Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
СТРАНИЦЫ САЙТА ПОЭТА ЛЮБОВИ ЯКУШЕВОЙ
Гордый характер сильного и умного человека, знающего, что неизлечимая болезнь очень скоро прервет его жизнь.
РАДИ ЛЬНЯНЫХ КОЛЫХАНИЙ Владимир ЛЕОНОВИЧ Если бы Любовь Якушева оставила нам заметки на полях своих переводов, это было бы замечательное чтение. Ею преодолено оказалось несколько пространств, кроме того линейного, когда слово переводится словом и строка строкою. Её любимый Георгос Сеферис, поэт по призванью, дипломат, видимо, от скуки и хозяин, радушный хозяин любого житейского положенья — по всем приметам на русский наш язык и смысл непереводим. Уследить все его капризы, стремительные броски взгляда, угадать главное в небрежной, казалось бы, пестроте “Тетради упражнений” или “Судового журнала”, в этих вереницах и циклах, в этих обмолвках-миниатюрах, в этих заметках для себя-единственного?.. К тому же принять его родную ему фактуру, совершенную экзотику для нас, умудриться прочесть её без помех? Не ослепнуть от солнца его отчизны, раскалённого, как “Белый ангел” его стихов... К а к на всё это отважилась Любовь Якушева? С солнечной стороны далёкий распластанный берег и алмазными крошками дробящийся свет на мощной стене. Ничего живого лишь дикие голуби и Асинский царь которого мы ищем уже три года неизвестный и всеми забытый и даже Гомером. В Иллиаде о нём лишь одно ненадёжное слово... Прерву стихи на строке, чуть колеблемой анапестом — дальше всё тот же алмазно раздробленный свет и горячий песок под лопаточкой археолога, дальше та же безритмица — но э т а строка обозначила близость моря, оно явится вот-вот в тексте стихотворения, поистине колдовского неотразимым изобилием живейших ощущений Солнца, каменистой Земли, Тайны поиска небывалого царя. Тайны чьего-то лица под золотой певучей на звук маской: Асинский царь пустота под маской повсюду с нами повсюду с нами — опять качанье уже алкеевой строки... Ничего праздного при всех капризах! Сразу — характер автора, которому так повезло с переводчиком, ничего не объясняющим, исполненным доверия к нашему слуху, завороженным — конечно! — магией подлин-ника. А что было бы на полях? То, по крайней мере, что выражено высокородным словом т щ е т а — тщета как результат, но не как поиск. Ещё, быть может, сожаленье, что счастливое духовное родство греков и “варягов” тысячу лет назад было теснее, чем нынче, что Геродот в чём-то оказался прав, заподозрив, что дикарь-нерв может обращаться волком. Во всяком случае, о г р о м н а я работа Якушевой есть некоторая компенсация прискорбного отдаления наших культур — русской и греческой. Где-то я уже сетовал, что “протокол” перешёл к нам от греков, а вот “эллеферия” — нет. Вздохи об утрате классического образования стали общим местом в этом жанре (вздохов, я имею в виду) и наводят, увы, на мысль об одичании нервообразном в эпоху компьютеров. Лев Толстой обратился к древнему греческому уже к старости своей — так не пора ли... и т. д. В издательстве “Панорама” вышла в 1997 году книга “Поэты — лауреаты Нобелевской премии”. Не вполне корректно — у каждого переводчика своя манера и “закон” — правильнее было бы сравнивать перевод преимущественно филологический с преимущественно поэтическим — я не стану этого делать, замечу только, что “Асинский царь” Любови Якушевой и “Царь Асини” С.Ильинской — разные произведения, и первое действует на меня с е й ч а с так, что вспоминаю “Лесного царя” моего детства, а второе добросовестно пересказывает содержание подлинника, не покушаясь на ритмические и прочие вольности. Оба произведения полноправно существуют, у обоих должны быть читатели — не должно только быть распри у под-ходов к подлиннику. Высокоуважаемый мною Д.