Страницы сайта поэта Григория Корина

ГРИГОРИЙ КОРИН

ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

Стихи и воспоминания об А.А.Тарковском

            *   *   *

В день рождения поэта

Вся земля теплом согрета,

И леса вокруг встают,

Птенчики везде снуют.

Не для каждого поэта

В день рожденья светит лето,

Да еще июньским светом,

Соловьи так близко где-то.

Вся в цветах стоит округа,

И луга звенят - ждут друга,

И Тарковский лету рад,

Он всему живому брат.

Жизнь тяжелая досталась,

Гнула до земли усталость,

Уходил всё глубже в тень,

Но спасал рожденья день.

За строкой строка всходила,

За светилом вновь светило,

И распахивалась дверь,

Наступал конец потерь.

Знак сиял приобретенья -

Новое стихотворенье,

И лицо его лучилось -

Всё как надо получилось.

ДРУГУ

Он вырвался из-под земли взрывной,

Кровавой, и немой, и ломкой.

Он вырвался из щупальцы земной.

Смерть перед ним стояла костоломкой.

Он вырвался. И скрытые ходы

Открыли лаз в последнюю минуту.

С лицом прекрасным вышел из беды,

И книгу он держал, одолевая смуту.

Премьера книги первой в пятьдесят

Пять лет. Премьера на протезе,

Не пощаженного за странный свой уклад,

За своеволье избранной профессии.

О, не чудак и не простак, прости,

России сын и воин благородный,

Который не войной свой путь постиг,

А после, от нее едва свободный.

            *   *   *

Мила ему забота -

Тарковский кормит птиц,

И в ранний час прилета

Для соек и синиц

Уже полна кормушка:

На веточке - доска,

Накрошены ватрушка

И рис из пирожка.

Остыла чашка с чаем

На ворохе страниц,

Он их не замечает -

Тарковский кормит птиц.

На веточке сосновой

В апрельский снеговей

Стоит как зачарован

Пред кормом воробей.

Бедняга поздно вылез.

Дорвался. Благодать!

И кто его кормилец

Вовек ему не знать.

Ни строчки перевода.

Нечитанность страниц.

Холодная погода.

Тарковский кормит птиц.

            *   *   *

Т.А.Т.-О.

Когда угрюм он и с собою сам не сладит,

К нему подходит, неожиданная, сзади,

Стараясь не вникать в невыносимый вздор,

И пальцами виски растрепанные гладит,

И только в силах он ответить: "Бога ради!"

Но в грозном прищуре светлеет мутный взор.

И вижу я, как раздвигаются морщины,

И остается только след их паутинный

На тонкой коже возле губ его и глаз.

О, сколько надо знать, чтобы душа поэта

Могла оттаять от безумия и бреда

И вновь зажечься, и продолжить свой рассказ.

НОГА

На войне потерял ногу,

и на ремне

железную

понемногу

научил ходьбе,

и подчинился судьбе,

и слава богу!

Но с годами

нога,

оставленная

за надолбами и рвами,

стала являться во сне,

и к пальцам, которых нет,

стал притрагиваться

дрожащими руками.

Но приходил рассвет,

и все становилось на место.

А потом

объявился фантом,

словно ножом

по ране

или щепоткой соли,

и такие накатывали боли,

что несуществующую ногу

искал уже и ночью и днем,

как там, под огнем,

и в конце концов

сверхчеловеческой стала ее доля.

И теперь,

кто бы ни пожаловался,

жена, сын, внук ли

на беду или боль,

все сжимается в обрубке,

словно он – душа,

побывавшая в мясорубке,

и на все отвечает

и сострадает

и человеку,

и подбитой голубке.

А то,

что было душой,

стало духом,

и обладает невероятным слухом,

и все про себя таит,

и никому не говорит заранее,

где и что произойдет

в мироздании.

            *   *   *

Сколько был латан и перелатан

И на войне, и после войны,

По костоломным кровавым палатам

В черных когтистых руках сатаны.

Но выживал он, ломаемый ломом,

Только и нес он приглушенный крик

Между больницей и жертвенным домом,

Зрелый мужчина, смиренный старик

Вот и сейчас не посмеет заохать,

Муку несносную молча сглотнет.

Небу протянет поломанный локоть,

Крестным знаменьем мелькнет небосвод.

Позже заполнится стражей палата,

Кровь просочится сквозь гипс на тетрадь.

Снова в бреду он услышит Пилата,

И заскрипит на колесах кровать.

"Боже, помилуй!" - неслышно он скажет,

Пытанный страхом вздохнет горячо

И улыбнется разгневанной страже.

Так это было и будет еще.

            *   *   *

Я счастлив, наконец!

Покой мне вновь дарован,

Я в комнате один,

Согретый теплым кровом.

Просвистаны сосна,

Береза и осина

Звучанием щегла

И трелью соловьиной.

Еще не рассвело,

А птицы в перекличке,

И словно зов клеста,

Гуденье электрички

Далеко прозвучит

Сквозь сон мой легковейный,

И рано я встаю,

И май благоговейный

Роняет на тетрадь

То яркий луч, то блики,

То слово, то строку,

Для пополненья книги

К Арсению спешу,

Блаженны перекуры,

И в две трубы дымим,

Слагая каламбуры,

И на столе моем,

Огромны, как тюрбаны,

Нежданные стоят

Пунцовые тюльпаны.

            *   *   *

Господи! Зачем ты на молчание

Своего послушника обрек,

Вместо речи дал ему мычание,

Отлучил от мысли в черный срок?

Душу, о Тебе одном поющую,

Кто, скажи, осмелился сломать,

Ты ли не сулил ему грядущую

И на склоне жизни благодать?

Побелел он, пожелтел от сонности,

Не выносит никакой еды.

Или это знаки зачервленности,

Или худшей, не дай Бог, беды?

Только руку дружескую ищет

Глаз полуоткрытый в редкий миг.

Или это горстка Божьей пищи

Из его же выпадает книг?

Доберусь ли, встречусь ли с тобою,

Мой единственный на свете друг,

Припаду ли теплою щекою

К холоду твоих поющих рук?

Музыка твоя должно быть снится

И тебе в безумной немоте.

Господи! Скажи мне, что творится

На твоей незримой высоте?

