туллий пахнет?
     Публий ([взрываясь]). Ссакой! Канализацией и ссакой! Дерьмом! Чего ради
ты вернулся, а? Ведь сбежал  —  нет? Рванул когти. На хрена  —  на хрена  —  на
хрена  —  возвращаться было?!..
     Туллий. А снотворное?
     Публий. Что  —  снотворное?
     Туллий. Мы же поспорили.
     Публий. Ну?
     Туллий. И ты проиграл.
     Публий. Ну?
     Туллий.  Потому  и  вернулся:  а)  Доказать, что  ты  проиграл,  б)  За
снотворным.
     Публий. Ты сошел с ума! Ты  сошел с  ума! Как ты  мог! Ведь  сбежал! Не
просто  сбежал, а  —  из Башни! Был на свободе! Мог  —   куда угодно  —  и  —  и
([не находит слов]) променял свободу на снотворное!..
     Туллий. А тебе не приходило в голову, душка Публий, что снотворное  —  и
есть свобода? И что наоборот тоже.
     Публий. Да пошел  ты  со своими парадоксами! Ведь сбежал! Ведь нашел же
способ! И мне, зараза, не сказал!
     Туллий. Ну, ты б тоже со мной не поделился  —  будь ты на моем месте.
     Публий.  Да.  Но  я  бы  и  не вернулся!  Из  чего  бы  следовало,  что
возможность сбежать все-таки есть! А ты  —  ты сократил шансы! Минус еще один
способ! Который был. А теперь его  —  нет.
     Туллий. Способ  сбежать, Публий, всегда есть. А  вот способ остаться...
Побег  —   он что доказывает? Что система  несовершенна. Тебя  это,  конечно,
устраивает.  Потому что  ты, Публий,  кто?  —   варвар.  Потому  что для тебя
Претор  —  враг, Башня  —  узилище. И так далее. Для меня он   —  никто, она  — 
ничто. И они  —  никто и ничто  —  должны быть совершенны. В противном случае,
почему не вернуться к бараку.
     Публий. И то веселее.
     Туллий.  Рано или  поздно  все становится  предметом ностальгии. Потому
элегия и есть самый распространенный жанр.
     Публий. И эпитафия.
     Туллий.  Да.  В  отличие  от  утопии.  Говоря  о  которой   —   где  мое
снотворное?
     Публий. Мало  ли где! Ты  же вернулся. Сам, конечно;  но это все равно,
что  поймали. Не  важно, чем.  Голыми  руками  или идеей.  Идеи  —  они самые
овчарки и есть!
     Туллий. Даже если и так, мы же поспорили. И ты проиграл. Я выиграл.  За
выигрышем и вернулся. ([Чеканя каждый слог.]) Где мое  —  снотворное?
     Публий.  Да почем  я знаю... да  на  свободе  таблеток  этих  завались.
Бесплатно дают  —  указ сенатский. Протяни руку  —  и готово... Свобода и есть
снотворное... Навалом... А ты...
     Туллий. Речь, Публий, шла не о вообще снотворном.
     Публий. То есть?
     Туллий. А о [твоем] снотворном.
     Публий ([вздрагивает]). То есть о моей свободе?
     [Пауза.]
     Туллий. Оставим громкие слова, Публий. Где флакончик-то?
     Публий. Где правый сандалий. У тебя под кроватью.
     Туллий. Гм. Хитро. ([Смотрит с интересом на Публия.]) Я б ни в жисть не
догадался. ([Достает флакон из-под кровати  и прячет его  в складках тоги.])
Переоденусь пойду  —  промок весь. Льет, как из ведра.
     Публий ([бросая  быстрый взгляд в окно, где  —  сияющий полдень]). Но  — 
сейчас лето, да?
     Туллий ([из-за ширмы]). В Риме, Публий, всегда лето. Даже зимой.
     Публий ([снова глядя в окно]). По крайней мере, утро  сейчас, а? Часов,
как говорили при христианстве, десять.
     Туллий.  Утро, утро.  Не  волнуйся.  С этим  они  еще дурака валять  не
научились.
     Публий. Не в их интересах. Я имею в виду  —  сокращать сутки.
     Туллий. Это почему же?
     Публий. Да потому что пожизненно. И удлинять не в их интересах тоже.
     Туллий  ([задумчиво]). Н-да,  чревато  эпосом.  Ни больше,  ни  меньше.
([Выходит  из-за  ширмы,  в  свежевыглаженной  тоге,  направляется к  столу,
подливает себе кофе, достает из недр тоги сигару и разваливается на лежанке.
Первое кольцо дыма.])
     Публий. Не поделишься?
     Туллий. ?
     Публий. Ну, этим  —  как тебе  это  провернуть удалось.  Планом  —  и так
далее. Теперь ведь все равно. Так сказать, постфактум.
     Туллий. Ты снотворным своим и постфактум бы не поделился.
     Публий. Да при чем тут таблетки!? Мог же все забрать  —  пока я спал...
     Туллий ([четко и раздельно]). Я не вор, Публий. Я  не  вор. Даже  ты из
меня вора не сделаешь. Я  —  римлянин, а римляне не  воруют. Я этот флакончик
заработал. Понял? За-ра-бо-тал. Своим горбом. Причем, буквально.