С.Лихачёв делает филологические переводы древних текстов (в “Изборнике” и др.), не менее уважаемый С.С.Аверинцев делает то же самое, но со сдвигом к поэтичности, когда отказывается от буквального перевода, — оба оставляют свободное поле для поэтического перевода, который, как говорил Пастернак, “оставлял бы впечатление жизни”. Огромное горе постигло Элладу. Столько раздроблено тел челюстями земли и воды... Реки вздулись от жижи кровавой ради льняных колыханий ради дрожания бабочки ради лебяжьей пушинки . . . . . ради Елены . . . . . . “В Платрах не дают тебе спать соловьи” Заплаканная птица... Я позволил себе беззаконные купюры — несколько обнажил цитату ради бесспорной поэзии перевода и, надо быть уверенным, подлинника. Рука не может быть безвольной и обвести буквальное: ради пустой оболочки, ради Елены. Переводчик не может не спорить с поэтом, чьим душеприказчиком он оказался. Рецензент не может умывать руки при неправедной уступке первого второму. Сама Эллада решительно восстаёт, если красоту, достаточную причину любой драмы вплоть до войны, кто-то сочтёт “пустой оболочкой”. Быть может, в мировой истории всего лишь одна и была война справедливая и мотивированная — Троянская. ... ради льняных колыханий... Ради этого, собственно, и предприняла труд Люба Якушева. И ей - Царство Небесное переводчице-поэту! - так прекрасно вторит художница Елена Романова, влюблённая в эту поэтическую ткань, в линию и свет — э л л и н с к и е , хочется сказать. ...Везде стихи как будто крылья ветра в ветре, догнавшие в одно мгновенье чайку. Так и не так у нас. У обнажённой женщины меняется лицо и остаётся тем же самым. Это знает тот кто любил... Замечанье не столь уж важное: одних общественных добродетелей поэту-дипломату-патриоту-мученику недостаточно, чтобы на долгую память увенчала его Нобелевская премия. Нужны ещё крылья в ветре — крылья ветра. Поэт, как и переводчик, непременно где-нибудь проговаривается — так, что п р о г о в о р к а эта разом освещает самое характерное, иногда тайное, иногда ненужно повторяемое и слабеющее от повторений. Якушева нашла своего поэта, он же, того не зная, но т я н я с ь (нет в молодом языке нашем этой формы) к неизвестному и угадывая, прочил, видимо, себе жизнь в другом языке и угадал-таки “добела раскалённого Ангела”, чистый огонь — причину и своих стихов, и стихов Любови Якушевой. Вот несколько строк, нечаянно портретных: ...и вновь тот человек в отметинах тропических укусов брал свои чёрные очки как будто собирался работать с кислородом и огнём и виновато говорил, обдумывая тщательно слова: “Ангелы так белы, словно раскалены добела — и может не выдержать глаз такой белизны; если хочешь на них смотреть, ты должен стать камнем... ” и далее — прихотливые условия и предложенья, уводящие от уже сказанного. А сказано — главное. Если угодно — в продолжение великих стихов По небу полуночи Ангел летел... Стихов о з в у к а х н е б е с , не заменимых скушными песнями земли. В с т и х а х Я к у ш е в о й э т и з в у к и с л ы ш н ы и о б р а з у ю т с в о ю м е л о д и ю. Было бы правомерно с переводами сравнивать подлинные стихи уже самой переводчицы, но мы окружили себя оградою минимумов, нам вечно не хватает “размеров статьи”, мы украли у самих себя пространство далёких ассоциаций, привыкнув к разнообразным “хрущёвкам” и ютясь на 6 сотках, собственноручно себе отмеренных. Поэтому — ещё несколько попыток сказать о поэзии якушевских переводов — и точка. Их лучшее состояние — ничейность. Да, того-то перевёл тот-то. Но перевод заблудился на пути от оригинала