Всюду вихри с непосильным снегом,

Словно под сугробом простыни

Сговорились скинуть вместе с небом

Гробовые доски западни.

            *   *   *

Я забыл, когда ты умер,

Память, словно решето, -

Два числа в Господней сумме,

Две цифири от и до

Не припомнить - отнято.

Год не отличу от года,

А прошло, наверно, два,

Я забыл твой день ухода

И в твоих устах слова

Древнего людского рода.

Как забыл тот день и час?

Мог ли думать - позабуду!

А звучал нам Божий глас,

Нас он свел в последний раз

И развел двоих покуда.

Стал ты небом, я землей,

И над нами Ангел реял,

И простился ты со мной,

Голос ожил твой немой,

С каждым вздохом все роднее,

Как же день не вспомню я,

Окунулся весь в разлуку, -

Снег ли таял ноября

Или летняя заря

Обрекли меня на муку.

            *   *   *

Господь тебя послал,

И ты позвал меня,

И в мой вошел развал,

И вывел к свету дня.

Знакомы были мы,

Как сосны и трава,

Я вырастал из тьмы,

И я терял слова.

И ты всего хлебнул,

И сверх того, что мог,

И свет своих вериг

Носил ты, одинок.

Родился я из тьмы -

Ты из огня рожден,

И были вместе мы

До первых похорон.

Оплакать кто бы мог

Тебя, и до конца,

Там скачешь одноног,

А я зову Творца.

Услышит кто из вас,

Следы увидит слез,

Зову я Божий Глас,

Но, видно, не дорос.

Тебя бы услыхал

Или позвал тебя -

День вновь отполыхал,

И вот сижу, скорбя.

С тобой впервые я

Стал говорить на ты,

Как говорят друзья

В тени одной беды.

И говорим с тобой

Как небеса с травой,

И как песок с звездой

И море - со слезой.

            *   *   *

Хорошо тебе, Арсений, с ангелом твоим,

Верно он с тобою ладит, шестикрылый Серафим.

Верная душа поэта всем должна быть дорога,

Не напрасно твоя рифма до конца была строга.

Никаких царапин в слове никогда не допускал,

А своей пролитой крови алый не гасил накал.

Носовым платком повяжешь, остановится сама,

Сколько твоей крови знала та военная зима.

Верно, это помнить должен шестикрылый Серафим,

Хорошо тебе, Арсений, будет с Ангелом твоим.

Вспоминать не будешь боли, да и кровушки своей,

Хорошо тебе на воле, там, где вечный соловей.

Книгу для него откроешь, там, где спрятаны стихи,

И склонитесь дружно двое, осторожны и тихи.

И душа вольется в душу, словно в дом родной войдет,

И начнет вас где-то слушать отдаленный небосвод.

Может, звезды ближе к ночи по-над книгою взойдут,

И Господь тебя увидит и, незримый, станет тут.

Хорошо тебе, Арсений, за тебя спокоен я,

Ты покоя не нарушил в смутных грезах бытия.

Услыхать бы только где-то голос твой, увидеть взгляд,

Возле глаз полоски света, знаю, и теперь горят.

Никому не стал в обузу, знаю, радостью зажег

Улетающую музу и волшебный сапожок.

Верно, он доволен, весел, Шестикрылый Серафим,

Облетать все грады, веси, да с послушником своим.

СЛОВО

Если слово сына родного

Вознеслось выше слова отца,

Все равно это Слово отцово

Проникает в людские сердца.

Все равно это сердце отцово,

Неизбывность его словаря,

Воскрешает и голос Рублева,

И забытый удар звонаря.

            *   *   *

Я смерти не ищу и жизни я не внемлю,

И что мне говорят, не слышу, я оглох.

Лишь я молю Тебя, ты сохрани мне землю,

А там пусть и на ней растет чертополох.

Но рядом быть хочу я с одиноким полем,

В углу его, где друг лежит и ждет меня,

И много воронья здесь прижилось в неволе,

Не в силах одолеть кладбищенского дня.

ПОЭТ В ПЕРЕПЛЕТЕНИИ ЭПОХИ

Арсения Александровича надо было понимать, шутник он был большой, собеседника разыгрывал тут же, но всегда мягко и простодушно. Над "юбилейным" стихотворением, посвященным мне, он просидел, по его собственному признанию, целый день, да еще и потом вносил поправки. В таких случаях нередко он сопровождал свои дружеские послания рисунками, так что порой стихотворение приобретало вид мини-книжки. Работа делалась цветными карандашами, в конце концов шутка исчерпывалась, он переходил на кратчайшую прозу, похожую на поэзию и, безусловно, лестную для юбиляра. Впрочем, не уверен, что подобных мини-книжек было несколько у Арсения Александровича, с таким подарком я встретился впервые.

Вообще ко дню рождения Арсений Александрович относился с трепетом. Накануне своего Дня он укладывался надолго в постель, устанавливал перед собой деревянную легкую доску, кнопками прикреплял белоснежный лист и не подымался до тех пор, пока не появлялось новое его стихотворение. Это был дар самому себе. От того, насколько удавалось ему это стихотворение, зависело настроение всего его праздничного дня. И этот трепет он пытался передать своим близким и друзьям в их дни рождения. Так появилось и стихотворение, посвященное моему пятидесятилетию в марте 1976 года, вместе с огромным тортом, водруженным Арсением Александровичем на стол, и редкостной книгой Данте, надписанной карандашом.

В этом же году вышла моя книга стихотворений "Автопортрет". Центральное радио сделало передачу о ней. Сказать об этой книге попросили Тарковского. Он охотно согласился. На следующее утро статья была готова, и мы вдвоем отправились на радио. Погода была противная, Арсений Александрович поеживался от моросящего снега. Еще дома я стал уговаривать его не ходить в такую слякоть.

- Успеется, - говорил я ему, - передача будет еще нескоро. Он же все торопил, несмотря ни на что:

- Вы не знаете их, Гришенька! У них сто пятниц на неделе, поверьте мне!

