Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Владимир Ойцер

(E-mail: )

Коржавин пытается ниспровергнуть Бродского

Знакомым Коржавина хорошо известно, что в его присутсвии говорить что-либо похвальное о Бродском рискованно – неминуемо услышишь суровую отповедь. Как-то, больше двадцати лет тому назад я, по неведению, совершил такую оплошность. Знакомство наше только-только состоялось, ну откуда мне было знать про его любимую мозоль.

–И какие же его стихи тебе нравятся? – спросил он, не скрывая раздражения. Я назвал “На смерть Жукова”, и как оказалось, по чистой случайности, выбрал одно из двух стихотворений Бродского, которые Коржавин признаёт хорошими. Сказать о других стихах мне не удалось. Диалог превратился в монолог. Мне было сказано, что у Бродского есть всего пара целиком хороших стихов, а в остальных только отдельные удачные строчки. Пишет он неизвестно о чём. Хвалю я его, поддавшись влиянию западных русистов, а они в русской поэзии ничего не понимают.

Я было возразил, что понятия не имею о мнениях русистов, статьи их мне в руки не попадались, докладов не слышал. Да и вообще ещё со школьных времён привык руководствоваться собственным умом и вкусом, так как мне неизвестны абсолютные критерии оценки литературных произведений, и более того, они не существуют.

–То есть как не существуют? Конечно существуют,– возразил Коржавин. Судя по его убеждённому тону, ему такие критерии были известны. Охота продолжать дискуссию у меня пропала. Ничего интересного услышать я не ожидал, и ввязываться в спор не имело смысла.

Тогда я счёл за благо промолчать, но теперь, после того как Коржавин опубликовал статью “Генезис “стиля опережающей гениальности”, или миф о великом Бродском” [1] *, отмалчиваться не следует: слишком много оскорбительного и несправедливого сказано о почитателях замечательного поэта и о нём самом.

“Генезис стиля” продолжает полемику о статье Солженицына “Иосиф Бродский – Избранные стихи” [2], опубликованной в декабре 1999. Александр Исаевич, основательно проштудировав сборник, подверг поэзию Бродского суровой критике, хотя и признал, “что во всех его возрастных периодах есть отличные стихи, превосходные в своей целости, без изъяна.”*

Лев Лосев, Игорь Ефимов, Наталья Иванова, Людмила Штерн и Борис Парамонов [3,4,5,6,7] выступили в различных периодических изданиях с возражениями, высказанными в корректной, допустимой форме. Их возражения в свою очередь подтолкнули Коржавина включиться в дискуссию, но он корректностью себя стеснять не стал и устроил проработку за “то, что называлось в старину порчей общественного вкуса”. Свою резкость он заблаговременно оправдывает тем, что те, кого он собирается поносить, того несомненно заслуживают: “Выражаться я часто буду довольно резко. Что делать, разговор о подлинности вкуса – дело жесткое. Мои оппоненты уж точно мягкостью не отличаются. Прибегают к внушению – в сущности, к духовному насилию. Робкие пугаются, спешно начинают дорастать до объявленной нормы понимания. Я на такое носорожество не способен. А сопротивление духовному насилию, сопротивление внушению доводами* полностью выдержать в мягких тонах вряд ли удастся. Но буду стараться.”

Обещание стараться так и осталось обещанием. Словесные оплеухи посыпались градом. Если Солженицын обсуждает и критикует стихи Бродского, приводя множество цитат, то Коржавин осуждает и изничтожает поклонников поэта, а о его стихах говорит постольку – поскольку.

Цель моей статьи опровергнуть несправедливые и грубые коржавинские нападки на поклонников Бродского, и потому его стихи я тоже разбирать не буду – ограничусь оценочными суждениями.

Коржавин точно не указал, кого он зачислил в оппоненты. Судя

по контексту, в их число попадают те, кто похвально отзывался о Бродском в печати или в выступлениях, или в разговорах на литературных тусовках. Таких много. Их Коржавин поносит коллективно, объединяя в группы. Поимённо названы Лосев, Ефимов, Иванова, Горбаневская, Кушнер, Карабчиевский и Н.Н*. По отношению к ним Наум Моисеевич, по счастью, проявил некоторую сдержанность.

Из них наибольшего внимания удостоился Игорь Ефимов. С ним, точнее с его статьёй “Солженицын читает Бродского”, Коржавин полемизирует пылко и пространно. Полемику эту мне придётся обойти стороной, чтобы не уклоняться от намеченной темы.

Всё, сказанное Коржавиным о духовном насилии, есть чистой воды демагогия: поклонники Бродского, пропагандирующие его творчество, пишут о нём статьи и книги, но они не могут кого-либо заставить себя слушать или читать ими написанное. Нет у них возможности сгонять людей на семинары по бродсковедению с обязательным зачётом в конце. Похвальные статьи никак нельзя считать духовным насилием.

О духовном насилии Коржавин сказал для затравки, затем он добавил о своих оппонентах кое-что более оскорбительное. Оказывается, у них есть нечто общее со следователями МГБ: “Вспоминаю,– повествует он,– как в 1948 году следователи МГБ внушали моим сокамерникам: “Мы арестовываем не за антисоветские мысли, а за то, что их высказывают”. Я не сравниваю моих оппонентов с этими следователями… Мои оппоненты никого не арестовывали, не стремились и не стремятся арестовать. Но общее есть. Мои оппоненты тоже защищают – выговорим, наконец, это слово – культ.”

Надо полагать, деликатность мешала Науму Моисеевичу произнести хлёсткое словцо. Но, наконец, выговорив, он его повторяет в статье ещё много много раз (больше тридцати), видимо надеясь частым повторением вколотить в сознание доверчивых читателей абсурдную концепцию, согласно которой ленинградские литкружковцы и западные русисты, исходя из своих групповых интересов и снобистких вкусов, произвели в гении далеко не выдающегося поэта и раздули его популярность до размеров культа,а наивная российская и эмигрантская интеллигенция, “видевшая тогда в Западе единственный свет в окошке”, послушно приобщилась к культу и теперь слепо его поддерживает.

И Коржавин взял на себя трудную миссию открыть олухам глаза на то, что их кумир изготовлен руками и навязан им. То бишь с Бродским всё обстоит с точностью до наоборот сказанному Пастернаком о Блоке*. Вот если бы одураченные простофили прочитали стихи Бродского так, как это делает Солженицын, а он “читает стихи их кумира, как читал бы любые другие”, то… Далее я предоставляю слово Коржавину: “На такое испытание стихи Бродского, по моему глубокому убеждению, не рассчитаны. Ибо большинство написано стилем, который я называю “стиль опережающей гениальности” – по аналогии с термином “опережающая грамматика”.”

Понять, что такое “опережающая грамматика”, мне так и не удалось. Спрашивал у филологов, поискал на интернете, ответа не нашёл. Со “стилем опережающей гениальности” тоже получился конфуз. При печати текст рукописи сократили, и абзац, разъясняющий замысловатый термин, исчез*. В результате название статьи потеряло всякий смысл. Чтобы стало понятно, что Коржавин имел в виду, я позволю себе процитировать то, что было выкинуто **: “Это поветрие (“стилем” eго можно называть только условно), родилось гораздо раньше Бродского, и мне оно пришло в голову не в связи с ним. Произошло это давно, еще в середине семидесятых, когда валом повалили в эмиграцию молодые гении и новаторы. Так я определил стиль их стихов, написанных как бы в расчёте на коленопреклонённого читателя, заранее осведомлённого, что имеет дело с гением и чувствующего обязанность возвыситься до его высот. Тем более, что читатель к этому времени был достаточно деморализован возникшими в ушедшем веке сентенциями типа “читатель должен дорастать до автора” и “читатель должен участвовать в творческом процессе, домысливать сказанное”.”

