ГРИГОРИЙ КОРИН

 

МАШИНОПИСНАЯ ТЕТРАДЬ В ПЕРЕПЛЕТЕ ИЗ МЕШКОВИНЫ
(РУССКИЙ АРХИВ СОВЕСТИ - ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО САМИЗДАТ)

 

Моя читательская судьба не раз давала мне возможность держать в руках такие самодельные книги, но я никогда не знал, что известный русский поэт-фронтовик Григорий Александрович Корин - автор одной из них. На ее титульной странице значится: “Григорий Корин. ЧАША ТЕРПЕНИЯ. Книга вторая. 1971-84”. Я получил в свои руки эту толстую машинописную книжку в крепкой обложке, обтянутой грубой мешковиной, включающую в себя замечательные рисунки Натальи Гиляровой, в августе этого года, когда приехал в Химки к Григорию Александровичу с диктофоном, на который записал воспоминания Корина о его друге поэте Арсении Александровиче Тарковском.

Случившийся кризис августа 1998 г. обрушил на редакцию массу других печальных и первостепенных задач, но и тетрадь Корина медленно набиралась, версталась и готовилась к печати. Никаких правок в стихи редакция, по своему обыкновению, не вносила.

Теперь эта работа выполнена. Отобранные нами стихи перед вами. Надеемся, читатели по достоинству оценят мысли и чувства нашего современника.

А.Н.Кривомазов

* * *

Стихи, не вошедшие в книги, –

Не снятые смертью вериги,

Не снятое смертью табу.

Они, как цветы полевые,

Лежат под ногами России

И сниться мне будут в гробу.

 

* * *

Войной обстрелянный солдат,

Всей долгой жизнью изневолен,

Я твой читатель, самиздат,

К стыду читатель, а не боле.

И перед каждым, кто принес

Тебе страничку, полстранички

Про неожиданный допрос

Или житье в психиатричке,

Не в силах слез своих унять,

Читая текст машинописный.

0, ниткой сшитая тетрадь -

Единственное слово жизни.

И я, пристыженный тобой,

Кляну и жизнь свою, и книги.

Но не дано уже судьбой

И мне нести твои вериги.

Неотвратимый жизни страх

Гвоздями вколот под лопатку

В заросших гибелью кустах,

Когда несу твою тетрадку.

И лишь развязан мой язык,

И говорю не умолкая,

Когда в попутный грузовик

Меня подхватит Кольцевая.

Куда ведет шоссе? Куда?

К такому же, как я, тихоне,

И пальцы Страшного Суда

Сжимаются за мной в погоне.

* * *

Ты взял и отца и мать,

И скоро меня возьмешь.

Там такая же тишь и гладь,

И ветер такой же, и дождь.

И такие же звезды и ночь,

И луна, и солнце, и день,

Ты за мною, Отче, пришлешь,

Скоро стану совсем как тень.

Ах, какая Благая Весть

Прикоснется к моим устам,

И вздохну я поглубже здесь,

Чтобы выдохнуть воздух Там.

 

АННА, ОСИП, МАРИНА, БОРИС

0кеанская мощь парохода

В снежном ворохе соли и брызг.

Вы плывете, не ваша забота,

Анна, Осип, Марина, Борис.

 

Под турбинами аэрофлота

Рим и Лондон, Нью-Йорк и Париж,

Вы летите, не ваша забота,

Анна, Осип, Марина, Борис.

 

Вас выносят из трюма и люка

На руках, и не чей-то каприз -

Вы особая ценность – валюта,

Анна, Осип, Марина, Борис.

 

В том прижизненном вашем горниле

И не чаяли, а собрались,

Хорошо вас теперь накормили,

Анна, Осип, Марина, Борис.

 

У МОГИЛЫ ОТЦА

Снова стану у твоей могилы,

Вот и все,

Вот и все, мой незабвенный милый,

Все житье.

Дочка также над моей плитою

В час дневной

Ощутит с внезапною тоскою

Путь земной.

Господи, мы в очереди длинной,

Стар и млад,

Не нарушь безвременной кончиной

Наш уклад.

Мне в затылок - тянутся в цепочке,

Не расстрой,

И не спутав, нам по одиночке

Дверь открой.

 

 

* * *

От восхода до заката

Жизнь моя бедой чревата

И загадывать нельзя.

Лучше помолчать об этом,

Отродясь не быть поэтом,

Не российская стезя.

 

Что за нищенский достаток

Не вылазить из загадок-

Кто там за твоей спиной?

Кегебист переодетый

Или же стукач отпетый

В безрукавочке цветной.

 

Лучше никуда из дому,

И проснувшись, снова в дрему,

Под подушку с головой.

И не выходить отсюда,

Не обмолвиться про чудо, -

Божий хлеб Твой, даровой.

 

День проснется среди ночи,

Вспомню пару новых строчек,

Вспыхнет свет на потолке,

Но увижу внука, дочку

И поставлю жирно точку

На неконченной строке.