На радио вся процедура записи заняла не больше двух часов. И вот наступил день передачи. Мы слушали ее отдельно, каждый у себя дома. Текст Тарковского был изощренно урезан, так что вся суть оказалась выхолощена, самое важное убрано. Слова автора о том, что нет никакого лирического героя в поэзии, что героем является сам автор, его переживания и что нельзя вводить отсебятину в нашей критике, выдумывать то, чего нет, убраны начисто. Я не узнал Арсения Александровича, когда пришел к нему. Он лежал, забившись в угол. Когда я поздоровался с ним, он не ответил мне, а яростно прокричал:

- Никогда моя нога больше не переступит это бандитское учреждение!

Я, как мог, успокаивал его. Но все было напрасно. Тогда я предложил ему сыграть в нарды. Тут он оживился. После моего крупного проигрыша настроение Арсения Александровича улучшилось, он начал улыбаться мне, это обозначало - надо продолжать игру. И, слава Богу, посыпались его шутки, мы попили чаю, время уже было позднее, Арсений Александрович проводил меня до двери, подал мне пальто.

Отказаться от этого было невозможно, так провожал он каждого.

Больше никогда мы с ним не сказали ни слова о радио.

КНИГА В ПРОТЕЗЕ

Книг своих Арсений Тарковский никому не давал, как не давал пластинок и хранил в недоступном месте свои марки. Он считал, что если человек отдает свое время какому-нибудь познанию или увлечению, он это должен делать с полной отдачей.

Даже внуку своему, тринадцатилетнему отроку, он неохотно дарил марки, хотя тот тоже их коллекционировал. Я даже однажды отважился и сказал Арсению Александровичу: "Неужто жаль дать лишнюю марку мальчику, такому хорошему? Я бы ему все отдал". Он ответил: "Вам легко так говорить. А в марках столько поэзии и пространства, что вы себе, наверное, и не представляете. Я привык к своим маркам".

Арсений Александрович очень оберегал свою библиотеку. Не было дня, чтобы он влажной тряпкой и щеткой не протирал стекло своих книжных шкафов, которые высились до самого потолка.

Все это было еще ничего. Но видеть его прыгающим со ступеньки на ступеньку на одной ноге и почти у потолка, освобождающим руки от опор, было страшно. На раскладной лестнице стоял живой крест, невольно пошатываясь каждый раз. Когда он кончал работу и спрыгивал вниз, казалось, что больше он не станет взбираться и чистить стекла, но это было слабое утешение.

Каждый раз я снова и снова замирал, завидев его, снова орудующего тряпкой и щеткой у самого потолка.

Я даже боялся поздороваться с ним в этот миг - невольно сделает какое-нибудь движение, потеряет равновесие - и молчал, пока он сам не замечал меня.

Как-то он спросил: "У вас есть Библия?" Я ответил: "Только "Тора". Была у меня полная отцовская Библия, но я подарил ее дочери. В то время достать Библию было трудно и дорого. У меня Евангелие, подаренное Марией Сергеевной Петровых.

Арсений Александрович собирался в дорогу, он уезжал в Польшу.

Был он там около месяца, вернулся радостным, очарованным монастырями, монастырскими библиотеками. "Вот где мне хотелось пожить. Кстати, я привез вам Библию".

Я опешил. Не знал, как благодарить его.

И он вручил мне маленький, с мою ладонь, том.

"Как вы его провезли? На таможне ведь все проверяют", - спросил я.

"Очень просто. В протезе". "Представляю, как вы измучились". "Когда везешь такую книгу, сам Господь помогает".

А.А.ТАРКОВСКИЙ О ПОЭЗИИ ГРИГОРИЯ КОРИНА

В нашей литературе очень значительную роль играют поэты того поколения, юность которого была исчерпана Великой Отечественной войной, так называемого "военного поколения" советских поэтов. Война не пощадила многих из них: читатели навсегда запомнили имена Майорова, Когана, Всеволода Багрицкого и других. К счастью для нас судьба была милостива к Давиду Самойлову, Юлии Друниной, Владимиру Соколову, Юрию Левитанскому, Борису Слуцкому...

Поэт Григорий Корин – из этого – военного поколения советских поэтов. Он родился в 1926 году на Украине, потом вместе с родителями перебрался в Азербайджан. Баку – город его детства. Когда для Григория Корина наступила пора юности, он, шестнадцати лет, ушел добровольцем на фронт; служил стрелком в составе морской авиации, участвовал в освобождении Новороссийска и Одессы, во взятии Кенигсберга. Первые стихи начинающего поэта были опубликованы в дивизионной газете.

В прошлом году Григорию Корину исполнилось пятьдесят лет.

Теперь он автор пяти стихотворных сборников. Темы величайшей из войн на Земле выражены им главным образом в первых трех-четырех книгах. Талантливость этого поэта носит черты исключительной самобытности: он никогда не подражал ни своим предшественникам, ни современникам. Уместность и убедительность его стиля объясняется прирожденной естественностью его средств выражения и доверительностью, с которой он обращается к читателю.

Последняя книга Григория Корина – "Автопортрет", изданная "Советским писателем" в прошлом году, наиболее зрелая книга поэта. Она была создана в ту пору, когда для него стало необходимо повести речь о собственной судьбе. Я уже имел случай сказать, и хочу повторить сейчас, что своеобразие художника, будь он живописцем, композитором или поэтом, состоит во владении тайной закрепления в художественном произведении своей типичности при наиярчайшем выявлении своей индивидуальности, своей собственной душевной настроенности, своего угла зрения и – что всего нужней – своей судьбы.

Поэт потому и нужен той, или другой, большей или меньшей, группе людей, что, говоря о себе, он говорит за тех, кто стихов не пишет, но чья судьба подобна судьбе поэта. А таких всегда оказывается много, очень много. Поэт и читатель встречаются на дороге судьбы. Я говорю это, пытаясь объяснить секрет успеха последней книги Григория Корина. Название этой книги – "Автопортрет" покажется безошибочным каждому, кто, читая эту книгу, увидит, что поэт изобразил в ней не только самого себя, но и природу, и человеческую среду, и весь окружавший его мир в ту пору, когда он писал свой автопортрет. Фон, на котором он жил, работал и любил, составляет единое художественное целое, и эта слитность не дает читателю ни малейшей возможности заподозрить автора книги в эгоцентризме. Ее соль – предельно откровенная искренность автора, о чем бы он ни говорил. Кстати сказать – в своих стихах Григорий Корин не кричит, не поет, а именно говорит, беседует с читателем, как добрый, внимательный друг, как бы рассчитывая на доверительную дружелюбность собеседника.