     Публий. Подумаешь, горбом.  Классиков в  шахту покидал. Так и христиане
делали.
     Туллий.  Христианам легче было. Во-первых,  шахты и были шахты. Им ведь
 —  что им  шахту, может, только показывают   —   сомневаться  не приходилось.
Во-вторых, не только покидал, но и сам последовал...
     Публий. На  то  они и классики.  Властители  умов...  Словом,  сам себе
палач, сам себе мученик. И все из-за снотворного несчастного.
     Туллий. Что интересно  ([вертя в пальцах флакон с таблетками]), это что
именно он, флакончик этот ([встряхивает таблетки]), идею подсказал.
     Публий. То есть как?! ([Вскакивает.])
     Туллий.  А  так, что это  —   цилиндр, и ствол шахты  —   цилиндр. Только
длиннее. И  не такой прозрачный. Хотя тоже узкий. Метра в диаметре не будет.
Сантиметров 75, не больше. И стенки, зараза, очень скользкие.
     Публий. Смазаны, что ли?
     Туллий. Это; и еще от сырости. Плесень местами.
     Публий. Ну и?
     Туллий. Я  и  решил:  не  просто  солдатиком,  а  матрац  сначала  туда
засунуть, пополам сложенный. Он  же, матрац этот, распрямиться захочет  —  то
есть, застревать станет. Трение создаст. Чего, если солдатиком лететь, может
и не случиться.
     Публий. Это точно.
     Туллий. Так мы вместе вниз и поехали. Ускорение как возникает  —  матрац
к стенке ствола ногой прижимаешь. Вроде как тормозишь...
     Публий. Долго заняло?
     Туллий.  Примерно как   —   э-э   —  по-большому  сходить. Или  если  душ
принимаешь. Хотя пахло, как по-большому. И темно.
     Публий. А потом?
     Туллий.  Потом   —   сечка,  классиками  разрушенная. Потом   —   клоака:
катакомбы бывшие. И тебя в Тибр сбрасывает... Потом поплыл.
     Публий. Когда мы в Лептис Магне когортой стояли...
     Туллий. Публий! умоляю...
     Публий. Да нет; просто у меня лавровый венок по плаванью был... Э-э, да
чего там. ([Машет рукой.])  Они  там  сейчас,  поди,  похуже  прежней  сечку
заделают. Электронную. Либо лазерную. По последнему слову.
     Туллий. Ага  —   распылители. Элементарные частицы... С другой  стороны:
мы у них тоже не одни. Ресторан все-таки... Опять же антенны  телевизионные.
Другие камеры. Может быть, даже ПВО. Отходов-то сколько.
     Публий. А где, думаешь, у них кухня? Под или над нами?
     Туллий.  Под, наверное.  Все равно же продуктам, в итоге, вниз  канать,
да. А так у них шанс подняться имеется. На мир взглянуть.
     Публий  ([тоскливо]).  Мир лучше  вблизи  рассматривать...  Чем  ближе,
знаешь, тем чувства сильней обостряются.
     Туллий. Только обоняние... Если ты по миру так стосковался, я могу и не
спускать после себя в уборной.
     Публий. Острослов. Думаешь, есть какая-то разница? После  тебя то есть?
Этих-то ([с  внезапной надеждой  в голосе,  тыча  пальцем  в два  оставшихся
бюста]), их-то ты  —  зачем оставил?
     Туллий ([качая  головой]).  Нет, не  за  этим... Просто  на развод,  на
племя... Большая личная привязанность. С детства  Назона любил. Знаешь,  как
"Метаморфозы" кончаются?

          Вот завершился мой труд, и его ни Юпитера злоба
          не уничтожит, ни медь, ни огнь, ни алчная старость.
          Всюду меня на земле, где б власть ни раскинулась Рима,
          будут народы читать, и на вечные веки во славе
          ([ежели только певцов предчувствиям верить])  —  пребуду.

     Публий. Да положить я хотел на "Метаморфозы"!..
     Туллий   ([продолжая]).   Обрати   внимание  на   оговорку   эту:   про
предчувствия. Да еще  —   певцов. Вишь, понесло его вроде:  "...и  на  вечные
веки во славе..." Так нет: останавливается, рубит, так сказать, сук,  сидючи
на коем, распелся: "ежели только  певцов предчувствиям  верить"   —  и только
потом: "пребуду". Завидная все-таки трезвость.
     Публий  ([с отчаянием]). Да  какое  это  имеет  отношение?!  Ты   —  про
предчувствия, а они  —  новую сечку устанавливают! Это и есть предчувствие!
     Туллий. А то отношение, что он прав оказался.  Действительно, "на  веки
вечные" и  действительно "во  славе".  А почему? Потому  что сомневался. Это
"ежели только певцов предчувствиям верить"  —  от сомнения. Потому что у него
тоже впереди ничего, кроме "вечных веков",  не было. Кроме Времени  то есть.
Потому что тоже на краю пространства оказался   —   когда его, пацана  твоего
тезка, Октавиан Август, из Рима попер. Только он на горизонтальном краю был,
а мы  —  на вертикальном... "Всюду меня на земле, где б власть ни раскинулась
Рима..." Что да, то да: раскинулась. Все-таки  тыща почти метров над уровнем
моря. Да еще  две тыщи лет спустя... А  если их еще перемножить... Этого он,
конечно, не предполагал  —  что его в разреженном воздухе читать будут.
