Страницы сайта поэта Григория Корина

В вечной тяге к простоте и смыслу Григорий Корин совершает тяжкий труд познания и прозрения. Вышедшая к 80-летию поэта книга избранных стихотворений "До поры до времени" (что такое для "читающей страны" тираж в 500 экз.?!) не должна пройти незамеченной любителями и знатоками новой российской поэзии. Здесь нет звонких словесных колокольчиков, нет обжигающих метафор и сравнений. Нет риторики вообще.

Ум и внимание читателя поражает пронзительная горечь и ярость правды нашей повседневной жизни, втиснутая мастером в немногие строки.

Искренняя, и местами жесткая по отношению к самому себе, исповедь автора, встретившего вместе со своей страной все беды и нелепости проводимой неумными и вороватыми людьми перестройки, когда в одночасье кучка "ничто" захватила у большинства все и оформила этот захват как "законный", обрекая, в первую очередь стариков, на нищету, бесправие, унижение, прямые оскорбления в ЖЭКах, больницах, магазинах, транспорте...

Взгляд художника остр и беспощаден. Поэт смотрит на жизнь вокруг себя и познает ее, прозревает и учит нас этому тяжкому повседневному труду - познанию и прозрению. Мы предлагаем читателю журнала краткую подборку стихотворений из итоговой книги любимого друга Арсения Александровича Тарковского и Анастасии Ивановны Цветаевой. Прочтем же ее со вниманием.

С юбилеем Вас и долгих-долгих лет жизни Вам, дорогой Григорий Александрович!

А.Н.Кривомазов, 27.03.2006

* * *

Повзрослели дети и внуки,

Каждый жизнью своей живет,

И порой, леденея от скуки,

Я в чужой гляжу небосвод.

Никак я не смирюсь, что я старик,

И от привычек прежних не отвык,

А мне они и вовсе не под силу,

Давно привык искать себе могилу.

Не стыть у стенки рукописных книг,

Мне на три жизни бы хватило их.

Теперь я не управлюсь и с одной,

Но как расстаться с тяжестью земной.

И хоть я стар, ищу в глазах твоих

Былой пожар, обжегший нас двоих.

И не потух он, продолжает тлеть,

Такой, как видно, будет моя смерть.

И нелегко, не сразу я умру,

И все останется, как было на миру.

* * *

Мы состарились, два старика,

И никто из двоих не ухожен.

Поседели собачьи бока,

Днем и ночью ты чем-то встревожен.

От людей скрыл под шерстью глаза,

Императорский шитцу, японец,

Ниспослали тебя небеса,

И живешь у московских околиц.

Вот и ходим мы, два старика,

Дважды в день, спозаранок и к ночи,

Не спускаю тебя с поводка,

Вдруг озлишься и номер отмочишь.

А прикрикнуть, тебя наказать

Не могу, и уста мои немы.

Молодым ты взлетал на кровать

Черным пышным цветком хризантемы.

Ни на шаг друг от друга, вдвоем,

Да и спим, как на нарах понурых,

Ты лежишь под кроватью пластом,

И гашу я о блюдце окурок.

* * *

Она ведь умерла. А вот идет.

И смотрит на мое окно некстати,

И, как держала, держит руки сзади.

И нос - торчком, и склонена вперед.

Я вижу из окна - она, она!

И убегаю! И молчу в прихожей.

Как зыбок разум мой и как ничтожен,

Я хоронил ее - и вижу из окна...

* * *

Я - куст дикорастущий.

На выжженной стерне.

От легкой райской кущи

Живу я в стороне.

По мне метет поземка,

И град стучит по мне.

Я сам себе подкормка

Без помощи извне.

И сам я выбрал поле

И небо над собой.

С дикорастущей волей,

С безумною судьбой.

* * *

Давайте смотреть друг на друга,

Друг друга запоминать.

Нас всех поджидает разлука,

Нам всем предстоит умирать.

Давайте же будем добрее,

Друг друга жалеть и любить,

И солнце нас всех обогреет,

А тьма не сумеет сгубить.

Как знать нам, чем смерть обернется,

Как встретит небесная твердь.

Быть может, и после придется

В глаза нам друг другу смотреть.

И будет ли слово людское,

И будет ли сердце стучать,

И небо сиять голубое,

И ветер деревья качать.

* * *

Я живую связь утратил

С домом, с небом и землей,

Что ни говорю - некстати,

Словно это не со мной.

И не в силах вспомнить, Боже,

Собственной своей строки,

Той, которой был отброшен

Я от гробовой доски.

В тьмущей тьме, порой собачьей,

Свет последний брезжил мне,

Словно змей в руке ребячьей

С белым гребнем в вышине.

Я ладонь разжал, и нитка

Снизу, сверху разрослась,

И раздался свет, и пытка

Вдруг строкой отозвалась.

"Жизнь моя..." - и глянул тихо

В тихий свет, в тишайший миг.

И тогда забрезжил выход,

Выход мой - в слезах моих.

Стала жизнь всего дороже,

Гасли чертики в глазах...

А теперь я трезв, мой Боже,

Трезв, как пень, как пыль, как прах.

* * *

Говорящая птица, ты в полете своем

Ничего не слыхала о сыне моем?

Надышался он летом, прожил только три дня

А увидел ли в небе он вспышки огня?

Ты Петрушей зовешься, а он был Петром,

А быть может, родился он с птичьим пером?

