Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Иосиф Бродский


Набережная неисцелимых

              (Окончание. Начало см. 370)




        36.

     Это тревожит оркестр, точнее, дирижеров, отцов города. По их подсчетам,
этот  город  только за последний век  осел  на 23 см. Чем  наслаждается глаз
туриста  --  для туземца настоящая головная боль.  И если  бы одна  головная
боль, все было бы еще ничего. Но  к ней  прибавляется предчувствие, если  не
сказать  страх,  что  городу  уготована  судьба Атлантиды.  Страх  не  лишен
оснований, хотя  бы потому, что  неповторимость  города  приравнивает его  к
особой  цивилизации.  Главной  опасностью признаны высокие  зимние  приливы,
довершают  дело  индустрия и сельское хозяйство материка, засоряющие  Лагуну
химическими  отходами, и засорение  каналов самого города. Правда, люди моей
специальности  еще с романтиков привыкли возлагать вину на человека, а не на
природные  бедствия.  Поэтому,  поддавшись  тираническим  инстинктам,  я  бы
установил какие-нибудь шлюзные ворота, чтобы запрудить человеческое море, за
последние два десятилетия поднявшееся  на два миллиарда  и на  гребень волны
выносящее  отбросы.   Я  бы  заморозил   производство  и  число  жителей   в
двадцатимильной зоне вдоль северного берега Лагуны, вычистил бы дно  каналов
драгами и землечерпалками (наняв для этой  операции войска или платя местным
компаниям сверхурочные) и развел бы в них нужные для очистки воды породы рыб
и бактерий.

 




     Я понятия не имею,  что это  за рыбы или  бактерии, но  уверен, что они
существуют. Тирания  редко синоним  компетентности.  На худой  конец,  я  бы
обратился к шведам и попросил рекомендаций  у Стокгольмского муниципалитета:
в этом городе,  при всей его промышленности и населении, как только выходишь
из отеля,  с тобой, выпрыгнув из воды,  здоровается  семга.  Если  же дело в
разнице  температур,  то можно  попробовать сбросить в каналы ледяные  глыбы
или,  в  случае  неудачи,  регулярно  освобождать  холодильники туземцев  от
кубиков льда, поскольку виски здесь не в почете даже зимой.

 



     "А почему же  вы туда ездите именно зимой?" -- спросил меня однажды мой
издатель,  сидя в китайском ресторане в Нью-Йорке в  окружении своих голубых
английских подопечных. "Да,  почему?  -- подхватили  они за  своим возможным
благодетелем.-- Как там зимой?" Я подумал  было рассказать им об acqua alta;
об оттенках серого цвета  в  окне  во  время завтрака в отеле,  когда вокруг
тишина и лица молодоженов, подернутые томной утренней пеленой; о голубях, не
пропускающих,  в своей  дремлющей склонности к архитектуре, ни одного изгиба
или карниза местного барокко; об одиноком памятнике Франческо Кверини и двум
его лайкам из истрийского  камня,  похожего, по-моему, цветом на  последнее,
что  он видел, умирая,  в конце своего злополучного путешествия  на Северный
полюс,--  бедному  Кверини,  который слушает  теперь  шелест вечнозеленых  в
Жардиньо вместе  с Вагнером и Кардуччи; о храбром воробье, примостившемся на
вздрагивающем  лезвии  гондолы на  фоне  сырой бесконечности, взбаламученной
сирокко. Нет, решил я, глядя на их изнеженные, но напряженно внимающие лица;
нет, это не пройдет. "Ну,-- сказал я,-- это как Грета Гарбо в ванне".

 


        37.

     За  эти годы, за долгие  пребывания  и короткие  наезды,  я  был здесь,
по-моему, счастлив и несчастлив примерно в равной мере. Это не так важно уже
потому,  что  я приезжал  сюда  не с романтическими  целями,  а  поработать,
закончить вещь, перевести, написать пару стихотворений, если повезет; просто
быть. 

 



      То есть ни для медового месяца (ближе всего к которому я подошел много
лет назад, на острове Иския, и еще - в Сиене), ни  для развода. Я, значит, работал.

 




Счастье и горе просто навещали, хотя иногда  оставались и после меня, словно
прислуга. Я давно  пришел  к выводу, что  не  превращать  свою эмоциональную
жизнь в пищу -- это добродетель. Работы всегда вдоволь, не говоря о том, что
вдоволь внешнего мира. В конце концов, всегда остается этот город. И пока он
есть, я не верю, чтобы я или кто угодно мог поддаться гипнозу или ослеплению
любовной трагедии.  Помню один день -- день, когда, проведя здесь в одиночку
месяц, я должен был уезжать и уже позавтракал в какой-то маленькой траттории
в самом  дальнем углу Фондамента Нуова  жареной  рыбой и  полбутылкой  вина.