Наум Моисеевич обожает преувеличения. Внушение, духовное насилие, деморализация читателя… Страшно, аж жуть. Читаешь стихи, а некто, в чёрной маске с кнутом в руках, стоит за спиной и шипит сквозь зубы: “Дорастай, домысливай, участвуй”. Да будет страсти нагнетать! Искушённый читатель домысливает и участвует, а точнее, внимательно читает и вдумывается в сложные стихи ради собственного удовольствия. Неискушённый читатель с такими стихами попросту возиться не будет. Он потому и неискушённый, что ему возиться со сложностями не доставляет удовольствия. Либо у него интеллекта нехватает уразуметь, о чём идёт речь.

Сам Коржавин, однако, читатель сверхискушённый, и домысливать за Бродского ему почти не приходится, о чём он и сообщает с ноткой лёгкого пренебрежения : “Правда, заниматься домысливанием в случае Бродского почти не приходится – не поручусь за то, что это всегда интересно, но всё понятно почти всегда. Заниматься чаще приходится не домысливанием, а “дочувствованием” и особенно “довоспарением”. А часто - пусть простят его поклонники - просто и как бы не замечая этого, преодолевать скуку.”

Прекрасно, если всё понятно. По крайней мере не будет упрёков в ненужной усложнённости, которые время от времени раздаются по адресу Бродского. Но вот что вызывает недоумение: какая суровая необходимость заставляет заниматься “дочувствованием” и “довоспарением”? Коли стихи не будят чувства, и нет в них “подъёмной силы”, то зачем же себя взвинчивать до состояния воспарения? Ну ладно, будем считать, что это просто одна из неудачных фраз, которых в статье предостаточно. Понимать её, по-видимому, надо в том смысле, что в стихах Бродского мало эмоций, они холодные и рассудочные, и потому читать их скучно.

Ну а если стихи навевают скуку, то высокой оценки они, понятное дело, не заслуживают, и тем не менее, Коржавин милостиво признаёт наличие двух замечательных стихов у Бродского: “Я всегда помню, что знаю у него два замечательных стихотворения, еще два недоработанных, но тоже хороших … Может быть, есть и еще какие-то, где автор прорывался к поэзии сквозь душную завесу своей “гениальности” и восторгов этого “мы”. Не так уж мало для писавшего в ХХ веке. Думаю, что это “мы” в его культе нуждалось и нуждается больше, чем когда-либо он сам.”

“Мы” – это, те, о ком пишет в своей статье Игорь Ефимов: те, кто уже в начале 1960-х перепечатывали по ночам строчки еще никому неведомого поэта, заучивали их наизусть, сбегались на его редкие выступления [2].

Коржавина восторженное отношение “мы” к Бродскому раздражает до предела. “Могу сказать наперед,– заявляет он, – что именно против этого * “мы”, а не против Бродского я и пишу эту статью – против Бродского только потому, что он часто сливается с этим “мы”.”

А в чём же, спрашивается, состоит их вина? За какие прегрешения удостоились они словесной порки?

Ответ напрашивается сам собой: они были зачинателями “культа” Бродского, который потом западные русисты разнесли, как заразу, по всему миру. Вместо того, чтобы зевать от скуки (как Коржавин), читая “Рождественский романс”, “Большую элегию Джону Донну”, “Еврейское кладбище”, “Пилигримов”, “Сонеты”, “Стансы”, они пришли в восторг и принялись захваливать автора. Автору тоже следует всыпать: должен был их одернуть, а он “сливался”.

Каким образом происходило “сливание”, останется загадкой для истории литературы. К моему глубокому разочарованию, Коржавин не посчитал нужным нас просветить. Но зато он преподнёс нам смелую и весьма оригинальную теорию, объясняющую, почему и как создавался культ Бродского. Увы, изложена теория туманно и длинно, хронологический порядок описываемых событий не соблюдается.Я, по мере моих скромных сил, изложу её в доступной форме с необходимыми комментариями.

Как уже было сказано выше, началось всё с восхвалений, которые произносились наиболее активной частью ленинградского “мы”. Коржавин их называет:”ленинградская группа”, “ленинградский литкружок”. Он пишет: “Название неточное – большинство ленинградцев не имело о ней представления, а если перечислять ее членов поименно, отнести к ней пришлось бы не только ленинградцев. Но, безусловно, столицей этого “направления” был Ленинград. Именовало оно себя “второй культурой”. Я эту “культуру” тогда же – и отнюдь не острословия ради – назвал “вторичной”. А Ленинград этой культуры (опять прошу прощения у большинства ни в чем неповинных ленинградцев) я назвал “реальной провинцией воображаемого Запада”.”

Словосочетание “вторичная культура” несёт в себе отчётливо уничижительный оттенок. Что-то вроде вторсырья. Исходя из названия, тех, кто к ней принадлежит, следует называть эпигонами. А принадлежат к ней многие известные литераторы: Бродский, Рейн, Кушнер, Довлатов, Гордин, Ефимов, Лосев, Битов, Найман, Бобышев, Уфлянд, Соснора, Веллер... В своём творчестве они никому не подражали. По моему разумению, сей бранный ярлык лучше было бы на свет не извлекать, но Наум Моисеевич на них очень гневаются за то, что они были “переполнены литературностью”.

Чёткого опредления понятию литературность Коржавин не даёт. Он предпочитает обходиться расплывчатыми описаниями следующего типа: “Литературность – единственное, чем защищалась тогда ( в предвоенный период, В.О. ) от духовного и интеллектуального небытия молодая и тогда еще советская (и потому вдвойне беззащитная) интеллигенция. Используя, конечно, достижения Серебряного века – “важно не что, а как”.” Из сказанного следует вывод: для адептов литературности форма важнее содержания, и для Коржавина сие есть зловредная ересь. Форме он отводит третьестепенную роль.

Эстетические установки Серебряного века он сильно не жалует, а преподавательскую деятельность Н.Гумилева, Г.Иванова и Г. Адамовича считает прямо-таки вредоносной, потому как они “способствовали укреплению в сознании многих пишущих умонастроения, в котором поэтическое творчество рассматривается исключительно как явление внутрилитературное. Как внесение вклада в некое развитие литературы”. Коржавин приписывает мэтрам Серебряного века создание ложной, но прельстительной системы ценностей, в ней превыше всего почитался “вклад в движение поэзии”. “Собственно, согласно этой системе ценностей,– информирует нас Коржавин, – поэзия и существует для этих “вкладов”, благодаря которым имена “вкладчиков” остаются жить в веках. Ибо, по-видимому, вашим “вкладом” в это вечное движение на другом этапе того же движения, как платформой, благодарно воспользуются будущие вкладчики для обеспечения и своего бессмертия. Perpetuum mobile, вечная погоня за бессмертием своих имен – и только!” [ПР.1]*

Коржавин не против вкладов вообще. Он разъясняет: “Ирония моя относится не вообще к вкладам. Каждое подлинное художественное произведение – вклад в литературу… Фикцией является не вклад в литературу, а только вклад в движение литературы и особенно стремление к этому “вкладу в движение” (чаще всего предполагаемое).”

