Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

- Всякий, побывавший хотя бы раз в вашем городе, знает, что он разделен на две части: островную - собственно Венецию - и континентальную, которая называется Местре. В островной части - прекрасные музеи, старинные церкви, знаменитые набережные, гондолы, туристы, бутики, отели, роскошные палаццо... В Местре сконцентрированы предприятия, судоверфи, офисы, газеты, многоквартирные дома... Существует ли разница между венецианцами, живущими на острове и на континенте? А может быть, это просто разные люди и разные города?

- Ну вот, и вы туда же...

- ?

- Дело в том, что этот вопрос сами венецианцы на протяжении всей истории города задавали трижды. Трижды в Венеции проходили референдумы с вопросом: разделить Местре и острова или оставить их в составе единой Венеции? И трижды сами венецианцы голосовали за то, чтобы Местре и острова были вместе, одним городом с названием Венеция. Я бы сказал так: на корнях континентального судостроения и нефтепереработки держится стебель и прекрасный цветок островной Венеции. Они не могут существовать раздельно, поскольку поддерживают друг друга финансово и эстетически. Поэтому для меня очень важно, чтобы венецианцами чувствовали себя не только островитяне, но и жители Местре.

- Говорят, что богатые иностранцы, в том числе граждане России, активно скупают недвижимость в островной части Венеции. Вас не смутит, если наступит время, когда большинством населения Венеции будут не итальянцы, а приезжие - инородцы, как бы сказали у нас, в России?

- Я был бы рад, если бы в моем городе жили состоятельные, приличные люди. Каких они кровей, каких национальностей, из каких стран приехали - для меня не важно. В конце концов Венеция с самого начала своего существования была городом интернациональным, городом приезжих. В этом, кстати, всегда была ее сила. Если серьезно, то реальную угрозу Венеции представляют отнюдь не те иностранцы, которые приезжают сюда жить, а те, которые приплывают в этот город на огромных многопалубных теплоходах всего на два, на три часа и оставляют после себя горы мусора и пустых бутылок. Простая философия таких посещений - укусить и убежать. Вот это меня тревожит по-настоящему.

- На вечном поселении в Венеции оказались как минимум трое русских: Стравинский, Дягилев и Бродский. Как известно, они покоятся на кладбище Сан-Микеле, острове мертвых. Не были ли вы знакомы с Бродским? Что вы думаете о нем? И попутно: каковы ваши предпочтения в русской литературе, вообще в русском искусстве?

- У Иосифа Бродского было много друзей в Венеции. И его отношения с городом были очень волнующими и прекрасными. Мы печатали наши тексты в одном издательстве - "Адольфи". И он, и я бывали там часто. В "Адольфи" вышло его прекрасное эссе о Венеции - "Набережная Неисцелимых". По-моему, это замечательная литература. И вообще Бродский - существенная часть великой русской литературы. К сожалению, я не знаю русского языка, поэтому говорю с опаской, но все-таки мой любимый русский писатель - это Достоевский.

- А из того, что не требует знания языка?

- Малевич. Казимир Малевич.

- Вы упомянули эссе Бродского "Набережная Неисцелимых". Почему название этой набережной исчезло? Теперь она называется иначе. Итальянцы не склонны, подобно моим соотечественникам, к переименованиям улиц...

- Вы уверены, что фондамента Инкурабили (набережная Неисцелимых. - Ю.Л.) действительно больше не существует?

- Да, теперь она называется Дзаттере.

- Странно. Но венецианцы все равно назначают свидания на Инкурабили. В любом случае спасибо, что сказали. Я обязательно это проверю, и если это так, то название набережной вернем.



Источник: http://rg.ru/2007/07/10/veneciya.html

Иосиф Бродский


Набережная неисцелимых

Fondamenta degli incurabili

          Роберту Моргану

        1.

     Много лун  тому назад  доллар  равнялся 870 лирам, и мне было 32  года.
Планета тоже весила на два миллиарда душ меньше, и бар той Стацьоне, куда  я
прибыл холодной декабрьской ночью, был пуст. Я стоял и поджидал единственное
человеческое существо, которое знал в этом городе. Она сильно опаздывала.
     Всякий  путешественник  знает  этот  расклад:  эту  смесь  усталости  и
тревоги.  Когда  разглядываешь   циферблаты  и  расписания,  когда  изучаешь
венозный мрамор под ногами, вдыхая карболку и  тусклый запах,  источаемый  в
холодную зимнюю ночь чугунным локомотивом. Чем я и занялся.
     Кроме зевающего буфетчика  и неподвижной, похожей  на Будду, матроны  у
кассы, не видно было ни души. Толку, впрочем, нам друг  от друга  было мало:
весь запас их языка  -- слово "espresso" -- я уже истратил; я воспользовался
им дважды. Еще я  купил у  них первую пачку  того, чему в предстоявшие  годы
суждено было означать "Merda Statale", "Movimento Sociale" и "Morte Sicura"1
-- первую пачку MS 2. Так что я подхватил чемоданы и шагнул наружу.