О чем эта беседа? Это книга о трех драмах: драме постарения, драме разрыва с любимой женщиной, драме кончины отца поэта.

Критики-хитрецы изобрели так называемого лирического героя стихотворения. Я не верю в этого персонажа. Поэт пишет о себе, о своем отношении к миру, о своей судьбе, а не о судьбе некоего ИКСа. Иногда случается даже так, что речь в стихотворении идет о каком-нибудь историческом лице, но – так или иначе - поэт пишет о себе, подобно тому, как актер на сцене, играя такого-то, остается самим собой и выражает прежде всего самого себя. Если он поэт подлинный, как в случае Григория Корина, выражая себя, он живописует судьбу многих людей: он выразитель их надежд, их печалей и радостей.

Сила и античных и шекспировских трагедий в том, что и поныне они волнуют нас и нужны нам потому, что нет высокой трагедии без того, чтобы за самыми мрачными событиями и переживаниями, изображенными в них, не следовал катарсис – просветление, очищение бытия, его оправдание и примирение с ним. Так у Шекспира в "Гамлете": здесь после сцен злодейства, коварства, убийств, над мраком сцены восходит солнце справедливости, является Фортинбрас, и жизнь снова попадает в ту колею, по которой она и должна идти.

В книге Корина всегда торжествует добро и справедливость. После любви трагической его душу осеняет счастливая любовь. В утешение стареющего человека он вступает в мир благосклонной к нему природы, наступает спокойная уверенность в значительности и разумности личной и общечеловеческой судьбы. У автора книги скончался отец. Поэт верит, что за его заботы о нем ему воздают добром и солнце, и прелесть земной жизни, и дочерняя любовь.

Суть этой жизнеутверждающей, оптимистической книги делает ее нужной людям. Это повесть, искренняя без утайки повесть о человеческом горе и об исцелении души, об ее просветлении, указание единственно правильного пути – от тьмы к свету. Идейная позиция Григория Корина – позиция добра, дружелюбия, жизнеутверждения.

Следует заметить, что в последнем разделе книги Григорий Корин нашел и успешно разработал своеобразную и выразительную стихотворную форму, близкую к простой разговорной речи и благодаря этому способную легко завладеть вниманием читателя и захватить его всецело.

В заключение я позволю себе процитировать четверостишие из одного небольшого стихотворения Григория Корина, – оно как бы насквозь просвечено солнечным светом и, как мне кажется, вполне выражает идейную суть "Автопортрета":

Поет мне пташка беззаботно

На арфой выгнутом стволе

Уже о жизни мимолетной,

Небесной жизни на земле.

К горестному моему сожалению, приводимых ниже стихов Арсений Александрович не видел. Рецензия его - о пяти моих первых книгах. Не знаю, как бы он отнесся к другим моим книгам, а их еще двенадцать. Неопубликованных почти столько же. Но дух Тарковского, моя дружба с ним, навсегда определили мою жизнь. И сейчас, когда с каждым годом уходят все те, кто любили его творчество, меня не оставляет чувство, что он здесь, рядом, и будет рядом Там с нами вместе.

            *   *   *

Петух поет! Какая редкость

В голодный бесприютный год.

Пророческая светит ветхость,

И ветхий дремлет небосвод.

Печать ее на всем: рубахе,

Ботинках стоптанных, пальто,

И ворот черный в редком прахе,

Все превращается в ничто.

Петух поет! Трехкратным кличем

Готов кому-то пособить,

Его нечаянным величьем

Заслушаешься. Как тут быть?

Поет петух! И чем ответить

На вызов жизни, голи, нам,

На неожиданном рассвете

И жалким дням и жалким снам.

Поет и все! Нигде не виден,

И не вблизи и не вдали,

Поет ли он, кричит в обиде,

Еще неясно для земли.

В каком убежище он, скрытый

От нас, от хищнических глаз.

Поет петух! Давно забытый,

Все воскрешающий рассказ.

ОТЕЦ

Вновь руки сжаты на груди,

Но тает прежнее упорство,

Ты говоришь: там зверь внутри

С тобой вступил в единоборство.

О жизнелюбец бедный мой!

Не зверь воротит твое чрево,

А вечное качнуло Древо

Тебя над пропастью земной.

ВОСТРЯКОВСКОЕ

Уже проник печальный гений

В мое тревожное нутро, -

Не даты смерти, а рождений

Перебираю я в метро, -

Все ближе сходятся с моею

Иль повторяют вновь мою

На плитах, через всю аллею

И где б ни сел я на скамью.

О, сколько мрамора, гранита,

И сколько камня, изразца,

На коих дата моя вбита

Бессмертной силою резца.

Уйду от этого разгрома,

От этой гладенькой земли

Берез цветущих и черемух,

Где тянут золото шмели.

            *   *   *

Разбросанные дни.

Бессмысленное время,

Куда ни загляни,

Растет людское бремя.

Расшевелили мир,

Открылись все пороки,

И прежний наш кумир

Свои хоронит строки.

Запутались, и сверх

Возможного мы спорим,

И раскидал нас век

По крематорским зорям.

Ничтожной жизни всей

Не прекословь всезнайкой,

Попробуй-ка развей, -

Век, одержимый байкой.

Осколками глядит,

Пришло его крушенье,

Не вытравить свой стыд,

Свое ожесточенье.

Разбросанные дни,

Никак нам не собрать их.

Ушли из западни

Нищей бездомной братьи.

            *   *   *

Что ни делаешь - все клином -

Из беды - в другую прешь,

И в своем пространстве львином

Вся вот-вот пойдешь под нож.

Перессорились округи,

И пойди угомони,

У людей в руках не плуги,

А родня в крови родни.

Город Бога! Наше горе,

На плечах Христовый Крест.

Успокой людское море,

Скоро жить всем надоест.

Солнце пало на Голгофу,

И хлопочет пилигрим,

Чьи Евангельские строфы

Мытарь вспомнит перед ним.

Мы торгуем всем, чем можем,

Даже продаем свой ум,

Но ничто мы не умножим,

Уходя из чума в чум,

Уходя из дома к дому,

В города из городов.

Господи! Мы впали в дрему

И сползаем в спящий ров.

Все проспали. И свободу

Трудно увидать из рва.