Ты ведь райская птица, близка тебе твердь,

Может быть, за три дня

И не ты, может, он на плечо мое сел,

И молчит, и все смотрит, как я уцелел,

И мне страшно смотреть на него, видит Бог, -

То не сын мой глядит, то глядит ангелок.

* * *

Стать тенью облака,

Заблудшего на взгорье,

Упасть безропотно,

К земле склоняя зори.

Что можно - высветить,

Где - поубавить света,

Где - почкой выстрелить

И в тень уйти на лето.

И только тварью мне не стать

В чудном обличье, -

Не блеять, не мычать

И не кричать по-птичьи.

Дождем прольюсь и буду рад

Свалиться снегом.

Готов волной идти в накат.

Прощаясь с веком.

Подобье Божие –

Свой облик не меняю.

Будь в дряхлой коже я,

И в ней я не слиняю.

Земле оставлю мысль,

А небу вечну душу.

Хранил живым я высь,

Хранил я мертвым сушу.

И Там и Здесь

Не улетучусь -

Я двужильный.

Благая весть

Не обойдет мой холм могильный.

* * *

Неведомо! Но я писал стихи!

И дольний мир без тени состраданья

Вложил в движение моей руки

Печальной нашей жизни очертанья.

* * *

Утром розовая птица

Прилетает погостить

И глядит, как шевелится

Спички пламенная нить.

Смотрит, смотрит, улетает,

Утром вновь в окне стоит,

Что-то эта птица знает,

Чиркну спичкой - улетит.

* * *

Вдоль забора у собора

Плачет черная вдова.

Двое пьяных тянут хором

Препохабные слова.

В пику пьяным окаянным

Раскричалось воронье...

Нищая с пустым стаканом

Прячет личико свое.

Купол золотой над всеми

Скрыт кладбищенской листвой,

И звонарь не вспомнит время –

Санитарный. Выходной.

* * *

Путь земной зашел далече,

Рвется нить земных оков.

Наши взоры, наши речи –

Горний трепет, горний зов.

Словно бабочки, на свет мы

Мчим, опутанные мглой,

Вот и взгляд наш безответный,

Вот и вздох наш роковой.

* * *

Неужто вот так

И меня понесут

В последних цветах

В мой последний маршрут.

И будет в тарелки

Бить музыкант,

Звучащей профессии

Добрый талант.

И я не услышу

Голос ничей,

Последнего слова

Последних людей.

И я никого

Не окликну в пути.

А может быть, чудо

Забьется в груди,

И я на секунду

Успею прозреть,

На миг, на полмига

Прорваться сквозь смерть.

Может, как-то глазом

Смогу моргнуть,

Может, как-то не сразу

В последний путь.

* * *

Мир, как был, всегда вначале, -

Те же воды, небеса.

Вечному -- ничто печали.

Вечному - ничто слеза.

Мир, как был, - все те же дали,

Тот же мрак и тот же свет.

Это мы в нем потерялись

От безмерной ноши лет.

* * *

Жизнь моя уходит круто,

Быстро, как одна минута.

А за ней - ни звука вслед,

Будто бы ее и нет!

Черен свет перед рассветом,

В звездных снах снег бродит летом,

Снег сведет меня с ума –

Белая вокруг тюрьма.

Я спешу, привычный к бедам,

И не знаю, кто там следом,

Кто маячит за спиной

В беспокойный час ночной.

Разум крепок твой, дружок,

Как могила он глубок.

Жизнь на шутки таровата –

Нет в грядущее возврата.

* * *

Нехристи России

Любят заседать.

Списки боевые

Дружно сочинять.

Им давно знакома

Эта карусель.

Люди из обкомов

Обл., гор., сель.

* * *

Вот они, портреты долгожителей,

На высоких стенах городских,

Пастырей партийных, просветителей,

Слуг народа и вождей людских.

Алой краской скромно припомажены,

Рдеют щеки, никаких седин,

По ранжиру собраны, приглажены,

И прицельный взгляд у всех один.

Все в сорочках белых и при галстуках,

Выставлены напоказ по грудь,

Словно долгожителей гимнастика

Вывела в бессмертный этот путь.

Все они цивильные, гражданские,

Лишь один в мундире среди всех

Щурит зенки тихие рязанские

С головой, похожей на орех.

Рамками украшены простейшими,

Не шагнут за рамки никуда,

И пудами орденов увешаны,

Не боятся Страшного суда.

* * *

Гудят, шумят окрест

Разнузданные орды, -

То надеваю крест,

То нацепляю орден.

Вояку пощадят,

Крещеного пропустят

И сэкономят яд,

Иглу для кровопуска.

Иначе - никуда,

Не спрятаться, не выйти,

Везде найдет беда,

Собачье в ней наитье.

Надолго ли жиду

Спасенье крест ли, орден,

Но вот живым иду,

Старик с клеймом на морде.

Пройдут, махнут рукой,

Кто плюнет, кто смирится.

Отравленный ордой,

Ищу, куда бы скрыться,

И плачу над водой,

И сплю в листке, как птица.

* * *

Ты состроена, Россия,

Из поющего стиха,

И тебя хранит стихия

Покаянного греха.

И сейчас на покаянье

Стать должны до одного.

После долгого блужданья

Не спасешься без него.

И в делах своих поспешных

Выслушать ты всех должна,

Но не верь словам безгрешных,

Всех попутал сатана.