        2.

     Ночь была ветреной,  и  прежде чем включилась  сетчатка, меня  охватило
чувство абсолютного  счастья: в ноздри ударил его всегдашний -- для меня  --
синоним:  запах мерзнущих водорослей. Для одних это свежескошенная трава или
сено; для  других -- рождественская хвоя с мандаринами. Для  меня -- мерзлые
водоросли:  отчасти  из-за  звукоподражательных свойств  самого  названия, в
котором  сошлись  растительный  и  подводный мир,  отчасти из-за  намека  на
несовместимость  и  тайную  подводную драму  содержащегося в  понятии.  "Где
камень темнеет под  пеной", как сказал поэт. В  некоторых стихиях  опознаешь
себя;  к моменту  втягивания этого запаха на  ступенях  Стацьоне  я был  уже
большим специалистом по несовместимости и тайным драмам.
     Привязанность к этому запаху следовало, вне всяких  сомнений, приписать
детству  на   берегах   Балтики,   в  отечестве  странствующей   сирены   из
стихотворения Монтале. У  меня, однако,  были  сомнения. Хотя бы потому, что
детство  было  не  столь  уж  счастливым  (и  редко  бывает,  являясь школой
беззащитности и отвращения к самому  себе, а что до моря,  то ускользнуть из
моей части  Балтики действительно  мог  только  угорь).  В любом  случае, на
предмет ностальгии оно тянуло с  трудом. Я всегда  знал, что  источник  этой
привязанности где-то не  здесь,  но  вне рамок биографии,  вне генетического
склада, где-то  в  мозжечке, среди  прочих  воспоминаний  о  наших  хордовых
предках, на  худой конец  --  о  той самой  рыбе, из  которой  возникла наша
цивилизация. Была ли рыба счастлива, другой вопрос.

        3.

     В конце концов, запах есть  нарушение кислородного баланса, вторжение в
него иных  элементов  -- метана?  углерода? серы?  азота?  В  зависимости от
объема вторжения получаем привкус -- запах -- вонь. Это все дело молекул, и,
похоже,  счастье   есть  миг,  когда   сталкиваешься  с  элементами   твоего
собственного  состава в  свободном состоянии. Тут  их,  абсолютно свободных,
хватало, и я почувствовал,  что шагнул в собственный портрет, выполненный из
холодного воздуха.

     Весь  задник был в темных силуэтах куполов и кровель;  мост нависал над
черным изгибом водной массы, оба конца которой обрезала бесконечность. Ночью
в незнакомых краях бесконечность начинается с последнего фонаря,  и здесь он
был в двадцати метрах. Было очень тихо.  Время от  времени тускло освещенные
моторки  проползали  в  ту  или  другую  сторону,  дробя  винтами  отражение
огромного  неонового  Cinzano, пытавшегося  снова  расположиться  на  черной
клеенке воды. Тишина возвращалась гораздо раньше, чем ему это удавалось.

        4.

     Все  отдавало  приездом  в  провинцию  --  в  какое-нибудь  незнакомое,
захолустное  место  --  возможно,  к  себе  на  родину,  после  многолетнего
отсутствия.  Не в  последнюю  очередь  это  объяснялось  моей  анонимностью,
неуместностью  одинокой  фигуры  на   ступенях  Стацьоне:  хорошей   мишенью
забвения.  К  тому  же  была  зимняя  ночь.  И  я  вспомнил  первую  строчку
стихотворения Умберто Сабы, которое когда-то давно, в предыдущем воплощении,
переводил на русский: "В глубине Адриатики  дикой...". В глубине, думал я, в
глуши, в забытом  углу  дикой  Адриатики...  Стоило лишь  оглянуться,  чтобы
увидать Стацьоне во всем ее прямоугольном блеске неона и изысканности, чтобы
увидать печатные буквы: VENEZIA. Но я не оглядывался. Небо было полно зимних
звезд, как часто бывает  в  провинции.  Казалось, в  любую минуту  вдали мог
залаять пес,  не исключался и петух.  Закрыв глаза, я представил себе  пучок
холодных водорослей, распластанный на мокром, возможно -- обледеневшем камне
где-то во вселенной, безразличный к тому -- где. Камнем был как бы я, пучком
водорослей -- моя левая кисть. Затем ниоткуда возникла широкая крытая баржа,
помесь  консервной  банки и бутерброда,  и глухо ткнулась в причал Стацьоне.
Горстка  пассажиров выбежала на берег и устремилась мимо меня к станции. Тут
я  увидел единственное  человеческое существо, которое  знал  в этом городе;
картина была сказочная.

