Григорий Александрович Корин
(род. в 1926 г.)

Поэт

Григорий Александрович Корин заехал в гости
к создателю сайта поговорить о Тарковском.
Фото А.Н.Кривомазова, 2005.

АВТОБИОГРАФИЯ

Мой отец - Коренберг Шабе Перцевич (1900-1974 гг.) и мать Хабинская Михле Яковлевна (1896-1969 гг.) были совсем простыми неграмотными людьми. Но глубокая вера, которая осмысляла каждый их поступок, каждое их слово - первое и основное мое впечатление о жизни. Жили мы в г. Радомышле на Украине. Нас было трое сыновей - старший Петр (1922-1942 гг.), затем - Михаил (1923-1996 гг.) и, наконец, я -1926 г. рождения.

Больше всех своих родных я любил деда. Он был лесником. Со мной он много гулял в лесу, учил меня любить деревья, понимать природу. От рук его шли тепло и свет. А дома у него была молельня. Приходили пожилые люди и молились хором. Эту стиховую ритмику я повторял про себя. С шести лет, где бы я ни был, что бы я ни делал, молитвенные фразы звучали во мне. Это был первый выход к собственным стихам - я рифмовал! После молитвы, сидя вдоль длинного стола, пили чай, и я разносил кусочки колотого сахара. Таких людей я увидел потом на картинах Шагала. В городе моего детства - в Радомышле - была река и рынок со множеством людей, зверей, птиц и с моими любимыми лошадками и жеребятами. Но из Радомышля пришлось срочно бежать. Мои родители торговали на рынке. Их, и таких же других, полунищих, стали преследовать. Многие уже сидели в тюрьме. Искали золото -огород перекопали, квартиру подвергли обыску (разумеется ничего не нашли) - родители решили ехать срочно в Баку, там жили родственники моей мамы. Во время обыска скончалась моя бабушка. Ночью шли поспешные сборы, а рано утром на двух телегах мы выехали и по дороге похоронили бабушку. Я, еще маленький, уже понимал, что происходит что-то страшное.

Много лет спустя, уже в 70-е гг., я приехал в Радомышль. Все 10000 евреев, живших в этом городе, (кроме трёх выживших из ума стариков) погибли. Я был в лесу на братских могилах, покрытых елочными осыпями. Не было ни одной таблички о погибших. Там лежали почти все мои родственники, оставшиеся в Радомышле. И еще невероятное случилось в Радомышле в этот мой приезд. Я почти мистически угадал место, где был когда-то родительский дом, и за мной, звеня копытцами, шёл жеребенок, совсем как из моего детства.

Итак, мы в 30-е гг. бежали в Баку. Мой бедный дедушка - лесник и хозяин молельни в Радомышле - недолго прожил в Баку. Он стоял целый день у жаркого окна, молчал и смотрел на раскаленные солнцем камни. Это был не его воздух, не его мир. Вскоре мы его потеряли.

Жить было не на что. Сестра моего отца раздобыла старую шерстобитную машину и привезла ее в Баку. Мы жили в двух комнатах. В одной - собирали машину, в другой мы пятеро - отец, мать и нас трое - кое-как разместились.

Я любил старшего брата - Петра. Он писал стихи и дружил с интересными людьми. Дарил мне то блокнот или ручку, то книжку, и серьезно относился ко мне. В армию он был мобилизован еще до войны. Война застала его недалеко от границы, вскоре его часть попала в плен. Выдавая себя за азербайджанца, Петя смог, живя на оккупированной территории, несмотря на тяжелую болезнь, связаться с партизанами. Он стал подрывником и участвовал в уничтожении 14-ти фашистских эшелонов. Письма от Пети мы получали 2 месяца, а потом он замолчал. В 20 лет Петя был повешен фашистами. Петина судьба - боль всей моей жизни.

Вскоре на войну ушёл второй мой брат - Михаил. Он воевал в морском флоте на Балтике, а затем почти 2 года служил в бухте "Провидение", где принимали американские транспорты с оружием.

Остался дома я один, с работающим с утра до ночи на шерстобитной машине отцом и больной матерью. Я мечтал уйти на войну. Одна мысль не оставляла меня: если я не буду на войне, я ничего не смогу написать, а замыслы были большие. Я уже достаточно надоел военкому, через год он согласился отправить меня на фронт. Мне было 16 лет. Что творилось дома, не стану говорить. Хотя у матери были сестры, и жили неподалёку, я всю жизнь несу вину перед мамой за то, что оставил ее.