* * *

Для бездарей тупорожденных

Живет Россия. Страшный сон

Артиллерийских, пеших, конных,

Моторизованных колонн.

Андрей Дмитриевич! Прощайте!

Прощайте все, и мал, и стар,

И более не возрождайте

Провидческий России дар.

От первых ласточек свободы

До беспощадных похорон

Мертворожденно льются годы,

И клонит в смерть и клонит в сон.

* * *

Все мы укрылись в каморках,

Каждый с тетрадью своей.

Завтра нас вынут из морга

С ворохом мертвых идей.

Воры, убивцы, бродяги,

Все мы тюрьмой рождены.

Наши небесные флаги

В черных руках сатаны.

* * *

Мир орет, но шепотом.

Шепотком.

Шито, крыто, штопано.

Что почем?

Боль. Измена. Смерть ли,

Просьба, плач?

Молча на скамейке

Умирает грач.

* * *

Вот и прочитана пленительная книга

И кожаный застегнут переплет, -

Прощай, прощай,

Готическая Рига,

Души и камня

Стреловидный взлет.

Твой ветер и твой дождь

Гудят в моей рубахе,

И каждый твой собор -

Как мой небесный свод,

И улочки твои -

Моя печаль по Праге,

И каждая меня

Как за руку ведет.

1968

* * *

Не сули края иные,

Не сули мне благодать,

Родился я жить в России

И в России помирать.

Может, край обетованный

В самом деле в мире есть,

Но и без небесной манны

Мне пустынь своих не счесть.

* * *

Льют дожди. Как не бывало лета.

На листву живую сыплет снег.

В красном доме Облмоссовета

Пришвартован Ноев мой ковчег.

Надо мной дамоклов меч прописки.

Снится море, снится мне Баку.

Редко посылаю письма близким,

Не могу писать их на снегу.

Под землей всего теплей столица.

Из метро выталкиваюсь в свет.

И стою, боясь пошевелиться, -

Краснорожий Облмоссовет.

* * *

Рожден я таким, таким я уйду,

Я сам натянул на себя узду.

А жизнь лошадиная нелегка,

Телега скрипит, и кладь высока,

Хозяин суров. Но хозяйка слаба –

Со мною простаивает у столба.

Хозяин орет, он из бывших вождей,

Удавкой затянута пара вожжей.

* * *

Надо выдумать биографию,

А потом в ней родиться и жить,

Чтобы тупорожденную мафию

В благоверности убедить.

Вот и дал сатана по тетради,

Чтобы каждому вышла стезя –

Не ходил, не просил Бога ради,

И ни сам, ни жена, ни дитя.

Попритерлись, и каждый на месте,

Ордена прилепили к груди,

И легендой предстало бесчестье,

Сирых всех разбросав позади, -

Пусть враждуют, воруют в бессилье

Что придумано, невпроворот,

И попрятались в небе России,

И все пашут его в недород.

Кто кому в этом деле потрафил,

Не узнать ни тебе и ни мне.

Хорошо сочинять биографии

И на откуп давать сатане.

* * *

Скорей умереть, провалиться,

Не видеть, не видеть, не знать,

Как ближних своих сторониться,

Как долго живым умирать.

* * *

Молитва - не стихотворенье.

В ней дышит новью повторенье.

И каждый раз она нова,

В ней Дух Святой, а не слова.

* * *

Я связан с ветром,

Связан с облаками.

Они моими.

Властвуют руками.

О, как они

Охотились за мною,

О, как они

Толпились надо мною, -

От Гудауты

До конца Европы

Они со мной

Братались по окопам.

Дождь ветровой

В мои пробился плечи.

Давно меня

Исправно доктор лечит.

Под горным солнцем,

В процедурной келье

Дождь тыщеверстый

Ловят в моем теле.

И каждый раз

Хотят извлечь при свете

В моих костях

Заблудший старый ветер.

Спасибо вам.

Мне хорошо под лампой,

Под световой

Баюкающей лапой.

Я выхожу

Из кельи процедурной.

Спасибо, день,

Спасибо, час лазурный.

Но только небо

Потемнеет с краю,

Уже окопный дождь

В моих костях шныряет.

И я лежу,

И чувствую руками –

Я связан с ветром,

Связан с облаками.

* * *

В какую-то минуту или миг

Ты отвернешь свой взор от стопки книг,

И не остывший в пальцах черновик

Засветится над прожитою жизнью.

* * *

Простая мысль меня переживет,

Иная жизнь меня переиначит,

Неважно, кто от этого вздохнет,

Неважно, кто от этого заплачет.

Одинаково холодно камню и ветке и мне.

Стоит у твоего порога,

До боли зряч,

Он знает, в чем твоя тревога,

Он твой палач.

И сам топор его наточишь

И дашь ему,

Не ведая того, что хочешь

И быть чему.

И поведет тебя бесстыже

На казнь твою,

И будешь ты в кровавой жиже,

В его раю.

Безумье это или старость,

Прячь слезы, прячь.

Ни кровь, ни слезы - все не в жалость,

На то - палач.

* * *

Эта красная рябина

Кажется мне кровью чьей-то,

Может, кровью исполина,

Схваченного в ночь ищейкой.

Так огромна, так багряна,

И страшат на сломе лета

Средь отцветшего бурьяна

Плечи красного скелета.

* * *

Слышу звонки ниоткуда,

Слышу звонки в никуда,

Так за секундой секунда,

Так за годами года.