Делай, что тебе в угоду,

Прорастет твоя трава.

ЖИЗНЬ ПОЭТА

Для поэта жизнь сама

Редко выбирает время.

И не требует ума

И не сводит всех со всеми.

От войны до мирных дней,

От волны до стен Гулага

Только боль одна ясней,

И обманчива бумага.

Докопаться до всего,

Ждать полвека перемены.

Хватит ли на одного

Чей-нибудь ответ бесценный.

Время не сольется вмиг

В море в океан и в реку,

У него свой черновик,

Беловик - не близок веку.

Как ни бьешься, не поспеть,

Авгиевы сплошь конюшни.

Ты кого хотел воспеть,

Вечный, рыщущий, воздушный.

            *   *   *

Нам с тобою доживать

И тряпье донашивать,

Все, что в доме доедать,

Ничего не покупать,

Только перекрашивать.

И не спорить, ни о ком

Не мелить худого,

Может, так мы доживем,

Сможем дальше быть вдвоем,

Как велело Слово.

Мы нарушили Завет.

Нам осталось мало лет,

Выпросим у Бога,

Ничего другого нет,

Есть к нему дорога.

Ты открыл глаза. Проси!

Да и ты проси спросонья.

Коль живешь ты на Руси,

Знай одно, проси, проси!

Ты, душа воронья.

            *   *   *

К чему влечет твое творенье,

К каким загадкам бытия,

Неужто не хватило чтенья

Евангельского жития?

Что сверх него ты сам откроешь,

И не гордыня ли твоя

Твой стих разбрасывает роем

Во все далекие края?

И кто утешится твоими

Предначертаньями судьбе?

Порывами набит другими

Весь мир, поверит ли тебе?

И жезл твой тяжкий и суровый

Тебе решится облегчить

Он, по Евангельски готовый

И не судить и не винить.

О сколько самоотреченья

Потребует твоя стезя,

Когда от вечного творенья

Свет затрепещет Бытия.

            *   *   *

Осень - мудрый археолог,

Приглушила все расцветки

И полупрозрачный полог

Скинула с последней ветки.

Снова снег его зароет

До раскопок предвесенних,

И вернется голубое

Из небе стихотворенье.

И очистится до блеска

Крылышко, листок воскресший,

И ближайшего соседства

Говорок возникнет вешний.

А потом раздастся пенье,

Все оденется, что голо.

И вернет свое творенье

Пучеглазый археолог.

Застучит топорик дятла,

Выложат ежи тоннели,

Сойка подлетит, опрятна,

К праздничной своей постели.

            *   *   *

Как не видеть! Послан он

Господом, Всевышним мечен,

И разрушит Вавилон,

Для того возглавил вече.

Год за годом. Болен, стар,

Но все выше Дух царевый.

И ведет Господний дар

Каждый раз на подвиг новый.

Мой Господь, дай силы нам

И прибавь ему, нам вместе

Распускать по городам

Для Тебя благие вести.

О князьях да о святых

Позаботились, дай Боже!

Да не видели живых,

Легче им в тени обложек.

Под обложкой вечный свет,

И сияет в строгом стиле

За портретом вновь портрет

С крылышками на могиле.

Нас он выведет. Вот-вот.

С ним взросли и в нас понятья.

И раскрыл нам небосвод

Крепкие свои объятья.

И в меху песцовом скрыл

Узкие глаза. Все зрит он,

И размах царевых крыл

Разрастается открыто.

За него молюсь, прошу,

И Господь все просьбы слышит.

Волю дам карандашу -

И душа вольнее дышит.

            *   *   *

Памяти Марины Цветаевой

И в грохоте колесных скрипов

Привидиться ль могло во сне,

Что я очнусь от страшных всхлипов

На необъявленной войне.

Очнусь один в чужой квартире,

Услышу крики за стеной,

И кровь мелькнет в молчащей лире

И на булыжной мостовой.

И я чужой с людьми чужими,

Здесь оглянусь навек иным,

И звонкое России имя

Мне станет именем глухим.

И я другой увижу Прагу,

Мою славянскую сестру, -

Еще вчера с ней пили брагу

И целовались на пиру.

И голос мне подаст Марина

Уже на гаснущей волне, -

- Не мучься, я была безвинна,

И ты безвинный на войне.

И лист протянет мне с конвертом, -

Россия вновь сошла с ума,

Но ты пекись о каждом смертном,

Ни кровь, ни близкая тюрьма.

Ни дочь твоя, ни дым из окон

Чтобы не стерли правды дней,

И пал я ниц пред одинокой

И вечно так стою пред ней.

Прага, 1968

            *   *   *

Зима пришла в апреле

И всполошила птиц,

И подняла с постели

И соек и синиц.

Оглохли лес и поле,

И за окном простор,

И долгий путь неволи

Певцам весны простер.

Весной манит начало

И света и теней, -

Звучало - отзвучало

И стало вновь тесней, -

И прочно с середины

Апрель захолодал,

Лежит белопростынный

Под кучей одеял.

Привык к вороньим крикам

И летом и зимой,

И голос певчий мигом

Сближается со мной.

Синичка рядом кличет,

Писклявый голос тих,

Но слышится величье

Далеких нот иных.

ПРОРОК

А.Д.Сахарову

Побиваемый камнями,

Он не раз стоял пред вами

И не сдал, не смолк,

Как ни щерились клыками

С блещущими языками

Волкодав и волк.

Надвигались полукругом,

Все азартней, друг за другом,

Разрывая гул.

И глаза нечеловечьи,

И в порыве зверьи плечи –

Праздничек - разгул.

Не в пустыне Аравийской,

А пред миром всем так близко,

Тут бы защитить!

Но взыграло волчье племя,

И остановилось время,

Чтоб вконец стравить.

Он стоял на том же месте

И камней не слышал мести

В освещенной мгле,

И клыками вечной казни

Разрастался черный праздник.

В боевом Кремле.

Словно никого не видел

В бедственной своей планиде,

Тихо, как он мог,

Торопясь, слегка картавя,

Говорил он, землю славя,

Ту, что создал Бог.

Не в пустыне Аравийской,

К Божьему пределу близкой,

Не среди светил,

А под волчьей пастью света

Двигалась его планета

Из последних сил.