Моя военная жизнь началась с того, что я попал в монастырь Нового Афона, жил 3 месяца в келье и учился на авиастрелка. С 11-ой новороссийской дивизией освобождал Одессу, потом перебрался в Прибалтику, освобождал Кёнигсберг, где для меня и кончилась война. 8-го мая 1945 г. объявили об окончании войны, а 9-го мая по тревоге дивизия была поднята на уничтожение немецкой авиации, которая искала спасения в странах Балтики. Мы понесли большие потери, погибли лучшие лётчики. Среди них - командир звена, на его груди было 4 ордена Боевого Красного Знамени. Я хотел лететь с ними, но он не взял меня: "Отвали, салага." Так он спас меня.

В нашей бедной еврейской семье не отмечали дни рождения. Я не знал своего дня появления на свет, и дату, для меня на тот период жизни главную, 9-е мая, день Победы, сделал в документах официальным днем своего рождения. Много позже дочь в одном из писем с фронта нашла подлинную дату -15 марта.

Сразу после войны я поехал не домой, а в село Матвеевку под Чигириным, где, я знал, скрывался у местной женщины Петр. Я должен был узнать его судьбу. Я узнал, что смог, о его последних месяцах жизни. Он был повешен на базаре в Чигирине, его Голгофа продолжалась 3 дня. Где он похоронен, неизвестно. Поиски, которые вели и ведут местные поисковики, ни к чему не привели.

Тайну смерти Пети знали только я и брат Михаил. Это была рана всей семьи, хоть мы с братом так и не сказали о ней родителям. Отец и мать, нам казалось, всё же надеялись, что Петр жив и даст о себе знать. Я иногда думаю, может, надо было им сказать правду?

После войны меня - "победителя, в боевых наградах" на работу не брали. Через месяц я понял, что нечего мне и думать о работе в газете, хотя на войне я работал в газете, заменив погибшего ответственного секретаря редакции, и даже напечатал 3 стихотворения.

Я ощутил то, чего на войне вокруг меня не было - антисемитизм. И только сейчас понял слова своего военного друга Пети Еремина: "Ты совсем не похож на жидёнка, крестись". Тогда эти слова были мне непонятны и неприятны.

Сейчас я понял его интуитивно уловленное предчувствие антисемитизма и наивное желание уберечь меня.

Пришлось идти на шерстобитную машину к отцу. Работа была очень тяжёлой. Потом работал в Минчегауре в газете "Минчегаурский строитель" ответственным секретарём.

Минчегаур был труднейшим периодом моей послевоенной жизни, там типографский набор осуществлялся вручную. Всегда был страх, что буква "Л" или "С" выпадут во время печатания, и будет кошмар. Я упрашивал наборщиков, чтобы они не пили во время работы, не прятали под станиной селёдку, но они отвечали, что работали с самим Горьким и указывать им не надо. Кроме того, после моих статей о воровстве кирпича, обо мне вспомнили герои этих статей и отомстили. Угрозы, пьяные крики с ножами в руках - и так целая ночь! Потом решением парткома я был уволен из Минчегаура за "неправильное освещение положения дел на строительстве гидростанции", за "превышение прав газетчика".

Там же, в Минчегауре, я заболел редкой формой малярии с итальянским названием "папатаччио". Через 8 дней без сознания с температурой 41°, на учебном самолете, в открытой кабине, меня доставили в Баку, выжил я чудом.

Лауреат Государственной премии и премии А.И.Солженицына
поэт Инна Львовна Лиснянская на даче в Переделкино
у своего знаменитого гигантского орденоносного лопуха.
Фото А.Н.Кривомазова, 27 августа 2005.

В Минчегауре же я зарегистрировал брак с Лиснянской И.Л. Переехав в Баку, постепенно я начал сотрудничать внештатно с несколькими журналами и газетами. Основная тема - нефть. В "Бакинском рабочем" мне предложили стать ночным выпускающим. В одном из номеров публиковалась речь Берии. В тексте его речи была допущена страшная ошибка, в слове "трудящиеся" при переносе выпало "дя", получилось "200 миллионов трущихся". Обнаружил это я. Я ждал тюрьмы. Но повезло - всего лишь уволили. Я старался печататься в разных журналах. В журнале "Литературный Азербайджан" опубликовали мои стихи не под моей фамилией Коренберг, а дали мне громкую и звучную фамилию "Корин". Они даже не подозревали о большом русском художнике Корине. Это произошло потому, что в редакции были почти только евреи и они не хотели, боялись публиковать ещё одного еврея. Так возник мой странный псевдоним.