     Публий. Что значит быть классиком!
     Туллий. Осел  ты,  Публий; осел,  а  не варвар. Верней  —  варвар  и его
осел.  ...Как  сказано  —  у поэта. Про  другого поэта...  Классик  классиком
становится,  Публий,  из-за времени.  Ни  того,  которое  после  его  смерти
проходит, а того, которое  для него  и при жизни и потом  —  одно. И одно оно
для него,  заметь,  уже при жизни.  Потому  что поэт   —   он всегда  дело со
Временем имеет. Молодой или старый  —  все равно. Даже когда про пространство
сочиняет. Потому  что  песня   —   она  что? Она  —  реорганизованное Время...
Любая. Даже птичкина. Потому  что  звук   —   или  там  нота   —   он  секунду
занимает, и другой звук  секунду занимает.  Звуки, они, допустим, разные,  а
секунды  —  они всегда те  же. Но  из-за звуков, Публий,  —   из-за  звуков  и
секунды  становятся  разными.  Спроси  канарейку  свою   —   ты   же  с   ней
разговариваешь. Думаешь, она о чем  поет? о Времени. И когда не поет  —  тоже
о Времени.
     Публий.  Я  думал  —  просто жрать хочется. Когда  поет  —   надеется. Не
поет  —  бросила.
     Туллий. Кстати, я тут ей проса достал. Два кг. Больше денег не было.
     Публий. Знаю. На виа деи Фунари купил.
     Туллий. Ага, в "Сельве". Откуда ты знаешь?
     Публий.  Претор сказал... Это  где та  стела, на которой "Мементо Мори"
написано?
     Туллий.  Ага.  Я там  гетеру  одну когда-то знал. Совершенная  прелесть
была. Брюнетка, глаза  —  как шмели мохнатые. Своих павлинов держала. Грамоте
знала; с богдыханом китайским была знакома...  Откупщик ее, за  которого она
потом своим  чередом замуж вышла, эту  "Сельву" и  открыл  —  птичьим  кормом
чтоб торговала, при деле была. Скотина он был порядочная, с мечом за мной по
всему Форуму гонялся...
     Публий. Звучит элегически.
     Туллий. Это от избытка глаголов прошедшего времени.
     [Пауза.]
     Пофехтуем?
     Публий. С утра пораньше? Как сказала девушка легионеру.
     Туллий. Именно. Размяться. Кровь разогнать... Взвешивался сегодня?
     Публий. Нет еще. Но вчера  —   да. Та же самая история  —  полнею. Почему
это, интересно,  прибавить гораздо  проще, чем потерять? Теоретически должно
быть  одинаково  просто.  Либо  одинаково  сложно.  ([Встает  и  подходит  к
пульту.]) Мечи или кинжалы?
     Туллий. Мечи. А то у тебя изо рта...
     Публий. У  меня  только  пахнет. У тебя вываливается...  Парфянские или
греческие?
     Туллий. Греческие.
     Публий ([нажимая на кнопку  пульта, где появляется текст заказа]).  Что
все-таки  природа  хочет  сказать  этим?  Что  увеличиваться  в   объеме   — 
естественней, чем уменьшаться?
     [Появляются мечи; Публий и Туллий разбирают их, продолжая беседовать.]
     И  —  до каких пределов? То есть, с одной стороны, когда развиваешься  — 
из  мальчика  в  мужа   —   то  увеличиваешься.  На  протяжении лет  примерно
двадцати-тридцати. И  —   возникает инерция. Но почему  именно  живот? Оттого
что  вперед  двигаешься, что ли?.. С другой стороны  —   куда  двигаешься-то?
Известно,  куда. Где он вообще не понадобится. Ни его отсутствие. На  том-то
свете...
     Туллий ([примеряясь к мечу]). Может, чем  больше объем, тем подольше на
этом  задержишься.  Гнить, по крайней  мере, дольше будешь.  Распад, Публий,
тоже форма присутствия.
     Публий.  Да   —   если  не  кремируют.  От  претора,  конечно,  зависит.
...Начали! До первой крови.
     Туллий. До первой крови.
     [Фехтуют.]
     Публий.  Но  если  увеличиваться  ([выпад]) естественно, то уменьшаться
([отскок])  —  искусственно.
     Туллий.  А что  плохого в  искусственном?  ([Выпад.]) Все искусственное
естественно.  ([Еще  выпад.])  Точней,  искусственное  начинается  там,  где
естественное ([отскок]) кончается.
     Публий. А где кончается ([выпад]) искусственное?
     Туллий. Весь ужас в том, Публий ([контрвыпад]), что искусственное нигде
не кончается. Естественное  естественно и кончается.  ([Теснит Публия к  его
алькову.]) То  есть становится  искусственным. А искусственное  не кончается
([выпад]) нигде ([еще выпад]),  никогда  ([еще выпад]), ни под  каким видом.
([Публий  падает в  альков.])  Потому  что  за ним ничего не следует. И, как
сказано у поэта,

          это хуже, чем детям
          сделанное бобо.
          Потому что за этим
          не следует ничего.

     Публий. У какого поэта?
     Туллий. У восточного.
