Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Роман с...

Сергей Юрский — уходящая натура

Этот артист успел сделать много. Благодарные зрители помнят его работы и в театре, и в кино, и на телевидении. Он познал славу, повидал мир, создавал свой режиссерский театр. Он актер-мечтатель, воплотивший в жизнь множество своих идей, начиная еще с той легендарной «Фиесты» по Э. Хемингуэю. Пожалуй, столько же и не свершилось — и не по его воле. Политикой он никогда не занимался. К счастью! Его имя всегда было и есть воплощением большого таланта, интеллигентности, честности и порядочности. Недаром поэтому рядом с ним всегда были выдающиеся личности. А сколько из них оставили свои автографы в той его знаменитой гримерке в БДТ… Общение с М. Барышниковым, И. Бродским, А. Солженицыным, Г. Товстоноговым, Дж. Стрелером… Да, замечательная компания была у Сергея Юрьевича Юрского…
Мне всегда казалась его актерская сущность парадоксальной, потому что Юрский по внешнему рисунку — сверхсовременный, сверхироничный актер эксцентричного плана, а по внутренней сути — воодушевленный певец мечты, старинный актер-мечтатель. Он играл и ставил в театре, в кино, писал повести, пьесы, сценарии, прочитал на телевидении всего «Онегина». Для друзей, а теперь и для зрителей, он еще и поет, а для себя — рисует. Лучший Бендер советского экрана, импровизатор в «Маленьких трагедиях», Груздев — «Место встречи …», из любого эпизода делающий событие… Любимец Товстоногова, легенда БДТ в шестидесятые и Театра им. Моссовета в семидесятые; регулярный гость Скандинавии, Японии, Парижа — он поразительно ко двору в любое время и в любом месте.
Он уже 55 лет служит театру. И понимает, что теперь в театре требуются не намеки, а положительная мысль; не пародирование, а высказывание. Это гораздо труднее. Новые спектакли и концертные программы Юрского имеют своего «особенного» зрителя. Сергей Юрьевич говорит, что зритель — это его счастье, и чтобы его сохранить, нужно много трудиться, и каждый день помнить, что оно — не навсегда.
В одной из первых наших бесед в эфире чикагского радио я сказал Сергею Юрскому, что ОН — часть того Отечества, которое дорого нам, и живет в наших душах и поныне. Я сказал ему правду.
Наше недавнее интервью с Сергеем Юрьевичем состоялось в преддверии его вечера с программой «Домашние радости». По жанру Юрский определил это представление, как «меланхолическое кабаре». Явное несовпадение: предполагает веселье, эксцентрику, зрелищность. Но ведь это сочетание — стиль Юрского. По высшим меркам в театре этому есть определение — трагикомедия. Быть трагикомичным артистом дано немногим. Это — дар.
Сергей Юрьевич легко подхватил эту тему, и мы начали наш разговор.