        5.

     Впервые я  ее  увидел  несколько  лет  назад,  в том  самом  предыдущем
воплощении: в  России. Тогда  картина явилась  в  облике славистки,  точнее,
специалистки по Маяковскому. Последнее чуть не зачеркнуло картину как объект
интереса  в  глазах  моей компании. Что этого  не  случилось,  было мерой ее
обозримых  достоинств.  180  см,  тонкокостная,  длинноногая,  узколицая,  с
каштановой гривой  и карими  миндалевидными глазами, с приличным русским  на
фантастических  очертаний  устах  и  с  ослепительной  улыбкой   там  же,  в
потрясающей, плотности папиросной бумаги, замше и чулках в тон, гипнотически
благоухая  незнакомыми духами,-- картина была,  бесспорно, самым  элегантным
существом женского пола, сумасводящая нога которого когда-либо ступала в наш
круг. Она была  сделана из того, что увлажняет сны  женатого человека. Кроме
того, венецианкой.
     Так что мы легко  переварили  ее  членство  в итальянской  компартии  и
попутную слабость к нашим несмышленым авангардистам тридцатых, списав это на
западное легкомыслие. Думаю, будь она  ярой нацисткой, мы  алкали  бы ее  не
меньше; возможно, даже больше. Она  была  действительно  сногсшибательной, и
когда в результате спуталась с высокооплачиваемым недоумком армянских кровей
на  периферии  нашего круга,  общей  реакцией  были скорее изумление и гнев,
нежели ревность или стиснутые зубы, хотя, в сущности, не стоило гневаться на
тонкое  кружево,   замаранное  острым  национальным   соусом.   Мы,  однако,
гневались. Ибо это  было хуже, чем разочарование:  это  было  предательством
ткани.
     В  те дни  мы  отождествляли стиль с сущностью,  красоту с интеллектом.
Все-таки  мы  были  публикой   книжной,  а  в  известном  возрасте,  веря  в
литературу, предполагаешь, что все разделяют или должны разделять твои вкусы
и  пристрастия.   Поэтому  если  кто-то   хорошо  смотрится,  то  он   свой.
Незатронутые  внешним  миром,  особенно  западным,  мы  не  знали, что стиль
продается  оптом, что красота  бывает  просто товаром.  Поэтому  мы  считали
картину физическим продолжением и воплощением наших идеалов  и  принципов, а
всю ее одежду, включая прозрачные вещи,-- достоянием цивилизации.
     Отождествление это было таким прочным, а картина такой хорошенькой, что
даже теперь, годы спустя,  вступив в другой возраст и, так сказать, в другую
страну,   я  невольно  взял  былую  манеру.  Притиснутый  толпой  на  палубе
вапоретто3  к ее шубе из  нутрии, я  первым делом спросил, что  она думает о
только  что вышедших "Мотетах"  Монтале.  Знакомое сверкание двадцати восьми
жемчужин, повторенное на  ободке  карего зрачка и  продленное до  рассыпного
серебра Млечного Пути,-- вот и все, что я получил в ответ, но и  это было не
мало.  Возможно,  находясь  в  самом  сердце цивилизации,  спрашивать  о  ее
последних   достижениях  было  тавтологией.   Возможно,  я  просто  допустил
бестактность, поскольку автор не был местным.

        6.

     Медленное движение лодки сквозь  ночь напоминало проход  связной  мысли
сквозь бессознательное. По обе стороны, по колено в  черной  как смоль воде,
стояли огромные резные сундуки темных палаццо,  полные непостижимых сокровищ
--  скорее всего, золота,  судя  по  желтому электрическому  сиянию  слабого
накала,  пробивавшемуся  сквозь  щели  в  ставнях.  Общее  впечатление  было
мифологическим, точнее -- циклопическим: я попал в ту бесконечность, которую
воображал на ступенях Стацьоне, и теперь  двигался мимо ее обитателей, вдоль
шеренги спящих циклопов, возлежавших в черной воде, время от времени подымая
и опуская веко.
     Рядом со  мной картина в нутрии объясняла почти шепотом, что везет меня
в отель,  где  сняла  мне  номер,  что,  наверно,  мы  увидимся  завтра  или
послезавтра, что она  хотела бы  познакомить меня  с  мужем и  сестрой.  Мне
нравился ее шепот,  хотя он  гармонировал  скорее  с  темнотой,  чем с самим
сообщением, и я ответил таким же заговорщическим голосом, что всегда приятно
повидать  вероятных  родственников.   Тут   я  несколько   пережал,  но  она
засмеялась, так же вполголоса, приложив  к губам руку в перчатке  коричневой
кожи. Пассажиры вокруг, брюнеты по преимуществу, обусловив своим количеством
нашу  близость,  не  шевелились  и  если  переговаривались,  то  на  тех  же
пониженных тонах, словно тоже о предметах интимного свойства. Затем  небо на
мгновение затмила гигантская мраморная скобка моста, и вдруг все залил свет.
"Риальто",-- сказала она нормальным голосом.