 




Нагрузившись, я направился к месту,  где жил, чтобы собрать чемоданы и сесть
на  катер.  Точка,  перемещающаяся  в  этой  гигантской  акварели,  я прошел
четверть мили по Фондамента Нуова  и повернул направо у больницы  Джованни и
Паоло.  День был теплый, солнечный, небо голубое, все прекрасно. И  спиной к
Фондамента и Сан-Микеле, держась  больничной стены,  почти задевая ее  левым
плечом и щурясь на солнце, я вдруг понял: я кот. Кот, съевший рыбу. Обратись
ко мне кто-нибудь в  этот  момент,  я  бы мяукнул. Я был  абсолютно, животно
счастлив. Разумеется, через двенадцать  часов  приземлившись в Нью-Йорке,  я
угодил в  самую поганую ситуацию  за  всю свою  жизнь --  или  так мне тогда
показалось. Но кот еще не покинул меня; если бы не он, я бы  по сей день лез
на стены в какой-нибудь дорогой психиатрической клинике.

 





        38.

     Ночью  здесь, в  общем,  делать нечего. Оперные  и церковные  концерты,
конечно,  вариант;  но  они  требуют  предприимчивости  и  хлопот:   билеты,
программки, все такое. Я в  этом не силен; это  все равно что  готовить себе
самому обед из трех блюд -- или еще тоскливее.  Кроме  того,  мне так везет,
что  когда бы  я  ни наметил  вечер  в  Ла  Фениче15,  там  недельная полоса
Чайковского или Вагнера -- равноценных с точки зрения моей аллергии. Хоть бы
раз Доницетти  или  Моцарт! Остается читать  и  уныло разгуливать, что почти
одно и то же, поскольку  ночью эти каменные узкие улочки похожи  на  проходы
между стеллажами огромной пустой библиотеки, и с той же тишиной. Все "книги"
захлопнуты наглухо,  и о чем  они, догадываешься  только по имени на корешке
под  дверным  звонком. О, здесь ты найдешь твоих Доницетти и Россини,  твоих
Люлли и Фрескобальди! Может быть, даже Моцарта, может быть, даже Гайдна. Еще
эти улицы  похожи на внутренность гардероба:  вся одежда из темной, облезшей
ткани,  но  подкладка красна  и  отливает  золотом.  Гете  назвал  это место
"республикой бобров", но Монтескье был, наверное, метче со своим решительным
"un endroit o`u il devrait ny' avoir  que des poissons"16.  Ибо и  тогда,  и
теперь   через   канал   в   двух-трех   горящих,   высоких,   закругленных,
полузавешенных газом или тюлем окнах видны подсвечник-осьминог, лакированный
плавник рояля,  роскошная бронза вокруг каштановых или  красноватых холстов,
золоченый костяк  потолочных  балок -- и  кажется,  что ты заглянул  в  рыбу
сквозь  чешую  и что у  рыбы званый  вечер. Издали -- через  канал -- трудно
разобрать,  где гость, где хозяйка.  При всем уважении  к лучшей из наличных
вер должен признаться, что не считаю, будто это место могло развиться только
из  знаменитой  хордовой,  торжествующей  или  нет.  Я  подозреваю  и  готов
утверждать,  что, в первую  очередь, оно  развилось  из  той  самой  стихии,
которая дала этой  хордовой жизнь и  приют и  которая, по крайней  мере  для
меня, синоним времени.  Эта  стихия  проявляется  в массе форм  и цветов,  с
массой разных свойств, не считая тех, что связаны с  Афродитой и Спасителем:
штиль,  шторм,  вал,  волна, пена, рябь, не  говоря  об  организмах.  На мой
взгляд, этот город воспроизводит и все внешние черты стихии и ее содержимое.
Брызжа, блеща,  вспыхивая, сверкая,  она  рвалась вверх  так  долго, что  не
удивляешься,  если некоторые  из ее проявлений обрели в итоге  массу, плоть,
твердость.  Почему это  случилось именно здесь, понятия  не имею.  Вероятно,
потому, что стихия услышала итальянскую речь.

 




        39.

     Глаз -- наиболее  самостоятельный из наших  органов. Причина в том, что
объекты его внимания  неизбежно  размещены вовне.  Кроме как в зеркале, глаз
себя никогда не видит.  Он  закрывается последним, когда тело  засыпает.  Он
остается  открыт, когда  тело разбито  параличом или мертво. Глаз продолжает
следить за  реальностью  при  любых обстоятельствах, даже  когда в  этом нет
нужды. Спрашивается "почему?",  и ответ:  потому,  что  окружение враждебно.
Взгляд  есть  орудие приспособления  к  окружающей  среде,  которая остается
враждебной, как бы хорошо  к ней ни  приспособиться. Враждебность  окружения
растет пропорционально длительности твоего в нем присутствия, причем речь не
только  о  стариках.  Короче,   глаз  ищет  безопасности.  Этим  объясняется
пристрастие глаза  к искусству  вообще и  к  венецианскому в частности. Этим
объясняется тяга глаза к красоте, как и  само  ее существование. Ибо красота
утешает,  поскольку она  безопасна. Она не грозит убить, не  причиняет боли.