Сергей Юрский: Конечно, в названии ты ищешь всегда хоть какую-то зацепку, чтобы было не слишком гладко. А когда ты рискуешь в одиночку выходить на сцену на целый вечер, то хотя бы маленький «спотыкач» необходим. Но в данном случае мне кажется все логично. Вот, скажем, если говорить о Бендере, то к нему очень подходят слова «меланхолическое кабаре». Потому что он — эксцентрик, но в стиле «танго» — человек раздумчивый, меланхоличный, ироничный. Но главное название — «домашние радости». Это просто вынос на сцену, на большую аудиторию того, что писалось и исполнялось только для совершенно домашнего узкого круга. Это раздумья в виде новогодних песенок, которые сочинялись на каждый год, как выражение настроения сегодняшнего дня и гадания на будущий год. В них были вещи конкретные. Как ни странно, они сбывались, и это были не только пожелания радости, но и невольные признания в том, что могут быть совсем и не радости. Это была смесь издевок, иногда даже грубостей, которые висят в воздухе, даже трагедий. Я никак не вылезаю в певцы, а впервые рискую выйти к аудитории с моим другом, аккомпаниатором — пианистом Владимиром Свешниковым, который помогает мне эти песенки проговорить. В авторском концерте будет то, что я сам писал, то, что частично вошло в мою книжку с тем же названием «Домашние радости».
— Сергей Юрьевич, какие замечательные «капустники» были в 60е-70е годы. Мне посчастливилось побывать на них в ВТО и в Ленинграде. К сожалению, остались на пленке всего несколько из них. Вы тогда уже «свое» пели. Почему же только сейчас осмелились вынести на зрителя свои сочинения?
— Просто пришла пора. Я вообще-то исполнитель прежде всего классики, или того, что я считал будет достойно стать классикой. Я был одним из первых исполнителей таких авторов, как Жванецкий, Шукшин, Рейн, Бродский; поэтов уже сегодняшнего дня… Поэтому множество моих любимых авторов — это основа моей жизни. Но вот приходит пора, когда ты должен отбросить все ширмы и попробовать сам поговорить со зрителем, полностью отвечая за все, что происходит. Я не пел только лишь потому, что в это время пели все. А я уступил место. Сейчас петь всем надоело, вот тут я и решил попробовать.
— Хочу признаться, что когда Вы играете прозу или поэзию (да, именно играете), то кажется, что иначе это не может звучать. Очень дороги Ваши акценты, интонации, а еще понимание и проникновение в Ваши мысли. Вы Иосифу Бродскому играли его поэзию? Он хвалил Вас?
— Он меня хвалили, но он никогда меня не слышал. Мы с Бродским встречались не раз, ругались по поводу того, как надо читать стихи, обсуждали многое, разговаривали… У нас вообще были хорошие отношения. И, наконец, он мне посвятил поэму, которая дошла до меня после его смерти. У меня, кстати, есть ответ на эту тему. Занятная история…
— Наверняка Ваши беседы с Иосифом Бродским и на кухне проходили тоже. Когда-то ведь были кухонные разговоры. Именно там мы говорили о самом сокровенном, о самом дорогом. Кухня — это условно. Был только свой круг, фактически семья, но чуть-чуть расширенная. Там люди были откровенны. Было какими мыслями обменяться. Были тогда такие времена, когда вне квартиры говорить было опасно. За болтовню — неприятности. А дома — откровенность, свобода... Неужели возможно возвращение к тем «кухням»?
— Нет, ничего вернуться не может, я думаю. Мы живем дальше. Вернуть «то» — нельзя. Но осмысливать и понимать, что оно, это прошлое — живет в тебе, в нас — необходимо. Вспомните, как мы мечтали, чтобы обо всем можно было говорить, но не на кухне, не под елочкой, а там, где ты хочешь: на радио, на телевидении, на митинге, да просто в миру высказывать свои мысли. А разговоры-то и кончились....
Есть ли у нас свобода слова сейчас? Есть. Люди говорят иногда, что попало, иногда даже слишком много, но в основном (всегда есть исключения, на том и держались) — сказать-то нечего.
— Вы приехали сейчас с гастрольным туром в Америку. И вам есть что сказать. Помните зрительные залы, где вы ощущаете некую особую тишину, рождающую мысль, и которая вам нужна и интересна?
— Да, такая тишина, к счастью, бывает. Меньше всего в Москве, но бывает.
— В Москве реже?
— В Москве реже... Москва настолько богата и разбухает своими возможностями, что для слова, как раз, в любом его виде, для слова, которое выражает некую мысль — простую, веселую, мрачную, ироническую — очень мало остается места. Из-за всяких наиболее ярких шоу...
— Различные шоу вытеснили слово, которое когда-то так было дорого нам, и привносило в душу небывалый заряд энергии... К сожалению, все меньше остается артистов, способных исполнять соло для души. Вы, Сергей Юрьевич, умеете. В игре ваш основной источник творческой радости, или в чем-то еще?
— Я, прежде всего, актер, это моя профессия. Режиссурой я занимаюсь тоже. Иногда — телевидение, снимаюсь в кино, но, прежде всего, — я театральный актер.
— Вы как-то очень скромно об этом сказали. Но, кроме того, что вы актер, вы еще и режиссурой серьезно занимаетесь. Вы и литератор. Вы играли в Брюсселе, в Париже, в Милане, и преподавали в Японии, поставили там два спектакля. Что нового привнес в профессию ваш зарубежный опыт?