А как же “фикцию” следует понимать и кто её придумал? В каких статьях, в каких книгах о ней говорится? Коржавин об этом ни гу-гу. Поиск на интернете дал весьма интересный результат: “вклад в движение литературы” встречается только в “Генезисе стиля”. Похоже, что кроме Коржавина, никто эту “фикцию” не употребляет. Он поставил себе целью убедить нас в том, что вера в ценность “вклада в движение литературы” порождает иллюзорную надежду на лёгкое достижение вечной славы. Он пишет: “Достижение вечной славы в этой системе представлений начинает восприниматься делом не таинственным, не кустарным, а почти индустриальным – как всякому делу, ему можно научиться… Именно эта определенность задачи (часто состоящая в достижении неопределенности) и создала клондайк честолюбий. “Найти себя” – стало значить “научиться говорить “ (по Ахматовой) – то есть одарять людей своими переживаниями в “современной” упаковке. А еще лучше сделать “шаг вперед в развитии формы”. Такое понимание литературного процесса открывает широкие возможности самоутверждения – писательского и даже “продвинутого” читательского. Вообще-то читатель в этой системе ценностей остается где-то сбоку, в стороне от внимания, но ему все-таки предоставляется удовольствие приобщаться к пониманию тонкостей чужого самовыражения. Многим это льстит, и эту польщенность они принимают за эстетическое наслаждение. Благодаря такой доступности тайн, обрело статус науки литературоведение.” [ПР.2]

Да будет всем ясно, какими суетными побуждениями руководствуются эстеты, погрязшие в литературности. Тщеславие ими движет. Их цель – “погоня за бессмертием”. Форму они развивают ради достижения вечной славы. А их “продвинутые” читатели, приобщившись к тонкостям чужого самовыражения в “современной упаковке”, принимают, по недомыслию, польщённость за эстетическое наслаждение. Да – да, всё так! Но при чём тут доступность тайн и статус литературоведения? Как-то уж очень неожиданно Наум Моисеевич перепрыгнул с одного на другое, чтобы лягнуть литературоведение.

Не трудно понять, почему Коржавин так стремится развенчать “ихнюю” систему ценностей, поместившую на самые верхние ступени “вклад в движение литературы” и “шаги вперёд в развитии формы”. Его-то поэзии новаторство совершенно не свойственно, а “упаковка” скорее устарелая, чем “современная”*.

Мастером формы Коржавина не называют даже в похвальных статьях, посвящённых ему целиком* а о мастерстве Бродского опубликованы книги и сотни статей. Наума Моисеевича такое положение вещей не устраивает, и он принял смелое решение отменить понятие как таковое:“Меня очень удивляет,– заявляет он,– когда Бродского объявляют (иногда для “объективности” даже те, кому он не нравится) “мастером формы”. И дело тут не в Бродском, а в упрямой путанице понятий. И от этого – представлений. Форма – это воплощенный замысел, воплощенное проявление личности в момент вдохновения (определение коего см. у Пушкина – в заметке “О вдохновении”). “Мастером формы” вообще быть нельзя, ибо создание каждого художественного произведения – открытие единственной присущей ему формы.”

Понятие “мастер формы” Коржавин отменил своею властью, полностью игнорируя мнение литературоведов. К ним и к их деятельности у него пиетета нет. Их науку он лягнул вовсе не случайно. Упомянутое выше, плохо связанное с предыдущим текстом высказывание о научном статусе литературоведения было лишь началом следующего беспощадного обвинительного заключения: “Благодаря такой доступности тайн, обрело статус науки литературоведение. И, применяя быстро сменяющие друг друга “новейшие” методики, стало развиваться чрезвычайно бодро. Так, что теперь в этой среде утверждения типа “для существования “критики” (так эта наука себя именует) существование литературы вовсе не обязательно” не встречают здорового смеха, как того требовал бы здравый смысл. Но прогресс зашел далеко. Чуть более чем за сто лет, академическое литературоведение на Западе прошло гигантский путь – от противостояния всему живому с консервативных позиций до глушения всего живого с позиций супер-“современных”.” [ПР.2]

Коржавин прямо-таки низверг литературоведение с пьедестала. До него никому в голову не приходило, что оно приобрело статус науки по весьма сомнительной причине. Вроде бы всё было ясно. Труды учёных мужей и жён – результаты исследований творчества писателей и поэтов – заполняют тысячи книг и журналов. Добавим ещё тысячи томов по истории литературы, биографические исследования и учебники. Картина, казалось бы, получается впечатляющая. Но не для Коржавина. По его разумению, всё дело в “доступности тайн”. Псевдодеятельностью они заняты, придумывают “сменяющие друг друга “новейшие” методики”.

Российское литературоведение Коржавин отчасти пощадил, но с западным академическим расправился беспощадно: припечатал на высокое чело каинову печать глушителей всего живого в литературе. Обвинение грубое и бессмысленное. Только в запале крайнего раздражения можно такое сказануть о колоссальном количестве литературоведческих работ, проделанных в университетах Америки и Европы за последние сто лет. Написано много и о многих, но только не в форме заушательской критики. Разгромные статьи, вроде “Генезиса стиля” западная академическая общественность дружно осуждает.

С чисто практической точки зрения, от профессоров и преподавателей университетов мало что зависит. Судьбы книг не в их руках. Они не командуют издательствами и не пишут рецензии в массовой прессе, разве что иногда.

После всего сказанного остаётся только добавить: “Господа присяжные заседатели, мои подзащитные невиновны. Все предъявленные им обвинения есть злостные измышления”.

Теперь пора вернуться к разговору о “молодежных литературных кружках Ленинграда в 60-е годы”. “Главное, чем они были переполнены, – это та литературность, о которой я говорил выше.”,– характеризует их умонастроения Коржавин. Несколькими строками ниже он добавляет: “Литература и должна быть литературой – но она не может питаться одной литературой и жить исключительно литературными интересами. Ибо ее главная задача – добывать гармонию из наличной жизненной ситуации.”

Если верить Коржавину, литкружковцев “наличная жизненная ситуация” не интересовала, а политику они снобистки игнорировали. Их литературность “жила и цвела в своем собственном мире”, и к миру этому Наум Моисеевич имеет огромную претензию: “В благоухании его парфюмерных (иногда для “смелости решения” и аммиачных) паров и возрос Бродский. И как мифологическая фигура, и как объект всепобеждающего культа “гения”, в котором этот круг очень нуждался.”

Видимо, “парфюмерно-аммиачные пары” влияют в высшей степени благотворно на литературное творчество. Бродский “возрос” аж до размеров мифологической фигуры. Да и другие “представители вторичной культуры” (Кушнер, Довлатов, Рейн, Найман, Гордин, Ефимов, Битов…) тоже хорошо взросли и стали широко известными литераторами. Кстати сказать, узость интересов им не свойственна, если судить по их произведениям, – писали они на самые разнообразные темы.

Впрочем, Наум Моисеевич избегает называть имена,– он предпочитает “шить” анонимные групповые обвинения. Конкретные имена, названия книг и статей ему бы только мешали. Он нам так и не сообщил, из кого конкретно состоял круг нуждающихся в гении. Изобличаемые им учредители культа суть не столько реальные личности, сколько литературные герои, созданные творческим воображением Наума Моисеевича. На реальных почитателей Бродского они похожи не больше, чем похож человек на своё отражение в кривом зеркале. Он вложил в них суетные помыслы и чувства, весьма далёкие от бескорыстного увлечения хорошей поэзией.

