Сцена из документального фильма: напыщенный пожилой барбос Евгений Рейн в куртке-аляске вещает что-то о великом дне знакомства Бродского с Ахматовой. Приходится долго слушать о том, как «я познакомил гениев в Комарово..» и всю прочую невыносимую чухлому. Но картинка вдруг резко меняется, и в кадре возникает молодой, циничный, снисходительно улыбающийся Джозеф из 1970-х. «Ахматова? Ну, мне было интересно узнать, что она все еще жива». После такого - все монологи Рейна уже не хиляют, как выражался нобелевский лауреат.

Я слишком люблю Бродского, чтобы выносить творчество его многочисленных «лучших друзей» и непременных комментаторов – оглушительно бездарных, как Найман, удручающе ординарных, как познакомивший гениев барбос, беспросветно бесстыдных, как Бобышев. А потому, когда было объявлено, что за сочинение «ЖЗЛ» Бродского взялся еще один его «заслуженный друг» Лев Лосев, я стал ждать всего самого худшего. И не ошибся. Лосев (эмигрант, профессор, изрядная величина, etc.) – к сожалению, еще и поэт, предсказуемо-тоскливый в своей демонстративной «интеллигентности» и «филологичности». Представьте себе: много-много средне-культурных профессорских стихов, и все об Италии, о «памяти Иосифа», о величии русской литературы, о плохой Советской власти… удавишься скорее, чем одолеешь эти высокодуховные метры. Точнее всех о Лосеве написал в свое время Шиш Брянский, московский певец, рецензент и насмешник:

Руский поэт Лосев живет в Америке, куда он переселился из России спасаясь от преследовавших его руских. Поэтому понятно, что он создает произведения мирового уровня. Но при этом он представляет собой образец подлинно руского поэта и носсителя истинной руской культуры которая в Росии существовала как отросток мирового гумманизма вопреки происходившему там разному очень нехорошему… Руский поэт Лосев говорит про серьезное и трагичное возвышенным голосом, впечатляя других нашедших себя руских мужественной стоичностью, которая иногда совершенно неожиданно для них сменяется, как говорила моя учительница Майя Робертовна Цуцик, сдержанно-отчаянной патетичностью… Стихам руского поэта Лосева присущи гомерически феерическое остроумие, злободневная ирония, бескомпромисный полемизм, смелость и актуальность.

Отсюда уже ясно, какую именно книгу о Бродском сочинил бескомпромиссный полемист и феерический остроумец. Открываем книжку, на первой же странице находим вишенку - «Высокую авторитетность поэтическому голосу Бродского придавала гениальность». На этом можно было бы и сделать «остановку в пустыне», но я не спасовал перед авторитетностью и углубился в чтение. Итог его, увы, не впечатляет.

Вообще-то биография нашего любимого Джозефа просто не может быть скучной. О нем интересно буквально все, и даже те или иные случайные его обмолвки в эссе или в интервью – о путешествиях, женщинах, политике, американской бытовухе, литературной кухне – заставляют жадно всматриваться в текст и требовать подробностей. Разные, но при этом недурные авторы могли бы по-своему выстроить его историю.

Занятный бродский «ЖЗЛ» написал бы кто-то из соразмерных ему каменных гостей писательского пантеона. Так, несколько страниц, посвященных И.Б. в мемуарах Лимонова – о том, как Джозеф отправлял к нему смазливых девок-аспиранток, как назначал свидания в безалкогольном кафе («чуваки здесь не дают спиртного») и подговаривал набить морду общему врагу гражданину Наврозову – читаются во сто раз лучше, чем вся официальная мозолистая бродскиада. Кстати, биограф-Лосев дежурно попинывает Лимонова, и это неудивительно – рыбы-прилипалы, должно быть, тоже не выносят соседних китов.

С другой стороны, замечательное жизнеописание Бродского получилось бы у дотошного американского журналиста, какого-нибудь бывалого репортера с газетной выучкой. Здесь сработал бы эффект полного отстранения от русской «культурной» атмосферы, душной и надоевшей, навык методичного сбора удобных и неудобных фактов. Интервью десятков, а то и сотен знакомых героя сложились бы в типичную для заграничного жанра «расследований» мозаику – и, по контрасту с постылыми рассуждениями маразматиков об «индивидуализме гения и его любви к античности», это бы сработало.