 



Статуя  Аполлона не  кусается, и не укусит пудель  Карпаччо. Когда  глазу не
удается найти красоту (она  же утешение), он приказывает телу  ее создать, а
если и это  не  удается,  приучает его  считать  уродливое  замечательным. В
первом случае он полагается  на человеческий  гений; во втором  обращается к
запасам  нашего смирения.  Которого  всегда  больше, и  поэтому, как  всякое
большинство,  оно  склонно диктовать  законы.  Возьмем  какой-нибудь пример;
возьмем  молодую,  скажем,  девушку.  В  известном   возрасте  разглядываешь
проходящих девушек без  прикладного интереса, без желания на них взобраться.
На  манер  телевизора,  работающего  в  пустой  квартире,  глаз   продолжает
передавать изображения всех  этих чудес 1 м 73 см ростом:  светло-каштановые
волосы,  овал  Перуджино,  газельи  глаза,  лоно   кормилицы  и  талия  осы,
темно-зеленый бархат платья  и  немыслимо тонкие щиколотки  и запястья. Глаз
может нацелиться на них в церкви, у  кого-нибудь на свадьбе или, еще хуже, в
поэтическом   отделе   книжного   магазина.   Достаточно  дальнозоркий   или
прибегающий к подсказке уха, глаз может узнать, кто они такие (и тогда могут
прозвучать такие захватывающие имена, как, например, Арабелла Ферри) и, увы,
что  у них с кем-то роман. Несмотря на бесполезность данных, глаз продолжает
их   собирать.  Фактически,  чем  данные  бесполезней,   тем   резче  фокус.

 




Спрашивается "почему?"  -- и ответ:  потому что  красота -- всегда  внешняя;
потому что она -- исключение  из правил. Вот это  -- ее местоположение и  ее
исключительность  --  и  заставляет глаз бешено  вибрировать  или  -- говоря
рыцарским  слогом  --  странствовать.  Ибо  красота  есть  место,  где  глаз
отдыхает.  Эстетическое  чувство  --  двойник  инстинкта  самосохранения   и
надежнее  этики.  Главное орудие  эстетики, глаз, абсолютно самостоятелен. В
самостоятельности он уступает только слезе.

 





        40.

     Слезу в этом  месте  можно ронять  по  разным  поводам.  Допустив,  что
красота есть распределение света  самым  благоприятным  для  нашей  сетчатки
образом, получаем, что слеза есть расписка в неспособности сетчатки и  самой
слезы эту красоту удержать.  Любовь, в  общем, приходит со  скоростью света;
разрыв --  со  скоростью звука.  Падение  скорости  от  большей к меньшей  и
увлажняет  глаз. Поскольку  ты  сам  конечен, отъезд из этого  города всегда
кажется  окончательным; оставив его  позади,  оставляешь  его  навсегда. Ибо
отъезд  есть ссылка  глаза в провинцию прочих  чувств;  в  лучшем  случае, в
расселины  и расщелины мозга. Ибо  глаз  отождествляет себя не с телом,  а с
объектом своего  внимания. И  для глаза, по  соображениям  чисто оптическим,
отъезд означает не расставание тела с городом, а прощание города со зрачком.
Так и  удаление  того, кого  любишь, особенно  постепенное, вызывает грусть,
независимо  от  того, кто именно  и  по  каким  причинам  реально  движется.
Сложилось  так,  что  Венеция   есть  возлюбленная  глаза.  После  него  все
разочаровывает. Слеза есть предвосхищение того, что ждет глаз в будущем.

 





        41.

     Безусловно,  у всех  на нее, на Венецию,  есть  виды.  У политиков и  у
капитала особенно, ибо самое большое будущее у денег. Оно такое большое, что
деньги воспринимаются как синоним будущего и стараются им распорядиться. Все
время слышны  разговоры  о реанимации города, о  превращении  всей провинции
Венето в морские ворота Центральной Европы, развитии здешней промышленности,
расширении портового комплекса Маргеры, увеличении  танкерного судоходства в
Лагуне и углублении Лагуны в этих целях, превращении венецианского Арсенала,
обессмерченного Данте,  в  местный  аналог  Бобура, то  есть в  склад самого
свежего интернационального  мусора, о  размещении там Экспо-2000 и т. п. Вся
эта околесица несется  из тех самых ртов,  которые  еще  не успели закрыться
после болтовни  об экологии, сохранении, реставрации, культурном  наследии и
т. п. Цель всего этого одна:  насилие. Конечно, никакой насильник не захочет
признать  себя таковым, тем более попасться.  Отсюда смесь планов и метафор,
возвышенной риторики и лирического пыла, раздувающая могучие  грудные клетки
депутатов и commendatore.