     Публий. Может, искусственное, если долго продолжает быть искусственным,
в  конце концов  становится естественным.  Яичко-то становится  курочкой.  А
ведь,  глядя  со  стороны,  ни за что не скажешь.  Изнутри   —  тоже вряд ли.
Потому что искусственным  выглядит... Мне  всегда казалось, Туллий, на яичко
глядя,  —  особенно утром,  когда  разбиваешь, чтоб глазунью сделать,  —   что
существовала некогда  цивилизация, наладившая выпуск  консервов органическим
способом.
     Туллий. В этом смысле мы все  —  консервы. Чья-то будущая яичница. Если,
конечно, не кремируют... Меч возьми.
     Публий  ([нехотя  выбирается  из алькова]). Отяжелел  я. Вот  в  Ливии,
помню...  ([Внезапно  в сердцах.])  Да  на кой ляд  эту форму  поддерживать!
Худеть! Особенно  —  если чья-то будущая яичница... Либо если кремируют... Да
и  тебе же  лучше: чем  я толще, тем больше пространства занимаю. Тем больше
тебе времени этого твоего остается —   Ведь  всем все  равно, с тебя начиная,
есть ли Публий  Марцелл, нет ли его.  И если даже есть, какое кому дело, как
он выглядит.  Кого  это  интересует?  Богов?  Природу? Цезаря? Кого?.. Богам
вообще на все положить. Цезарю  —  тоже. В этом смысле он  —  точно помазанник
ихний. Природе?.. Безразличны ли природе очертания дерева?
     Туллий. Похоже на тему для диспута.
     Публий. Я думаю, природе на силуэт дерева накласть! Хотя оно его четыре
раза  в году меняет. Но в  этом-то безразличие и сказывается. Пресыщенность.
Листики обдирает... А у  него, может, только и есть что листики. Оно, может,
всю  дорогу только  тем и занято  было, что их  пересчитывало.  Денежку свою
зелененькую золотую... И  —  рраз...
     Туллий.  Ну,  распустил  сопли.  Меч,  говорю,  возьми... И  вообще   — 
вечнозеленые тоже есть. Лавр, допустим. Хвоя. И так далее.
     Публий.  Меч  я,  допустим,  могу взять.  Дальше  что?  Скрестим мы их.
Разойдемся. Выпад, контрвыпад, дистанция... Дальше что? Устанем. Дальше что?
Ты выиграешь   —  я проиграю. Или  наоборот. Какая разница? Кто этот поединок
увидит? Даже  если я  тебя  убью  —  или  наоборот. Хотя мы  договорились. До
первой крови. Но  —  кто это увидит? Кто это добро смотреть станет? Тем более
в прямой трансляции. Даже претор не будет. Претор это  в записи посмотрит и,
если смертоубийства нет,  еще, неровен час, запись сотрет. В конце  рабочего
дня. Не потому, что пленки жалко или бобины тоже смазывать  надо: потому что
сюжета нет.
     Туллий. Нет. Они пишут  все без разбору. Стирать им декретом запрещено.
Мало ли  —  можно почерк преступника установить. Даже если преступление и  не
совершено.  Все  равно  —   почерк.  Возможного  преступника.  Чтоб  раскрыть
возможное преступление.  Что есть формула реальности... Так  что сюжет есть,
Публий.  Сюжет  всегда  возникает  независимо  от  автора.  Больше  того   — 
независимо от действующих лиц.  От актера. От  публики. Потому что подлинная
аудитория  —  не они. Не партер и галерка. Они тоже действующие лица. Верней,
бездействующие. У нас один зритель  —  Время. Так что  —  пофехтуем.
     Публий  ([нехотя  беря меч]).  Ну, от этого зрителя аплодисментов  хрен
дождешься. Даже если выиграешь. Тем более если проиграешь. Гарде.
     [Фехтуют.]
     Туллий. Потому что выигрыш ([выпад])   —  мелодрама  и проигрыш  ([снова
выпад])  —  мелодрама. ([Отступая под натиском Публия.])  Побег  —  мелодрама,
самоубийство   —  тоже.  Время,  Публий,  большой  стилист...  ([Наступает.])
Публий.  Что  же ([защищаясь])  не  мелодрама? Туллий.  А  вот  ([выпад])  — 
фехтование. ([Отступает назад.]) Вот это  движение  —  взад-вперед  по сцене.
Наподобие маятника. Все,  что  тона  не повышает... Это и  есть искусство...
Все, что  не жизни подражает, а тик-так делает...  Все,  что монотонно...  и
петухом не кричит... Чем монотонней, тем больше на правду похоже.
     Публий   ([бросая   меч]).   Туше;   но   так    можно   махаться    до
светопреставления.
     Туллий  ([продолжая  еще некоторое  время  проделывать  соответствующие
движения мечом]). И во время оного. И после. И после-после-после-после... До
первой крови. До второй. До-последней-капли-крови... Вот  —  почему   —   люди
 —  воюют... Уфф... Мы ж договаривались: до первой...
     Публий. Ты мне колено задел.
     Туллий. Ох, прости. Не заметил. Надеюсь, несерьезно.
     Публий. Пустяки. Царапина. Как сказал лев гладиатору...
     Туллий. Вата и йод в аптечке. Перевяжи... Пойду душ приму, потный весь.