Наконец, отличную биографию-мемуар мог бы издать и кто-то из друзей-приятелей героя, почему нет. Претензия к такому автору одна: полная незаинтересованность во внутрилитературных цеховых обстоятельствах, ибо тексты, написанные с плохо скрываемой позиции «а я, между прочим, тоже, вместе с другом-Иосифом, ничего себе поэт!», поистине ужасны. У Бродского ведь были друзья иных профессий, и даже самое безыскусное воспоминание, опубликованное ими, по определению интереснее и живее, нежели камлания всевозможных ахматовских сирот в стиле «мы бродские, какой восторг».

Но что же Лосев, какого рода сочинение вышло у него? Казенная лекция для гимназистов, охотно разъясняющая всем желающим, что Волга, извольте видеть, впадает в Каспийское море. К счастью, в его «ЖЗЛ» нет душераздирающих намеков на собственное величие «в тени Бродского», какие любят Найман и Ко, однако по части свежести и новизны сей учитель может выставить самому себе кол.

Собственно, Лосев даже не пытается рассказать нам «историю жизни» - биографические изложения в его книге занимают примерно треть и без того небольшого текста. Организованы они строго «по темам» - детство и рання юность, затем суд и ссылка, далее сразу отъезд в эмиграцию, потом прыжок через 15 лет к Нобелевской премии, и сразу же смерть. Вот и все. «Смуглой леди» почти всех «сонетов» Бродского Марине Басмановой посвящена примерно страница, жене – три строчки, жизни в Америке – почти ничего, какие-то фрагментарные упоминания то о стипендии Макартура, полученной в 1981 году, то о том, что «поэт много путешествовал по свету». Никаких подробностей, полный запрет на детали, заведомое молчание о чем-либо «неправильном». Вообще-то Лосев мог бы и не писать целой книги, а ограничиться краткой запиской в таком примерно роде –
Всем, кого это касается. Иосиф Бродский был великий поэт, индивидуалист и частное лицо. Высокую авторитетность его поэтическому голосу придавала гениальность. Он любил котов, античность и Венецию. Он не любил Евтушенко и Советскую власть. Высокую поэтичность его авторитетному голосу придавала гениальность. И хватит с вас на этом.

В любом случае, по прочтении лосевского труда создается ощущение нудного пересказа. Словно бы автор не дружил со своим героем несколько десятилетий, а узнал о его существовании из энциклопедий и филологических сборников, откуда аккуратно и переписал все, по его мнению, веско звучащее. «Родился, жил, с особой силой воплотил».

Что же до литературоведческих рассуждений Лосева о поэзии И.Б., занимающих большую часть текста, то они, напротив, подробны, но слишком уж тривиальны, да и попросту зевотно скучны. Дело в том, что филологоанатом не должен слишком уж любить своего несчастного подопечного: дистанция здесь особенно важна. В случае же с Лосевым исследователь находится «внутри» анализируемой поэтики, он безоговорочно становится на сторону не только Бродского-автора, но и Бродского-комментатора, принимает как данность все его склонности и странности. Иными словами, не отделяет себя от предмета – а потому и толкования его, в сущности, излишни. Все эти соображения можно найти и у самого героя книги, но только у него они выходили, мягко говоря, получше.

Итак, «заслуженный друг» не сделал «нашему рыжему» биографию. В этом смысле вокруг Бродского вообще творится нечто катастрофическое – не так давно эмигрантский литератор Соловьев издал безобразный роман, где приписывает ему невесть что, целые речи и монологи на скабрезные темы. Свой «Теплоход Иосиф Бродский» выпустил и Проханов – все сколько-нибудь знакомые с творческой методой Александра Андреевича могут вообразить, во что там превращен бедный покойник. Изгаляться явно будут и дальше – во всяком случае, до тех пор, пока вдова и секретарша Бродского держат полный запрет на публикацию его архива, обстоятельного, и в то же время пристойного сочинения о нем так и не появится.

Но может и не так уж это скверно Все равно ведь никакие причитания барбосов, никакие гимназические изложения профессоров и мутные фантазмы литераторов не отнимут у всякого прилежного читателя того самого Джозефа, которого он любит. «Сделанного из античности, партизанщины и театра абсурда». Ловко смешивавшего в обыденной речи высокий штиль, англицизмы и уличное наречие 1950-х. Двадцать пять лет любившего свою новую Августу. Обходившегося без всякой, прости Господи, «высокой авторитетности поэтического голоса».

Джозефа, который терпеть не мог, когда о нем пишут пошлости.

Источник; http://knigy.mobitype.com/urn_lj_livejournal_com_atom1_knigy_403.html

Флоренция. Дверь (мореный дуб!) склада одного из ювелирных магазинов. Фото А.Н.Кривомазова, июль 2007.

---

В начало

Ранее

Далее

---

Карта сайта: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15.