— Две вещи. Во-первых, то, чему можно учиться у них. Так получилось, что я был довольно уже пожилым человеком, когда работал в Брюсселе и Париже как актер в труппе. И в какой-то мере я был диковинкой для моих коллег французских. Мой метод и способ работы как-то на них влиял, и они присматривались к тому, что я делаю. Но ведь и я присматривался... В Японии, будучи режиссером, я просто поражался их качествам, их терпению, их умению сносить любые неудобства, любую не свойственную им задачу и умение ее осуществить; причем закрепить это преодоление, потом повторить столько раз, сколько нужно. В общем, в разных странах по-разному, учился многому. И второе. Только за границей я понял ценность русской театральной школы. В нее можно привносить элементы чужие, ее необходимо обогащать, но она, действительно — отражение нашей души.
Русский психологический театр — это одно из достижений страны, народа. Так же, как и литература девятнадцатого и двадцатого веков. Мы сейчас в глобализации мира это предаем, мы учимся не дополнению к знанию, а готовы отвергнуть свое во имя того, чтобы делать кино, например, как Голливуд. Причем я люблю голливудские фильмы, очень люблю мощность игры, профессионализм, их режиссуру. Я обожаю некоторых актеров Голливуда. Но это — совсем другое кино. И потом — это невыгодно. Нам все равно их не догнать, скажем, в мюзикле. Мы можем сделать другие вещи лучше, чем они, но в целом — мюзикл — это просто их… А еще, если рухнет русский театр, и будет он, ну совсем как мировой, как французский, как американский, очень много потеряют от этого и актеры, и зрители.
— Вас ведь за границу пригласил выдающийся режиссер Стрелер. Он увидел в Вас, наверное, артиста, которому очень захотелось поработать за рубежом? И чтобы Вас увидели ТАМ?
— Нет, тут не все так романтично. Просто случилось… Мы, действительно, были в очень хороших, даже, я бы сказал доверительных отношениях с Джорджо Стрелером. Он организовывал мой концерт и был на нем. Конечно, все это замечательно для меня.
— Чтобы русский театр существовал, развивался и вновь прославлял страну, Вы делали и делаете ныне немало. Я знаю, что Вы были председателем жюри конкурса драматургов под названием «Действующие лица». Неужели это правда, что из огромного количества (чуть ли не пятисот пьес) Вы не могли отобрать ну, скажем, десять приличных?
— Мы отобрали… И вручили премии…
— То есть движение в драматургии есть?
— Оно не сопоставимо с количеством. Все-таки количество шлака велико. Люди настолько нетребовательны к себе, что есть шанс пробиться с совершеннейшей халтурой, что мы и наблюдаем зачастую на нашем телевидении. Выходят невозможные тексты. Они при любой редактуре должны быть выброшены в корзину и забыты… Но нет: снимают сериалы по 90 серий и больше, снимаются актеры.
— В связи с тем, что Вы, Сергей Юрьевич, сказали: «снимают», «снимаются», я вспомнил знаменитую «Фиесту» — спектакль, который закрыли в БДТ, к сожалению огромному. Это теперь уже история, и театральные люди помнят об этом. Но Вы сняли телевизионный фильм, и Мотодора в «Фиесте» играл великий Михаил Барышников. Смыли все? Не показали и не показывают? Что произошло?
— Нет, картина есть, она существует. И ее показывали по телевидению. У меня есть кассета, но качество плохое. Просто я — ленивый… Надо бы заняться и добиться, чтобы ее перевели на какой-то более качественный носитель…
— В связи с тем, что Вы, Сергей Юрьевич, сказали: «снимают», «снимаются», я вспомнил знаменитую «Фиесту» — спектакль, который закрыли в БДТ, к сожалению огромному. Это теперь уже история, и театральные люди помнят об этом. Но Вы сняли телевизионный фильм, и Мотодора в «Фиесте» играл великий Михаил Барышников. Смыли все? Не показали и не показывают? Что произошло?
— Нет, картина есть, она существует. И ее показывали по телевидению. У меня есть кассета, но качество плохое. Просто я — ленивый… Надо бы заняться и добиться, чтобы ее перевели на какой-то более качественный носитель…
— Конечно, перевести на качественный носитель необходимо, но не Вы должны этим заниматься.
— Не я... У меня и времени нет, и сил... Но вообще-то надо было бы это сделать. Потому что в фильме небывалое собрание актеров БДТ того времени, расцвета Товстоноговского времени. Несмотря на то, что именно Георгий Александрович закрыл этот спектакль. Его влияние, его аура и его актеры лучшей тогда в Европе труппы, играющие в этом фильме — несомненно, достижение. Кроме того, это тот самый Хемингуэй того времени, который был героем нашего поколения. Мы через него от себя хотели понять мировую душу. И это очень важно.
— Да, в каждом доме тогда висел портрет Хемингуэя. А был ли период, когда вам хотелось зацепиться за это время, и какой период жизни вы считаете самым страшным?
— Знаете, все было очень даже нормально. Это зебра — белое, черное... Ну вот, скажем, начало Товстоноговского театра, в котором я принимал участие — 50е-60е годы — это время поразительное для театра и для тех высших точек, когда театр становится нужным зрителям и не забывается всю жизнь. Это было фантастическое время... Потом был упадок 70х годов... Потом были мои личные неприятности... Было трудное время... Было время, когда я снимался в кино активно, а потом, когда меня запретили совсем.
— И когда на «Азербайджанфильме» снимались и играли иностранцев. Бывало и такое?