В 1951 г. у меня родилась дочь Елена, будущий прозаик (Елена Макарова). В 1961 г. мы переехали в Москву. В 1965 г. удалось прописаться в Химках. Я уже был автором 2-х книг, но подлинно моей стала 3-я книга "Смена ритма".

Волею судьбы я стал свидетелем драмы Праги в 1968 г. Эта драма стала и моей собственной личной трагедией. Мы с дочерью приехали в Прагу по вызову друзей. В это время, в Праге проходил всемирный конгресс славистов. 

Танки, вошедшие ночью, и ночной воздушный десант захватили Прагу. Боль, стыд, отчаяние, бессилие, торжество зла, попранность надежд - всё обрушилось на меня. Я страдал так же, как и мои друзья - чехи. Но я и делал, что мог! Я помогал сочинять листовки и надписи на стенах. Типичные надписи: "Советские, вон из Чехии", "Вас никто не звал", "Убирайтесь вон". Несмотря на просьбы чешских друзей не рисковать, я беседовал с советскими солдатами. Никто из них не знал,где они находятся. Им говорили - "на учениях". По-русски они понимали только команды, были они, в основном, из Средней Азии и Кавказа. По чешскому радио всё время шли призывы не сопротивляться, т.к. маленькая Прага не может воевать с громадным СССР. И сквозь грохот и ужас происходящего - по радио, наряду с призывами не сопротивляться (все помнили кошмарный опыт Венгрии), звучали пронзительные стихи Марины Цветаевой "К Чехии" о вторжении Германии в Чехословакию.

Материалы о трагических днях я вёз из Чехословакии в Москву. Они были адресованы генералу Григоренко.

Несмотря на конец "пражской весны" я понял, что приходит конец советской власти, хоть ещё этого почти никто не видит, но это необратимый процесс и с каждым часом он всё ближе. Моё пребывание в партии, куда я вступил на войне, казалось мне всё более позорным, но выйти из партии тогда было нельзя, это означало бы полное.уничтожение литературного существования - издавать не будут, печатать не будут, переводы давать не будут.

В "Смене ритма" (3-я книга) впервые появляются стихи новой стилистики "Повесть о моей музе", адекватной моему новому мироощущению. Хотя сами стихи с темой Праги до сих пор не опубликованы у нас, они переведены на чешский, как и проза моей дочери, широко известны в Праге, где каждый год 21 августа их читают по радио.

Моё пребывание в Чехословакии заметили. Со мной беседовали в КГБ. Мне говорили не только начальники, но и как бы порядочные люди о недопустимости такого поведения, каким было моё в Праге. Журналы для меня закрылись.

Через 10 лет, в 1977 г., без моего ведома и непонятно до сих пор каким образом журнал "Время и мы", издававшийся в Израиле, опубликовал большой цикл моих стихов под шапкой "Если все живут в обмане". И это заметили. Я сам видел, как в "Новом мире" читали, передавая друг другу, эту подборку поэты. Опять со мной беседовали. Предложили каяться. Я отказался. "Так широко меня здесь, в Союзе, никогда не печатали. Я, наоборот, благодарен им."

Журналы для меня оставались закрытыми.

Первый брак вскоре был расторжен. Во втором мне улыбнулось счастье. Моя жизнь резко изменилась. Я нашел верную жену - Ирину Гилярову, которую полюбил с первого взгляда. Горизонты в моей жизни раздвинулись, как и само творчество. Я закончил "Автопортрет", первый том любовной лирики, а также поэму "Брат" о старшем брате Петре. Особый, новый для меня стиль - стиль, который я не встречал нигде и ни у кого - стиль "Повести о моей Музе" и "Автопортрета" -сразу же высоко оценил Булат Окуджава, чем очень меня обрадовал и поддержал. В "Автопортрете" появились первые стихи об отце, очень важные для меня. Также появились в "Автопортрете" стихи о любви и сам "автопортрет". Эти 3 раздела дали основные направления моей поэзии по 1980 г. Очень важным я считаю появление в моем творчестве темы внука, который родился в 1975 году. Это отметили и высокочтимые мною поэты - Мария Сергеевна Петровых, считавшая, что я тем самым ввёл новую тему в русскую поэзию. Об этом она говорила А.А.Тарковскому. И, что особенно радостно, А.А.Тарковский с ней был абсолютно согласен.