 

Лучше не писать, запомнить,

В закуток упрятать темный

Памяти ночной слова.

Днем не так, должно быть, страшно,

Солнце светит бесшабашно

И трезвее голова.

 

ПЛОЩАДЬ ВОССТАНИЯ

С кем ни обмолвишься словечком,

Одно лишь горе да печаль.

Вон девушка сняла колечко,

Ей выбросить его не жаль.

 

Везде обман - лгут люди, книги,

Родной отец, родная мать,

Душа заходится, как в крике,

Что с нею - сразу не понять.

 

А очередь сильней теснится

И винной таре несть числа,

В авоськах, сумках и тряпицах

Пуды отмытого стекла.

 

И вкруг высотного, как змейка,

Позвякивая круг ползет,

Его остановить посмей-ка,

И под собою подомнет.

 

О лица, лица, лица, лица, -

Пустых бутылок карусель.

Сюда с собранья, из больницы,

Из дому, не застлав постель.

 

За час-другой набрав копейки,

И за угол, где магазин,

Уже в другой заверчен змейке,

И жалит с детства до седин.

 

И на троих, и в подворотни,

И пьяной исповеди боль.

Не слышит грозный и высотный -

В нем тоже льется алкоголь.

 

Бутылочного цвета лица.

О горе, горе без креста.

Мне сан священнический снится,

О жалкая моя мечта.

 

А.САХАРОВУ

Для бездарей, тупорожденных

Живет Россия. Страшный сон

Артиллерийских, пеших, конных,

Моторизованных колонн.

 

Андрей Дмитриевич! Прощайте!

Прощайте все, и мал и стар,

И более не возрождайте

Провидческий России дар.

 

От первых ласточек свободы

До беспощадных похорон

Мертворожденно льются годы,

И клонит в смерть, и клонит в сон.

 

ЗИМА

Одинаково холодно камню и ветке и мне.

 

* * *

Когда я сына хоронил,

Я не нашел могилы деда.

Теперь не нахожу могилы сына,

Последнего, кого я хоронил.

 

* * *

Все ближние так ли, иначе,

Меня забывают уже,

И горестней нет незадачи,

Старея, копаться в душе.

 

На морось в окне и на скуку,

На снег за окном и на сплин

Есть выход один: только к внуку,

И с внуком - один на один.

 

* * *

Молчанья особою метой

Бывает поэт заклеймен.

Нет жальче седого поэта,

Когда в безызвестности он.

Уже никакая химера

Гнезда не свивает в груди,

И богобоязненна вера

На жалком остатке пути.

 

* * *

Когда отойдет душа -

Пушинка от ветки вербной,

С девятого этажа

Кто спустит мой гроб на первый?

 

Кто силы в себе найдет

Помимо дочери, зятя,

И до конца доведет

Печальное это занятье.

 

Неужто одна семья,

И никого - за гробом,

И эта вся жизнь моя,

Ее последняя проба.

 

Но и за то никого

Не укоряю заране,

Если из ничего

Бог сотворил мирозданье.

 

ЧАША ТЕРПЕНИЯ

Уничиженья

Серая ночь, серый век.

Чашу терпенья

Не расплесни, человек.

 

Скользкие тени

Слежек ползут из-под век.

Чашу терпенья

Не урони, человек.

 

Страх заточенья

Мрак навевает ночной.

Чашу терпенья

С чашей не спутай иной.

 

Бес без зазренья

Яду в  нее подольет.

Чашу терпенья

Держит с тобой небосвод.

 

Сопротивленья

Не убавляйся звезда.

Чашу терпенья

Держит живая вода.

 

Воздух смиренья,

Ветра не стань тяжелей, -

Чашу терпенья

Не наклони, не пролей.

 

Свет от рожденья

Черным не стань, не сгори,

В чашу терпенья

Влейся от чаши зари.

 

Вздох облегченья -

Милости Божеской глас –,

Чашу терпенья

Не пронеси мимо нас.

 

* * *

Молитва – не стихотворенье.

В ней дышит новью повторенье.

И каждый раз она нова,

В ней дух святой, а не слова.

 

* * *

Войну позабыл. Словно не был

На этой войне никогда,

И не открывалось мне небо

Господним порогом суда.

 

В всполохах губительных взрывов

Не гром, а смертельный разряд

Тащил меня без перерывов

Ступенькою каждою в ад.

 

Меж небом и морем, средь палуб,

Ощеренных морем огня,

Волна мне могилу вскопала б,

Да не добралась до меня.

 

То выше, то ниже, то сбоку

За мною летел сатана,

И в ад бы загнал понемногу,

Да Бог пожалел пацана.

 

Но Страшным судом все  же мечен,

Как враг мой, ловивший меня,

И Там не избегнуть нам встречи

Под новым прицелом огня.

 

СТРАХ

Стоит у твоего порога.

До боли зряч,

Он знает, в чем твоя тревога,

Он твой палач.