Они, учредители, нуждались в гении и нашли его, и переполнились гордостью, которую Коржавин, ничтоже сумняшеся, квалифицировал как “литераторскую радость”*, дабы никто не спутал её с читательской радостью и не подумал, что при чтении стихов Бродского можно испытывать радость.

Он пишет: “А гордость тем, что мы у себя в Ленинграде нашли своего собственного гения, отвечающего всем традиционным представлениям о новаторстве, оригинальности и самовыражении, который, как и положено гению, двинул литературу вперед, – есть радость чисто литераторская. Даже если ее испытывает человек, не написавший ни строки. И потом, любя стихи, говорят об этих стихах, а не о некоем вкладе в нечто или близости их автора к мировым классикам. Я убежден в том, что насаждавшие культ делали это от неуверенности в своей любви, в которую, тем не менее, уверовали...”

Коржавин не мытьём, так катаньем старается убедить читателя, что стихи Бродского никому по - настоящему не нравятся, и стало быть его популярность искусственно раздута. Да и популярность эту не стоит преувеличивать, предупреждает он, излагая свой разговор с неким поклонником Бродского:

“Они (советская интеллигентная молодежь, В.О.), по свидетельству моего молодого и отнюдь не глупого друга, знали наизусть больше стихов Бродского, чем Пушкина – ему кажется, что это аргумент в пользу Бродского. Правда, популярность эту не стоит преувеличивать, она была литературной или около того. Друг этот сам к литературе отношения не имел, но от литературной тусовки, тем не менее, был не очень далек … Удивляет меня не отношение к Пушкину, а – охота пуще неволи – то, что они запоминали стихи Бродского, построенные так, что в них все противится запоминанию. Удивляет мужество, с которым они преодолевали отсутствие сквозного стихового движения – в кусках оно иногда возникает, но потом почти всегда прерывается, теряется.”

Если интеллигентная молодежь заучивала трудные стихи наизусть, то значит они ей нравились. Ведь не для сдачи экзамена они старались. Никто их не заставлял, – сами выбрали. А после середины 60-х годов у тех, кто любил поэзию и кто был близок к литературным тусовкам, выбор был большой, и было кого с кем сравнивать. Об этом я могу судить по личному опыту.

Сравнили и выбрали, потому что понравилось “само по себе”, без всяких мудрствований о “вкладе в движение литературы”. Казалось бы очевидный факт, но для Коржавина он органически неприемлем, и Наум Моисеевич, в порядке самоутешения, выдумывает несуразную теорию, с целью доказать, что почитатели Бродского его стихи по-настоящему не любят. Поклонников Бродского он делит на две категории. Первая состоит из тех, кто создал, распространил и теперь поддерживает культ. Они хвалят Бродского за то, что его стихи соответствуют их “традиционным представлениям о новаторстве, оригинальности и самовыражении”. Вторая категория состоит из доверчивых олухов, которым служители культа внушили, что Бродский – гений, и они его хвалят, находясь в заблуждении.

Коварные служители культа, повидимому, обладают магической силой внушения. Олухи полностью утратили способность самостоятельнно оценивать стихи Бродского. Их состояние “напоминает упрямое самоослепление влюбленной женщины, которой страшней всего разочароваться в своем избраннике”. Переубедить их невозможно. Коржавин повествует: “Это заблуждение тем более прочно, что то, что культивируется*, чаще всего настолько плохо,что в это трудно поверить, и читатель предпочитает винить самого себя, свою неспособность разглядеть великое. Так работает культ. Так работал и другой культ, бывший на моей памяти, которому и я, хоть и не очень долго, но всё же отдавал когда-то дань.”

Насколько Коржавин сам верит в подобную ахинею, я судить не берусь, но он очень хочет уверить нас в некой схожести выдуманного им культа Бродского с реальным и жутким культом Сталина. Выше я цитировал абзац, в котором поклонники Бродского были уподоблены следователям МГБ. Для пущей убедительности Коржавин провёл оскорбительную аналогию ещё один раз при пересказе своей давней беседы с Кушнером: “Кстати, первым реальным носителем этого культа, которого я встретил – по существу и по форме, – был Александр Кушнер, которого я считал и считаю настоящим поэтом. Вспоминается мне мой давний, очень давний разговор с ним. Я выразил удивление по поводу ленинградского – тогда еще в основном ленинградского – увлечения Бродским и поделился своими соображениями по поводу его стихов. Саша снисходительно улыбнулся, согласился с моими доводами и заключил разговор тем, что всё так, но стихи все равно гениальны. На мой слух это прозвучало, как “плохо, но гениально”. Такой ход мысли был мне знаком – так несчастные советские интеллектуалы 30-х и 40-х годов говорили о Сталине, но с тем, что так говорят о поэзии, я столкнулся впервые. И говорил это не графоман, не претенциозный вьюнош, а настоящий поэт.”

Не могу поверить, чтобы Кушнер, который был о Бродском самого высокого мнения, согласился с коржавинскими доводами. Он просто уклонился от бесполезного спора. Предпочёл ограничиться снисходительной улыбкой. Я его хорошо понимаю. Наум Моисеевич несогласие воспринимает, как личное оскорбление, а сдержанность ему не свойственна, и чужие доводы он истолковывает, как ему заблагорассудится. Может быть, Кушнеру уже тогда было известно, что Коржавин называет ленинградских поэтов “ленинградской мафией”*.

Коржавинская интерпретация мнения Кушнера о Бродском (“плохо, но гениально”) находится в вопиющем контрасте с тем, что пишет о поэзии Бродского сам Кушнер в книге “Аполлон в снегу” [8]. В ней одна из глав целиком посвящена Бродскому. Такие слова как “гений” или “гениально” Кушнер не употребляет. Там написано следующее : “С первых своих шагов в поэзии Иосиф Бродский поражал такой силой подлинного лиризма, таким оригинальным и глубоким поэтическим голосом, что притягивал к себе не только сверстников, но и тех, кто был намного старше и несравненно сильнее нас…

Поражет поэтическая мощь в сочетании с дивной изощрённостью…Сложнейшие речевые конструкции, разветвлённый синтаксис, причудливые фразовые периоды опираются у Бродского на стиховую музыку, поддержаны ею. Не вяло текущий лиризм, а высокая лирическая волна, огромная лирическая масса под большим напором.”

После сравнения становится ясно, что Коржавин безжалостно втиснул мнение Кушнера в прокрустово ложе своей абсурдной теории. То же самое он проделал, пересказывая мнения о Бродском, услышанные им в Москве в 1989 году.

Он приехал тогда в российскую столицу, прожив шестнадцать лет в эмиграции, и, вот те на, оказывается, Бродский “общепризнан. Если не как первый поэт, то как значительное явление”. Его знакомые “изощренно поддерживали культ”, хотя он “точно знал, что никакой Бродский им ни при какой погоде не нужен. Они и не говорили, что нужен”. Коржавин приводит их “культовые” высказывания:

“ – Ну и плевать, что неподлинный, – сказал один. – Большой поэт необязательно должен быть подлинным.