Как под ружьями конвоя,

Принял все попреки стоя,

Не в последний раз.

Слова не дали закончить,

Разрывался колокольчик -

Государев глаз -

Принял за шута пророка,

Вот и началась морока.

Все зашлось в Кремле.

Но свое сказал, как мог он,

Не в Кремле стоял, пред Богом,

На Его Земле.

ССЫЛКА

А.Д.Сахарову

Для бездарей, тупорожденных

Живет Россия. Страшный сон

Артиллерийских, пеших, конных,

Моторизованных колонн.

Андрей Дмитриевич! Прощайте!

Прощайте все, и мал и стар,

И более не возрождайте

Провидческой России дар.

От первых ласточек свободы

До беспощадных похорон

Мертворожденно льются годы,

И клонит в смерть и клонит в сон.

            *   *   *

А.Д.Сахарову

Сорок дней! Ну, как поверить

Нам, на роковом пути,

Что стоит у Божьей двери

Тот, кто нас пришел спасти.

Город мой в крови и плаче,

Ты припомнил ли о нем, -

Думал, будет все иначе,

И не полыхнет огнем.

Все тебе сказал заране.

Как боялся этих дней!

Пошатнулось мирозданье,

Оказалось все страшней.

Погнала его тревога, -

И оставил путь земной.

Может, выпросил у Бога,

И спасется город мой.

Сорок дней! И все за ними,

Как ушел он и стряслось, -

Закипели месть и злость

И чернили его имя.

За просторами глухими,

За холмами городскими

Обжигала кровь насквозь.

            *   *   *

Александру Меню

Никакого затменья.

Дикий безумный взмах,

Смерть Александра Меня

Ждет нас в наших домах.

Или железной дубинки,

Или удар топора,

Там, на лесной тропинке,

Здесь, посреди двора.

Первая ласточка наша,

Мы за тобою - вслед,

Мы рождены для бесстрашья,

Наш этот белый свет.

Сами его сотворили,

Нам погибать за него, -

Многим его раздарили,

Себе - почти ничего.

Даже и малая малость

Перемерзла в крови,

Вымерла всюду жалость,

Нет без нее любви.

Нет Александра Меня.

Православная новь,

В канун Усекновенья

Предтечи льется кровь.

Боже, Отец Единый,

Батюшку Ты упокой,

Шел дорогой недлинной

К храму лесной тропой.

Боже! Страшно живущим

Не за себя, за чад!

Кто же сейчас, в грядущем

Будет за них отвечать?

Кто оградит, поможет

Думать о завтрашнем дне,

Что же нам делать, Боже,

В разъяренной стране!

Ничего не приемлют,

Никого не щадят,

Всех убивают, землю

Видеть свою не хотят.

Нас примирявшего - Меня,

Пастыря и отца,

В жерновах убиения

Мучили без конца.

            *   *   *

Зря мы лезем на рожон,

Защищая свет наш мелкий.

Кто узнает, кем рожден,

Был в руках какой сиделки.

И в родильном доме тьма

В самые настигнет роды,

Так и жизнь темна сама,

Медленно отходят воды...

Отделял я свет от тьмы -

Целой жизни не хватило.

К старости, как из тюрьмы,

Вышел, не найдя светила.

Так со мною. Так - с другим.

Тьма прилипчива с рожденья,

И каким ни будь благим,

Скинет в черный мрак забвенья.

В темноте порушит дверь,

Раскидает с дверью окна,

И не сосчитать потерь,

Чтобы темнота примолкла.

Сотворил Господь наш свет

В день один, и свет не гаснет,

И его добрее нет,

И волшебней, и прекрасней.

            *   *   *

А может быть, не тем я был,

Кем я себя вообразил.

И, может, вовсе и не я

На сих страницах жития,

А кто-нибудь совсем другой

Их начертал моей рукой,

Откуда-то продиктовал

Войну, невзгоду, вздор, развал.

И все попрал мое во мне,

Все подменил, как в жутком сне,

Набором чьих-то образцов,

И не могу найти концов...

            *   *   *

А.Цветаевой

Дух Анастасии. Взгляд пророчицы.

Каждому помочь как Бог велел.

Пред молитвой вновь сосредоточиться,

Добрый ангел откровенен, смел.

Все сказать, не подымая плача,

Трудно доживать ей до ста лет.

И волнения ни от кого не пряча,

Возле глаз воздет блаженный свет.

И рукой по рукаву погладит,

И тепло, и дух в тебя вольет.

Тонкокостная, в легчайшем платье,

Ей легко подняться в небосвод.

            *   *   *

Нехитрая душа,

Она всего вернее, -

Собой не дорожа,

Не ищет панацеи.

От горя, от всего

Спасения не ищет,

Не мучит никого,

Удел свой видит нищим.

Но и руки своей

Протянутой не прячет,

Обидчика слабей,

Пред ним не сникнет в плаче, -

Не от гордыни, нет!

И не принудить слабость!

В ней поднебесный свет

Хранит с рожденья храбрость,

Нехитрая душа

Ничью не слышит свару.

За грех не свой, дрожа,

Приемлет молча кару.

            *   *   *

Как там будет - где узнать?

Наперед никто не скажет,

На полдня не скажет даже,

Где ночует благодать.

Времечко мое ушло,

Выпало оно в осадок,

И считать теперь с досадой

За числом еще число.

Всемогущий Новый год,

Только ты не растеряйся,

Мой осадок упадет

Может быть с поживой райской.

Главное - пришел опять,

Значит, время не погубит,

И должно быть Новый любит

Дверь мне всюду отворять.

            *   *   *

Дни уходят, загребая

И меня с собой,

Свет запястья обнажая

Жилы голубой.

Свет судьбы! Она не скажет,

Что готовит мне,

В ней дыхание бродяжье

Дышит в каждом сне.

И незримо где-то воля

Начинает спор.

Вот и жду, какая доля -

Смех или разор.

Жду. Бывает все иначе, -

День мой не по мне,

И сижу прихвачен плачем,

С ним наедине.

И стекает год за годом,

Каждый год со мной

Под высоким небосводом

В пагуби земной.

Не бродяга, не бездомный,

А житья на грош,

И огромный и бездонный

Надо мною дождь.

На запястье обнажая

Свет мой голубой,

Торжествует голубая

Сила над судьбой.