И сам топор его наточишь,

И дашь ему,

Не ведая того, что хочешь,

И быть чему.

И поведет тебя бесстыже

На казнь твою,

И будешь ты в кровавой жиже,

В его раю.

Безумье это или старость,

Прячь слезы, прячь.

Ни кровь, ни слезы – все не в жалость,

На то - палач.

 

* * *

Бесы, бесы, из вселенской пьесы,

Сочиненной мафией земной,–

Таинства разорваны завесы,

Заповедей Божьих - ни одной.

 

Так переиначить все сумели

На свои орущие лады,

Что и воя не слыхать метели,

В летнем небе не видать звезды.

 

И хватай, лови скорей мгновенье,

Жизнь одна, и не бывать другой,

И не бойся - светопресталенье,

Это наш, воспрявший род людской.

 

Жизнь одна, не холодно над бездной.

Понажрался водки, бей ворон,

А устанешь, распрощайся с пьесой,

И гуляй под звуки похорон.

 

Все понахватались вольной воли,

Пьеса мафианская идет, -

Все равны, и каждый в своей роли

Все равно прибежище найдет, –

 

Диссидент - в психушке, вор - на даче,

Верующий - в лагерном краю.

Бедствующий – с верностью собачьей

Боль за радость выдавать свою.

 

Беззащитный – песни петь неволе,

Каждый умный - глупости своей.

Так погрязли - не уйти из роли,

И не отменить вовек ролей.

 

Лютый волк, матерая гиена

Не во сне прибились, взвыли въявь,

И растут стада их, взъелась сцена,

Все ряды безумием объяв.

 

Поедом уже едят друг друга

И на сцене, и внизу, в рядах,

И над всем вдруг воцарится скука,

Даже смерть косящая - не в страх.

 

Только и держись, чтобы не спятить,

Если между сценой и тобой,

Вырастает в пять концов распятье,

И оркестр играет духовой.

 

* * *

Сны сыновей невиновных,

Жен неприкаянных сны

Там, среди башен верховных

В лагерном свете стены.

 

Сны дочерей невиновных

И невиновных отцов

Там, среди снов уголовных,

Воров, убийц и дельцов.

 

Сны поседевшей России,

Сны поредевшей страны,

Словно бы раны сквозные

В теле огромном видны.

 

* *  *

Все мы укрылись в каморках,

Каждый с тетрадью своей.

Завтра нас вынут из морга

С ворохом мертвых идей.

 

Словно бы воры, бродяги

Все мы тюрьмой рождены.

Наши небесные флаги

В черных руках сатаны.

 

КЕСАРЬ И МУЗЫ

Не долго, мнится мне, протянет кесарь,

Как и предшественник его, и он уйдет,

Одна и та же завершится пьеса

Из тех же самых карнавальных нот...

 

Но будь, что будет. Музы поустали

От меценатов кесарских давно,

В державный стих проник мотив печали-

Как выплеснули из него вино.

 

И даже там, у гробового входа,

Пинком их кесарь силится достать,

Но не поспеть, все ближе час ухода,

 И почерк Муз коряв, не разобрать.

 

И надоели взгляды пустоцветов.

И тщетна ныне кесаря мечта,

Чтобы казною вскормленных поэтов

Заговорили трепетно уста.

 

* * *

Я должник ваш за жизнь свою птичью,

Крошки ваши мне, как благодать.

И не трудно меня по обличью –

По безмозглой повадке узнать.

 

Без подачек не выжить пичужке,

И живу я заботой одной,

Чтобы корму хватило в кормушке,

И стояла в ней кружка с водой.

 

Ну, а вашей кормушки не трону,

На нее я не зарюсь никак, -

Места нет там слезе и поклону

И на лапку ложится кулак.

 

КЕСАРЬ

Кесарю горька свобода,

Пособрал он столько сброда -

От того угрюм,

От того кровав и зол он,

Хлеб – горчит, напиток – солен,

И мутнеет ум.

 

Богу бы упал он в ноги,

Сам бы встал и поднял многих,

Не был – одинок.

Понабрал шутов завзятых,

Стоеросовых, пузатых,

Ничего не в прок.

 

Кесарю куда дорога,

Если он идет без Бога,

Что узрит в пути?

Вот и нас завел в трясину,

Только и осталось сгинуть,

Мохом прорасти.

 

* * *

Как ни храбрись, а назовут жидом,

Жидовской мордой и жидовской харей,

На голом месте, на углу пустом,

В толпе, где торг ведется государев.

 

Но в замешательстве я не зажгусь стыдом,

А притворюсь, что ничего не слышу.

Как трудно быть евреем – стариком,

В свой дом входить, как под чужую крышу.

 

Ты скажешь: зря обиделся на пьянь.

Почтовый ящик отворю с рассвета,

И обожжет декабрьская рань -

С израильскою мордою газета.