– Он перекинул мост из английской поэтики в русскую, – сказал другой. Можно подумать, он страшно в этом мосте нуждался и точно знал, что эта работа произведена.

И, наконец, третий, публично назвавший Бродского одним из трех лучших современных русских поэтов, на вопрос, действительно ли он так любит стихи Бродского, ответил яростно:

– При чем тут это?! Я и Достоевского не люблю – что из того?…

Обратите внимание – все эти мои друзья высказываются о Бродском положительно, но никто не говорит, что любит его стихи. В крайнем случае, находят побочные достоинства.”

Коржавин прокрустово дело знает. В пересказе его знакомые послушно произнесли нужные ему словеса, и ему осталось только выдумать причины, по которым они поддержали культ поэта, не нужного им “ни при какой погоде”.

Нелепое поведение знакомых Наум Моисеевич объяснил следующим образом: “Носорожество – феномен не только политический. Впрочем, все это последствия политической конфронтации с “партийным руководством литературой и искусством”. Приятно было, что оно оскандалилось, что поэт, преследовавшийся как “тунеядец”, получил международное признание. Настолько приятно, что было не до собственных читательских впечатлений и оценок. Это нечто вроде голосования “назло” за КПРФ и ЛДПР...”

Коржавинское объяснение не соответствуют действительности. Не будут читатели хвалить непонравившуюся книгу ради героической биографии автора. Яркий тому пример равнодушное отношение к тяжеловесному “Красному колесу” Солженицина. Несмотря на героическую борьбу Солженицына с партийным руководством, его международное признание и Нобелевскую премию, мало кто осилил эпопею как в России, так и в эмиграции. Не отказываются читатели от своих впечатлений и оценок.

Неубедительную историю преподнёс нам Наум Моисеевич. Очень уж ему хотелось сказать очередную гадость о поклонниках Бродского, сравнить их с дурнями, голосующими “назло” за КПРФ и ЛДПР. Ну если хотелось, так мог хотя бы сочинить историю поизящней. Ведь были у него статьи, вполне хорошо написанные. Помню, как лет сорок тому назад он эффектно раскритиковал Вознесенского.

Похоже на то, что пары сильнейшей неприязни к хорошему поэту и его почитателям влияют на творческие способности совсем не благотворно, в отличие от “парфюмерно-аммиачных паров”, в которых возрос Бродский и другие известные ленинградские литераторы.

Неприязнь Коржавина к поэзии Бродского и к тем, кто её почитает, стала его второй натурой. Всех почитателей знаменитого поэта он на дух не выносит, но среди них предметом его особой ненависти стали западные русисты. Им он приписал едва ли не главенствующую роль в создании культа. Без их поддержки ”одним российским поклонникам создать этот культ было бы не под силу”.

Как и следовало ожидать, отношение русистов к Бродскому Коржавин втиснул в ложе своей теории. По интерпретации Коржавина русистам поэзия Бродского была не столь уж важна, но Бродский – “человек, которого преследовали (преследовали ведь!), но не за политику, а за литературу, им очень импонировал. Импонировал и стиль — “живет в России, а пишет, как у нас” — так сказать, достиг мирового уровня.”

В отместку за поддержку Бродского Коржавин объявляет русистику периферийной, больной наукой и обличает русистов в непонимании поэзии. Они-де много знают о специфике, но ничего не понимают в поэзии – ни в своей, ни в русской. “При этом у многих из них возникал соблазн на эту литературу воздействовать,– пишет он с негодованием,– применять к ней свою ”просвещенную” систему ценностей – хотя при этом всё то, что к ней (литературе. В.О.) привлекало и повышало их собственный статус – подавлялось*.”[ПР3].

Наум Моисеевич последователен в своих обвинениях. Русисты есть часть западного академического литературоведения, стало быть, подавлять им положено по штату.

Коржавинские огульные обвинения, по его обыкновению, ничем не подтверждены: нет цитат, нет ссылок, нет имён, нет названий статей или книг. Случайно ли это? Конечно, нет. Коржавин западное академическое литературоведение знает разве что очень выборочно. Он не читает на иностранных языках, а на русский переводится лишь малая толика литературоведческих работ.Так что глобальный коржавинский вывод вовсе не есть результат кропотливого анализа. Да и не поэтическое это дело копаться в занудных учёных изысканиях. Будучи поэтом, Коржавин руководствуется чувствами, и в данном случае, чувством острейшей неприязни, потому как он сам себя уговорил и теперь пытается уговорить нас, что без “растленного влияния Запада” Бродский всеобщего признания никогда бы не получил. В подтверждение сказанного приведу две цитаты: “Имел я потом дело уже не с ним ( имеется в виду Бродский. В.О.), а с его культом, которым меня изрядно донимали в первые годы эмиграции – авторитет молвы и “культурного Запада” был тогда в третьей эмиграции не менее велик, чем в начале перестройки в Москве.” “Видевшая тогда в Западе единственный свет в окошке (а другого и не было) советская интеллигентная молодежь клюнула на это: “Запад признает!” – чего же больше!”

Эти обличительные сентенции справедливы только в той степени, в какой они говорят об известности Бродского на Западе. Действительно, после приезда в Америку он отнюдь не пребывал в забвении. Статьи о нём появлялись регулярно в американской и европейской прессе, и уж, конечно, в русскоязычной эмигрантской ещё и до Нобелевской премии. Кроме того, у него часто брали интервью. За период с 1972 года по 1986 год его интервьюировали пятьдесят пять раз [9]. Но русисты к этой газетной активности никакого отношения не имели.

Развалить карточный домик коржавинской концепции о роли западных русистов совсем не трудно. Среди русистов, писавших о Бродском, большинство составляли выходцы из России, так сказать “наши ребята”, которых вряд ли кто принимал за представителей культурного Запада. Да и было их, писавших, до 1987 года относительно немного, и печатались они в академической прессе, а широкая публика такую прессу не читает.

Наиболее значительным и интересным из написанного о Бродском в те времена является книга Михаила Крепса “О поэзии Иосифа Бродского”[10], но она была издана очень маленьким тиражом и потому о ней знали только специалисты или очень въедливые читатели. Ныне книга доступна через интернет. Её часто цитируют в статьях и выступлениях на конференциях, посвящённых Бродскому.

А уж если мы заговорили о статьях и выступлениях на конференциях, то добавлю – их количество теперь исчисляется сотнями. И как прежде, подавляющее большинство среди авторов и докладчиков составляют граждане России (настоящие или бывшие), живущие на родине или за рубежом. Количество статей и докладов несомненно свидетельствует о громадной популярности поэзии Бродского среди людей, занимающихся литературой*. Темы для статей и докладов им никто не навязывал. Времена обязаловки в России кончились. Выбирай кого хочешь. Вот они и выбрали Бродского, а не… кого-нибудь другого.

Выбрали они Бродского, так как “много знают о специфике” поэзии, и потому им не составило труда увидеть и оценить присущее его стихам богатство содержания и замечательное мастерство формы, глубину мысли и ёмкость образов, проницательную наблюдательность и запоминающиеся сравнения, удивительные метафоры и неожиданные парафразы, то есть всё то, что заставляет любителя поэзии восклицать при чтении: “ Вот это да! Здорово сказано!”