 




     Хотя эти персонажи гораздо опаснее турок, австрийцев и Наполеона вместе
взятых,  за те семнадцать лет, что  я  посещал  этот  город,  здесь мало что
изменилось.  Венецию, как и Пенелопу, спасает  от женихов  их соперничество,
конкурентная природа капитализма, которая сократилась до родства толстосумов
и партий. При демократии  если  чему  научились, так  это совать  друг другу
палки в колеса, и чехарда итальянских кабинетов зарекомендовала  себя  самой
надежной  страховкой  города.  Как и  путаница  политических  ребусов  самой
Венеции.  Дожей  больше  нет,  восьмьюдесятью тысячами  обитателей  этих 118
островов  руководит  уже  не  чей-то великий  замысел,  а  непосредственные,
зачастую близорукие заботы, желание  свести концы с  концами. Дальновидность
здесь,  впрочем,  только  бы  навредила. В  месте таких размеров 20  или  30
безработных  уже  повод  для беспокойства  городского  совета, что наряду  с
врожденным  недоверием  островов  к  материку  содействует  плохому   приему
материковых планов, сколь угодно захватывающих.  Обещания полной занятости и
развития,  как  бы привлекательно  они ни звучали во всяком ином месте, мало
что  значат  в этом городе, еле набирающем восемь миль в периметре, и даже в
апогее морских успехов не вмещавшем  более  200 000  душ.  Такие перспективы
могут поразить  лавочника  или врача; но похоронное бюро стало бы возражать,
поскольку местные кладбища и без  того перенаселены,  и мертвых  пришлось бы
хоронить на материке.  В  конечном  счете,  как раз  на это материк и годен.

 




Правда, будь  похоронный  агент  и  врач  членами  разных  партий,  какой-то
прогресс стал бы  возможен. В  этом городе они часто состоят в одной, и дело
стопорится довольно быстро, даже если эта  партия -- ИКП.  Короче, в  основе
всех этих склок, невольных или вольных, лежит та простая истина, что острова
не растут. Этого деньги, они  же будущее, они  же  говорливые  политиканы  и
толстосумы, как раз и не понимают. Хуже того, они чувствуют, что это место с
ними  не  считается,  поскольку  красота,  fait  accompli17 по  определению,
никогда не считается с  будущим, ни во  что его не ставя,  как и напыщенное,
беспомощное  настоящее.  Лучше  всего это  видно по современному  искусству,
которое делает пророческим  только его  нищета. Нищий всегда  за  настоящее.
Возможно, единственная цель коллекции Пегги Гуггенхайм и ей подобных наносов
дряни   двадцатого   века,   выставляемых  здесь,--  это  показать,   какими
самодовольными, ничтожными, неблагородными, одномерными существами  мы стали
-- привить нам смирение. Другой  результат и немыслим на  фоне этой Пенелопы
среди  городов,  ткущей  свои узоры днем  и распускающей ночью,  без всякого
Улисса на горизонте. Одно море.

 




        42.

     По-моему, Хэзлитт  сказал, что единственной  вещью, способной превзойти
этот  водный  город,  был  бы  город,  построенный  в воздухе.  Идея в  духе
Кальвино,  и  почем   знать,  освоение  космоса   может  доразвиться  до  ее
реализации. Пока что, кроме высадки  на луне,  лучшую память по себе наш век
заслужил за  то,  что не тронул этого города, оставил  его в  покое. Лично я
против  даже  самого  осторожного  вмешательства.  Кинофестивали  и  книжные
ярмарки,  конечно, под  стать мерцающей поверхности  каналов,  их вычурному,
неразборчивому почерку под изучающим взглядом сирокко. И конечно, превратить
это  место в столицу научных  исследований тоже приемлемый вариант, особенно
учитывая  вероятную выгоду от местной фосфорной диеты для любого умственного
труда.  Такой  же  соблазн -- перенести  сюда штаб-квартиру  Общего рынка из
Брюсселя или Европейский  парламент из Страсбурга.  Конечно, лучшим решением
будет   предоставление  этому   городу  и  части  его  окрестностей  статуса
национального парка. Но хочу заметить,  что идея превращения Венеции в музей
так  же  нелепа,  как  и стремление  реанимировать  ее,  влив  свежей крови.

 




Во-первых,  то,  что считается  свежей кровью,  всегда  оказывается  в итоге
обычной старой мочой. И во-вторых, этот  город не  годится  в музеи, так как
сам является произведением  искусства,  величайшим шедевром, созданным нашим
видом. Вы ведь  не оживляете  картину, тем более статую. Вы оставляете их  в
покое, оберегаете их от вандалов -- орды которых могут включать и вас.

 





        43.

     Времена года суть метафоры для  наличных  континентов, и в  зиме всегда
есть что-то антарктическое, даже здесь. Город уже не полагается, как прежде,
на  уголь,   теперь  есть   газ.  Великолепные,  тромбоноподобные  дымоходы,
напоминающие те  средневековые башенки, которые видны на заднем плане  любой
картины  с  Мадонной или  распятием, бездействуют  и  постепенно осыпаются с
местного горизонта.  В  результате ты  дрожишь и ложишься спать  в шерстяных
носках,  так как  батареи соблюдают свои неритмичные циклы  даже  в  отелях.