— Ну что ж, играл азербайджанцев... Замечательно... Это тоже было по-своему неплохо. Просто это было занятие, закрывающее для меня те возможности, которые давал БДТ и студии «Мосфильм», «Ленфильм»... А 90е годы я называл годами своих наивысших возможностей. И радости... Тогда я начал активно писать и осмеливался ставить то, что я написал, стал выходить к зрителю с полной ответственностью авторской. И актерской тоже. Я полагал, что за границей тысячелетия я должен уступить место, но сейчас я многим раздражен и встревожен... Мог бы замолчать, но мне кажется, что молчание будет уж слишком знаком согласия. А мне бы не хотелось со многими соглашаться. И свои тревоги мне хотелось бы передать сегодняшним зрителям, что я и делаю.
— Слушая ваши интервью по телевидению, я, Сергей Юрьевич, ощущаю вашу тревогу в связи с происходящим в России. Возникла новая шкала ценностей, какая-то новая реальность... Как вы считаете, существует ли еще в России Пушкинская эпоха и культура, или что-то их вытеснило? У вас и сейчас такое пессимистическое ощущение ближайшего будущего, или оно несколько изменилось за последнее время?
— Оно тревожное, несомненно. Я вижу очень много тупиков, из которых, как из всякого тупика, выход единственный — повернуться и идти обратно. Но обратно ходить — это такая потеря времени и духа, что обидно... А вперед идти — вроде... Притом, что так развивается цивилизация...
Мое ощущение (не могу его скрыть), что Пушкинская эпоха шкалы ценностей кончилась. А вот, что такое это «новое»? Нет, тут я не берусь определить или выразить двумя-тремя словами. Могу только, как по тонкому льду, попробовать идти, ища новые интонации и, передавая свои ощущения. Не готовые мысли, не формулировки... Ощущения тревожны, но вместе с тем жизнь продолжается и надо идти дальше...
— Надо жить... Помните?
— Надо жить... Помню.
— В предисловии, которое вы написали к двухтомнику Чеховских рассказов, есть такие строки: «Меня отделяют от Чехова всего два рукопожатия: незабвенная Раневская дружила с Качаловым, а он, конечно, не раз пожимал руку Антону Павловичу». Чем дорог вам Чехов?
— Нынешний двадцать первый век очень любит всех разоблачать и сдирать одежды... Прекрасные одежды с прекрасных людей, говоря: «Да вон он, посмотрите на него...» Это же произошло и с Чеховым. Извращают его фигуру, его биографию, его пьесы, его мысли. Но для меня он остается вот тем самым... Если есть образ в истории истинного интеллигента, то это — Чехов. Такой, каким он предстает в своих произведениях, такой, каким предстает на своих портретах. Вот это и есть тот идеал человека, которому я кланяюсь.
— Вспомнил сейчас вашу замечательную книгу «Попытка думать». Знаете, иногда поражаюсь тому, что часто просто не пытаются думать, или, наоборот, думают о чем-то другом... Что происходит?
— Делом надо заниматься. А что такое дело, в котором не возникает желание говорить, желание слушать, желание понять?..
Понимаете отсутствие разговора — это обилие возможностей музыкальных. Как теперь свадьба делается? Приглашается человек, который говорит тосты и поздравляет... Если человек богаты — приглашаются целые коллективы, театр... Все пляшут... Приглашаются хоры, певцы. Спойте, говорят, для нас, для всех. А вот самим сказать... И приглашаются люди, и музыка повсюду, гигантские телевизоры... Вставил чужое, и оно за тебя говорит. Разговор кончился... Приятельство кончилось. Дружба — это только совместные действия... Мы многое обрушили в себе... А потому театр, сцена, посещение живого словесного действия — это поступок. Нужно усилие, чтобы пойти на такое дело.
— Когда-то ходили. Нельзя было попасть на ваши спектакли, концерты. В вашу книгу «Кого люблю — того здесь нет» вошли личности небывалой величины. Фаина Раневская и Ростислав Плятт тогда, когда вы с ними ставили и играли спектакли, были стариками для вас или вы с ними были все-таки на равных?
— Нет, стариками, конечно.
— Ростиславу Плятту было 70 лет, когда вы «Тему с вариациями» поставили. Сейчас вы как раз в его возрасте.
— Все время вспоминаю именно Плятта и пытаюсь сопоставить себя с ним в этом возрасте: что он мог, что я еще могу...
— Миллионы зрителей думают: актеры — счастливые люди. А вы считаете, что моменты счастья — самые опасные в жизни. Почему?
— Это правда. Действительно, это опасно. Даже когда человек прогуливается, идет на холм, он думает: «Ветер усиливается... Ну, ничего, вот дойду до вершины холма, обязательно дойду...» И идет... И чем сильнее ветер, тем ему интереснее идти. А когда он на вершину взошел, странное возникает чувство: «А что дальше?» Потому что дальше подпрыгнуть не получается. Я не говорю, что надо обходить вершины, я просто говорю о том, что нужно готовиться к тому, что с вершины надо покорно спускаться., чтобы искать новые...
— А таланту дозволено все — и злодейство тоже? Чего бы вы не могли простить талантливому человеку?
— Ничего я ему не могу простить. Потому что талант — это инструмент, молоток... А «что» ты им будешь забивать — это главное...
— Это верно. И эти слова маститого, титулованного Сергея Юрского очень важны... Но у вас же есть еще одно не менее почетное звание — «дед». Часто видитесь с внуком?
— Встречаюсь, к сожалению, недостаточно часто. Но внук — моя главная надежда и моя главная забота. О нем думаю, о нем говорю, надеюсь...
— Какая мечта не дает покоя?
— Я мог бы сострить и сказать: «мечта о покое», но это острота. Нет, не буду отвечать на этот вопрос. Потому что беспокойств множество, а мечтания — это все-таки удел другого возраста. Я хотел бы только не потерять собственное зрение. Я говорю и конкретно и о глазах, которые начинают болеть, но я говорю и о другом: доверять тому, что сам видишь, не потерять трезвость взгляда и не поддаться взгляду толпы, потому что это есть самоуничтожение.