к другому оригиналу. Тут его настигают формулировки от “фантазии” до “отсебятины” — и бесполезно что-либо оспаривать. Да, да, десять раз да, и все правы. А стихи — ничьи, и хорошо им... Сейчас, когда расплавлен свинец для гаданья — сверкание летнего моря, нагота полнокровной жизни; и движение и остановка и неподвижность и дрожь, кожа и поцелуи — всё стремится сгореть. Словно в полдень сосна обливаясь смолой. торопится стать огнём не в силах выдержать пытки, — КРИКНИ ДЕТЕЙ ЧТОБ СОБРАЛИ ЗОЛУ И ПОСЕЯЛИ. Закономерно всё что уходит. Даже то что осталось стремится сгореть в этот день когда вбито солнце в сердце столепестковой розы. Ангел поистине раскалён добела — раскалена эта песня, этот гимн жизни. Интересно, поют ли эти слова на родине поэта? Она так музыкальна... Строчку о ЗОЛЕ я выделил крупно — она имеет силу эпитафии. Мне кажется, особняком стоит в этом собрании “Героическая и скорбная песнь о младшем лейтенанте, погибшем в Албании” — поистине песнь Одиссеаса Элитиса (Нобелевского лауреата 1979). Если можно передать то, чем наполнено бывает смертное мгновение, то это сделал Элитис. Это самая отрывисто-прихотливая и, может быть, самая гармоничная вещь среди переводов. Весь “пересказ” явления смерти передоверен природе — и это она, природа, умирает по причине нелепой и неправедной смерти человека с его нелепым изобретением в руках, причиняющим смерть. Это поэма абсурда, ставшего законом “разумной” жизни. Такие вещи объясняют многое — например, то, почему здесь возможен только свободный стих. Песнь Элитиса восходит к “Откровению” Иоанна Феолога — яркостью образов и общей идеей возмездия. Нельзя, люди, дар краткой вашей жизни отнимать у себя и других, дар превращать в долг и расцвечивать сей последний узорами лжи. Весь мир сиял, словно в капле воды, Где стук копыт звенел в зелёных кронах... По утрам у подножья горы — Там сегодня, СЛОВНО ОТ БОЖЬЕГО СТОНА ВЫРАСТАЕТ ОГРОМНАЯ ТЕНЬ, Там сегодня, всё ниже склоняясь, БОРЬБА костлявыми пальцами Из своего венка вырывает и гасит цветы... . . . . . . . . ПЕРЕВОДЫ С ГРЕЧЕСКОГО и другие — так, по сути, надо было бы назвать этот сборник, где поместились кроме Сефериса, Элитиса, Кавафиса, Варналиса и Ксироса, ещё четверостишие Марциала, три стихотворения Катулла, три — Генриха Гейне. Большая работа — переводы из Йозефа фон Айхендорфа. Якушева пишет об этом современнике Пушкина: “Всю поэзию Айхендорфа пронизывает чувство радостного и благоговейного преклонения перед совершенством природы, растворения в ней. Герой Айхендорфа наделён чистой душой, способной по-детски воспринимать мир. Не случайно некоторые стихотворения Айхендорфа стали романсами и народными песнями”. Как будто Люба это пишет про себя!.. Такие переводы — отдых, распеванье, игра. Для русского поэта, воспитанного Пушкиным и Тютчевым, воспроизводить олеографии Айхендорфа — конечно, отдых, если не забава. Тем дороже н а й т и среди этих милых вещиц нечто более серьёзное, б о л е е с в о ё , так сказать. Кроме того чистого и детского, о чём сказала Люба. Взберусь на гору — вниз смотрю с вершины, спускаюсь вниз — смотрю на гребни гор. То гордость всколыхнёт души глубины, то грусть и кротость вдруг наполнит взор. Но эти чувства и наполовину не правят миром. Мне они — в укор. Как медленно с пера сползают строчки! С большим трудом я достигаю точки... (“Летний зной”) Недаром Аркадию Штейнбергу, в чьём семинаре по переводам занималась Люба Якушева, превосходным показалось стихотворенье “Прощальное”. “Это подлинный Айхендорф, — радуется Аркадий Акимович, — и это прелестные чистые стихи русские...”