 




Только алкоголь способен  смягчить удар полярной молнии, пронзающей тело при
первом  шаге  на мраморный пол, в тапочках или  без, в туфлях  или без. Если
вечером  ты  работаешь,  то  зажигаешь  целый  парфенон свечей  --  не  ради
настроения или света, а  из-за  их иллюзорного  тепла;  или перемещаешься на
кухню,  зажигаешь плиту  и  закрываешь  дверь.  Все источает холод, особенно
стены. Против окон не возражаешь, потому что знаешь, чего от них ждать. Они,
в сущности, просто пропускают холод, в то  время как стены его копят. Помню,
я как-то провел январь на пятом этаже  в доме  около церкви Фава. Владельцем
квартиры был потомок не  кого-нибудь,  а Уго Фосколо. Он был  лесной инженер
или что-то такое  и, естественно,  уехал по  делам службы. Квартира  была не
такой  уж  большой:  две  скудно  обставленные  комнаты.  Зато  потолок  был
исключительно высокий и, соответственно,  окна.  Их было 6 или 7,  поскольку
квартира была угловая. В середине второй недели отключилось отопление. В тот
раз я  был  не один, и моя соратница и я тянули жребий, кому спать у стенки.
"Почему  мне  всегда к  стенке?  --  спрашивала она  заранее.-- Потому что я
жертва?"  И ее  горчично-медовые глаза  недоверчиво  темнели  при  очередном
проигрыше. Она  укутывалась на ночь в розовую фуфайку,  шарф, чулки, длинные
носки и, сосчитав "uno, due, tre!", прыгала в кровать, словно в темную реку.
Которой кровать, видимо,  и была для нее --  итальянки, римлянки с  примесью
греческой крови в  жилах. "Единственное, с  чем  я не  согласна  у  Данте,--
говорила она,-- это с описанием ада. Для меня ад холодный, очень холодный. Я
бы  оставила круги,  но  сделала их ледяными, и  чтобы температура падала  с
каждым витком. Ад -- это Арктика". И она  действительно так считала. Замотав
шарфом горло и  голову, она напоминала  Франческо Кверини на том памятнике в
Жардиньо или знаменитый бюст Петрарки (который,  в свою очередь, мне кажется
вылитым Монтале  -- вернее,  наоборот). Телефона в  квартире  не было,  чаща
дымоходных тромбонов маячила в  темном небе. Все вместе напоминало Бегство в
Египет, где она была и за мать и за  младенца, а я за моего тезку и за осла;
главное, был январь. "Между Иродом прошлого и фараоном будущего,-- говорил я
себе.-- Между  Иродом и  фараоном, вот где  мы". В  конце концов  я заболел.

 




Холод и сырость  справились со мной --  вернее, с моими  грудными мышцами  и
нервами, испорченными хирургией. Сердечный калека внутри меня запаниковал, и
она усадила меня в парижский поезд, так как мы оба не очень доверяли местным
больницам, при всем моем обожании фасада Джованни и Паоло. Вагон был теплый,
голова раскалывалась от нитроглицерина, компания берсальеров в купе отмечала
начало отпуска с  помощью  кьянти и орущего транзистора. Я не знал, доберусь
ли до Парижа;  но на мой страх накладывалось ясное чувство, что  если я туда
попаду, то скоро  -- скажем, через год  -- вернусь  в  холодное место  между
Иродом  и  фараоном. Даже  тогда, скрючившись  на  деревянной скамье купе, я
полностью  понимал  абсурдность  этого  чувства,  но  поскольку  абсурдность
помогала заглянуть дальше страха, я  был ей рад. Толчки вагона и воздействие
его постоянной вибрации на костяк довершили, видимо, дело, расправив или еще
сильнее  испортив мои мускулы и т. п.  А может быть, просто то, что в вагоне
работало  отопление.  Во  всяком случае,  до  Парижа я добрался,  ЭКГ  вышла
сносная,  и я  сел  на  свой самолет  в  Штаты.  Иначе говоря,  выжил, чтобы
рассказать это -- и, вероятно, повторить.

 





        44.