 

* * *

                                    Лене

Книгу мою рубили,

Мне ничего, привык,

Но как мне, ногой в могиле,

Слышать дочерний крик.

 

Душу мою ломали,

Мне ничего, привык,

Но как ей, в самом начале,

В кровь прикусить язык.

 

Вижу слезы дочерние,

Вижу книгу ее

В цепких лапах у черни,

Жирной, как воронье,–

 

Повесть дочки о деде,

Слезы ее по нем,

Там, в Китайском проезде,

Посекли топором.

 

Был бы русским он, сваном,

Или был латышом,

А родился он странным

Откровенным жидом.

 

Сын фашистом повешен,

Да и двое других,

Кто воздушным, кто пешим

Шли в рядах фронтовых.

 

Но и этого мало,

Чтобы плакать о нем.

Там, в Китайском, бывалом,

Под державным огнем.

 

* * *

Надо выдумать биографию,

А потом в ней родиться и жить,

Чтобы тупорожденную мафию

В благоверности убедить.

Вот и дал сатана по тетради,

Чтобы каждому вышла стезя-

Не ходил, не просил Бога ради,

И ни сам, ни жена, ни дитя.

Попритерлись, и каждый на месте,

Ордена прилепили к груди,

И легендой предстало бесчестье

Сирых всех разбросав позади, –

Пусть враждуют, воруют в безсилье

Что придумано, невпроворот,

И попрятались в небе России

И все пашут его в недород.

Кто кому в этом деле потрафил,

Не узнать ни тебе и ни мне.

Хорошо сочинять биографии

И на откуп давать сатане.

 

* * *

Какая жалкая страна,

Убожество людей какое –

Дуда одна, дуда одна

На все пространство мировое.

 

Под звон гитар и бубенцов

Разгул старательный глушилок,

Наследье дедов и отцов –

Друг друга подгонять в затылок.

 

Ни глаз, ни рук и ни ума

Им не отпущено с рожденья,

А только звук глухой, как тьма,

И он сметет их - аз отмщенья!

 

* * *

Не думать, не думать, не думать!

Навеки забыться в окне.

Признаться - живые в аду мы,

Живые -- на адском огне.

 

Забыть об Отце и о Сыне.

Мы – бесы, гореть нам дотла,

Никто не спасет нас отныне,

Вновь ожила песнь про орла.

 

Он снова дорвался до власти.

Он снова напряг свой хребет,

И рвет по живому на части,

И застит в глазах белый свет.

 

Скорей умереть, провалиться,

Не видеть, не видеть, не знать,

Как ближних своих сторониться,

Как долго живым умирать.

 

* * *

Мы стоим на последнем пороге.

Меркнет ум наш и совесть и честь.

Напиши гениальные строки,

Не найдется, кому их прочесть.

 

Всех живьем поглотил телеящик,

И глядим из-за толщи стекла,

Каждый сам для себя, как образчик

Расщепленного атома зла.

 

Из цветного ночного кошмара

Телеглаз, телерук, телеплеч –

Неотвратною силой удара

Сатанинский ликующий меч.

 

 

* * *

Эта красная рябина

Кажется мне кровью чьей-то,

Мжет, кровью исполина,

Схваченного в ночь ищейкой.

 

Так огромна, так багрянна,

И страшат на сломе лета

Средь отцветшего бурьяна

Плечи красяого скелета.

 

* * *

Кто отнимет крышу у Корнея,

Кто отнимет небо у Бориса,

Станет тот земли своей чернее

И подохнет, как в подполье крыса.

У детей того не будет детства,

Черный срам на внуков ополчится.

Двух сердец великое соседство –

Родины бессмертная частица.

Пусть никто не ждет себе удачи,

К двум домам заказана дорога,

Будет тот покаран, как захватчик,

Меч поднявший на владенья Бога.

Там, где небо в луковках церковных

Светит всей округе по утрам,

Не найдет пристанища полковник,

Даже со свечой вошедший в храм.

 

* * *

Что хочешь - не прочесть, не высказаться вслух,

Билета не купить, из дому не уехать,

Куда тебя влечет неудержимый дух,

Куда тебя зовет мучительное эхо.

И это ты – мой мир, земля моя, страна,

Где входа не найти и выхода отсюда,

И с первых взрослых лет томиться у окна,

Всю кровь из жил твоих не выпустят покуда.

Кто выдумал тебя, кто проволоку свил

У дома, за крыльцом, на поле и за лесом,

И ниву разорил и все столбы свалил,

И держит на цепки под сатанинским прессом.

 

* * *

С умом металлической кошки

Верзила мне знак подает -

Оставит он рожки да ножки

0т всех моих бед и забот.

Над нами оборванный провод,

Кошачая гладкость столба.

Он татуировкой исколот,

Глядит мне в глаза, как судьба.

В карманах моих неимущих

Не может найти ни копья,

И семечки черные лущит,

Большими зубами скрипя.