А что именно так или подобным образом читатели реагируют на стихи Бродского, я знаю по собственному опыту. Так реагировал я сам лет двадцать восемь назад, впервые читая “Остановку в пустыне”. Так реагировал я вчера и позавчера и позапозавчера, когда, устав от писанины, выборочно перечитывал первый, второй и третий тома “Сочинений Иосифа Бродского”. Так или подобным образом реагировали многие мои друзья, те, с кем мы вместе читали и обсуждали стихи Бродского.

Я вовсе не утверждаю, что все восторгаются стихами Бродского*. Конечно, есть любители поэзии, которые к Бродскому равнодушны. Чтение его стихов удовольствия им не доставляет, и стало быть незачем им его читать. Никого из них я не порицаю, даже в мыслях. Читать или не читать, почитать или не почитать какого-либо писателя или поэта – дело личное. (Прошу меня извинить за повторение банальной истины.)

О равнодушных я сказал только ради объективности. В “Генезисе стиля” речь идёт не о них. Они, воздержавшиеся, ничего не добавляют к – и не убавляют от – популярности Бродского. Другое дело – многочисленные поклонники поэта. Их существование Коржавин, скрепя сердце (“или скрипя сердцем”) признаёт, но смириться с “подобной несправедливостью” выше его сил, и потому он измышляет абсурдную теорию, тщетно пытаясь объяснить популярность Бродского всем чем угодно, но только не тем, что он написал очень хорошие стихи.

В коржавинских рассуждениях о причинах популярности справедливо только “то, что имя Бродского после его процесса, точней после записи этого процесса, сделанной незабвенной Фридой Вигдоровой, было у всех на слуху”. Действительно, имя Бродского оказалось на слуху благодаря процессу, но о процессе забыли бы через пару лет и вместе с ним об имени. А этого не произошло. Имя остаётся на слуху вот уже скоро сорок лет благодаря замечательным стихам и ни по какой другой причине. Очевидный факт, и его принимает любой объективно настроенный человек. Но не Коржавин. Если факты противоречат его желаниям и его любимой теории, он их либо отрицает, либо выворачивает наизнанку.

Выше приведено достаточное количество примеров, иллюстрирующих подобные, мягко говоря, неджентельменские методы полемики. Добавлю только одно: вся коржавинская теория культа есть вопиющее искажение фактов. Особенно меня возмущает утверждение, что поклонники Бродского не любят его стихи и хвалят их культа ради. В качестве опровержения приведу несколько примеров, иллюстрирущих, как в действительности относятся к поэзии Бродскгого его поклонники.

Я вспоминаю, как впервые оказалось имя Бродского “на моём слуху”. Мой приятель, Володя Муравьёв*, принёс в дом наших общих знакомых запись суда, полученную им из рук самой Ф.А. Вигдоровой, и прочёл её вслух. Потом он прочёл “Пилигримов”.Тогда-то я и узнал о существовании Бродского. Раньше о нём не слышал. Наверно, потому что жил в Москве, работал в НИИ и к литературе имел отношение только как запойный читатель.

История с процессом меня, естественно, возмутила, хотя и не удивила: Советская власть и не на такое была способна. “Пилигримы” мне понравились. Не то, чтобы привели в восторг, но запомнились, и я их не забывал, как не забывал и самого Бродского. О его судьбе время от времени кто-нибудь что-нибудь рассказывал: освободили, опубликовал две книги на Западе, эмигрировал, преподаёт в университете. А вот какой он на самом деле поэт, я не знал. Раздобыть его стихи мне долго не удавалось.

За десять лет, прошедших после суда над “литературным трутнем”, много всякого и разного самиздата и тамиздата на русском и на английском приплыло мне в руки: А.Солженицын, В.Шаламов, Е.С.Гинзбург, А.Авторханов, Д.Орвел, Н.Я.Мандельштам, Е.Фёдоров* , М.Цветаева (проза), В.Ходасевич ( “Белый коридор”), Б.Вульф (“Трое, которые сделали революцию”), О.Мандельштам, Н.Гумилёв, А.Ахматова ( “Реквием”, “Поэма без героя”) и… Но Бродский упрямо плавал где-то вдалеке.

И, наконец, году этак в 74-м, будучи в гостях у Андрея Сергеева **, я прочёл “распивочно” большую часть “Остановки в

пустыне”. Обычно Андрей давал мне книги охотно, но с "Остановкой” не пожелал расстаться даже на день.

Больше половины прочитанных тогда стихов я оценил как хорошие и очень хорошие, что было неожиданно много, и Бродский сходу приобрёл в моих глазах статус хорошего поэта. Позднее его статус для меня дважды повышался, о чём я ещё скажу.

В тот вечер я спросил Андрея, что ему нравится, и он назвал мне несколько стихов. Среди выбранного им был “А.Фролов” из “Школьной антологии”. Помню, мы обсуждали, как нужно понимать строчку “где он вступил с архангелом в борьбу”. В моём понимании Фролов с его возвышенно-завиральными идеями не смог перебороть отвращения к прозаическим институтским предметам. В понимании Андрея речь шла об идеологическом конфликте с начальством, окончившемся исключением. Пожалуй, Андрей был ближе к истине.

Лет через десять, уже в Америке, я прочёл в одной эмигрантской газете, кажется в “Новом Американце”, отрывки из ещё неопубликованной книги Соломона Волкова “Диалоги с Иосифом Бродским” [11] и узнал, что Андрей был первым, кто всерьёз заговорил с Бродским об Одене* и что для Бродского “если и существовал какой-нибудь там высший или страшный суд в вопросах поэзии, то было мнение Сергеева.” Я снял копию с газетных страниц и отправил её в письме Андрею в Москву. Как ни странно, письмо дошло.

И ещё из “Диалогов” я узнал, что Андрей навёл Бродского и на Фроста*. Бродский впервые познакомился с поэзией Фроста, прочитав машинописный экземпляр сергеевских переводов. “Сергеев много занимался англо-америкнской поэзией,– говорит Волкову Бродский,– именно поэтому я его мнение чрезвычайно ценю. Я, пожалуй, сказал бы, что мнение Сергеева о моих стишках мне всегда было важнее всего на свете.”

Казалось бы, кому как не Андрею нахваливать Бродского за “мосты, перекинутые из английской поэтики в русскую”, но ничего похожего на подобные литературоведческие благоглупости я от него не слышал. Он просто говорил, какие стихи ему особенно нравятся, без всякого занудного теоретизирования. Да и ни от кого другого не доводилось мне слышать, что перекидывание мостов есть то, за что следует ценить Бродского, и потому не столь уж важно, какие у него стихи.

К концу 79 года, прочитав “Часть речи” и “Конец прекрасной эпохи”, я повысил для себя статус Бродского, переведя его в ранг “очень хорошего поэта”, потому что нашёл у него два десятка хороших стихов и столько же очень хороших. Я всегда считал, что если у поэта нет мерзких или отвратительных* стихов, то судить его нужно по лучшим стихам. Десятка хороших или очень хороших (на мой вкус) стихов мне достаточно, чтобы считать их автора “хорошим”, или “очень хорошим” поэтом. Стихи, которые не затрагивают, а такие есть у любого поэта, попросту не стоит принимать в расчёт.

В 1981 году я эмигрировал и поселился в Бостоне. Приобрести книги стихов Бродского было проще простого. Я покупал, читал, и количество его стихов, которые я оцениваю как очень хорошие, росло. Перевалило за пятьдесят, и я ещё раз повысил статус Бродского: он стал для меня выдающимся поэтом.