     "Италия,-- говорила  Анна Ахматова,-- это сон, который  возвращается до
конца ваших дней". Впрочем, следует отметить,  что сны приходят нерегулярно,
а их  толкование  нагоняет зевоту. Кроме того, если  бы сон считался жанром,
его    главным    стилистическим    приемом    служила    бы,    несомненно,
непоследовательность.  По  крайней  мере, в  этом  можно  видеть  оправдание
просочившегося на эти страницы. И еще -- объяснение того, что в течение всех
семнадцати лет я пытался  обеспечить повторяемость  этого сна,  обращаясь  с
моим  сверх-я  не менее жестоко, чем  с  моим бессознательным. Грубо говоря,
скорее я возвращался к этому сну, чем наоборот.  Само собой, где-то по  ходу
дела мне  пришлось  платить за эту жестокость или размывая  то, что являлось
для меня реальностью, или заставляя сон приобретать смертные  черты, как это
происходит с душой за время жизни. Я платил обоими способами; причем не имея
ничего против, особенно  против  второго,  принимавшего форму Картавенеция18
(действительна  до января 1988) в  бумажнике,  гнева в  этих  глазах особого
цвета (охочих, начиная с той же даты, до лучших видов), или чего-то столь же
окончательного.  Реальность страдала сильнее, и часто  я пересекал Атлантику
на  обратном  пути  с  отчетливым  чувством,  что  переезжаю  из  истории  в
антропологию. Несмотря на все время, кровь, чернила, деньги и остальное, что
я здесь пролил и просадил, я никогда не мог убедительно претендовать, даже в
собственных глазах, на то, что  приобрел хоть  какие-то  местные черты,  что
стал, в  сколь угодно  мизерном смысле, венецианцем. Слабая улыбка узнавания
на  лице  хозяина гостиницы или  траттории  не  в  счет;  и никого  не могли
обмануть купленные здесь  костюмы. Постепенно я стал временным постояльцем в
обоих государствах,  причем больше огорчала  меня  моя неспособность убедить
сон, что  я в нем присутствую. Конечно, к этому  неумению не привыкать. Но я
полагаю, что можно говорить о  верности, если возвращаешься  в  место любви,
год за годом, в несезон, без всяких гарантий  ответной любви. Ибо, как любая
добродетель, верность  стоит  чего-то  лишь до тех пор, пока она  есть  дело
инстинкта или характера, а не разума. Кроме того, в определенном возрасте  и
к тому же при определенной специальности, ответная любовь, строго говоря, не
обязательна.  Любовь  есть  бескорыстное   чувство,  улица  с  односторонним
движением.  Вот  почему можно любить города, архитектуру  per se 19, музыку,
мертвых поэтов, или, в  случае особого  темперамента,  божество. Ибо  любовь
есть роман между предметом и его отражением. Это, в конце концов, и приносит
тебя в  этот  город, как прилив приносит воды  Адриатики  и,  дополнительно,
Атлантики и Балтики. Во всяком случае, предметы не задают вопросов; пока эта
стихия существует, их  отражение  гарантировано  -- в форме  возвращающегося
путешественника или  в форме сна, ибо сон есть верность закрытого глаза. Это
та надежность, которой лишен человеческий род, хотя мы тоже отчасти вода.

 





        45.

     Если бы мир считался жанром, его главным стилистическим приемом служила
бы,  несомненно, вода.  Если этого не  происходит,  то  или  потому,  что  у
Всемогущего, кажется, не так много альтернатив, или потому, что сама мысль в
своем  движении подражает воде. Как и почерк,  как и переживания, как кровь.
Отражение  есть  свойство жидких  субстанций,  и даже в дождливый день можно
доказать превосходство своей  верности над верностью  стекла, встав  за ним.
Этот город  захватывает  дух в любую погоду, разнообразие которой, во всяком
случае, несколько ограничено. А если мы  действительно отчасти синоним воды,
которая точный синоним времени, тогда наши  чувства к этому городу  улучшают
будущее, вносят вклад в ту Адриатику или Атлантику времени, которая запасает
наши отражения впрок  до тех  времен, когда нас уже давно не будет. Из  них,
как  из обтрепанных рисунков сепией, время, может быть, сумеет составить, по
принципу коллажа, лучшую, чем без них, версию будущего. В этом смысле все мы
венецианцы по определению, поскольку там, в своей Адриатике,  или Атлантике,
или Балтике,  время, оно  же вода, вяжет или ткет из наших отражений (они же
любовь к  этому  месту) неповторимые  узоры, совсем как  иссохшие старухи  в
черном  на  здешних   островах,  навсегда  погруженные  в  свое  глазоломное
рукоделие. Они, правда, к пятидесяти годам теряют зрение или рассудок, но их
заменяют  дочери  или  внучки.  Среди  рыбачек  для  Парок  всегда  найдется
вакансия.

 




        46.

     Чего местные никогда  не делают,  это не катаются на гондолах. Начать с
того,  что катание на гондоле  дорого  обходится. Только туристу-иностранцу,
причем  состоятельному,  оно  по  карману. Понятен  поэтому  средний возраст
пассажиров  гондолы:  семидесятилетний  не  моргнув  глазом  отстегнет  одну
десятую учительского оклада.  Вид  этих  дряхлых  Ромео  и  климактерических
Джульетт  неизменно  вызывает  грусть и замешательство,  если  не ужас.  Для
молодых, то есть для тех,  для  кого такая вещь и предназначена, гондола так
же   недоступна,  как  пятизвездный   отель.  Экономика,  конечно,  отражает
демографию: и  это вдвойне печально, потому что  красота вместо  того, чтобы
быть обещанием мира,  сводится  к награде.  Это,  в скобках замечу,  и гонит
молодых на природу, к ее  даровым, или точнее -- дешевым  радостям, доступ к
которым свободен --  то есть избавлен от смысла и таланта,  присутствующих в
искусстве  или в  мастерстве. Потрясающим  может  быть  и  пейзаж,  но фасад
Ломбардини говорит тебе,  что  ты  можешь  сделать.  И  один из  способов --
подлинный  --  глядеть на  такие  фасады  --  это сидя в  гондоле: так можно
увидеть  то, что  видит  вода.  Разумеется,  это не  имеет ничего  общего  с
распорядком  дня  местных  жителей,  которые  шастают  и  носятся  по  своим
повседневным  делам,  не  обращая  внимания  или  даже  страдая аллергией на
окружающий блеск. Ближе всего к поездке на гондоле они оказываются на пароме
через Канале Гранде или везя домой какую-нибудь громоздкую покупку -- стулья
или стиральную машину. Но  ни  паромщик,  ни  лодочник  не  запоют по такому
поводу "O sole mio"20.  Возможно, свое безразличие туземцы переняли у самого
искусства,  безразличного к собственному отражению. Это могло бы  служить им
последним  доводом  против  гондолы,  если бы его нельзя было  опровергнуть,
предложив ночное катание, на что я однажды согласился.