        7.

     В  путешествии  по  воде,  даже  на  короткие  расстояния, есть  что-то
первобытное. Что ты там, где тебе быть не положено, тебе сообщают не столько
твои глаза, уши, нос, язык, пальцы, сколько ноги,  которым не по себе в роли
органа чувств.  Вода ставит под сомнение принцип горизонтальности,  особенно
ночью,  когда  ее поверхность похожа на  мостовую. Сколь бы  прочна ни  была
замена последней --  палуба -- у тебя под ногами, на воде ты бдительней, чем
на  берегу, чувства в большей готовности. На  воде, скажем, нельзя забыться,
как бывает на  улице: ноги  все время держат тебя  и твой рассудок начеку, в
равновесии,  точно  ты  род  компаса.  Что  ж,  может,  та чуткость, которую
приобретает твой  ум на  воде,--  это на самом  деле дальнее,  окольное  эхо
почтенных  хордовых.  Во  всяком случае,  на  воде твое  восприятие  другого
человека обостряется, словно  усиленное общей  -- и  взаимной -- опасностью.
Потеря курса есть категория психологии не  меньше, чем  навигации. Как бы то
ни  было, в следующие десять минут, хоть мы и двигались в одном направлении,
я увидел, что стрелка единственного человеческого существа, которое я знал в
этом городе, и моя разошлись самое меньшее на сорок пять градусов. Вероятнее
всего потому, что эта часть Канале Гранде лучше освещена.
     Мы  высадились на пристани Академиа,  попав в плен твердой топографии и
соответствующего  морального  кодекса. После  недолгих  блужданий  по  узким
переулкам меня доставили  в  вестибюль  одноименного,  удалившегося от  мира
пансиона, поцеловали в щеку -- скорее как Минотавра, мне показалось, чем как
доблестного героя -- и пожелали спокойной ночи. Затем моя Ариадна удалилась,
оставив за собой благовонную нить дорогих  (не  "Шалимар" ли?) духов, быстро
растаявшую в  затхлой атмосфере пансиона, пропитанной слабым,  но вездесущим
запахом мочи. Пару минут я разглядывал мебель. Потом завалился спать.

        8.

     Таким   был   мой   первый  приезд   сюда.   Ни   дурным,   ни   благим
предзнаменованием он  не оказался. Если та ночь  что и напророчила,  то лишь
то, что обладателем этого города я не стану никогда; но таких надежд я и  не
питал.  В  качестве начала,  я думаю,  этот  эпизод сойдет,  правда, в  моем
знакомстве с  единственным человеческим существом,  которое я  знал  в  этом
городе, он, скорее, означал конец.
     В тот раз  я  видел ее  еще  дважды  или  трижды;  и  действительно был
представлен сестре и мужу. Первая оказалась очаровательной женщиной: высокая
и  стройная, как моя Ариадна, и,  может быть, даже ярче, но меланхоличнее и,
насколько могу судить, еще замужнее. Второй, чья внешность совершенно выпала
у меня из памяти по причине избыточности, был архитектурной  сволочью из той
жуткой  послевоенной  секты,  которая  испортила  очертания  Европы  сильнее
всякого  Люфтваффе.  В Венеции  он  осквернил  пару  чудесных кампо4  своими
сооружениями,  одним  из которых  был, естественно,  банк, ибо  этот  разряд
животных любит  банки  с  абсолютно  нарциссистским  пылом,  со  всей  тягой
следствия к причине. За одну эту "структуру" (как  в те дни выражались)  он,
по-моему, заслужил рога. Но поскольку, как и его жена, он вроде бы состоял в
компартии,   то  задачу,  решил  я,  лучше  всего  возложить  на  товарищей.
Разборчивость,  с одной  стороны; а с  другой, когда в один мрачный  вечер я
позвонил  из глубин  моего  лабиринта единственному  человеческому существу,
которое знал в этом  городе, архитектор, почуяв, видимо, что-то не то в моем
ломаном  итальянском, оборвал  нить  связи.  Так  что  дело было  за  нашими
красноармянскими братьями.