В Бостоне я подружился с профессором Бостонского колледжа и поэтом Михаилом Крепсом, автором книги “О поэзии Иосифа Бродского”. Насколько я знаю, это была первая книга о поэтическом мастерстве Бродского. То есть Крепс был одним из “зловредных русистов, создававших культ”.

Поэзию Миша любил и очень хорошо знал. Он был знатоком стихотворной техники и, в отличие от Коржавина, высоко ценил мастерски сделанную форму. Читать и анализировать стихи Бродского было для него подлинным наслаждением, поэтому он и написал такую прекрасную книгу о его поэзии. В ней много похвального сказано о новаторстве Бродского, и, конечно, говорится о плодотворном влиянии на него английских и американских поэтов. Но в книге нет ни одного слова о “перекидывании мостов” или о “вкладе в движение поэзии”. Такие нелепые сентенции произносят только друзья Коржавина, потому как их устами вещает он сам.

В качестве дополнительного опровержения коржавинских россказней об олухах, слепо поддерживающих культ, расскажу, как относятся к Бродскому мои сыновья, которые интересуются бардовскими песнями намного больше, чем высокой поэзией. О Бродском они узнали не от меня. Узнать от меня они не могли по “географическим причинам”: я жил в Бостоне, а они в Москве. Обстоятельства сложились так, что мне пришлось эмигрировать одному.

В 1991 году они переехали ко мне в Америку, и у меня появилась возможность побеседовать с ними о поэзии и о поэтах. Выяснилось, что у Мандельштама и Пастернака им нравятся стихов пять–шесть, а у Бродского существенно больше. В некотором удивлении я захотел выяснить, откуда им стало о нём известно. Как и следовало ожидать, “началось всё дело с песенки”.

В середине 80-х годов, на слёте КСП*, под Москвой они впервые услышали “Мексиканское танго”, “Письма римскому другу” и “На смерть друга”. Песни понравились и запомнились, и потому они выяснили, кто написал слова**. Узнав, что Бродский, разыскали его другие стихи, изданные самиздатом, то-есть отпечатанные на машинке. Стихи понравились и без музыкального сопровождения.

Смешно было бы говорить о влиянии русистов на каэспешников, а “авторитет культурного Запада” для них попросту не существовал.

Наум Моисевич, наверняка, не знает, что на слётах КСП пели песни на слова Бродского, иначе в своём “Генезисе стиля” он включил бы каэспешников в так называемую “группу поддержки” наряду с актёрами, исполняющими стихи Бродского со сцены или по телевизору. Группа, конечно же, способствует распространению культа, внушает и т.д. и т.п.

Отношение актёров к стихам Бродского Коржавин, конечно же, втиснул в ложе своей теории. Стихи они не то, чтобы любят, но они им подошли. “Ввиду формальной незамкнутости этих стихов,– объясняет Коржавин,– актеру есть куда себя вложить и где развернуться. Не заграничный, а “свой” Бродский для них просто находка.” [ПР.4]

До некоторой степени Коржавин прав. Известность поэта возрастает, если его стихи декламируют публично и поют песни на его слова. Но он намеренно ставит телегу впереди лошади,– популярность Бродского есть не следствие, а причина того, что его стихи выбраны для декламации и положены на музыку. Выбраны они ещё и потому, что актёрам и сочинителям музыки* понравились их прекрасная форма и интересное содержание. Декламируя такие стихи, действительно, “есть куда себя вложить и где развернуться ”.

Но только “формальная незамкнутость” тут не при чём. Она вообще ни к чему отношения не имеет, потому что непонятен смысл этого словососчетания, как непонятен смысл “опережающей грамматики”. Коржавин выдумал ещё один уничижительный ярлык и наклеил его на стихи, которые невзлюбил давным – давно, аж в 60-е годы, и нелюбовь эта всё возрастала и возрастала по мере возрастания популярности их автора.

Ненавистное имя, как назло, постоянно попадалось на глаза. Берёт, скажем, Наум Моисеевич в руки серьёзный, уважаемый им журнал, “Вестник РСХД”, и обнаруживает в нём статью “Бродский и Пушкин”. За такое святотатство литературный отдел журнала был им предан анафеме: “Я не стал ее читать. Я вообще с той поры в этом журнале статей о литературе не читаю... Сближение этих имен оскорбляет мой слух, вкус и здравый смысл. Даже если бы это делалось с целью критики.”

Неприязнь Коржавина к Бродскому и ко всему с ним связанному сродни навязчивой идее. Неудивительно, что он бросил камешек и в огород Ахматовой. Она ведь сразу оценила громадный талант Бродского и всячески его поддерживала. Об Ахматовой Коржавин пишет: “Однако жила в ней до самого конца и другая Ахматова — королева Серебряного века, “столпница паркета”. И иногда говорила ее устами… За ее высказывания о Бродском я ей вовсе не благодарен. Впрочем, мне она ничего ни о нем, ни о его круге не говорила. Только раз – с удовольствием – о каких-то молодых ленинградцах, поэтах, которые отстраняются от Блока – не ругают его, но говорят, что он им не нужен.”

Коржавин сравнивает своё отношении к Блоку с отношением к нему молодых ленинградцев и делает вывод, что молодые люди слишком много себе позволяют: “Должен сказать, что их (надеюсь, только тогдашнее) отстранение от Блока мне и теперь непонятно. Я отнюдь не считаю Блока неприкасаемым. Я сам написал о нем две статьи, весьма критически рассматривающие некоторые аспекты его личности и творчества. Но я писал это, несмотря на то, что я его люблю. “Отстраняться” же от этого великого поэта и человека, к тому же столь близкого и необходимого нашему времени, говорить о том, что он мне не нужен, мне и в голову не приходило. Им пришло. С каких высот – пусть даже творчески не подтвержденных, но хотя бы внутренне или интеллектуально достигнутых – они так смотрели на Блока? Впрочем, на том надувном Олимпе, где они устраивали свои суперлитературные радения, возникала своя система ценностей.”

уверен, что не в пример им, он восседает на настоящем, “творчески подтверждённом” Олимпе – это его общественно-полезные, публицистические и политические стихи и поэмы. К тому же он лучше всех понимает, каким должен быть подлинный общественный вкус, и потому, если он считает Блока великим поэтом, то никто не смеет от него “отстраняться”, даже в приватных обсуждениях.

За Блока Коржавин обиделся и вступился за него, но когда Ефимов, Иванова и Лосев вступились за Бродского, Наум Моисеевич был возмущён до глубины души. “Если кто кого любит, ему не так уж важно, что говорят о предмете его любви другие, даже очень уважаемые люди, – глубокомысленно замечает он и добавляет со злостью: А этих – как взорвало... Такое впечатление, что подавляют бунт на корабле.”

“Взорвало” – явная передержка. Авторы, полемизирующие с Солженицыным, держатся в допустимых рамках. О нём не было сказано ничего оскорбительного. Ему никто не приписывал какие-либо неблаговидные мотивы, объясняющие, почему он отвергает стихи Бродского. Они просто противопоставляют своё понимание поэзии Бродского и её оценку тому, как её понимает и оценивает Солженицын.