Ни плащ мой, ни томик старинный

Ему ничего не сулят,

И скоро закроется винный

С густой бормотухою в ряд.

Мизинцем проводит под глоткой

И смачно в лицо мне плюет,

И в кошках железных дремотно

Уходит в ночной небосвод.

На робе фонарик карманный

Привинчен, как в небе звезда,

И я, старичок бездыханный,

Безумный бегу в никуда.

 

* * *

На кого я рассержен, о Боже!

Что он знает помимо питья,

Кроме собственной кожи и рожи,

Кроме мусорных снов бытия.

 

Он копается в них с дня рожденья

Потому, что сулили ему

Всепобедной судьбы восхожденье,

А на нищенство дали суму.

 

Вот и рыщет по дням и ловчится

Тут и там набрести на кусок.

То в нем волк заскулит, то лисица,

И на рыбий протянет возок.

 

Он и здесь, на знакомом кладбище,

Разворует оградку, пропьет.

Сын материи Бога не ищет,

А покойник и так проживет.

 

* * *

Того, кому книгу эту,

Хотелось мне подарить,

Давно в живых уже нету,

И не о чем говорить.

Боже! Как исчезаем!

Страшно вымолвить вслух.

А гнев Твой непререкаем

И непререкаем Дух.

 

* * *

Вся Россия, как ни бейся,

Это темный лес.

По верхам - творцы злодейства,

Снизу - мелкий бес.

 

Песне-байке про калину

Никогда не верь.

А поверишь - и на спину

Лютый прянет зверь.

 

Да и с песенкой про поле

Ничего не сжать.

Даже в поле нету воли,

Нечем в нем дышать.

 

А про стольный град и думать

Можно ли в беде,

Ничего во век угрюмей

Не было нигде.

 

Вот такой отцу и мне ты

Родина пришлась,

Не одета в самоцветы,

Втоптанная в грязь.

 

* * *

С ничего я начал

И ни с чем уйду,

Потрудился, кляча,

Дали по труду.

Начал с нищей доли

И конца нет ей –

Дом как чисто поле,

Гнездышка бедней.

Все мои страницы

Выцветут, как прах,

Как людские лица

В четырех стенах.

Серый свет булыжный,

Над Кремлем заря.

На разгадку жизни

Зарился я зря.

 

* * *

С камнями легче говорить,

С ветвями легче говорить,

С землею легче говорить,

И говорю я с ними.

Оставлю вздох густым ветвям,

Оставлю слух глухим камням,

Оставлю речь сырой земле –

Меня она услышит.

 

* * *

ПАМЯТИ КОНСТАНТИНА БОГАТЫРЕВА

                                    Елене Богатыревой

Средь птичьего майского мира

Сияющих светом дерев

Должна быть божественной лира,

Божественным каждый напев.

 

Зачем же я хмурюсь и плачу

И места себе не найду,

И голос во тьму не упрячу

И в слово больное кладу.

 

В дверях Ваших страшная повесть.

Она – в семизначном числе.

И ею больна наша совесть

На нищенской нашей земле.

 

И в день этот поминовенья

Душа вне дороги земной.

Сочувственный вздох и волненье,

И горечь навеки со мной.

 

Забудьте безумного строки,

И слушайте песню дерев, -

В ней все, что осталось о Боге,

Быть может, последний напев.

 

* * *

Для судьбы твоей телесной

Гроб построен одноместный.

 

Для судьбы твоей второй

Небо с далью мировой.

 

А бывало без гробов –

Мертв ли, жив - летели в ров.

 

А за ними, в свой черед,

Без гробов и весь народ.

 

В робе, с биркой на груди,

Господи, к Тебе в пути.

 

* * *

Друзья мои, мой свет протекший,

Ко мне на помощь не придут.

Подвел их разум, сон поблекший,

Свершился жизни самосуд.

 

Один в дыму марихуаны

Все ищет ауру мою.

Другой над атласом карманным

Перебирает жизнь в раю.

 

Подстегнутые оба страхом,

И неизвестно перед чем,

Попрятали кресты в рубахах,

И видится им Вифлеем.

 

Устал я от своих усилий,

Устал я от друзей своих, –

Они в бреду иной России

И с ними дети, жены их.

 

Ни в зимний день, ни в полдень вешний

Не выглянут из-за дверей.

В глазах друзей я сумасшедший,

Набитый догмами еврей.

 

Мне дал Господь веселых внуков,

И жизнь немалую мне дал,

Но дьявол суть мою разнюхав,

Теперь и передо мной предстал.

 

Стояли трое перед Богом,

И трое перед Ним стоим,

И каждый подгоняем роком,

И каждый по миру гоним.

 

* * *

И страшно жить и страшно умереть.

Седое солнце смотрит из-за тучи.

И день ушел на четверть или треть,

Не все ль равно, себя не надо мучить.

 

Есть слово Божье, а твои слова,

Ты сколь ни множь их - жалкое подобье

Господнему, от коего трава

Взошла и с нею ты, немыслимый во гробе.