     Публий ([задумчиво]). Не-е, пусть сочится. По крайней мере, доказывает,
что  —   еще не  статуя.  Не  из  мрамора. Что   —  не классик. Поскольку есть
колено. Вполне  —   в своем  роде  —  классическое.  Не хуже,  чем  у  "Бдения
Алкивиада". Хотя видел  только копию. Или  —  "Дискобола". Тоже копия. И  там
не  колено главное... Все  равно   —  классическое. Таким коленом  наместники
местных  царьков  давят.  На  мокром   полу  мраморной  купальни.  На  своей
загородной  вилле.  Вечер  лилового  цвета... Светильники  в нишах трепещут,
масло  плавится.  Пальмы кронами перешептываются,  как ожившие иероглифы.  И
царек, сучара, на мокром полу извивается,  воздух ртом  ловит. Не-е, хорошее
колено. Римское.  Что бы  там  Туллий  ни  наговаривал  на  пленку...  Пусть
сочится...  пусть. И даже еще расковыряю. ([Берет меч и,  морщась, надрезает
кожу: после этого выдавливает пальцами из надреза кровь. За этим занятием  — 
надрезыванием  и выдавливанием   —   и  застает его выходящий из душа Туллий.
Некоторое время он наблюдает за Публием, потом делает шаг к нему.])
     Туллий. Ты что?! Совсем охренел!? Прекрати сию же минуту!  Варвар, мать
твою! Дикарь! Где вата?
     Публий ([поднимая глаза, в которых слезы]). С легким паром, Туллий.
     Туллий. Идиот недоделанный! ([Кидается к аптечке,  достает йод и вату и
бросается назад.]) Вспомнил свои азиатские штучки. Сколько волка ни корми...
([Наклоняется  к  Публию,  чтоб   перевязать   колено.])  Люди   на  Канопус
высаживаются, а тут...
     Публий ([отмахивается]). Оставь меня в покое! Не трогай.
     Туллий.  Ну да.  Сейчас  мы впадем в транс.  Начнем раскачиваться. Знак
себе на лбу нарисуем. И споем что-нибудь  лишенное  текста. Так, да? ([Снова
наклоняется к Публию.]) Дай ногу, не дури!
     Публий. Отойди, говорю. ([Делает угрожающий жест мечом.]) Оставь меня в
покое. Не трогай. Пусть сочится...
     Туллий. Да прекрати ты этот...
     Публий. Пускай сочится. Она, может, единственное доказательство, у меня
оставшееся, что я действительно жив. А  ты ее  остановить хочешь. На кого ты
работаешь?
     Туллий. Ты... по-моему... сошел с ума.
     Публий.  Телекамеры эти  вокруг.  Всех подозревать  начинаешь.  Почем я
знаю, что ты не робот. С камерой встроенной.  Вживленной органически. Может,
даже  помимо твоей воли. Еще при Тиберии  эксперименты начали.  Я читал.  На
зайчиках.  Тем более  —   вернулся. Тогда  и  вживили...  Пускай  сочится. По
крайней  мере,  хоть буду знать,  что  сам   —  не робот.  А  то  сомневаться
начал...  может, все  —  все   —  тебя включая  —   на  пленку записано.  И мне
показывают.  Стереоскопически.  Включая  запахи. Как сад и лебеди. Или берег
моря.  Потому  и  декорация  одна  и  та же:  бюджет  ограниченный.  Или   — 
классицизм. Три единства блюдут. И  почему бы и нет? Если между классицизмом
и натурализмом выбирать,  я бы и  сам классицизм выбрал. И почему отказывать
компьютеру  в  снобизме?  Снобизм  тоже  форма  отчаянья,  в  конце  концов,
классицизм в него запрограммирован. Не с потолка взялся. И говоря о потолке,
Туллий, смотрю  я на  него и не знаю: я ли на него смотрю  —  или  он на меня
смотрит...
     Туллий. Чего ты городишь?..
     Публий.  Весь вопрос в том, на кого ты работаешь. Что я на него смотрю,
это и ежу ясно. Что он на меня... но  если  да, если он осуществляет за мной
наблюдение   —  то  он  мне больше  внимания уделяет,  чем я ему. И кто тогда
здесь одушевленный объект? Конечно, если ты не робот, то тогда внимание  его
распыляется...  Нет,  пусть   сочится...  Он  этого  еще  не  видел.  Что-то
новенькое...
     Туллий. Перевяжи, говорю. Смотреть противно.
     Публий. Значит  —  не робот... Хотя, с другой стороны, я бы тоже трещины
в потолке забздел..! Трещина-то не  записана. Только возможность  катастрофы
отличает реальность от фикции.
     Туллий. Мелодрама. У всех варваров врожденное чувство мелодрамы.
     Публий ([кричит]). Должен же я знать место, в котором умру!!!
     Туллий. А-а-а...  вон  оно что.  ([Кидает  Публию  бинты  и вату.]) На,
перевяжи.  ([Отходит к  окну:  начинает,  глядя в окно,  говорить,  но потом
спохватывается  и поворачивается сначала лицом, потом   —  спиной  к публике.
Когда он  стоит  спиной, он  как бы  подпирает  воображаемую стену,  которой
служит рампа.]) Люди,  Публий... люди  делятся на тех, для которых важно   — 
где,  и на  тех, для  которых  важно   —  когда...  Есть еще, конечно, третья
группа. Для которых важно  —   как. Но  это   —  как правило  —  молоденькие, и
они не в счет.
