АВТОБИОГРАФИЯ
Мой отец - Коренберг Шабе Перцевич (1900-1974 гг.) и мать Хабинская Михле Яковлевна (1896-1969 гг.) были совсем простыми неграмотными людьми. Но глубокая вера, которая осмысляла каждый их поступок, каждое их слово - первое и основное мое впечатление о жизни. Жили мы в г. Радомышле на Украине. Нас было трое сыновей - старший Петр (1922-1942 гг.), затем - Михаил (1923-1996 гг.) и, наконец, я -1926 г. рождения.
Больше всех своих родных я любил деда. Он был лесником. Со мной он много гулял в лесу, учил меня любить деревья, понимать природу. От рук его шли тепло и свет. А дома у него была молельня. Приходили пожилые люди и молились хором. Эту стиховую ритмику я повторял про себя. С шести лет, где бы я ни был, что бы я ни делал, молитвенные фразы звучали во мне. Это был первый выход к собственным стихам - я рифмовал! После молитвы, сидя вдоль длинного стола, пили чай, и я разносил кусочки колотого сахара. Таких людей я увидел потом на картинах Шагала. В городе моего детства - в Радомышле - была река и рынок со множеством людей, зверей, птиц и с моими любимыми лошадками и жеребятами. Но из Радомышля пришлось срочно бежать. Мои родители торговали на рынке. Их, и таких же других, полунищих, стали преследовать. Многие уже сидели в тюрьме. Искали золото - огород перекопали, квартиру подвергли обыску (разумеется ничего не нашли) - родители решили ехать срочно в Баку, там жили родственники моей мамы. Во время обыска скончалась моя бабушка. Ночью шли поспешные сборы, а рано утром на двух телегах мы выехали и по дороге похоронили бабушку. Я, еще маленький, уже понимал, что происходит что-то страшное.
Много лет спустя, уже в 70-е гг., я приехал в Радомышль. Все 10000 евреев, живших в этом городе, (кроме трёх выживших из ума стариков) погибли. Я был в лесу на братских могилах, покрытых елочными осыпями. Не было ни одной таблички о погибших. Там лежали почти все мои родственники, оставшиеся в Радомышле. И еще невероятное случилось в Радомышле в этот мой приезд. Я почти мистически угадал место, где был когда-то родительский дом, и за мной, звеня копытцами, шёл жеребенок, совсем как из моего детства.
Итак, мы в 30-е гг. бежали в Баку. Мой бедный дедушка - лесник и хозяин молельни в Радомышле - недолго прожил в Баку. Он стоял целый день у жаркого окна, молчал и смотрел на раскаленные солнцем камни. Это был не его воздух, не его мир. Вскоре мы его потеряли.
Жить было не на что. Сестра моего отца раздобыла старую шерстобитную машину и привезла ее в Баку. Мы жили в двух комнатах. В одной - собирали машину, в другой мы пятеро - отец, мать и нас трое - кое-как разместились.
Я любил старшего брата - Петра. Он писал стихи и дружил с интересными людьми. Дарил мне то блокнот или ручку, то книжку, и серьезно относился ко мне. В армию он был мобилизован еще до войны. Война застала его недалеко от границы, вскоре его часть попала в плен. Выдавая себя за азербайджанца, Петя смог, живя на оккупированной территории, несмотря на тяжелую болезнь, связаться с партизанами. Он стал подрывником и участвовал в уничтожении 14-ти фашистских эшелонов. Письма от Пети мы получали 2 месяца, а потом он замолчал. В 20 лет Петя был повешен фашистами. Петина судьба - боль всей моей жизни.
Вскоре на войну ушёл второй мой брат - Михаил. Он воевал в морском флоте на Балтике, а затем почти 2 года служил в бухте "Провидение", где принимали американские транспорты с оружием.
Остался дома я один, с работающим с утра до ночи на шерстобитной машине отцом и больной матерью. Я мечтал уйти на войну. Одна мысль не оставляла меня: если я не буду на войне, я ничего не смогу написать, а замыслы были большие. Я уже достаточно надоел военкому, через год он согласился отправить меня на фронт. Мне было 16 лет. Что творилось дома, не стану говорить. Хотя у матери были сестры, и жили неподалёку, я всю жизнь несу вину перед мамой за то, что оставил ее.