Все легковерное сбросил,

В путах раздумий сижу

Кличет ненастная осень,

Что я ей в трубку скажу,

Что я скажу ниоткуда,

Что я скажу в никуда?

- Худо, старик, тебе, худо?

- Худо, - ответствую я.

* * *

Приближенье разлуки

Все сильней день за днем.

И холодные руки

Грею я над огнем.

Прислонюсь к батарее,

Завернусь в пуховик

И сижу, и теплее

Перед сонмищем книг.

Всюду слякоть, а солнце

Чуть погреет с утра

Мимо окон, на донце

В лужах сгинет искра.

Ниоткуда ни звука,

Сколько всюду примет,

Скоро-скоро разлука

С болью прожитых лет.

Быстро-быстро, быстрее,

Жизнь промчалась, прошла,

И ничто не согреет,

И темнее душа.

Бесконечна дорога

Добрести в магазин,

И стоишь у порога

Долго-долго один.

* * *

Дай мужества! Со мною горе дружится,

Беда открыла настежь ворота.

Четвертый месяц черный ворон кружится

И каркает: еще не та, не та.

Снег всюду грязный, как перелицованный,

Ну, что еще ты уготовишь мне?

Дочь гипсовой кроватью окольцована,

Больные сны разбужены в жене,

И ни двора, и ни кола, как на войне.

* * *

Подземным переходом

На тротуар взойду

И вопреки невзгодам

Уткнусь в свою звезду.

Она сияет в луже

С окурками вразброс,

Как жизнь моя, нет! хуже!

Как чья-то жизнь без слез.

* * *

Зачем мне сетовать и злиться,

Все то, что есть, я выбирал.

И я живу теперь в столице,

Живу - заправский либерал.

И трын-трава, что было, будет,

И, как ни будет, - трын-трава,

И странно, что кого-то судят,

Скажите, судят за слова.

* * *

Никто ни от чего не застрахован:

Ни сын, ни дочь, ни внук, ни ты, ни я;

Посажен ли, расстрелян, замордован -

Все это только частность бытия.

Тверда держава с мировым прицелом,

В руке твоей перо или мелок,

Каким бы ни был занят важным делом,

Но прежде - ты рожденный в ней стрелок.

Никто не вечен. Смерть ли есть утрата?

Сто миллионов или триста нас, -

Всего важней прицельный глаз солдата

И проволоки лагерной припас.

И кто б ты ни был, ты довесок власти.

Всегда на государственных весах

Разрубленною тушей твое счастье

В голодных возгорается глазах.

И то не страх, что опустел прилавок,

С концами не свести уже концы,

И в толчее, средь магазинных давок,

Растут твои грядущие бойцы.

* * *

Это я - ослеп, оглох,

А не мир, - вы зря кричали,

Это я в чертополох

Сам себя загнал в печали.

Это я - слетел с хребта,

Распластался среди ночи.

Это мой лишь позвоночник

Пошатнула высота.

Это мой провал. Мое

Бедствие пришло без спросу.

И меня, как пар с морозу,

Обдало небытие.

Это мой пришел черед,

И цепляюсь за виденья.

Это я - не мир орет,

Опускаясь на колени.

Это мой провал. И мне,

Мне лишь не хватает вздоха,

И не мир, и не эпоха –

Это я прижат к стене.

* * *

Все примеры безнадежны.

Каждому свой день и путь.

Горько, если день безбожный,

Страшно на небо взглянуть.

Ничего оно не просит -

Ни заботы, ни работ -

И в весну оно и в осень

В рань проснется, в ночь уснет.

Вот и ты живи, как небо,

Тьмы не бойся, свет цени.

Облако твое из хлеба -

Хватит на лихие дни.

Как же можно небо помнить

И запомниться ему?

Дни трудом своим заполни

И приветствуй свет и тьму.

* * *

Добрая моя Армения,

Безупречная соседка,

Жаль, во дни мои старения

Видимся с тобою редко.

Неужели нам не свидеться,

Ты ли не была мне рада,

Как ты там, моя провидица,

Под снегами Арарата?

Столько горя перемогшую,

Велика твоя обида,

Окликаю как оглохшую, -

Все мы дети геноцида.

Летний цирк в разворованном храме,

Потому-то здесь птицы живут.

Голоса их мешаются в гаме,

Но, бывает, и дружно поют.

Их шестом не подцепишь. Весь купол

Над побитой стеной уцелел.

И поэтам, конечно же, глупо

Оглашать этот Божий придел.

Но, наполненный весь до отказу,

Храм следит за неравной борьбой,

Столько птиц он не видел ни разу

И, должно быть, доволен собой.

Гости только разводят руками,

Им и слова сказать не дают,

Облетают их дружно кругами

И поют, и поют, и поют.

Но у птиц перерыв наступает,

И обманутый ими поэт

Проницательный взор поднимает

И растерянно смотрит на свет.

Что сказать? Летний цирк золотится,

И меня вызывают: Давай!

А под куполом кружатся птицы, -

Словно дети поют "Каравай".

Извиниться б, арену оставить,

Указать на летающих птиц,

Но стоим - мы привыкли лукавить

И своих мы не знаем границ.

На срубе, у стенок железных

Сплоченных рядов гаражи.

И ряд мужиков безутешных

Здесь боль утишает души.