     Публий. Да кто ты такой!? Откуда ты знаешь, на кого люди делятся?
     Туллий.   Только  на  эти  две   категории.  Сам...   э-э-э...  процесс
обусловливает их  количество.  Так сказать, ограничивает выбор. И  их только
две.
     Публий. Ну да; и я, ясное дело, выбрал  неправильно. Обпачкался. И  то:
хрен  ли мудрить:  раз пожизненно  —  то где  еще? Как не в  этих  четырех...
тьфу... в этом... как его?..
     Туллий. Пи-Эр-квадрате?
     Публий.  Во-во.  В  Пи-Эр-квадрате.  В   своей  кровати.  При  всеобщем
обозрении. На  миру и  смерть красна... Это самая большая порнография и есть
 —   это показывать. Это  —   и  еще роды.  Потому что это  всегда не ты. Даже
когда свои собственные роды потом смотришь. В записи. Все равно  —  не ты.
     Туллий   ([достает   с  полки   "Свод  Законов"]).  Буква  "П"...   так
..."Порнография". Всякий  неодушевленный предмет, вызывающий эрекцию..." Вот
что говорит по этому поводу Тиберий.
     Публий. Да  что ты  мне этого кретина все время в нос  тычешь!? Тиберий
то,  Тиберий  се.  Прямо как  христиане со своим  как его... неважно, только
тридцать  три года  ему и было...  Что он знал?.. А  если тебе  под сорок  — 
тогда   как?  или  под  пятьдесят?..  На  этом  и   погорели...   Тиберий...
Неодушевленный предмет... Эрекция... Самая  большая эрекция  —  это  когда не
ты умираешь...
     Туллий. Н-да, будь я последним человеком на земле...
     Публий. ...у  тебя бы стоял, как  эта Башня...  С другой стороны, зачем
отказывать ближнему  в  удовольствии. Пускай  записывают.  Или  транслируют.
Может,  последнюю  фразу  удачно  скажу...  В конце концов, Туллий, я против
всего  этого  ([делает  широкий  жест  рукой]) Пи-Эр-квадрата  не  возражаю.
Клаустрофобия, конечно, разыгрывается, как подумаешь, что  именно здесь... И
сбежать хочется не  столько  отсюда как места жизни, как  отсюда  как  места
смерти... То есть, я, Туллий, не против смерти  —  не пойми меня превратно. И
я не против Башни  и не за свободу... Свобода, может, и  не лучше Башни, кто
знает... я  не помню...  Но свобода  есть вариация  на тему  смерти. На тему
места, где это случится. Иными словами, на тему гроба... А то здесь гроб уже
 —   вот он. Неизвестно только   —   когда. Где  —   это  ясно.  Ясность  меня,
Туллий, как раз и пугает. Других  —  неизвестность. А меня  —  ясность.
     Туллий. Да  что плохого  в этом  помещении... Ну,  перебрали,  наверно,
малость  со   скрытыми   камерами.  Так  это  только  со  свободой  сходство
усиливает... К  тому  же, кто знает, может, ты и прав,  может, и вправду нам
все это просто показывают. И  скорей всего  —  в записи. Вполне возможно, что
все это суть условность. Будь это реальностью, не вызывало б столько эмоций.
     Публий. Тут я и умру  —  реальность это или условность...
     Туллий.  Это и есть  недостаток  пространства, Публий,  это  и  есть...
Главный,  я  бы сказал... Что  в  нем существует  место,  в  котором  нас не
станет... Потому, видать, ему столько внимания и уделяют.
     Публий. Ну, у Времени тоже такие места есть. Сколько влезет...
     Туллий ([назидательно]).  У  Времени,  Публий,  есть  все, кроме места.
Особенно с  тех пор, как числа отменили... А пространство... любая его точка
может стать... Поэтому его так  и живописуют.  Все эти пейзажи и  ландшафты.
Этюды с натуры. Чистое подсознание... Со  Временем этот номер не проходит...
Так, разве что портрет там или натюрморт...
     Публий. И тебе все равно  —  где?
     Туллий. Мне все равно  —  где, и мне все равно  —  когда.
     Публий. Вот они, римские доблести! Стойкость патрициев!  Муции Сцеволы!
Руки жареные! Если  тебя  не интересует ни  где,  ни  когда   —  что  же тебя
интересует? Как?..
     Туллий. Меня интересует  —  сколько.
     Публий. Сколько  —  чего?
     Туллий.  Сколько   часов   бодрствования  представляют  собой  минимум,
необходимый компьютеру  для определения  моего состояния как бытия. То есть,
что  я  —  жив.  И сколько  таблеток  я должен  единовременно  принять,  дабы
обеспечить этот минимум?
     Публий. ???
     Туллий. Не пойми меня превратно. Дело не в том, что мне надоело с тобой
разговаривать. Хотя отчасти да. И не в том, что я не спал всю ночь. Что тоже
правда.  Просто  действительно  хочется уподобиться  Времени.  То  есть, его
ритму. Поскольку я  не поэт  и не могу создать новый... Единственное, что  я
хотел  бы  попытаться    —    сделать  свое   бытие  чуть  монотонней.  Менее
мелодраматичным.  Больше  на  зрителя рассчитанным... Грубо  говоря  —  спать
больше.  Восемь  часов сна, шестнадцать бодрствования:  эту версию Времени я
знаю. Может, это можно переиграть.