Моя военная жизнь началась с того, что я попал в монастырь Нового Афона, жил 3 месяца в келье и учился на авиастрелка. С 11-ой новороссийской дивизией освобождал Одессу, потом перебрался в Прибалтику, освобождал Кёнигсберг, где для меня и кончилась война. 8-го мая 1945 г. объявили об окончании войны, а 9-го мая по тревоге дивизия была поднята на уничтожение немецкой авиации, которая искала спасения в странах Балтики. Мы понесли большие потери, погибли лучшие лётчики. Среди них - командир звена, на его груди было 4 ордена Боевого Красного Знамени. Я хотел лететь с ними, но он не взял меня: "Отвали, салага." Так он спас меня.
В нашей бедной еврейской семье не отмечали дни рождения. Я не знал своего дня появления на свет, и дату, для меня на тот период жизни главную, 9-е мая, день Победы, сделал в документах официальным днем своего рождения. Много позже дочь в одном из писем с фронта нашла подлинную дату -15 марта.
Сразу после войны я поехал не домой, а в село Матвеевку под Чигириным, где, я знал, скрывался у местной женщины Петр. Я должен был узнать его судьбу. Я узнал, что смог, о его последних месяцах жизни. Он был повешен на базаре в Чигирине, его Голгофа продолжалась 3 дня. Где он похоронен, неизвестно. Поиски, которые вели и ведут местные поисковики, ни к чему не привели.
Тайну смерти Пети знали только я и брат Михаил. Это была рана всей семьи, хоть мы с братом так и не сказали о ней родителям. Отец и мать, нам казалось, всё же надеялись, что Петр жив и даст о себе знать. Я иногда думаю, может, надо было им сказать правду?
После войны меня - "победителя, в боевых наградах" на работу не брали. Через месяц я понял, что нечего мне и думать о работе в газете, хотя на войне я работал в газете, заменив погибшего ответственного секретаря редакции, и даже напечатал 3 стихотворения.
Я ощутил то, чего на войне вокруг меня не было - антисемитизм. И только сейчас понял слова своего военного друга Пети Еремина: "Ты совсем не похож на жидёнка, крестись". Тогда эти слова были мне непонятны и неприятны.
Сейчас я понял его интуитивно уловленное предчувствие антисемитизма и наивное желание уберечь меня.
Пришлось идти на шерстобитную машину к отцу. Работа была очень тяжёлой. Потом работал в Минчегауре в газете "Минчегаурский строитель" ответственным секретарём.
Минчегаур был труднейшим периодом моей послевоенной жизни, там типографский набор осуществлялся вручную. Всегда был страх, что буква "Л" или "С" выпадут во время печатания, и будет кошмар. Я упрашивал наборщиков, чтобы они не пили во время работы, не прятали под станиной селёдку, но они отвечали, что работали с самим Горьким и указывать им не надо. Кроме того, после моих статей о воровстве кирпича, обо мне вспомнили герои этих статей и отомстили. Угрозы, пьяные крики с ножами в руках - и так целая ночь! Потом решением парткома я был уволен из Минчегаура за "неправильное освещение положения дел на строительстве гидростанции", за "превышение прав газетчика".
Там же, в Минчегауре, я заболел редкой формой малярии с итальянским названием "папатаччио".Через 8 дней без сознания с температурой 41°: на учебном самолете в открытой кабине меня доставили в Баку, выжил я чудом.
В Минчегауре же я зарегистрировал брак с Лиснянской И.Л. Переехав в Баку, постепенно я начал сотрудничать внештатно с несколькими журналами и газетами. Основная тема - нефть. В "Бакинском рабочем" мне предложили стать ночным выпускающим. В одном из номеров публиковалась речь Берии. В тексте его речи была допущена страшная ошибка, в слове "трудящиеся" при переносе выпало "дя", получилось "200 миллионов трущихся". Обнаружил это я. Я ждал тюрьмы. Но повезло - всего лишь уволили. Я старался печататься в разных журналах. В журнале "Литературный Азербайджан" опубликовали мои стихи не под моей фамилией Коренберг, а дали мне громкую и звучную фамилию "Корин". Они даже не подозревали о большом русском художнике Корине. Это произошло потому, что в редакции были почти только евреи и они не хотели, боялись публиковать ещё одного еврея. Так возник мой странный псевдоним.