 

Есть время бытия и есть последний час

Не только у тебя, а у всего живого,

И память сохранит один Господь о нас,

Как сохранил для нас единственное Слово.

 

* * *

Так день за днем, и так – за годом год

В затворничестве я живу, как в пытке,

Вот кто-то позвонит иль позовет,

Пришлет письмо или привет в открытке.

 

Давно бы мне привыкнуть ко всему,

Ничьим не обольщаться обещаньем,

Давно бы старику надеть суму

И с Богом поразмыслить о свиданье.

 

Так ждать не научившись, и умру,

И мертвым буду ждать в своем корыте

С доверчивостью вечною к перу,

К его затянутой у горла нити.

 

* * *

Не для себя я жил,

Не жил я на готовом,

Но из последних сил

Служил я людям словом.

 

С кем ни бывал, везде

За мною шла измена.

На хлебе и воде

Все принял я смиренно.

 

Утешься тварью тварь,

Забудься днем погожим.

Словоречивый дар,

Ты стал ли даром Божьим,–

 

Безумные слова

Слетелись чернокрылы,

И слышу, как трава

Кричит из недр могилы.

 

* * *

Проходит время, видит Бог,

Я одинок и наг.

А время - подводить итог,

Пока я на ногах.

 

Лежат две книги на столе,

Всей жизни скрытый страх.

И понимаю – я в золе,

А книги мои - прах.

 

Случилось так, и видит Бог,

И вижу это сам –

Я зря переступил порог,

Ведущий к небесам.

 

А вырваться я не могу,

Я одинок и стар,

И грею в слове немоту –

Безумья страшный дар.

 

* * *

Надоели мне стихи

О моей России,

Были б ноченьки тихи,

Были б дни сквозные.

Стену лбом не прошибить,

В гневе нету проку.

Буду травушку любить

И молиться Богу.

Сколько жить мне? День-другой,

Год - другой, не боле,

Были б внуки под рукой

С их беспечной волей.

А другой мне не видать

Волюшки на свете.

Жаль, как станут подрастать,

Станут думать дети.

Станет волюшка мала

Меньше год от году,

Что бы жизнь им ни дала –

Через пень-колоду.

Ни начала, ни конца, -

И пойдут по свету,

Станут мать корить, отца,

Не простят и деду.

Да и дело ли ума

Жизнь твоя, Россия.

Вот - тюрьма и вот – сума,

Вот и ностальгия.

 

* * *

Опричник, сына своего

Пошли в Афганистан.

В Мадриде что? Там ничего,

Там лондонский туман.

 

Сидят и спорят столько лет

Про хельсинскую блажь.

Охрану дай и дай совет

И пусть свершит вояж.

 

В Мадриде просидит штаны,

А там бы он копнул.

Опричник, голова страны,

Пошли его в Кабул.

 

А то смутят правами ум,

Забудет и отца,

Как Аллилуева, под шум,

Махнет из-под венца.

 

А ты и мудр, ты и вещ,

Все расскажи ему

Про Прагу и про Будапешт,

Про польскую чуму.

 

Ну, что тебе, скажи, Кабул,

Ты три страны сразил.

Опричник, стар ты и сутул,

А сын твой полон сил.

 

Как англичане, просидим

Там восемьдесят лет,

Зря церемонишься ты с ним,

Мадрид – один лишь вред.

 

* * *

С редактором не спорю,

Овечкою заблудшей

Ему покорно вторю,

Так нынче будет лучше.

Твое Господне имя

Из строк своих снимаю,

Но все равно меж ними

Мольба моя немая.

И все равно Твоими

Вдыхаю я устами

Все небо с голубыми

И грозными путями.

Но что мои вериги

Пред миром и Тобой,

И страшно мне от книги,

Дарованной судьбой.

 

ВАСИЛИЙ СЕМЕНОВИЧ ГРОССМАН

Сказал мне: – Без оглядки

На время и печать,

На строгие порядки

Вести свою тетрадь.

 

Собою недовольный –

Рифмованной трухой,

Смотрел я с ним на волны,

К словам его глухой -

 

Любви неравной пленник.

Мне и без слов благих

Хватало откровений

Неистовых моих.

 

Пустую бочку время

Катило, с ней и я

Валил на плечи бремя

Пустого бытия.

 

Волны морской угрюмей

Я несся день за днем.

Потом узнал: он умер,

И думать стал о нем.

 

И на рассвете росном

В тревожно-зыбком сне

Василь Семеныч Гроссман

Стал приходить ко мне.

То сбоку, то и прямо

Заглядывать в тетрадь,

И с фразы той же самой

Беседу начинать.

 

И в пелене тумана,

То близко, то вдали,

Листы его романа

В рассказах протекли.

 

В очках, зеленоглазый,

Высок и узкоплеч,

Неторопливой фразой

Он душу мог зажечь,

 

За свет небесно-синий

Платил большую мзду.