 




     Ночь была холодная, лунная,  тихая.  В гондоле нас было пятеро, включая
ее владельца, местного инженера, который и греб вместе со своей подругой. Мы
виляли и петляли,  как  угорь, по  молчаливому городу,  нависшему над  нами,
пещеристому  и пустому, похожему в  этот поздний час  на  широкий, более или
менее  прямоугольный коралловый риф  или на анфиладу необитаемых гротов. Это
было необычное  ощущение:  двигаться по тому, поверх чего привык смотреть,--
по  каналам;  как  будто  прибавилось  еще   одно  измерение.   Наконец,  мы
выскользнули в Лагуну  и взяли курс к Острову мертвых,  к Сан-Микеле.  Луна,
исключительно  высокая,   словно  какое-то  умопомрачительно  высокое  "си",
перечеркнутая  нотной  линейкой облака, почти не  освещала  водную  гладь, и
гондола шла абсолютно беззвучно. Было что-то явно эротическое в беззвучном и
бесследном ходе  ее упругого тела  по воде  -- похожем на скольжение руки по
гладкой коже того, кого любишь. Эротическое -- из-за отсутствия последствий,
из-за бесконечности  и почти полной неподвижности кожи,  из-за абстрактности
ласки. Из-за  нас  гондола,  наверно, стала чуть  тяжелее,  и  вода  на  миг
раздавалась под нами лишь затем, чтобы  сразу  сомкнуться. И потом, движимая
мужчиной и женщиной, гондола не была даже мужественной. В сущности, речь шла
об эротизме не полов, а стихий, об идеальном союзе их одинаково лакированных
поверхностей.  Ощущение было среднего рода, почти  кровосмесительным, словно
при  нас брат  ласкал  сестру или наоборот.  Мы  обогнули  Остров  мертвых и
направились обратно  к Канареджо21. Церкви, я всегда  считал, должны  стоять
открытыми  всю ночь; по крайней  мере  Мадонна делл'Орто--не столько потому,
что ночь --  самое вероятное время  душевных  мук, сколько из-за  прекрасной
Мадонны Беллини с Младенцем. Я хотел высадиться там  и взглянуть на картину,
на  дюйм,  отделяющий  Ее левую ладонь  от подошвы  Младенца.  Этот дюйм  --
гораздо меньше!  -- и отделяет любовь от  эротики. А может  быть, это и есть
предел эротики. Но собор был закрыт, и мы проследовали по тоннелю гротов, по
этому   плоскому,  освещенному  луной  штреку  Пиранезе  с  редкими  искрами
электрической руды, к сердцу  города. Что  ж, теперь  я  знал, что чувствует
вода, ласкаемая водой.

 




        47.

     Мы высадились около бетонного ящика  отеля Бауер-Грюнвальд, взорванного
под конец войны местными партизанами, потому что там располагалось  немецкое
командование,  а  затем  восстановленного. В  качестве бельма  на  глазу  он
составляет хорошую  пару церкви Сан-Моисе --  самому  деятельному  фасаду  в
городе.  Рядом  они   смотрятся  как   Альберт   Шпеер,   поедающий   "pizza
capricciosa". Я не бывал ни там, ни там, но знал одного немецкого господина,
который останавливался в этом ящичном строении и нашел его очень уютным. Его
мать умирала, пока он проводил здесь отпуск, и он ежедневно говорил с ней по
телефону. Когда она скончалась, он попросил дирекцию продать ему  телефонную
трубку. Дирекция  отнеслась с пониманием, и трубку включили в счет. Впрочем,
он скорее всего был протестант, а Сан-Моисе католическая церковь,  не говоря
уже о том, что по ночам она закрыта.

 




        48.

     Равноудаленное  от  наших  жилищ,  это  место не  хуже  любого  другого
подходило для высадки. Пересечь этот город пешком  в любом направлении можно
примерно за час. В том случае, разумеется, если ты знаешь дорогу -- которую,
выбравшись из этой  гондолы,  я знал. Мы распрощались и разошлись. Я пошел к
своему отелю, усталый, пытаясь глядеть по сторонам, бормоча под нос какие-то
дурацкие, Бог  знает  откуда взявшиеся строки, вроде "Pillage  this village"
или "This city deserves no pity"22.