        9.

     Мне говорили,  что потом она развелась с архитектором и вышла за пилота
американских ВВС, который оказался племянником мэра городка в  великом штате
Мичиган, где я когда-то жил.  Маленький  мир,  и чем дольше живешь,  тем  он
меньше. Так что ищи я утешенья, я мог бы извлечь его из мысли, что теперь мы
топчем одну землю  -- уже другого материка.  Похоже,  конечно,  на отношение
Стация к  Вергилию, но это как раз  укладывается  в  привычку таких,  как я,
видеть  в  Америке  род Чистилища,  на что,  впрочем, намекает и сам  Данте.
Единственная с ней разница, что ее небеса  обжиты намного лучше моих. Отсюда
мои  налеты  в мой вариант рая,  куда она так любезно меня  ввела. Во всяком
случае,  за  последние  семнадцать  лет  я  возвращался  в  этот  город, или
повторялся в нем, с частотой дурного сна.

        10.

     За  двумя  или тремя исключениями из-за моих или чьих-то еще  сердечных
приступов и подобных происшествий, каждое Рождество или  накануне я сходил с
поезда / самолета  / парохода / автобуса и тащил чемоданы, набитые книгами и
пишущими машинками, к порогу того  или иного отеля, той  или  иной квартиры.
Последнюю,  как  правило,  предоставлял кто-то  из немногочисленных  друзей,
которыми я успел здесь обзавестись вслед за тем, как картина померкла. Позже
я попробую объяснить выбор сроков (хотя  такое намерение тавтологично вплоть
до перехода в собственную противоположность). Сейчас же замечу  только,  что
хоть я и северянин, мое представление о рае не определяется  ни климатом, ни
температурой.  Я  бы,  кстати, охотно  обошелся  и  без его  жителей, и  без
вечности в придачу. Рискуя навлечь обвинения в безнравственности, признаюсь,
что это  представление  чисто  зрительное, идущее  скорее от  Клода, чем  от
кредо, и  существующее  только  в приближениях.  Лучшее из которых  --  этот
город.  Поскольку я не уполномочен  выяснять,  как  дело  выглядит  с другой
стороны, то могу этим городом и ограничиться.

     Говорю  это  сразу, чтобы  избавить  читателя от  разочарований.  Я  не
праведник (хотя стараюсь  не выводить совесть из равновесия) и не мудрец; не
эстет  и не философ. Я просто  нервный, в силу обстоятельств  и  собственных
поступков,  но  наблюдательный  человек.  Как  сказал  однажды  мой  любимый
Акутагава Рюноске,  у  меня нет принципов, у меня есть только нервы. Поэтому
нижеследующее связано скорее  с  глазом, чем  с  убеждениями, включая и  те,
которые  касаются композиции рассказа.  Глаз предшествует  перу, и я не  дам
второму   лгать  о  перемещениях   первого.  Не   испугавшись   обвинений  в
безнравственности, я легко снесу упреки в поверхностности. Поверхность -- то
есть  первое,  что замечает глаз,-- часто красноречивее своего  содержимого,
которое  временно по определению, не  считая,  разумеется,  загробной жизни.
Изучая  лицо  этого  города  семнадцать  зим,  я,  наверно,   сумею  сделать
правдоподобную пуссеновскую вещь: нарисовать портрет этого места если и не в
четыре времени года, то в четыре времени зимнего дня.

     Такова  моя  цель.  Если я  отклонюсь,  то  здесь  это прием, буквально
заезженный  гондолами  и  вторящий  воде.  Иными словами, предстоящее  может
оказаться не рассказом, а разливом мутной воды "не в то время года".  Иногда
она синяя,  иногда серая или коричневая;  неизменно холодная и непитьевая. Я
взялся ее процеживать потому, что она содержит отражения, в том числе и мое.

        11.

     Безжизненные по  природе, гостиничные зеркала потускнели  еще  сильнее,
повидав  столь  многих.  Они   возвращают   тебе  не  тебя  самого,  а  твою
анонимность,  особенно в этом  городе.  Ибо здесь ты  сам -- последнее,  что
хочется  видеть.  В первые  приезды  сюда  я  часто  удивлялся,  застав  мою
собственную фигуру,  одетую или  голую, в двери открытого гардероба; немного
спустя я  задумался  над  райским или загробным воздействием этого места  на
самосознание  человека.  Одно  время  я  даже  развивал   теорию  чрезмерной
избыточности:  теорию  зеркала,  поглощающего  тело, поглощающего  город.  В
результате, естественно, получаем взаимное отрицание. Отражению нет никакого
дела  до  отражения.  Город достаточно нарциссичен,  чтобы  превратить  твой
рассудок в амальгаму и облегчить его, избавив от  значений. Сходно  влияя на
кошелек, отели и пансионы здесь выглядят очень уместно. После двухнедельного
пребывания  --  даже  по  ценам несезона --  ты,  как  буддийский монах  или
христианский святой, избавлен и от денег и от себя. В  определенном возрасте
и при  определенных  занятиях  последнее  всегда  кстати,  если  не  сказать
обязательно.