В песках его пустыни

Ищу свою звезду.

 

* * *

Я заложник неизданной книги –

Сотни-двух рукописных листов.

И они – моей жизни вериги,

И за них – я на плаху готов.

 

Но, дрожа, вижу я за плечами

Дочь, жену, малых внуков моих.

И мне долгими снится ночами,

Как за мною уводят и их.

 

Тут бы спичкой прикончить одною

Все, что лютый нашептывал страх, –

Но страницы пестрят предо мною,

И вся правда – на этих листах.

 

И тогда я встаю на колени

Перед скрытым моим палачом

И молю о последнем прощенье,

Обещаю писать ни о чем.

 

Меркнет свет. Я молчанием болен.

Черный ворон кружит надо мной.

Я живу не по собственной воле,

Я заложник не книги одной.

 

* * *

Вот они, портреты долгожителей,

На высоких стенах городских,

Пастырей партийных, просветителей,

Слуг народа и вождей людских.

 

Алой краской скромно припомажены,

Рдеют щеки, никаких седин,

По ранжиру собраны, приглажены,

И прицельный взгляд у всех один.

 

Все в сорочках белых и при галстуках,

Выставлены напоказ по грудь,

Словно долгожителей гимнастика

Вывела в бессмертный этот путь.

 

Все они цивильные, гражданские,

Лишь один в мундире среди всех

Щурит венки тихие рязанские

С головой, похожей на орех.

 

Рамками украшены простейшими

Не шагнут за рамки никуда,

И пудами орденов увешаны,

Не боятся Страшного суда.

 

УСЫ

Для того,

чтобы обрасти усами,

не обязательно

шевелить мозгами,

усы

вырастают сами.

Но прежде,

чем придать им

форму сабли или стрелы,

небесполезно подумать

об истории

своей страны.

 

ПСИХИАТРИЯ

С психиатрией

я столкнулся впервые,

когда на побывку с фронта

вернулся мой брат.

И после,

когда кашалоты

прогнали отца с работы,

и не мог его устроить

уже никакой оклад.

Между событьями этими

росло и другое событье –

не хотела моя подруга

даже думать о нашем быте.

Повита цветными снами,

мне рассказывала утрами

об одной и той же драме.

Постепенно меня родные

обучили психиатрии,

познакомили с психиатрами

толковыми

и непредвзятыми,

с аптечными знакомыми,

и мои связи

стали огромными.

И пользуясь моментом,

тайком становлюсь пациентом.

 

ПОД ЛЕСТНИЦЕЙ

Он был по фамилии

Легашев или Левашев?

Он очень любил своих земляков,

летчиков и воздушных стрелков.

Это выяснилось под лестницей,

в двухэтажной деревянной избе,

в разговоре об ответственности

и нашей общей судьбе.

 

Он был по фамилии

Левашев или Легашев?

Он хотел от меня

несколько письменных слов

о настроении летчиков и воздушных стрелков

в нашем полку,

и вообще,

чтобы в воздухе

и в бараках

я был начеку.

 

Он белую нитку

на палец свой намотал,

я, может его бы вспомнил,

если бы он летал.

 

Он был по фамилии

Левашев или Легашев?

Он предлагал мне кличку,

Я не принял ее

и ушел.

Я однажды его видел

и больше никогда не встречал,

но дух его

надо мною

еще долго-долго витал.

 

СТРАХ

Животный страх

в глазах

человеческих.

Единственный мускул живой –

язык.

Бедный старик,

перед взором вечности

ты будто впервые

встал на конечности,

звероподобен

твой лик.

 

ПСЕВДОНИМ

Я ничего не знал о псевдониме.

У меня была своя фамилия

и имя

и отчество.

И была анкета,

листок пространный,

на которой окончание моей фамилии

связывалось с небесной манной.

И если бы не сам я внес

и путаницу и смуту,

была бы одна фамилия, -

на двойную

меня черт попутал!

Хотя в истории

немало таких примеров,

но в моей семье

на все была

одна-единственная мера.

Я всегда ищу под собой

подобие взлетной площадки,

и когда ложусь спать,

не ложусь

на обе лопатки.

 

ЗНАКОМЫЙ ПОЭТ

Он вернулся с осколком в сердце

после войны

и попал на сборище сатаны,

и судил того,

на ком не было

и тени вины,

а мог

от позорного сборища отвертеться.

Но повинуясь указке,

он,

ни старый, ни юный,

образованный человек,

ни за что, ни про что

в душу плюнул

тому,

кто был чист и прям,

как весенний побег.

Больше он не делал подлости,

десять лет смотрит людям в глаза,

но осталось

от его подлинности

то,

что сказал

до постыдного "За!"

Каждый раз я его выгораживаю –

осколок в сердце, тяжкие времена,

но сколько прощенья ему

у Музы ни выпрашиваю,

она -

отрешена.

 

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

полное собрание сочинений

свидетельствовало в юности –

это – гений.