Дойти к магазину - минута,

Пора бы, да он все закрыт.

И вот начинается смута,

Движение праздных корыт.

Здесь тайные ходы и лазы,

И дружба лихих продавщиц,

И неотразимые фразы

Ловцов магазинных девиц.

И парни из близкой психушки

Не ждут у закрытых дверей,

Бутылочной яркой верхушки

Для них ничего нет верней.

Но быстро пьянеет палата

На звонкие деньги свои,

А рядом из школы ребята

Уставились в пьянь в забытьи.

И ловят сюжет за сюжетом

Из окон, раскрытых во двор,

И с завистью смотрят при этом,

Как действует шулер и вор.

На срубе, где жизнь повернулась

К ним глухо стеной гаражей,

Вся школа внезапно проснулась

И стала спросонья страшней.

Не в мире живет одиноком,

В субботу не грех - отдохнуть.

Взглянуть на гараж трезвым оком,

А пьяным - к себе притянуть.

Им вдоволь бутылки на утро

На всю пацанву по глотку,

И в их пробуждении смутном

Свершить в магазин по витку.

В тех малых, направленных мудро,

Никто не посмотрит: плати!

Блестит за прилавками пудра

На женской высокой груди.

И свету в глазах больше стало,

И очи их словно в раю.

А ждущим все мало, все мало.

Всем на посошок раздают.

За этот мешок из бутылок,

За эту его пустоту,

Положит малыш на затылок

С бутылкой и жизнь и мечту.

И снова гараж и машина,

Не глядя на них, зашумят.

И в небе заблещет картина,

Бензинный потянется яд.

Хоть так, посидеть бы на срубе

У плотных рядов гаражей.

Не жаль и последний свой рубль,

Своих обретя корешей.

* * *

С овцы паршивой хоть бы шерсти клок,

Я перестал вести свой диалог

И с бородатым, и с усатым, и с безусым

И сплю спокойно, Господи Иисусе,

Как твой нырок или сурок,

А бедность - не порок.

* * *

Свободен я - в своей стихии,

И улицу перехожу.

Свободен я - пишу стихи я,

И в них себе принадлежу.

Ни перед кем я не в ответе,

Ни перед кем я не солгал.

Свободен я, как только дети,

И в этом весь мой криминал.

* * *

Мы всегда на уроке,

Каждый день как урок,

Каждый день как намеки

На карающий срок –

В оглавленье газеты,

В содержанье статьи

И во время беседы

О великом пути.

* * *

Страна псевдонимов,

Страна юбилеев,

Русских гонимых,

Гонимых евреев.

Страна побратимов,

Сдружившихся прочно,

Но так же гонимых

Ни за что ни про что.

* * *

Как в усыпальнице я дома

И ждать не смею перемен.

Без похоронной и без стона

Прижился в вакууме стен.

Меж фотографией дочерней

И плоскостью пустой стены,

Кладя меня во гроб вечерний,

Роятся сумерки, черны.

И словно тени невесомей,

Как по отсекам нежилым,

Несут меня в погасшем доме

И все не вынесут к живым.

Бог его знает, что я шепчу,

Чуть ли не плачу.

Не отучу себя, не отучу,

Старую клячу.

Слушай, залетка, меня не жалей,

Не отогреешь, —

Я всего-навсего старый плебей

С намыленной шеей.

Bcе свои годы я прожил, как мим,

Рядом с бедняжкой.

Словно с небес к ней сошел херувим

С белой ромашкой.

Все говорила: “Забудешь меня,

Лишь постарею...”

Как ты ушла среди ясного дня, —

Не разумею.

Слушай, залетка, меня не жалей,

Так будет лучше.

Я всего-навсего старый плебей

И — невезучий.

Мне говорят, что душою похож

Я на Катулла.

Где ж моя Лесбия, кубок и нож,

Ночи разгула?

Вот так и глядим бесконечно из тьмы,

Руки не воздеть из безмолвной тюрьмы.

Нам некуда дальше, и мы не уйдем,

Куда-то исчезнем, когда-то умрем.

Но это неправда! Тебя я любил,

И в сердце моё возвращается пыл.

Всё было. И это не может застрять, —

Внезапно иголкой уколет опять.

Всё было. Но это уходит быстрей

И зренья, и слуха, и прежних вестей...

Но Ты не оставишь на краешке нас, —

Однажды внезапный протянешь припас.

Ты где-то его нам припрятывал, Бог.

И мы размотаем последний клубок.

Ты нить нам протянешь, — её развернем

Безоблачным, солнечным, праздничным днем.

Не сосна меня бранила

И не ель лгала,

А на мне тупая сила

Душу отвела.

Обещала теплый угол,

Завела в тупик,

От угла остался уголь,

Белый прах от книг.

Стал играть мне на свирели

Искрометный бес,

Но уже дышал на теле,

На груди мой крест.

По уши в золе и прахе

Я стоял один

Перед елью, как у плахи,

Этой ели сын.

Я сказал: “О, Божья милость,

В чем моя вина?”

И ко мне легко склонилась

Юная сосна.

И открылось сразу небо,

И открылся дом,

Где сто лет, казалось, не был

Я — в раю земном.

Ни тебе помочь, ни себе помочь —

Вот такая, знай, наступает ночь.

И такой придет ей на смену день —

Будешь пнем сидеть, я — глядеть как пень.

Ты свое толочь, я свое толочь.