     Публий ([ошеломленный всем услышанным]). То есть как?
     Туллий.  Скажем,   шестнадцать  сна   и   восемь   бодрствования.   Или
восемнадцать сна, шесть бодрствования. Чем меньше  бодрствования, тем больше
сна  —  и тем интересней версия Времени.  Пространство  —  оно, вишь,  Публий,
всегда одинаковое  —  горизонтальное.  А Время...  Я уже пытался кое-что. Ну,
там спать днем,  не спать ночью. Или бдеть трое суток подряд и наоборот. Но,
во-первых,  в  этих  условиях  ([кивает  на  окно])  дополнительная  энергия
расходуется на определение дня и ночи.  Да и сутки просто так не измеришь. А
во-вторых,   —  и это беспокоит  меня  сильней всего   —   есть некий  минимум
бодрствования, после наблюдения которого компьютер прекращает подачу пищи. И
тогда  придется выпрашивать у тебя.  Скорей всего, менять на снотворное. Что
испортило бы весь замысел. Не говоря уже о том, что вступили бы в отношения,
не  предусмотренные   Тиберием   при  организации  Башни  и,  скорее  всего,
неприятные нам самим...
     Публий ([быстро]). Что ты имеешь в виду под "неприятными"?
     Туллий.  Ну,   там  меновая  торговля,  воровство,  подозрения,  доносы
Претору... ты же жил в Риме... И пока бы  я объяснил  Претору, в чем дело, и
пока бы он согласился поверить...
     Публий. Может, Претора и спросить, сколько таблеток тебе можно?
     Туллий. Что ты!  Что  ты! ([Шепотом, поднося палец к  губам.])  Я же не
имею  права на снотворное больше. Я  же  свое выбрал еще в прошлом месяце...
Нет,  никто  ничего  знать не должен... Тайна...  В конце концов,  если поэт
интересуется  Временем  профессионально,  то я  —   любительски.  А  любитель
действует по наитию... Вот ты, например,  —  сколько ты на ночь принимаешь?
     Публий. Две  —  две с половиной. Три.
     Туллий. Значит  так,  —   три таблетки  —   восемь часов сна. Шестнадцать
часов, стало быть, равняется  —   шести таблеткам.  Запомним:  шестнадцать  — 
шести. То есть шесть  —  шестнадцати. Допустим,  нам  нужно семнадцать часов.
Чтобы получить семнадцать, надо увеличить дозу с шести  на  —  сколько? Стоп.
Делим  шестнадцать на шесть. То  есть часы на таблетки. В итоге  получаем...
Стоп. Вздор. Делим таблетки  на часы. Шесть на шестнадцать. Получаем, прежде
всего, дробь. Публий, ты следишь за ходом мысли?
     Публий. С завистью и с восхищением.
     Туллий. Погоди, то ли еще будет. Значит, дробь плюс...  Сбился. В общем
даже если  четными оперировать, то  получается: одна таблетка равна  четырем
часам  сна. Ничего себе  таблеточка! Дает!  Значит, одна  четверть  таблетки
равна  часу  сна.  Значит,  если  мы  хотим прибавить  семнадцать часов, нам
надо...  нам  надо... штук семь с хвостиком... Так что ли... ([Неуверенно.])
Нам надо...
     Публий. Да  на  кой  тебе Время?  Сроку,  что  ли, не хватает?  Ведь  — 
пожизненно!
     Туллий.  В том-то  и  дело,  друг Публий, что  пожизненно  переходит  в
посмертно. И если это так, то и посмертно переходит в пожизненно... То есть,
при жизни существует  возможность узнать, как будет там... И  римлянин такой
шанс упускать не должен.
     Публий. Подглядеть, значит?..
     Туллий ([почти кричит]). Оно же  —  подглядывает!..
     Публий. Подсмотреть? Через дырочку?..
     Туллий.  В известном  смысле. Но  —   не  глядя. С  закрытыми глазами. В
горизонтальном положении.
     Публий. Когда мы когортой в Галлии стояли...
     Туллий. Публий! умоляю! Ради всего святого...
     Публий. ...я  одного  грека знал.  До  чего был предприимчивый.  Домами
торговал.  И был  у  него один дом.  Шести или  восьмиэтажный  —   не  помню.
Нормальные семьи жили. Муж, жена, ребенок. Так  он что, бестия, придумал? Он
им вместо лампочек миниатюрные телекамеры  вкрутил. За  три сестерция  можно
было  целый час  семейную жизнь наблюдать. Совокупление то есть.  Весь цимес
был именно  в том, что сегодня они могли решить не делать этого... И плакали
твои сестерции. А могли и наоборот...
     Туллий. Чего ради ты мне это рассказываешь?
     Публий. Очереди  к нему стояли! Потому что  —   элемент вероятности. Это
знаешь как распаляет! И  особенно, если у них ребеночек... И они его сначала
спать укладывают... Или он среди дела просыпается... и вякать заводится. Что
ты!.. И она, уже на полном взводе, со станка слезает и в детскую канает... И
особенно, если блондинка... И потом возвращается, а у него эта вещь...