     Теперь обо всем этом, конечно,  и  речи  нет, поскольку здешние  умники
закрывают на зиму  две трети таких местечек;  а оставшаяся треть круглый год
поддерживает летние цены, от которых бросает  в дрожь.  Если повезет,  можно
отыскать  квартиру, которая, естественно, сдается вместе  с  личными вкусами
хозяина  по  части   картин,  стульев,  занавесок   и  с   легким   оттенком
нелегальности на лице,  которое  видишь в зеркале  над  умывальником.  Иначе
говоря,  именно с  тем, от чего  ты хотел избавиться:  с самим тобой. Все же
зима абстрактное  время года: бедное  красками,  даже  в Италии, и щедрое на
императивы  холода и короткого  светового дня. Эти вещи настраивают  глаз на
внешний  мир с  энергией  большей,  чем у  электрической  лампочки,  которая
снабжает  тебя  по  вечерам чертами лица. Если это время  года  и не  всегда
усмиряет  нервы,  оно все-таки подчиняет их  инстинктам:  красота при низких
температурах -- настоящая красота.

        12.

     В любом случае, летом бы  я сюда не приехал  и под дулом  пистолета.  Я
плохо переношу жару; выбросы моторов и подмышек -- еще хуже. Стада в шортах,
особенно ржущие по-немецки, тоже действуют на нервы из-за неполноценности их
анатомии по сравнению с колоннами, пилястрами и статуями, из-за того, что их
подвижность  и  все,  в  чем  она  выражается,  противопоставляют  мраморной
статике. Я, похоже, из  тех, кто предпочитает текучести выбор,  а камень  --
всегда  выбор.  Независимо от достоинств телосложения, в этом городе, на мой
взгляд,  тело стоит  прикрывать одеждой -- хотя бы потому, что оно движется.
Возможно,  одежда  есть  единственное  доступное  нам приближение к  выбору,
сделанному мрамором.

     Взгляд, видимо, крайний, но я северянин. В абстрактное время года жизнь
даже на Адриатике кажется реальнее, чем в любое  другое,  так как зимой  все
тверже, жестче. Если угодно, считайте это пропагандой в  пользу венецианских
лавок, чьи дела идут оживленнее при низких температурах. Отчасти потому, что
зимою нужно больше одежды, чтобы согреться, не  говоря уже об атавистической
тяге  к  смене  меха. Правда,  ни один  турист не  явится  сюда без  лишнего
свитера, жилета, рубашки, штанов, блузки, поскольку Венеция из тех  городов,
где и чужак и местный заранее знают, что они экспонаты.

     Из чего вытекает, что в Венеции двуногие  сходят с ума, покупая и меняя
наряды по причинам не  вполне практическим; их подначивает сам город. Все мы
таим   всевозможные   тревоги  относительно   изъянов   нашей   внешности  и
несовершенства наших  черт. Все,  что  в  этом городе видишь на каждом шагу,
повороте, в перспективе и тупике, усугубляет твою озабоченность и комплексы.
Вот  почему люди, только  попав сюда -- в первую очередь женщины, но мужчины
тоже,--  оголтело атакуют  прилавки.  Окружающая красота  такова, что  почти
сразу  возникает по-звериному смутное  желание не  отставать,  держаться  на
уровне. Это не  имеет ничего общего с тщеславием  или с  естественным  здесь
избытком зеркал,  из  которых главное  -- сама  вода. Дело просто в том, что
город дает двуногим представление о внешнем превосходстве, которого нет в их
природных берлогах, в привычной им среде.  Вот почему  здесь нарасхват меха,
наравне  с  замшей,  шелком,  льном, хлопком,  любой  тканью.  Дома  человек
растерянно  глядит  на  покупки,  прекрасно  понимая,  что в  родных  местах
щеголять ими негде,  не рискуя шокировать сограждан. Приходится им увядать в
гардеробе или переходить  к родным  помоложе. Я,  скажем, помню,  как  купил
здесь  несколько вещей -- само  собой,  в кредит,-- которые  потом надеть не
было ни  духа,  ни  охоты. В  том  числе  два плаща, один горчичный,  другой
светлого  хаки. Теперь они украшают плечи лучшего танцовщика мира  и лучшего
поэта английского языка, хоть и  ростом и возрастом оба  от меня отличаются.
Это все -- действие здешних видов и перспектив, ибо в этом городе человек --
скорее силуэт, чем набор неповторимых черт,  а силуэт поддается исправлению.