На следующий день после интервью мы действительно слушали «Соло для души» в исполнении Сергея Юрского. Он умело настроил зрителей — читал трагические стихи молодого И. Бродского. А потом звучали только его собственные произведения. Мы улыбались, некоторые даже хохотали. Но Сергей Юрьевич так умело выстроил свой вечер, что смех постоянно соседствовал с грустью. Его песенки-предчувствия под Новый год отражали время 20-ти, 15-ти, 5-ти летней давности. А последние два года предчувствия С. Юрского были так драматичны, что комок подступил к горлу, и было страшно до слез...
С этим чувством я зашел в конце вечера за кулисы, и когда Сергей Юрьевич увидел мои глаза, доверительно и даже, как мне показалось, торжественно произнес: «Я знал, что вы все поймете... Рад, искренне рад видеть вас снова».
Возвращаясь, меня не покидали мысли о том, чего только не перенес в этой жизни Сергей Юрский. И даже операцию на сердце. Но в нем не переменилось главное — его честное отношение к людям, к театру, к своему собственному таланту.
Такие артисты — уходящая натура...
Таких артистов — осталось, увы, мало.

Семен Грин
Чикаго, США

Источник: http://www.kontramarka.biz/magazine/4_2007/serhey_yurskiy__ukhodyaschaya_natura

---

Биография Бродского, часть 1

Биография Бродского, часть 2

Биография Бродского, часть 3

---

Карта сайта: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15.