Русский журнал, 1.06.2000

        Шестидесятилетие Иосифа Бродского прошло в России на удивление спокойно. Если вспомнить, что пять лет назад, когда поэт был еще жив, подобный же, но некруглый, юбилей был отмечен не только проведением научной конференции, но и открытием бюстов Бродского в Петербурге и в Амстердаме, то ход нынешних событий поражает своей размеренностью. Несколько в меру раздраженно-ироничных статей газетных и сетевых критиков, телефильм по ОРТ, очередная научная конференция в Петербурге. В названии последней преждевременным кажется только определение «научная» — судя по разлившимся по российским медиа эмоциям, да и по неуместной для академического дискурса пафосности некоторых из прозвучавших в Петербурге выступлений, наше отношение к покойному поэту-классику далеко от той беспристрастности, на которой так декларативно настаивает М.Л.Гаспаров, почитая ее за основание филологии.
        Смерть Бродского в Нью-Йорке в 1996 году мало что изменила в восприятии его фигуры в России. Статус великого поэта был получен им еще при жизни и остается неизменным. Его физическое отсутствие в России с июня кажущегося поистине доисторическим 1972 года превратило его уход лишь в повод для трогательных сентиментов в стихах и в мемуарной прозе, но оно же не позволило этому трагическому событию стать тем экзистенциальным рубиконом, «мигом сознания», по слову Бориса Эйхенбаума, каким явился для современников в 1921 году не менее трагически-внезапный уход Блока и Гумилева, бесповоротно обозначивший смену исторических эпох. Для подавляющего большинства живущих в России авторов и/или читателей живой Бродский и не являлся подлинным современником, будучи скорее героем биографического мифа, адресатом стихотворных посвящений и предметом воспоминаний (равно как и скульптурных изображений) еще при жизни. Я думаю, что для самого Бродского эта доминанта его восприятия в России была очевидна, и именно сознательным нежеланием разрушать подобное положение вещей объясняется его неизменный отказ от посещения России после 1987 года.
        В этом смысле со смертью Бродского в восприятии его в России мало что переменилось. Тексты его по-прежнему толком не изданы и не прокомментированы (не считать же подобным изданием любительское собрание сочинений, выпущенное «Пушкинским фондом»), не прочитаны и не могут быть прочитаны «широким читателем» (что не удивительно: в отличие от растасканного на цитаты раннего — поздний Бродский весьма труден для восприятия). Предметом всеобщего внимания, зачарованного ли, раздраженного ли, по-прежнему является его литературный статус. Статус великого поэта в эпоху крайней девальвации поэтического слова и краха фигуры Поэта как таковой.
        Статус этот действительно бесспорен (что подтверждают и обилие откликов на юбилей, и обилие докладчиков и, что существенно, слушателей на посвященной Бродскому петербургской конференции). Небесспорны его составляющие. Обозреватель «Коммерсанта» Григорий Ревзин, остроумно анализируя природу раздражения «продвинутой» части отечественной критики по поводу юбилея Бродского, называет два слагаемых фигуры Великого Русского Поэта: реформа языка и преследования поэта властями. «Налицо выполнение обоих условий», — констатирует Ревзин. Он прав; однако если бы ситуация со статусом Бродского определялась именно этими двумя факторами — Бродский бы давно перешел из сферы актуального, сопровождаемого неакадемическими эмоциями, в область никого не тревожащей классики и навряд ли бы привлек внимание того же Ревзина.
        Этого не случилось как раз потому, что Бродский занял вакансию великого (и пока последнего великого) русского поэта, сумев в эмиграции радикально поменять традиционные слагаемые успеха. Несомненно, что сыгравшее огромную роль в его поэтической биографии преследование властями вытеснено ныне в массовом сознании тем беспрецедентным для русской литературной традиции и во сто крат более актуальным для нее сегодня социальным успехом, которого Бродский добился на Западе. Ему удалось переломить вековую традицию и превратить русского поэта из невольника чести, оклеветанного изгнанника, безумца и жертвы в победительного законодателя интеллектуальной моды, богатого путешественника, университетского профессора, лауреата всех возможных премий, включая Нобелевскую, и владельца честно и достойно заработанного «Мерседеса». Именно сейчас этот новый образ как никогда притягателен для фрустрированной в новой социокультурной ситуации новой русской литературы. Недаром все раздражение Бродским (ср. слова Льва Рубинштейна, приведенные Ревзиным: «Что мне Бродский? Чужое начальство»), равно как и зачарованное восхищение им, замкнуто на этот нетрадиционный персональный имидж и, к сожалению, чуждо той аналитики, которой впору подвергнуть поведенческую стратегию покойного поэта.
        Собственно говоря, не традиционный поиск подтекстов или анализ взаимоотношений Бродского с предшественниками и современниками, а создание его детальной литературной биографии, ре- и деконструирующей механизмы его писательской карьеры, позволило бы говорить о «науке о Бродском», начало которой несколько преждевременно, на мой взгляд, констатировал, открывая питерскую конференцию, Яков Гордин.
        Пока же приходится довольствоваться малым. В Москве вышла «Большая книга интервью» Бродского, собранная Валентиной Полухиной, — почти полное собрание разговоров Бродского с журналистами и литераторами. В дополнение к текстам, многие из которых впервые публикуются по-русски (а некоторые — впервые в полном объеме), в книге опубликованы редкие фотографии Бродского разных лет. Мое внимание особенно привлекла одна — 1972 года. Сделанная в Лондоне, на престижном международном фестивале поэзии, куда Бродский попал благодаря стараниям У.Х.Одена через несколько недель после своего отъезда из Ленинграда, она запечатлела поэта в окружении новых и знаменитых друзей — Одена и Стивена Спендера. Снимок поражает специфически визуальной психологической достоверностью: в окружении оживленно болтающих англичан, кокетливо подбоченившегося Одена и расслабленно слушающего его Спендера Бродский хмур, напряжен, неуверен в себе и несколько неловок; его взгляд выражает скорее желание понять, чем понимание собеседников.
        Последняя фотография в книге сделана за четыре месяца до смерти Бродского, в Италии: он иронично-снисходительно смотрит в объектив, занеся руку с сигаретой над чашкой, кажется, капучино. Между этими фотографиями двадцать три года. Столько же между очередным русским изгнанником и последним поэтом, продолжающим интриговать Россию.


Источник: http://www.litkarta.ru/dossier/postscriptum-brodsky/