Но самое главное - А.А.Тарковский познакомил меня с книгой "Цветочки" о Франциске Ассизском. Узнав, что я не знаком с этой книгой, он сказал просто: "Садитесь и читайте". Кстати, случилось так, что и стихи о внуке я писал в его доме. Прочитав "Цветочки", я понял, что от Франциска я никогда не уйду. И стал писать стихотворения о нём, одно за другим. Какова же была моя радость, когда Арсений Александрович их одобрил! И подарил книжку "Цветочки" издания 1911 г., такую же как у него. Также книгу стихов В.Ходасевича он подарил мне. Но самое поразительное - Библия! Он привёз мне её в подарок из Польши, спрятав в протезе ноги. В те времена Библия у нас была запрещена. А ногу он потерял во время войны. С Тарковским меня связывала большая дружба, духовная близость, общность взглядов на поэзию и на жизнь. Тарковский меня облагородил, благодаря своей высокой культуре. Дружба с ним - дар судьбы.

Поэт Григорий Корин на могиле Арсения Тарковского.
Фото А.Н.Кривомазова, 2005

Очень близким мне человеком стала А.И.Цветаева. Мы дружили до конца её дней. Она спасла мне жизнь, уговорив своего врача Юрия Ильича Гурфинкеля лечить меня. Это было в 1984 г. Дружба с А.И.Цветаевой так же значительна в моей жизни, как и с Тарковским. Она очень внимательна была к моему творчеству, беседы с ней были бесценны. Дружба с такими людьми - большое везение.

Анастасия Ивановна Цветаева.
Фото А.Н.Кривомазова, 1984.

Но время менялось и меня ждал страшный и неожиданный удар. Дети мои уехали в Израиль. Было ощущение, что жизнь уже прожита. Но что спасает поэта - только работа, и я ушёл в стихи. Я очень много писал. Постепенно я стал выползать на свет Божий. Поехал в гости к детям и внукам в Иерусалим. Я увидел счастливые лица дочери и внуков. Когда я впервые ступил на эту землю, ощутил особую лёгкость во всём теле и лёгкость самой земли. Я пробуждался в 5 часов, и стихи сами ложились на бумагу. И так весь месяц. И во второй поездке к детям было так же.

Так сложилась книга "Город Бога", из которой было много перепечаток журналами разных конфессий. Я, в конце концов, утвердился, увидел как живут дети и как-то смирился со своей болью, когда бывал с ними, но когда уезжал, боль возвращалась и преодолеть это казалось невозможным. Но для человека нет ничего невозможного. Он может пережить многое.

О ПОЭЗИИ ГРИГОРИЯ КОРИНА

В нашей литературе очень значительную роль играют поэты того поколения, юность которого была исчерпана Великой Отечественной войной, так называемого "военного поколения" советских поэтов. Война не пощадила многих из них: читатели навсегда запомнили имена Майорова, Когана, Всеволода Багрицкого и других. К счастью для нас судьба была милостлива к Давиду Самойлову, Юлии Друниной, Владимиру Соколову, Юрию Левитанскому, Борису Слуцкому...

Поэт Григорий Корин - из этого - довоенного поколения советских поэтов. Он родился в 1926 году на Украине, потом, вместе с родителями перебрался в Азербайджан. Баку - город его детства. Когда для Григория Корина наступила пора юности, он, шестнадцати лет, ушел добровольцем на фронт; служил стрелком в составе морской авиации, участвовал в освобождении Новороссийска и Одессы, во взятии Кенигсберга. Первые стихи начинающего поэта были опубликованы в дивизионной газете.

В прошлом году Григорию Корину исполнилось пятьдесят лет. Теперь он автор пяти стихотворных сборников. Темы величайшей из войн на Земле выражены им главным образом в первых трех-четырех книгах. Талантливость этого поэта носит черты исключительной самобытности: он никогда не подражал ни своим предшест венникам, ни современникам. Уместность и убедительность его стиля объясняется прирожденной естественностью его средств выражения и доверительностью , с которой он обращается к читателю.