 



     Напоминало раннего Одена, но это был  не он. Вдруг захотелось выпить. Я
свернул на Сан-Марко в надежде, что "Флориан" еще  открыт. Он закрывался; из
аркады   убирали  стулья,  на  окна  водружали  деревянные   щиты.  Короткие
переговоры с  официантом,  который  уже  переоделся,  чтобы  идти домой,  но
которого  я  немного   знал,  привели  к  желаемому  результату,  и  с  этим
результатом в руке я вышел  из-под аркады и окинул взглядом 400 окон пьяццы.
Она  была  абсолютно пустая,  ни  души.  Кругловерхие окна  тянулись в своем
обычном сумасшедшем порядке, словно  геометрические  волны.  Этот вид всегда
напоминал  мне римский Колизей, где,  по словам одного  моего друга,  кто-то
изобрел арку и  не смог  остановиться.  "Pillage this village,-- по-прежнему
бубнил я.-- "This  city deserves..."  Туман поглощал пьяццу.  Вторжение было
тихим, но  все равно вторжением. Я видел, как  пики и копья  молча, но очень
быстро, движутся со стороны Лагуны, словно пехота  перед тяжелой кавалерией.
"Молча  и  очень быстро",-- сказал я  себе. Теперь в любую минуту их Король,
Король Туман мог появиться из-за угла во всей своей клубящейся славе. "Молча
и очень быстро",-- повторил я. Это была строчка Одена, последняя  строчка из
"Падения  Рима", и  именно  это  место  было "совсем не  здесь". Внезапно  я
почувствовал,  что  он сзади,  и  резко  обернулся.  Высокое,  гладкое  окно
"Флориана", хорошо освещенное  и  не прикрытое щитом, горело  сквозь  клочья
тумана. Я подошел к нему и заглянул  внутрь. Внутри был 195? год. На красных
плюшевых диванах, вокруг  мраморного  столика  с кремлем бутылок и чайников,
сидели  Уистан  Оден  со своей самой большой  любовью  -- Честером Калманом,
Сесил Дэй Льюис со своей женой и Стивен Спендер со своей. Уистан рассказывал
какую-то смешную историю,  и все хохотали. Посреди рассказа за окном  прошел
хорошо  сложенный моряк, Честер  встал  и,  не  сказав  даже  "до свидания",
пустился  по горячему  следу.  "Я  посмотрел  на Уистана,--  рассказывал мне
Стивен  годы  спустя,-- он  продолжал  смеяться, но  в глазах у  него стояли
слезы". Тут окно  потемнело. Король Туман въехал на пьяццу, осадил жеребца и
начал разматывать  белый  тюрбан. Его сапоги  были мокры, как  и сбруя коня;
плащ был усеян тусклыми, близорукими алмазами горящих ламп. Он был так одет,
потому что понятия  не  имел,  какой  сейчас век,  тем более  год. С  другой
стороны, откуда туману знать.

 




        49.

     Повторяю: вода  равна времени и снабжает красоту  ее двойником. Отчасти
вода, мы служим  красоте на  тот же  манер.  Полируя  воду,  город  улучшает
внешность  времени, делает будущее  прекраснее.  Вот  в  этом  его  роль  во
вселенной  и  состоит.  Ибо  город  покоится,  а  мы  движемся.  Слеза  тому
доказательство.  Ибо  мы  уходим,  а красота остается. Ибо мы направляемся к
будущему, а  красота есть вечное настоящее. Слеза есть попытка  задержаться,
остаться,  слиться  с городом.  Но  это против  правил. Слеза есть  движение
вспять, дань будущего прошлому. Или же она есть результат вычитания большего
из  меньшего: красоты из  человека. То же верно и для  любви,  ибо  и любовь
больше того, кто любит.

             ноябрь 1989

     * Перевод с английского Г. Дашевского

     * Перевод заглавия: Набережная неисцелимых (ит.).

     1  "Государственное дерьмо", "Общественное движение",  "Верная  смерть"
(ит.).

     2 Сорт итальянских сигарет.

     3 Катер (ит.).

     4 Поле (ит.), площадь.

     5 Тупик (фр.).

     6 "Направо, налево, прямо, прямо" (ит.).

     7  История  о  Сусанне и  старцах (Книга Даниила,  гл. 13)  была частым
сюжетом для живописцев эпохи Возрождения.

     8 Итало Звево (1861--1928) -- итальянский писатель.

     9 "Монобиблос" (греч.; букв. "Однокнижие") -- традиционное наименование
первой книги элегий Секста Проперция (ок. 50 -- ок. 15 г. до н. э.).

     10 "Понятно?" (ит.).

     11 Ива  Тогури --  родившаяся  в  США японка, которая  во  время Второй
мировой войны вела передачи японского радио на Америку.

     12 "Маленькая ночная серенада" (соч. Моцарта).

     13  Кассиодор  (ок.  487  -- ок.  578)  --  писатель и  государственный
деятель,  живший в государстве остготов;  автор "Истории  готов", дошедшей в
сокращенном изложении.

     14 "Вода поднялась" (ит.).

     15 Театр в Венеции.

     16 "Место, где должны жить только рыбы" (фр.).

     17 Свершившийся факт (фр.).

     18 Своего рода проездной билет.

     19 Как таковую (лат.).

     20 "О мое солнце" (ит.).

     21 Название моста, набережной и канала в Венеции.

     22 "Грабьте это село", "Этот город не заслуживает жалости" (англ.).