Уж, если кого и “взорвало”, так это самого Коржавина, и он ринулся изничтожать Бродского и его поклонников, а заодно всех русистов и всё западное литературоведение. Он сравнивает своих оппонентов со следователями МГБ. Он выдумывает сказочку о культе Бродского, якобы созданном совместными усилиями ленинградских литкружковцев и западных русистов, – этакий международный злокозненный сговор, весьма напоминающий пресловутый жидо-масонский заговор. Его неприязнь к поклонникам Бродского достигает такого накала, что становится похожей на навязчивую идею. Его нетерпимость к чужим мнениям граничит с фанатизмом.

Его статья производит отталкивающее впечатление, как будто угарного газа надышался. Популярность Бродского от нападок Коржавина не пострадает, но собственной репутации Наум Моисеевич нанёс тяжелый урон.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ :

1. Наум Коржавин. “Генезис “стиля опережающей гениальности”, или миф о великом Бродском”,

“Континент” № 113, 2002. http://magazines.russ.ru/continent/2002/113/kor.html
2. А.И. Солженицын. “Иосиф Бродский – Избранные стихи”, “Новый мир”, №12, 1999г. http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1999/12/solgen.html

3. Лев Лосев. “Солженицын и Бродский как соседи”, “Звезда”, №5, 2000 г. http://magazines.russ.ru/zvezda/2000/5/losev.html

4. Игорь Ефимов. “Солженицын читает Бродского”, “Новый мир”, №5, 2000г. http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2000/5/efimov.html

5. Наталья Иванова. “Меня упрекали во всем, окромя погоды...”, “Знамя”, №8, 2000г. http://magazines.russ.ru/znamia/2000/8/ivanova.html

6. Людмила Штерн. “Гигант против Титана”, “Независимая газета”, Ex Libris 2000 г. 13 апреля. http://exlibris.ng.ru/kafedra/2000-04-13/3_giant_vs_titan.html

7. Борис Парамонов. “Солженицын - критик”, http://www.svoboda.org/programs/RQ/2000/RQ.34.asp

8. Александр Кушнер. “Апполон в снегу”, “Советский писатель”, 1991 г.

9. Иосиф Бродский. “Большая книга интервью”, Москва , Захаров* *2000.

10. Михаила Крепс. “О поэзии Иосифа Бродского”, Ardis, Ann Arbor. http://lesse.narod.ru/files/00329.HTM

11. Соломон Волков. “Диалоги с Иосифом Бродским”, Москва, издательство “Назависимая Газета”.

12. “Иосиф Бродский: Труды и дни”, Москва, издательство “Независимая Газета“.

ПРИЛОЖЕНИЕ : цитаты из статьи Н. Коржавина

1. “Они занимались, но все равно не научили. Только способствовали укреплению в сознании многих пишущих умонастроения, в котором поэтическое творчество рассматривается исключительно как явление внутрилитературное. Как внесение вклада в некое развитие литературы. Каким-то образом – больше механически – все это увязывалось с культом самовыражения, превращавшим самовыражение из необходимого условия творчества в его суть и цель. Впрочем, виртуозностью техники действительно можно передавать тонкости эмоций, особенно своеобразной и удивительной личности. О том, что эмоции не всегда выражают чувства, а эмоции вне чувств безличны, и уж точно безличностны – не ведали и не думали. А о том, что своеобразие личности еще не залог ее значительности и прикосновенности к поэзии – тем более.Главное – вклад в движение поэзии. Собственно, согласно этой системе ценностей, поэзия и существует для этих “вкладов”, благодаря которым имена “вкладчиков” остаются жить в веках. Ибо, по-видимому, вашим “вкладом” в это вечное движение на другом этапе того же движения, как платформой, благодарно воспользуются будущие вкладчики для обеспечения и своего бессмертия. Perpetuum mobile, вечная погоня за бессмертием своих имен – и только!”

2. “Достижение вечной славы в этой системе представлений начинает восприниматься делом не таинственным, не кустарным, а почти индустриальным – как всякому делу, ему можно научиться. Не то, чтобы эта слава была легко достижима – не каждый ведь может быть и чемпионом по плаванию, но ясно, что для этого делать и к чему стремиться. Именно эта определенность задачи (часто состоящая в достижении неопределенности) и создала клондайк честолюбий. “Найти себя” – стало значить “научиться говорить” (по Ахматовой) – то есть одарять людей своими переживаниями в “современной” упаковке. А еще лучше сделать “шаг вперед в развитии формы”.Такое понимание литературного процесса открывает широкие возможности самоутверждения – писательского и даже “продвинутого” читательского. Вообще-то читатель в этой системе ценностей остается где-то сбоку, в стороне от внимания, но ему все-таки предоставляется удовольствие приобщаться к пониманию тонкостей чужого самовыражения. Многим это льстит, и эту польщенность они принимают за эстетическое наслаждение. Благодаря такой доступности тайн, обрело статус науки литературоведение. И, применяя быстро сменяющие друг друга “новейшие” методики, стало развиваться чрезвычайно бодро. Так, что теперь в этой среде утверждения типа “для существования “критики” (так эта наука себя именует) существование литературы вовсе не обязательно” не встречают здорового смеха, как того требовал бы здравый смысл. Но прогресс зашел далеко. Чуть более чем за сто лет, академическое литературоведение на Западе прошло гигантский путь – от противостояния всему живому с консервативных позиций до глушения всего живого с позиций “супер-“современных”.”

3. “Русистика – периферия западной культуры, поэтому все болезни этой культуры сказывались в ней более явно. По своим представлениям и психологии русисты были ближе к эйфориям “ленинградского литкружка”, чем к каким-либо другим тогдашним российским веяниям… Но сами они оставались теми, кем были, и человек, которого преследовали (преследовали ведь!), но не за политику, а за литературу, им очень импонировал. Импонировал и стиль – “живет в России, а пишет, как у нас” – так сказать, достиг мирового уровня. В поэзии они чаще всего ничего не понимали, в ней не нуждались – ни в своей, ни в нашей – не всегда понимали, зачем она вообще нужна, но про специфику поэзии знали много: по ней и были специалистами. При этом у многих возникал соблазн на эту литературу воздействовать, применить к ней свою “просвещенную” систему ценностей – хотя при этом все, что к ней привлекало и повышало их собственный статус – подавлялось.”

4. “На торжественном вечере, посвященном столетию со дня рождения Пастернака, с чтением его стихов выступило много актеров. Но хорошо прочитали его стихи только двое – Алла Демидова и Николай Губенко. Дело не в таланте – талантливы были все. Дело в том, что только Демидова и Губенко не были в этот момент актерами (или хорошо сумели это скрыть), не играли, а читали стихи так, как читали их в кругу друзей – а только так и можно читать стихи. К сожалению, остальные отнеслись более “ответственно” – как ко всякой роли. И превратили лирические стихи в театральные монологи. Но ведь каждый монолог подкреплен действием – тем, что было до него и будет после, а в стихотворении все, что имеет к нему отношение, заключено только в нем самом, втиснуто в пространство между первой и последней строкой. Их можно только читать – и так, чтобы чувствовалось твое понимание, но ни твоей творческой личности, ни твоего особого замысла, ни позы просто не было. А актеры привыкли, чтобы все это было и чувствовалось. В этой связи понятно их тяготение к модернистским (тогда поневоле только заграничным) стихам – их можно играть (вспомните талантливого Сомова). Ввиду формальной незамкнутости этих стихов актеру есть куда себя вложить и где развернуться. Не заграничный, а “свой” Бродский для них просто находка.”

• Аннотация:
  "Половина косИт под Бродского..." Всегард