            *   *   *

Вот и люди надоели,

Что за спутанный клубок,

Будто не из колыбели

Выводил их к свету Бог.

Мертвый тащит в дом живого,

Птицелова птицелов.

Нет предела никакого

Песнопению гробов.

Но не всем хватает места,

И прощальные слова

Выговаривает лестно

Лучезарная сова.

В час смиренной, доброй речи

Ты и за год не слыхал, -

Лишь бы не пылали печи

И священник отпевал.

В небе жарко, небо кличет.

Все живое высоко,

Разговор людей и птичек

В лес спускается легко.

Смена длится. И до ночи

Движутся со всех сторон,

Все теперь уже короче,

Даже время похорон.

            *   *   *

Жизнь моя была во внучке,

Но в тринадцать лет

Выпал в ночь из авторучки

Скомканный билет.

Не был с детства театралом,

И в билет не вник,

Отпечатком грустно-алым

Лег он между книг.

И в тревожном многолюдьи,

В доме, с той поры,

Из художнической сути

Выпал дар игры, -

Все забыла, всех забыла,

Даже карандаш.

Стала тоненькою, милой,

Что ни слово - блажь.

И сокрылось многолюдье

В дыме сигарет.

Где ни встречусь – вдруг осудит, -

Виноват я, дед.

И меня легко забыла -

Возраст, говорят,

Белокрылой тонкой взмыла

В стойбище ребят.

Жду, себя припоминаю,

Возраст жжет ее.

Голову над всем ломаю,

Солнышко мое.

Вот, и внучке стал я лишним,

Что же меня ждет!

Перед ней травы я тише,

Не врала бы! Врет!

Холодок по мне пройдется,

Гляну - не глядит.

Жду я, может отзовется.

Мне однажды стыд.

И не глядя, в дверь выходит,

Я гляжу ей вслед.

Господи! Кто верховодит?

Ей тринадцать лет.

Мне последняя надежда,

В ней мой жил покой,

Все, как с дочерью, как прежде,

Боже, успокой.

            *   *   *

Даже автоматы лгут,

Телетайпы, свет в квартире,

Правда лишь блеснет, сожгут,

Места нет ей в этом мире.

Как они еще живут

На космическом просторе,

Или этот весь уют

Завершится нам на горе.

Где ни встретимся, крадут

Друг у друга, брат у брата,

Никого не обойдут,

Вся страна ворьем объята.

Жизнь земная хороша,

Только маловато века.

Вечную - хранит душа,

И не лгунья, не калека.

Мусор вычистится наш,

Как-нибудь вдруг отзовется

Позабытый карандаш

С тонким грифелем из солнца.

            *   *   *

Терпи и жди, не будет ничего.

Терпи и жди, дождешься своего,

Так из году и в год, растет твой счет,

Работы нет, работа не идет.

Но вовсе не лишенный ты ума,

Чего ты ждешь? Уже близка чума.

С холерою ты справился. Терпи,

Как терпят змеи в суховей в степи.

Еще тебя достанет и змея.

Чего ты ждешь? что ждет твоя земля?

Таких как ты, ничем не разведешь,

Их больше крыс развел великий вождь.

И думают, как крысы. Свет из нор

Им освещают каждый сквер и двор.

А больше им не надо ничего.

Терпи и жди, не бойся никого.

Я - ДЯТЕЛ

Лес лечит,

Хранит от всего.

Калечит

Меня одного.

Психушка

Моя и мой дом, -

Верхушка

С безумным стволом.

Я - дятел,

Долблю я кору.

Я спятил,

Но я не ору.

Нет пищи

Другой у меня.

Пресыщен

Я в светлости дня.

Не смолкну

С утра до темна,

Что толку,

Морока одна.

Но выход

Не знаю другой,

И выдох,

И вдох роковой.

Не в силах,

Моя голова

Уныла,

Не вижу ствола.

И каждый мой новый удар,

Как жаждой

Иссушенный дар.

Ум ропщет,

Не выдержит он,

И громче,

Темней небосклон.

            *   *   *

Что убудет, вновь прибудет,

Не ленивица земля,

Все меняется, и люди,

Змеи, овцы, тополя.

Нет бессмертья, даже камень

В трещинах, себя разнес,

Кто же держит нас веками,

Нас, одну из многих звезд.

Даль раскинулась над нами,

Утром свет, а к ночи тьма

Гладит вечными руками

Наши хрупкие дома.

            *   *   *

Обхожу каждый угол твой

Угловатой своей судьбой.

Что ни скажешь, молча приму,

Приготовленный ко всему.

Боже! Старость и впрямь страшна!

Хоть бы чья-то была вина.

И откуда безумье пришло,

Или это притихшее зло?

И попробуй-ка, что-то скажи,

Разметало тепло из души,

Унесло, как из страшного сна,

Только горечь пробьется со дна.

И ничем не развлечь, не отвлечь,

И удушлива жалкая речь.

            *   *   *

Закат красней граната

В гранатовом ряду.

Себе в огне заката

Я места не найду.

В таком самосожженье

Его я не видал -

Ни облачка, ни тени,

Бушующий обвал.

Но сумраком объятый,

Стихает он окрест,

И падают гранаты,

И оживает лес.

И в алых струйках сока

Над тьмой ночных лесов

Дыханье слышу Бога

И сборщиков плодов.

            *   *   *

Обещанного долго ждут,

Завещанного не узнают.

Благотворительный уют

Всегда приветит птичью стаю.

Копить обиды - сущий грех,

И слезы - слез тебе не хватит.

Грызи же, белочка, орех,

Храни то золотое платье.

Пушистый не задергай хвост.

Певуньи-птички ты не бойся!

Тебе не выстроен погост,

Он человеческого свойства.

Обещанное ты найдешь,

Завещанное ты узнаешь,

На каждом крестике взрастешь,

На каждом кустике оттаешь.

Высокие твои пути

Крылатого перемещенья,

И краткий звук в твоей груди

Переживет стихотворенье.

            *   *   *

Никого мне не дай превзойти,

Никого мне не дай обидеть, -

Лучше всех мне прижать к груди,

И сроднить всех и в славе

Увидеть.

Возгорайся у края, душа,

Открывайся, как птицам

Скворешник,

И прими всех, кто жил прегреша,

И всех сирых и всех безутешных.