Толкают  к щегольству  и  мраморные  кружева,  мозаики,  капители,  карнизы,
рельефы,  лепнина,  обитаемые и  необитаемые ниши, статуи святые  и  снятые,
девы,  ангелы,  херувимы,  кариатиды,   фронтоны,  балконы,  оголенные  икры
балконных балясин, сами окна, готические  и мавританские. Ибо это город  для
глаз; остальные чувства играют  еле слышную вторую скрипку. 

Одного того, как оттенки  и  ритм местных фасадов заискивают перед изменчивой мастью и узором
волн, хватит, чтобы ринуться за модным шарфом, галстуком и чем угодно; чтобы
даже холостяка-ветерана приклеить к витрине с броскими нарядами,  не  говоря
уже о лакированных и замшевых туфлях, раскиданных, точно лодки всех видов по
Лагуне. Ваш глаз как-то догадывается,  что все  эти вещи выкроены из той  же
ткани, что и  виды снаружи, и не обращает внимания на свидетельство ярлыков.
И в конечном счете глаз не так уж неправ, хотя бы потому, что здесь  у всего
общая цель -- быть замеченным.  А  в счете  самом окончательном, этот  город
есть  настоящий триумф  хордовых, поскольку глаза,  наш единственный  сырой,
рыбоподобный орган, здесь в самом деле  купаются: они  мечутся, разбегаются,
закатываются,  шныряют. Их голый студень с  атавистической негой покоится на
отраженных  палаццо, "шпильках", гондолах и т.  д.,  опознавая самих себя  в
стихии, вынесшей отражения на поверхность бытия.

        13.

     Зимой  в этом  городе,  особенно по воскресеньям, просыпаешься под звон
бесчисленных  колоколов, точно за  кисеей позвякивает на  серебряном подносе
гигантский чайный сервиз в жемчужном небе. Распахиваешь окно, и комнату вмиг
затопляет та  уличная, наполненная колокольным гулом  дымка, которая  частью
сырой  кислород, частью  кофе и молитвы. Неважно, какие  таблетки и  сколько
надо  проглотить в это утро,-- ты понимаешь, что  не все кончено. Неважно  и
насколько ты автономен, сколько раз тебя предавали, насколько  досконально и
удручающе твое представление о себе,-- тут допускаешь, что еще есть надежда,
по меньшей мере -- будущее. (Надежда, сказал Фрэнсис Бэкон, хороший завтрак,
но плохой ужин.)  Источник этого оптимизма --  дымка; ее молитвенная  часть,
особенно если время завтрака. В такие  дни город  действительно  приобретает
фарфоровый  вид,  оцинкованные  купола   и  без  того  сродни  чайникам  или
опрокинутым чашкам, а наклонные профили колоколен звенят, как забытые ложки,
и тают в небе. Не говоря уже о чайках и голубях, то сгущающихся, то тающих в
воздухе.  При всей  пригодности этого  места для  медовых  месяцев, я  часто
думал, не испробовать ли его и для разводов --  как для тянущихся, так и для
завершенных? На этом фоне меркнет любой разрыв; никакой эгоист, прав  он или
неправ, не сумеет долго  блистать в этих фарфоровых декорациях у хрустальной
воды, ибо  они  затмят  чью угодно игру. Я  знаю, что вышепредложенное может
весьма  неприятно  отразиться  на  ценах,  даже  зимой.  Но люди любят  свои
мелодрамы больше, чем архитектуру, и беспокоиться мне не о чем. Странно, что
красота ценится ниже психологии,  но пока это так, этот город мне по карману
-- то есть до самой смерти, возможно, и после.

Могила Бродского на острове Сан Микеле, Венеция. Фото А.Н.Кривомазова, 12.07.2007.

        14.