От меня ты — прочь, от тебя я — прочь.

Ни тебе, ни мне — никому из нас

Не узнать свой день, не узнать свой час.

Не пошла за мной, не кори меня,

Будем ночь искать среди бела дня.

У тебя звезда, у меня звезда,

Да одна теперь на двоих беда.

Все пути ведут в разны стороны,

И не спят в лесу ночью вороны,

Да и крылышки понадорваны.

Раньше шло все как по маслу,

Словно бы предрешено,

А теперь слова погаснут,

И в глазах темным-темно.

Раньше больше было смысла

И рискованность была,

И качалось коромысло

На плечах добра и зла.

Освещенный день был ясен,

Ночь беззвездная ясна,

И ломился в окна ясень,

Накаленный докрасна.

Набиралось равновесье

Из осколков дней и лет,

И хранило поднебесье

Каждый новый мой секрет.

Ничего теперь такого

Мне на старость не дано,

И любое ныне слово

От меня ограждено,

Словно под замком тюремным,

И не знаю, как спасти,

Чтобы не сгубить подземным

Начертанием пути, —

Вынести, не ранить в смуте,

Божий смысл не утерять,

Легкости его и сути

Дать дыханье, волю дать.

Что убудет, вновь прибудет,

Не ленивица земля,

Все меняются — и люди,

Змеи, овцы, тополя.

Нет бессмертья, даже камень

В трещинах, себя разнес,

Кто же держит нас веками,

Нас, одну из многих звезд?

Даль раскинулась над нами,

Утром свет, а к ночи тьма

Гладит вечными руками

Наши хрупкие дома.

Что людям ни приснится!

Мне снятся лагеря.

Из проволоки граница

И тусклость фонаря.

Ко мне отец приходит,

Ко мне приходит мать.

Велят конвой и ходики

Свидание кончать.

Я требую начальника,

Конвойному грожу

И плачу от отчаянья,

Что ни за что сижу.

Но если повториться

Жизнь хоть во сне вольна,

Война должна мне сниться.

Не снится мне война.

Поэт всегда пророк —

И с первых дней творенья

Строка его зарок

Его Богослуженья.

Для красного словца

Найдутся и другие,

Поэт слуга Творца,

А не психиатрии.

И не сведут с ума —

Ни холод и ни голод,

Ни тощая сума,

Ни погребальный молот,

Он и такой — пророк,

И вся его тревога

За грех постыдных строк

У Божьего порога.

Что-то легковесное, чужое

Горным облаком обволокло,

Слепо время сдвинулось земное,

Рухнуло последнее число,

Отзвенели все его минуты,

И секунды быстрый путь прошли,

И прорвался я из тяжкой смуты

И по краю двинулся земли.

Я не знал, как тяжко время весит,

Тяжелее гор, земли ночной,

И уносит грады все и веси,

И тебя, и весь твой путь земной.

Любовь твоя не только искушенье,

Нежданная награда ни за что,

В ней каждое летящее мгновенье —

Внезапное над миром торжество.

Праматерь, Ева, плод из кущи райской,

Скажи, как мне еще назвать тебя...

Здесь тайна ангельская

И сами учатся, и учат нас, любя.

Так лень за днем, и так — за годом год

В затворничестве я живу, как в пытке...

Вот кто-то позвонит, иль позовет,

Пришлет письмо или привет в открытке.

Давно пора привыкнуть ко всему,

Ничьи уж не прельщают обещанья, —

Пора затворнику надеть суму,

И с Богом поразмыслить о свиданье.

Так, ждать не научившись, и умру,

И мертвым буду ждать в своем корыте

С доверчивостью вечною к перу —

К его затянутой у горла нити.

Для судьбы твоей телесной

Гроб построен одноместный.

Для судьбы твоей второй —

Небо с далью мировой.

А бывало, без гробов —

Жив ли, мертв, — летели в ров.

А за ними, в свой черед,

Без гробов и весь народ

В робе, с биркой на груди,

Господи, к Тебе в пути.

С ничего я начал

И ни с чем уйду.

Потрудилась, кляча,

Дали по труду.

Начал с нищей доли,

И конца нет ей —

Дом, как чисто поле,

Гнездышка бедней.

Все мои страницы

Выцветут как прах.

Как людские лица

В четырех стенах.

Серый свет булыжный,

Над Кремлем заря...

На разгадку жизни

Зарился я зря.

Всё стало тебе поперёк,

Тебе — излучавшему благо...

А каждый плевок и попрек

Сглотни, как глотает бумага.

Heт сил у тебя никаких,

Не дай Бог кому-то ответить.

Стоишь на путях роковых.

Ни внуки не видят, ни дети.

Беспамятен и колченог,

Похожий на пыльный булыжник,

Ты, втоптан, стоишь, одинок,

Пришиблен стараньями ближних.

Неприбранный жалкий старик,

Прости им постыдные действа.

Булыжный, молчи, коренник,

Молчи, на молчанье надейся!

Быть может, проснутся они,

Кому ты служил безвозмездно,

И скрасят последние дни

В стенах, растворенных над бездной.

Будто бы из некролога

Я смотрю на всё, что здесь.

Бога я боюсь. От Бога

Жду спасительную весть.

Молча выслушаю, молча

Спрячусь в yгол, помолюсь.

Богу не видна ли порча?

Бог все видит, я боюсь.