О смотри, не оставь никого

Без молитвы, без вещего слова,

Для себя не возьми ничего

Из реки, из амбара земного.

Ты подвластна судьбе мировой,

И, как облако, выйдешь из пара,

И стезей уходя роковой,

Встанешь там, где награда и кара.

            *   *   *

Анна, Осип, Марина, Борис,

Эти свечки зажег я сегодня.

Ты, священник, за них помолись,

Это свита не наша - Господня!

Не дошли до сих мест, не дошли,

Сатанинская резала сила,

Но убойные муки души

С ними вместе несла их Россия.

Но коснись они этой земли,

Где повсюду Господни заметы,

Все бы горе свое отвели

И сияли б Фаворские светы.

Да и сколько Господних даров

Прозвучало бы в их песнопенье

Среди каменных звучных дворов

И на Сретенье и на Успенье.

Ты, священник, наш друг и наш брат,

Повторяй вновь за именем имя.

Всех потерь не объять, всех утрат,

Бог не звал ли их в Иерусалиме?!

            *   *   *

Так меня хоронить не будут -

Никакой за мною толпы.

Я во всем уступал вам, люди,

Но еще есть и знаки судьбы.

Я себя искал между вами,

Каждый раз угождать - адский труд.

Потому за другими с цветами

Ваши полчища густо пойдут.

А себе я не вижу упрека,

Так всегда провожали меня,

И прощался с людьми одиноко,

Свою голову к ним наклоня.

Знак судьбы был с рожденья помечен,

И не мною, а Богом, пока

Не усвоил, что я уже вечен

Под бетонной плитой потолка.

            *   *   *

Как нам жить, нам не узнать,

Наперед никто не скажет,

На полдня не скажет даже,

Где кочует благодать.

Времечко мое ушло,

Выпало оно в осадок,

И считать теперь с досадой

За числом еще число.

Всемогущий новый год,

Только ты не растерялся, -

Мой осадок упадет,

Может быть, с поживой райской.

Главное - он здесь опять,

Значит время есть в запасе

И твои ошибки скрасит -

Только бы не оплошать.

*   *   *

Ты не жди, не разойдусь я,

Будь спокойна, мне поверь,

Все с меня сойдет как с гуся,

Что ни говори теперь.

Что душе милей, то делай,

Знай, отныне ты вольна.

Я ушел от жизни смелой,

Мне трусливая нужна.

И не крикну и не охну,

Всюду чудится мне страх,

Не заглядываю в окна,

Не таюсь в твоих глазах.

И не вздумай объясняться,

Бога ради, я прошу!

Дай мне одному остаться,

Птичкам хлеба покрошу.

Бог не рассчитал нам время

Сколько - вместе, сколько - врозь,

Быть вдвоем или со всеми

До последних в жизни слез.

КНИГА

Когда мне минул сорок первый

И год пошел сорок второй,

И жизни крест возрос безмерный,-

Я перестал владеть собой;

Стихи открыл я Пастернака

За тот же прожитый им год,

Я их, от знака и до знака,

Читал уже как некий код.

В пределах года прожитого

Его и года моего -

Ни капли сходства никакого

И ни сюжета одного.

Какую ни возьму страницу,

Нигде мне спуску не дает -

Торжественны дела и лица

И жизни всей круговорот.

И, как подросток пастушонок,

Свирели пробует свои,

Глядит на Божий мир спросонок

И голос слушает любви.

И весь от пыла и от жара

Любви, настигнувшей в пути,

Как от внезапного пожара,

Глаза не может отвести.

И никакой печальной тени,

Ни облачка в его душе,

И полное раскрепощенье

На безграничном рубеже.

Тогда из лет его преклонных

Взял три строки я наугад,

И тот же пел в них пастушонок,

И так же был он жизни рад.

*   *   *

Я вернул золотое время

Из карманных часов отца,

Словно сел в золотое стремя,

И уже не догнать гонца.

Так предсказывали стрелки

Мне грядущее время мое,

Побывали в такой переделке,

Что казалось кончено все.

Я закрыл золотые крышки

Воскрешенных часов Буре,

И услышал: без передышки

Обращенный зов на заре, -

Сверх не будет ни дня, ни минуты,

Сколько б я ни просил, не дадут,

И не выйду, не спрячусь от смуты,

Ей вовек не кончиться тут.

Да и звон - золотой отголосок,

Звук небес в голубой вышине,

Неоконченный кем-то набросок -

Сон в дороге, приснившийся мне.

А предстать придется пред Богом

Вместе с матерью, с братом моим -

Звон проснется в кармане глубоком -

Бьют часы наш домашний гимн.

И летим мы из сказочной книжки

Одержимы желаньем одним.

И раскрыты два солнца - две крышки, -

Жар небесный с притихшим земным.

*   *   *

На что ни обратишь свой взор,

Что ни расскажешь человеку,

Когда в душе один разор

И намело седин как снегу.

Каких ни выищешь причин,

Пустячных и пустопорожних,

И сколько масок и личин

Ты ни сорвешь с себя ничтожных,-

Но главного не скажешь ты,

И вот глядишь вокруг сердито,

А люди встречные просты,

Выкладывай все, что зарыто.

Ах, до чего же хороша

Любая встреча с незнакомым!

Ушел он, а твоя душа

Наплакалась, и снова - с домом.

Все горести как разбрелись,

Рассеялись в скороговорке,

И никого чужого близ

Реки, на солнечном пригорке.

ЗАКАТ

Есть в одиночестве заката,

В его блуждающем огне,

И в облаках его награда,

Высоко явленная мне.

О, сколько вижу силуэтов

И лиц, ушедших навсегда,

Когда на красный стержень света

Собьется облаков гряда.

Пусть брат едва ль похож на брата

И мать - на мать,

Но там, вчерне,

Стезю их вечного возврата

Огонь вверху рисует мне.

В цветном его великолепье,

В преображеньях рук, лица -

И он является мне в небе,

Отец, как облако-овца.

И голова его, и руки

Преувеличены стократ,

Лежит спокойно он без муки

И мне велит смотреть в закат.

И я стою сосредоточен,

Волнению предела нет,

Пока в прощальной пене клочьев

Не разлетится белый свет.