. . . . . . . . Книга переводов (ещё здесь по одному или по два стихотворения Ренаты Вережану, Вийви Луйки, Валерии Гросу, Деборы Вааранди) с любовью и тщанием составлена осиротевшей матерью Любы — Лидией Фёдоровной Александровой. Как ныне водится, предваряют и заключают книгу авторитетные высказывания филологов и поэтов. Здесь очень уместны слова Александры Истогиной и Аркадия Штейнберга, М.Л.Гаспарова и Т.М.Николаевой. Назревает большая книга, единый том Любови Якушевой: лучшие стихи и переводы. Чтобы свет дошёл до цели, его источник должен работать. Тем более сейчас, когда луч попадает в среду, чуждую ему и глухую, почти не пробиваемую. Тем хуже — для этой среды... Долгий и грустный это разговор. Но чем глуше и темнее среда — тем звонче и ярче должен быть такой отважный луч. Толпу не перекричит самая лужёная глотка. Но слышен будет в любом гаме серебряный голосок ребёнка. С этой чистотой сравнима ПОЭЗИЯ Любови Якушевой. И всё, что прямо или косвенно, близко или отдалённо относится к ней, заслуживает благодарного нашего интереса. В частности — книга, о которой идёт речь. И к тому же: подарен нам едва ли не полный, почти полный, огромный поэт, чьи несколько строк стоят поэмы, — подарен Георгос Сеферис, подарено читателю ч т е н и е небывалое, сравнимое с чтением Неруды, Лорки... Ноябрь 99
Георгос СЕФЕРИС ЕЛЕНА “В Платрах не дают тебе спать соловьи”. Ты застенчивый соловей среди лиственных вздохов даришь певучую влагу лесов телам и душам расставшихся и тех кто уверен что уже не вернётся. Слепой голосок, осязаемый памятью словно шаги и касанья, я б не решился сказать поцелуи; и беспомощный бунт разъярённой рабыни. “В Платрах не дают тебе спать соловьи”. Что это Платры? Кто видел этот остров? Я всю свою жизнь небывалые слышу названья: новые города и безумства людей и богов; моя судьба бушевавшая между смертельным оружьем Аякса и каким-то другим Саламином принесла меня к этому берегу. Луна выходила из моря как Афродита. Вот заслонила звёзды Стрельца вот направляется к Скорпионову сердцу и всё изменяет. Так где же правда? Я тоже был на войне стрелком И в этом суть для тех кто промахнулся. О соловей певец такой же ночью на берегу Протея тебе внимали спартанские рабыни вплетая в песню стоны и среди них — кто б мог сказать! — Елена! Та, за которою мы годы гонялись по Скамандру. Это она была там, на губах у пустыни. Я подошёл и она закричала: “Это неправда, неправда! Я никогда не всходила на синий корабль я никогда не ступала на землю воинственной Трои!” Глубокий лиф, и солнце в кудрях и эта осанка, тени и блики повсюду, на плечах на коленях на бёдрах, живая кожа, глаза с тяжёлыми веками. Она была там, на родном побережье. А в Трое? А в Трое лишь призрак. Парис с тенью ложился в постель словно с живым существом И мы десять лет погибали из-за Елены. Огромное горе постигло Элладу. Столько раздроблено тел челюстями земли и воды столько душ размолото жерновами словно пшеница! Реки вздулись от жижи кровавой ради льняных колыханий ради дрожания бабочки ради лебяжьей пушинки ради пустой оболочки, ради Елены. Может быть, даже мой брат?! Соловей соловей соловей что есть Бог? что не Бог? и что посредине? “В Платрах не дают тебе спать соловьи”. Заплаканная птица, сюда на Кипр лелеемый волнами и воскрешающий в душе отчизну приплыл я с этой сказкой, — если правда то, что это сказка, и люди снова не попадутся в эту старую ловушку; если правда что некий новый Тевкр, спустя десятилетья, или Аякс или Приам или Гекуба или какой-то неизвестный безымянный увидевший забитый трупами Скамандр, вновь не услышит вестников, пришедших объявить что столько боли столько жизней пропало в бездне из-за бесплотной тени, из-за Елены.
Деград |