Позже узнал

без особых стараний,

что есть и полное сочиненье собраний.

 

* * *

Не опомнишься, а время,

Налетит, как зверь,

Лапою тебя за темя,

Смаху и об дверь.

 

Подобралось тихой сапой,

Скрылось втихаря,

И подмятый острой лапой,

Жалуешься зря.

 

Все твое: и конь и стремя,

Поле, лес, жилье.

Было, было, было время,

Было и прошло.

 

Зверьим шагом ходят стрелки,

Каждая – копье .

Все твое, как на тарелке,

Время – не твое.

 

Взор туманит жаркий зайчик,

Веселится гном –

Это время держит мальчик

В зеркальце немом.

 

* * *

Подумаю... Что ум? Одна досада.

Безумного безумная рассада.

Ты трезв, и сам ты видишь, мир каков.

Отрада, игрище для дураков.

Подумаю... Я думать не хочу,

Доверюсь пташке, первому лучу.

Подумать есть кому и за меня.

Дожить бы мне до завтрашнего дня.

Чтобы другой не выдумали луч,

С которым и ни птах тебе, ни туч.

Додумались... Хватило нам ума.

Уж лучше бы холера и чума.

Подумай сам, что лучше. Не могу –

Все пусто, как в мяче, а моем мозгу.

 

* * *

Убить букашку? Не убью!

И муху не убью!

А то потянутся за мной

Туда, где жизни нет земной,

Смерть предъявлять свою.

 

И без меня их жалит внук,

Не выпустит из цепких рук,

Пока из малой пятерни

Не канут мертвыми они.

 

* * *

Давайте смотреть друг на друга,

Друг друга запоминать.

Нас всех поджидает разлука.

Нам всем предстоит умирать,

 

Давайте же будем добрее,

Друг друга жалеть и любить,

И солнце нас всех обогреет,

А тьма не сумеет сгубить.

 

Как знать нам, чем смерть обернется,

Как встретит небесная твердь,

Быть может, и после придется

В глаза нам друг другу смотреть.

 

И будет ли слово людское,

И будет ли сердце стучать,

И небо сиять голубое,

И ветер деревья качать.

 

* * *

В кормушку харч спущу,

И в миг - все пусто.

Я за окном грущу,

А им как грустно!

 

Осталось опустить

Им горсть фисташек,

Семьи не прокормить,

Кормлю я пташек.

 

* * *

Молчит крематорская плаха,

Орган крематорский молчит,

И черная ласточка праха

По синему небу летит.

 

КЕСАРИ

Матерые и злые

От астмы или почек.

В руках – бразды России,

Все дни ее и ночи.

 

Все мысли их заранее

Всем навсегда видны, -

Страшны на расстоянье,

Поблизости – страшны.

 

Седые волчьи стрижки,

Не человечий взгляд.

Страдают от одышки

И много говорят.

 

* * *

Божок, придумавший себя,

Свой трон и окруженье,

Живет под ребрами неся,

Свой тайный код презренья.

 

Божок, придуманный толпой,

С порывами благими,

Ей служит с верностью слепой

Доволен он слепыми.

 

Когда встречаются божки,

Всего, что есть, им мало,

Не от одной идет башки

Сиянье идеала.

 

И вот расходятся они

До скорой новой встречи,

И тянутся уныло дни,

И не смолкают речи.

 

И главный враг божков – Господь

Не зря гоним божками, –

Бессмертною не сделал плоть,

Селись за облаками.

 

* * *

Вам хватило бы трех моих новых стихов,

Из моих, может быть, трехста,

Чтобы вам простились все семь грехов,

И мирская вся суета.

 

Я бы отдал их вам не жалея нисколь,

Дал на выбор бы вам самому,

Если б вы облегчили несносную боль,

Хоть кому-нибудь одному.

 

Я бы вам никогда не напомнил о том,

Сколько ран нанесли вы другим,

И как брата любил, наклонясь над листом,

Как бы ни был я вами гоним.

 

* * *

Не земля, не в небе птаха,

Где и я летал, малец,

Родина моя – два праха,

Мать моя и мой отец.

 

Родина – мой брат - подвижник

Крест принявший на войне,

Дети, внуки, каждый ближний,

Воскрешаемый во сне.

 

И не белые березы,

И не вешний сок берез -

Родина – с рассвета слезы –

Горше в мире нету слез.

 

* * *

Господь меня как-то поделит -

И небу отдаст и земле,

Когда на последнем пределе

Мой вздох оборвется во мгле, –

 

Какую-то памяти кроху

Оставит живым обо мне,

Служил до последнего вздоха

Я многострадальной стране.

 

Быть может, ей что-то от доли

Моей пригодится любви,

Мой вздох о свободе и воле

С войны не смолкает в крови.

 

А если в последней дороге

3емля обо мне не вздохнет,

То прожил я в ложной тревоге,

И адский огонь меня ждет.