Место ли моё —чужое,

Или вот-вот позовет,

Ткнёт меня во всё душою,

Страшно, что душа поет.

Может, сник мой стих библейский

Или не дорос до слов,

И волны накат летейский

На меня спешит, суров.

Сроду думаю о ближних,

Или ими не прощен.

Всё моё в руках Всевышних,

Прав один, и только Он!

Смех Его разносит эхо

Над моею головой,

Вновь помеха за помехой,

Как безумец, сам не свой.

Страшно мне. Знай место Бога,

Пал бы я к Его стопам.

В храме всё сильней тревога.

Дрожь в губах. Не справлюсь сам.

Слово в слово. Снова, снова!

О любви к Нему молюсь

И храбрюсь под книжным кровом.

Книгу отложу Боюсь.

Но поломано страданье,

Боль в слезах смело с лица,

И дышу я в Божьей длани,

Я, послушная овца.

Перед зеркалом не бреюсь:

На себя ли мне смотреть,

Так стремительно старею,

Больше некуда стареть.

Как она подкралась, старость,

Как внезапно подсекла?

Может быть, перестаралась

Глубь зеркального стекла.

Но взгляну на свет небесный

И забуду о себе.

Страх пред смертью, страх железный

Тает, тает в синеве.

Подвиг жизни бесполезный,

Жалость к собственной судьбе...

Но взгляну на свет небесный —

И забуду о себе.

Желтые чаши тюльпанов

Скорбные скрыли дни.

Словно из пепла туманов

Утром взошли они.

Словно приснилось им гетто,

И покидали его

Желтые звезды рассвета,

Уже не боясь никого.

Не криворука,

Не кривонога,

Все в тебе мука,

Боль и тревога.

Сбиты колеса,

В поле крапива,

Сеешь — все косо,

Строишь — все криво,

Все — не по росту,

Все — не по силам,

Все — на погосты,

Все — по могилам.

А предлагала

Землю и волю —

Ты опоздала

С хлебом и солью.

Нет тебе веры,

Все извела ты —

На револьверы,

На автоматы.

Всех прошу вас, Бога ради,

Сохранить мои тетради.

Может, как-нибудь они

В книжные воспрянут дни.

И среди небесной сини

Свет мелькнет мне благостыни,

И слова заговорят,

Став на полке в светлый ряд,

Бьют поклон тебе, прохожий,

Может, встрече будешь рад,

Все же книга — дело Божье.

Что делать, милый друг,

Вся жизнь — прообраз смерти.

Известен этот круг,

Скрестились обе тверди.

Извечен их союз —

Идет единоборство.

Я смерти не страшусь,

Страшусь ее упорства.

* * *

В храме Успения

Тихое пение,

Вечный покой.

Самозабвением

Дышит мгновение,

Крестной рекой.

К нишам сверкающим,

Оберегающим

Матерь Творца —

Взор проникающий,

Свет воскресающий

В скорби лица.

В кипени золота

Выглядит молодо

Тысячи лет.

Вот Богородица

К Сыну воротится,

Близок рассвет.

Синь предрассветная,

Свечечка бедная,

С ноготь, темна.

Спит Богородица,

Пламя колотится

В ямину сна.

Все, что выветрила память

И, казалось, не вернет,

Дом и двор, ночную заметь

И стремительный восход,

Все, от юности военной

И до старости моей,

Исчезает неизменно,

Как в пустыне сытый змей.

Не понять мне, что случилось,

Расходилось все вокруг,

Не похоже все на милость

Или старости недуг.

Все, что вспомнить и не грезил,

Обнаружу где-нибудь,

Двигаюсь почти на срезе,

И не страшно мне ничуть,

И ни боль, ни удивленье

Я не чувствую ни в чем,

Словно я на представленье —

И тоскливо мне на нем.

Может, что-то тронет душу,

Но, как странно, гибнут дни,

Прибавляя равнодушью

Лесенку для западни.

Да и жизнь совсем другая

Эта — вовсе не моя.

Все глядит в глаза, пугая,

Чем, не понимаю я.

Все прошел и горы смерти

Повидал я на веку.

Только голос милосердья

Услыхать я не могу.

Пощаженные стройкою сосны

У шоссе величаво стоят,

И на дачку в сиянии росном

Разливается их аромат.

И старушки на милом участке

Нянчат в очередь внучку свою.

И живут они в дружбе н счастье,

Будто впрямь оказались в раю.

И девчонка с губами большими

И с бантами пышнее волос

Так довольна делами своими,

Что беседует с каждой всерьез.

Ах, какая на старость услада,

Что ни слово ее, то бальзам,

И ни книг, ни кино им не надо,

Столько видевшим в жизни глазам.

Зима пришла в апреле,

И всполошила птиц,

И подняла с постели

И соек, и синиц

Оглохли лес и поле,

И за окном простор,

И долгий путь неволи

Певцам весны простёрт.

Весной манит начало

И света и теней, —

Звучало— отзвучало

И стало вновь тесней, —

И прочно с середины

Апрель захолодал.

Лежит белопростынный

Под кучей одеял.

Привык к вороньим крикам

И летом и зимой,

И голос певчий мигом

Сближается со мной.

Синичка рядом кличет,

Писклявым голос тих,

Но слышится величье

Далёких нот иных.

Отцовская Библия

всегда передо мной,

может, не всю прочитал досконально.

Открывал отец её

перед ночной темнотой,

и лицо старика было печально.