     Туллий. Прекрати, я сказал!
     Публий. Колоссально  он заработал, грек  тот. Целую сеть потом  открыл.
"Аргус" компания называлась. Не слышал?
     Туллий. Нет.
     Публий. Значит, своим умом дошел.
     Туллий ([пересчитывает таблетки во флаконе]). В старые  добрые времена,
Публий, таким, как ты, язык  выдирали, уши обрезали и глаза  выкалывали. Или
кожу живьем сдирали. Или кастрировали... Может, я только потому и терплю все
это, что казнить уже наказанного  —  во-первых,  камерой, во-вторых, тем, как
твои мозги устроены,  —  получается тавтология. Театр в театре.
     Публий. Или  как если тебе в  собачье дерьмо  ступить... ([Прикладывает
ладонь к животу.]) Полдник скоро.
     Туллий. Пойду  лягу. Все-таки ночь не спал. ([Пересчитывает таблетки.])
Спать, спать... Не съедай  мою порцию,  а?.. Что  у нас сегодня?.. Паштет из
голубиной печенки и...  форель с яйцами  аиста...  Н-да,  наконец-то рыба...
Яйца,  по  крайней  мере,  оставь...  позавтракать...  Возьму  для  верности
([высыпает на ладонь]) восемь. ([Наливает вина в бокал; глотает снотворное и
запивает.])
     Публий. Не уходи,  постой... Что же я-то делать буду? Шестнадцать часов
подряд!
     Туллий. Семнадцать.
     Публий. Тем более! Ты обо мне подумал? Эгоист! Патриций! Все вы  такие!
За это вас и не любят... Что я-то делать буду? На  меня-то  тебе  наплевать,
да?
     Туллий.  Не ори! Телек  посмотришь. Музыка  опять же.  Прогулка  потом.
Книжки... Вон классиков  этих почитай...  Классика  вообще  приятней читать,
когда знаешь, как он выглядел...
     Публий. Да с кем  же  я  разговаривать буду?! Вслух,  что ли. Да я ж...
Семнадцать часов. Один. Да это ж с ума сойти... Да я ж не выдержу...
     Туллий.  Да чего  там  выдерживать,  о  чем  ты  толкуешь.  ([Зевает.])
Наоборот   —  в покое тебя оставлю... ([Зевает.]) А когда проснусь, расскажу,
чего видел... про Время... там тоже показывают... ([Зевает.])
     Публий. Не зевай!.. ([Хватает Туллия за полу тоги.])  Постой! Не ложись
еще...   Как  же   так...   ([хватается   за   голову])   ...один   в   этом
Пи-Эр-квадрате... как  точка, циркулем обведенная...  Да  что ж ты,  подлец,
делаешь...  Будто  я не  человек... Не  зевай!!!  Ой,  у меня голова  сейчас
лопнет. Ты что  —  не понимаешь?!..
     Туллий ([широко зевая]). Человек,  Публий... Человек ([зевает  опять]),
ну что в человеке особенного... ([Зевает.]) Отвернись.
     Публий. Зачем?
     Туллий. Снотворное спрятать. И переодеться.
     Публий ([отворачивается]). Я бы и так не взял... Только не долго.
     Туллий  ([зевая]).  Щас...  щас...   ([прячет   таблетки  в   клетку  с
канарейкой])  щас, щас. ([Возвращается в  альков.]) Так,  где  моя ([зевая])
тога?.. шерстяная которая...
     Публий ([оборачивается]). Лучше белую возьми.
     Туллий. Просили же тебя отвернуться. Переодеваюсь я...
     Публий. Я только так... глазами помацать... Зачем ты эту берешь? Возьми
белую.
     Туллий  ([зевая,  почти голый]).  Нет, серая лучше... Больше  на  Время
похоже. Оно же, Публий, ([зевает]) серого цвета... как небо на севере... или
там  волны...([Зевает,  широко разворачивает  тогу.]) Видишь?.. Так  Время и
выглядит... или ([складывает ее пополам]) так... Или  —  так...  ([Складывает
по-другому]). Серая тряпочка. ([Заворачивается в тогу и ложится.])
     [Пауза.]
     Публий. Как же так.  Я же  не буду знать, сколько времени  прошло. Ведь
песочные часы тоже отменили.
     Туллий. Не  волнуйся. Я сам проснусь.  Когда  семнадцать часов пройдет.
([Зевает.]) Это  и  будет  означать, что  семнадцать  часов прошло...  когда
проснусь...
     Публий. Как же так...
     [Пауза.]
     Туллий. Публий.
     Публий. А?
     Туллий. Сделай мне одолжение.
     Публий. Чего?
     Туллий. Пододвинь ко мне поближе Горация.
     [Публий передвигает бюст.]
     Ага. Спасибо. И О- ([зевает]) -видия.
     Публий ([ворочая бюст Овидия]). Так?
     Туллий. Ага... чуть поближе...
     Публий. Так?
     Туллий. Еще ближе...
     Публий. Классики... Классик тебе ближе, чем простой человек...
     Туллий ([зевая]). Чем кто?
     Публий. Чем простой человек...
     Туллий.  А?..   Человек?..   Человек,  Публий...  ([Зевает.])   Человек
одинок... ([зевает опять]) ...как мысль, которая забывается.

          [Занавес.]