В 1951 г. у меня родилась дочь Елена, будущий прозаик (Елена Макарова). В 1961 г. мы переехали в Москву. В 1965 г. удалось прописаться в Химках. Я уже был автором 2-х книг, но подлинно моей стала 3-я книга "Смена ритма".
Волею судьбы я стал свидетелем драмы Праги в 1968 г. Эта драма стала и моей собственной личной трагедией. Мы с дочерью приехали в Прагу по вызову друзей. В это время, в Праге проходил всемирный конгресс славистов.
Танки, вошедшие ночью, и ночной воздушный десант захватили Прагу. Боль, стыд, отчаяние, бессилие, торжество зла, попранность надежд - всё обрушилось на меня. Я страдал так же, как и мои друзья - чехи. Но я и делал, что мог! Я помогал сочинять листовки и надписи на стенах. Типичные надписи: "Советские, вон из Чехии", "Вас никто не звал", "Убирайтесь вон". Несмотря на просьбы чешских друзей не рисковать, я беседовал с советскими солдатами. Никто из них не знал, где они находятся. Им говорили - "на учениях". По-русски они понимали только команды, были они, в основном, из Средней Азии и Кавказа. По чешскому радио всё время шли призывы не сопротивляться, т.к. маленькая Прага не может воевать с громадным СССР. И сквозь грохот и ужас происходящего - по радио, наряду с призывами не сопротивляться (все помнили кошмарный опыт Венгрии), звучали пронзительные стихи Марины Цветаевой "К Чехии" о вторжении Германии в Чехословакию.
Материалы о трагических днях я вёз из Чехословакии в Москву. Они были адресованы генералу Григоренко.
Несмотря на конец "пражской весны" я понял что приходит конец советской власти, хоть ещё этого почти никто не видит, но это необратимый процесс и с каждым часом он всё ближе. Моё пребывание в партии, куда я вступил на войне, казалось мне всё более позорным, но выйти из партии тогда было нельзя, это означало бы полное.уничтожение литературного существования - издавать не будут, печатать не будут, переводы давать не будут.
В "Смене ритма" (3-я книга) впервые появляются стихи новой стилистики "Повесть о моей музе", адекватной моему новому мироощущению. Хотя сами стихи с темой Праги до сих пор не опубликованы у нас, они переведены на чешский, как и проза моей дочери, широко известны в Праге, где каждый год 21 августа их читают по радио.
Моё пребывание в Чехословакии заметили. Со мной беседовали в КГБ. Мне говорили не только начальники, но и как бы порядочные люди о недопустимости такого поведения, каким было моё в Праге. Журналы для меня закрылись.
Через 10 лет, в 1977 г., без моего ведома и непонятно до сих пор каким образом журнал "Время и мы", издававшийся в Израиле, опубликовал большой цикл моих стихов под шапкой "Если все живут в обмане". И это заметили. Я сам видел, как в "Новом мире" читали, передавая друг другу, эту подборку поэты. Опять со мной беседовали. Предложили каяться. Я отказался. "Так широко меня здесь, в Союзе, никогда не печатали. Я, наоборот, благодарен им."
Журналы для меня оставались закрытыми.
Первый брак вскоре был расторжен. Во втором мне улыбнулось счастье. Моя жизнь резко изменилась. Я нашел верную жену - Ирину Гилярову, которую полюбил с первого взгляда. Горизонты в моей жизни раздвинулись, как и само творчество. Я закончил "Автопортрет", первый том любовной лирики, а также поэму "Брат" о старшем брате Петре. Особый, новый для меня стиль - стиль, который я не встречал нигде и ни у кого - стиль "Повести о моей Музе" и "Автопортрета" -сразу же высоко оценил Булат Окуджава, чем очень меня обрадовал и поддержал. В "Автопортрете появились первые стихи об отце, очень важные для меня. Также появились в "Автопортрете" стихи о любви и сам "автопортрет". Эти 3 раздела дали основные направления моей поэзии по 1980 г. Очень важным я считаю появление в моем творчестве темы внука, который родился в 1975 году. Это отметили и высокочтимые мною поэты - Мария Сергеевна Петровых, считавшая, что я тем самым ввёл новую тему в русскую поэзию. Об этом она говорила А.А.Тарковскому. И, что особенно радостно, А.А.Тарковский с ней был абсолютно согласен.