Последняя книга Григория Корина - "Автопортрет", изданная "Советским писателем" в прошлом году, наиболее зрелая книга поэта. Она была создана в ту пору, ко-гда для него стало необходимо повести речь о собственной судьбе.

Я уже имел случай сказать, и хочу повторить сейчас, что своеобразие художника, будь он живописцем, композитором или поэтом, состоит во владении тайной закрепления в художественном произведении своей типичности при наиярчайшем выявлении своей индивидуальности, своей собственной душевной настроенности, своего угла зрения и - что всего нужней - своей судьбы. Поэт потому и нужен той, или другой, большей или меньшей группе людей, что, говоря о себе, он говорит за тех, кто стихов не пишет, но чья судьба подобна судьбе поэта. А таких всегда оказывается много, очень много. Поэт и читатель встречаются на дороге судьбы. Я говорю это, пытаясь объяснить секрет успеха последней книги Григория Корина. Название этой книги -  “Автопортрет” покажется безошибочным каждому, кто, читая эту книгу, увидит, что поэт изобразил в ней не только самого себя, но и природу, и человеческую среду, и весь окружающий его мир в ту пору, когда он писал свой автопортрет. Фон, на котором он жил, работал и любил, составляет единое художественное целое, и эта слитность не дает читателю ни малейшей возможности заподозревать автора книги в эгоцентризме. Ее соль - предельно откровенная искренность автора, о чем бы он ни говорил. Кстати сказать - в своих стихах Григорий Корин не кричит, не поет, а именно говорит, беседует с читателем, как добрый, внимательный друг, как бы расчитывая на доверительную дружелюбность собеседника.

О чем эта беседа? Это книга о трех драмах: драме постарения, драме разрыва с любимой женщиной, драме кончины отца поэта.

Критики - хитрецы изобрели так называемого лирического героя стихотворения. Я не верю в этого персонажа. Поэт пишет о себе, о своем отношении к миру, о своей судьбе, а не о судьбе некоего ИКСа. Иногда случается даже так, что речь в стихотворении идет о каком - нибудь историческом лице, но - так или иначе - поэт пишет о себе, подобно тому, как актер на сцене, играя такого - то, остается самим собой и выражает прежде всего самого себя. Если он поэт подлинный, как в случае Григория Корина, выражая себя, он живописует судьбу многих людей: он выразитель их надежд, их печалей и радостей.

Сила и античных и шекспировских трагедий в том, и поныне они волнуют нас и нужны нам потому, что нет высокой трагедии без того, чтобы эа самыми мрачными событиями и переживаниями, изображенными в них, не следовал катарсис - просветление, очищение бытия, его оправдание и примирение с ним. Так у Шекспира в “Гамлете”: здесь после сцен злодейства, коварства, убийств, над мраком сцены восходит солнце справедливости, является Фортинбрас, и жизнь снова попадает в ту колею, по которой она и должна идти.

В книге Корина всегда торжествует добро и справедливость. После любви трагической его душу осеняет счастливая любовь. В утешение стареющего человека он вступает в мир благосклонной к нему природы, наступает спокойная уверенность в значительности и разумности личной и общечеловеческой судьбы. У автора книги скончался отец. Поэт верит, что за его заботы о нем ему воздают добром и солнце, и прелесть земной жизни.

Суть этой жизнеутверждающей, оптимистической книги делает ее нужной людям. Это повесть, искренняя без утайки повесть о человеческом горе и об исцелении души, об ее просветлении, указание единственно правильного пути - от тьмы к свету. Идейная позиция Григория Корина - позиция добра, дружелюбия, жизне-утверждения. Следует заметть, что в последнем разделе книги Григорий Корин нашел и успешно разработал своеобразную и выразительную стихотворную форму, близкую к простой разговорной речи и благодаря этому способную легко завладеть вниманием чита­теля и захватить его всецело,

В заключение я позволю себе процитировать четверостишие из одного небольшого стихотворения Григория Корина, - оно как бы насквозь просвечено солнечным светом и, как мне кажется, вполне выражает идейную суть "Автопортрета":

Поет мне пташка беззаботно

На арфой выгнутом стволе

Уже о жизни мимолетной,

Небесной жизни на земле. 

                                                                                                    Арсений Тарковский