Никогда не читал про себя ни строки,

только вслух, распевая слоги,

и коротким движеньем плотной руки

сопровождал божественные монологи.

Многое помнил отец наизусть

н взглядом едва касался страницы;

и с лица исчезала грусть,

и радость начинала

и уголках губ шевелиться.

Растягивались брови его широко,

светлели глаза,

розовело лицо,

проникнутое озареньем.

И ночь и человеческая стезя

расступались перед его чтеньем.

Из комнаты запертой

выходил Пророк

и человек, добрейший на свете.

И приспущенный на животе поясок

был черным, как обложка на Ветхом Завете.

Я пришел к тебе проститься.

Верю, лучше сохранит

Или белка, или птица

Твой кладбищенский гранит, —

Там, в его сиянье млечном,

Птица явится тотчас,

А над камнем слово вечно,

Да и сколько взмывших нас.

Сколько нас, к Нему простертых,

И не вспомнят свой гранит

Сколько нас, с гранита стертых,

Белка в памяти хранит.

Там одно уже — молиться,

А в молитвах много нас,

Вот и белка, вот и птица —

На земле наш “прозапас”.

А детей прошу и внуков,

Если раз придут в году,

Не глядеть вокруг безруко,

А в запас нести еду.

Это прадеду и деду, —

Птице с белкой пополам,

И через заботу эту

Небо отзовется вам.

* * *

Ровный цвет телесною загapa

Обретал песок.

Возле моря в трепетанье жара

Возникал наш Бог.

Все на свете мигом изменилось,

Небо и вода.

Ты сошла ко мне как Божья милость

В два моих следа.

И ступни, прихваченные жаром,

Тропку размели,

И раздался в мире старом, старом

Новый свет земли.

Позабыта прежняя обуза.

Тяжести не стало на душе,

И твое второе имя — Муза —

Стало первым, и навек уже.

Мой брат, уставший жить

В безумном этом мире,

Не будем мир винить,

К слепой склонимся лире.

Пусть к нищенству вела

И к старости безвольной,

Но не было в ней зла,

И не карала больно,

И если жалкий звук

Порой исторгнет лира,

Не выскользнет из рук

Божественного мира.

Мой Господь, Ты не меня,

Ближних за меня помилуй,

Безутешных, прущих силой

В бесконечных путах дня.

Им и к вечеру невмочь,

Не найти нигде покоя, —

День, все выгребет живое

И в помойку бросит ночь.

Хлеб не хлеб и плоть не плоть,

Слова не найти живого.

Сколько намело чужого,

Нанесло вокруг, Господь.

Тут бы пред Тобою пасть,

А в душе нет силы, свету.

Вся антихристова власть

Тычет их лицом в газету.

В ней ни слова не прочесть

В ранний час и в вечер поздний —

Только дьявольские козни,

Только дьявольская весть.

Не поддамся, я — старик,

А как сердцу молодому,

Глянувшему в мир из дому,

В мир, который так велик?

Пощади их, а вину

Мне за них взвали на плечи.

Я — старик, мне недалече

К Твоему прильнуть окну.

И лучших всех поэтов

Дарил кому не лень,

И тем душа согрета,

И тем согрет мой день,

Но и слова, и звуки,

И музыка из снов

Напомнят о разлуке

И прочности стихов.

И вижу эти лики,

Всю соль небес, земли.

Их золотые блики

Во мне не отцвели.

Они всегда со мною,

Раздаренные мной,

Всей повестью земною

И жизнью неземной.

Моей библиотеки

Как не было и нет,

Но мне нести вовеки

Ее волшебный свет.

Раковина из ночи

Вся телесного покрова,

Словно это дух свечи

Мне явил Франциска снова.

С бренным миром он расторг

Все условья, сбросил путы,

И ему не страшен рок,

Чужды годы и минуты.

Времени не знает он,

Все оно во власти Божьей,

И над морем небосклон

Ощущает всею кожей.

Стигма на руке его,

Как звезды короткий прочерк.

Словно и не кровоточит,

А являет волшебство.

Слито с пламенем свечным,

Озаряет взор Франциска

И к лицу так близко-близко

Над тобой стоит, больным.

И Ему ли не видать,

Что с тобой в тот миг творится,

И нисходит благодать,

Озаряя волей лица.

Я был молчаливым мальчишкой,

О слове бессмертном мечтал.

Украдкой собственной книжки

Я первопечатником стал.

С картонной обложкой томик -

Программа моя и мой крик, -

О как его прятал я в доме

За плотною полкою книг.

Он все, что я пережил. помнил.

Что знал, не вверял никому.

Ручной мой, всамделишний томик,

Кому он достался, кому?

В каком потерял его сквере,

В какой уронил его снег?

И долго не верил потере

Я, взрослый уже человек.

За память цеплялся ночами

И мог бы его воскресить,

Но гасли слова за словами,

С которыми начал я жить.

Наше дело извечно

Нас стегало самих,

Чтобы ран и увечий

Не стыдились своих,

Но при том, чтоб повязок

Ни при ком не вскрывать

И самим их развязывать,

И самим бинтовать.

Все назвать своими именами:

Ложь,

Измену,

Трусость

И вранье,—

И тогда легко под небесами

И терять н находить свое.

Даже если станешь легче тени,

Не утратишь света бытия,

Лишь бы — миновало разночтенье

Лжи,

Измены,

Трусости,

Вранья.