     По  профессии,  или,   скорее,  по  кумулятивному  эффекту  многолетних
занятий,  я  писатель;  по  способу зарабатывать  -- преподаватель, учитель.
Зимние каникулы в  моем университете --  пять  недель, что отчасти объясняет
сроки моих паломничеств -- но лишь отчасти. У рая и каникул то общее, что за
них надо  платить  и  монетой служит твоя прежняя  жизнь. Мой роман  с  этим
городом -- с  этим городом именно в это время года -- начался давно, задолго
до того, как я обзавелся умениями, имеющими спрос, и смог позволить себе эту
страсть.
     Примерно в 1966 году -- мне было тогда 26 -- один друг дал мне почитать
три коротких романа французского  писателя Анри  де Ренье,  переведенные  на
русский замечательным русским поэтом Михаилом Кузминым. В тот  момент я знал
о Ренье только, что он один из последних парнасцев, поэт неплохой, но ничего
особенного. О Кузмине  --  кое-что  из  "Александрийских  песен" и "Глиняных
голубок"  и  славу  великого  эстета, рьяного  православного и  откровенного
гомосексуалиста -- по-моему, в таком порядке.
     Мне достались эти романы,  когда автор и переводчик были  давно мертвы.
Книжки тоже дышали на ладан: бумажные издания конца  тридцатых,  практически
без переплетов, рассыпа'лись в руках. Не помню ни заглавий, ни издательства;
сюжетов,  честно  говоря,  тоже. Почему-то  осталось  впечатление,  что один
назывался "Провинциальные забавы", но не уверен. Конечно, можно бы уточнить,
но одолживший их друг умер год назад; и я проверять не буду.
     Они  были  помесью плутовского и  детективного  романа,  и действие, по
крайней  мере  одного,  который  я  про себя  зову  "Провинциальные забавы",
проходило  в зимней Венеции.  Атмосфера сумеречная и  тревожная, топография,
осложненная  зеркалами; главные события имели место по ту сторону амальгамы,
в каком-то заброшенном палаццо. Подобно многим  книгам  двадцатых, роман был
довольно  короткий --  страниц  200,  не больше -- и в  бодром  темпе.  Тема
обычная: любовь и измена. Самое  главное: книга была  написана  короткими --
длиной в страницу или полторы -- главами. Их темп отдавал сырыми, холодными,
узкими  улицами,   по  которым  вечером   спешишь  с  нарастающей  тревогой,
сворачивая налево, направо. Человек, родившийся там,  где я, легко узнавал в
городе, возникавшем  на  этих страницах,  Петербург,  продленный  в  места с
лучшей  историей,   не   говоря  уже  о  широте.   Но  важнее  всего  в  том
впечатлительном  возрасте, когда я  наткнулся на  роман, был преподанный  им
решающий урок композиции, то есть: качество рассказа зависит не от сюжета, а
от того,  что за чем идет. Я бессознательно связал этот принцип с  Венецией.
Если читатель теперь мучается, причина в этом.

        15.

     Потом другой друг, еще здравствующий, принес растрепанный номер журнала
"Лайф" с потрясающим  цветным  снимком  Сан-Марко  в снегу.  Немного  спустя
девушка, за  которой я ухаживал, подарила на день рождения набор  открыток с
рисунками  сепией,  сложенный  гармошкой,  который  ее  бабушка  вывезла  из
дореволюционного медового  месяца в Венеции,  и я корпел  над  ними с лупой.
Потом моя мать достала бог знает откуда квадратик дешевого  гобелена, просто
лоскут с вышитым Palazzo Ducale, прикрывший валик на моем диване -- сократив
тем  самым  историю Республики до моих габаритов. Запишите сюда же маленькую
медную гондолу,  которую  отец купил  в  Китае  во  время  службы и  которую
родители  держали  на  трюмо, заполняя  разрозненными  пуговицами, иголками,
марками  и -- по  нарастающей -- таблетками и ампулами.  Потом  друг, давший
романы Ренье  и умерший год  назад, взял  меня  на  полуофициальный просмотр
контрабандной  и  потому  черно-белой  копии "Смерти в Венеции"  Висконти  с
Дирком Богартом. Увы, фильм оказался не первый сорт, да и от самой новеллы я
был  не  в восторге.  И все  равно, долгий  начальный  эпизод  с Богартом  в
пароходном шезлонге заставил меня забыть о мешающих титрах и пожалеть, что у
меня нет смертельной болезни; даже сегодня я могу пожалеть об этом.

     Потом возникла венецианка. Стало казаться, что город понемногу вползает
в фокус. Он был черно-белым, как и  пристало выходцу из литературы или зимы;
аристократический,  темноватый,   холодный,  плохо  освещенный,  где  слышен
струнный гул Вивальди и Керубини на заднем плане, где вместо облаков женская
плоть в  драпировках от  Беллини / Тьеполо / Тициана. И я поклялся, что если
смогу  выбраться из родной империи,  то  первым делом поеду в Венецию, сниму
комнату на  первом  этаже какого-нибудь  палаццо, чтобы волны от  проходящих
лодок плескали в окно, напишу  пару элегий, туша сигареты  о  сырой каменный
пол,  буду кашлять  и пить и  на исходе денег вместо билета на  поезд  куплю
маленький браунинг и не сходя с места  вышибу себе мозги, не сумев умереть в
Венеции от естественных причин.

              (Продолжение следует)