Но самое главное - А.А.Тарковский познакомил меня с книгой "Цветочки" о Франциске Ассизском. Узнав, что я не знаком с этой книгой, он сказал просто: "Садитесь и читайте". Кстати, случилось так, что и стихи о внуке я писал в его доме. Прочитав "Цветочки", я понял, что от Франциска я никогда не уйду. И стал писать стихотворения о нём, одно за другим. Какова же была моя радость, когда Арсений Александрович их одобрил! И подарил книжку "Цветочки" издания 1911 г., такую же как у него. Также книгу стихов В.Ходасевича он подарил мне. Но самое поразительное - Библия! Он привёз мне её в подарок из Польши, спрятав в протезе ноги. В те времена Библия у нас была запрещена. А ногу он потерял во время войны. С Тарковским меня связывала большая дружба, духовная близость, общность взглядов на поэзию и на жизнь. Тарковский меня облагородил, благодаря своей высокой культуре. Дружба с ним - дар судьбы.
Очень близким мне человеком стала А.И.Цветаева. Мы дружили до конца её дней. Она спасла мне жизнь, уговорив своего врача Юрия Ильича Гурфинкеля лечить меня. Это было в 1984 г. Дружба с А.И.Цветаевой так же значительна в моей жизни, как и с Тарковским. Она очень внимательна была к моему творчеству, беседы с ней были бесценны. Дружба с такими людьми - большое везение.
Но время менялось и меня ждал страшный и неожиданный удар. Дети мои уехали в Израиль. Было ощущение, что жизнь уже прожита. Но что спасает поэта - только работа, и я ушёл в стихи. Я очень много писал. Постепенно я стал выползать на свет Божий. Поехал в гости к детям и внукам в Иерусалим. Я увидел счастливые лица дочери и внуков. Когда я впервые ступил на эту землю, ощутил особую лёгкость во всём теле и лёгкость самой земли. Я пробуждался в 5 часов, и стихи сами ложились на бумагу. И так весь месяц. И во второй поездке к детям было так же.
Григорий Александрович Корин с дочерью Еленой Макаровой.
Так сложилась книга "Город Бога", из которой было много перепечаток журналами разных конфессий. Я, в конце концов, утвердился, увидел как живут дети и как-то смирился со своей болью, когда бывал с ними, но когда уезжал, боль возвращалась и преодолеть это казалось невозможным. Но для человека нет ничего невозможного. Он может пережить многое.
О ПОЭЗИИ ГРИГОРИЯ КОРИНА
В нашей литературе очень значительную роль играют поэты того поколения, юность которого была исчерпана Великой Отечественной войной, так называемого "военного поколения" советских поэтов. Война не пощадила многих из них: читатели навсегда запомнили имена Майорова, Когана, Всеволода Багрицкого и других. К счастью для нас судьба была милостлива к Давиду Самойлову, Юлии Друниной, Владимиру Соколову, Юрию Левитанскому, Борису Слуцкому...
Поэт Григорий Корин - из этого - довоенного поколения советских поэтов. Он родился в 1926 году на Украине, потом, вместе с родителями перебрался в Азербайджан. Баку - город его детства. Когда для Григория Корина наступила пора юности, он, шестнадцати лет, ушел добровольцем на фронт; служил стрелком в составе морской авиации, участвовал в освобождении Новороссийска и Одессы, во взятии Кенигсберга. Первые стихи начинающего поэта были опубликованы в дивизионной газете.
В прошлом году Григорию Корину исполнилось пятьдесят лет. Теперь он автор пяти стихотворных сборников. Темы величайшей из войн на Земле выражены им главным образом в первых трех-четырех книгах. Талантливость этого поэта носит черты исключительной самобытности: он никогда не подражал ни своим предшественникам, ни современникам. Уместность и убедительность его стиля объясняется прирожденной естественностью его средств выражения и доверительностью, с которой он обращается к читателю.
Последняя книга Григория Корина - "Автопортрет", изданная "Советским писателем" в прошлом году, наиболее зрелая книга поэта. Она была создана в ту пору, когда для него стало необходимо повести речь о собственной судьбе.
Я уже имел случай сказать, и хочу повторить сейчас, что своеобразие художника, будь он живописцем, композитором или поэтом, состоит во владении тайной закрепления в художественном произведении своей типичности при наиярчайшем выявлении своей индивидуальности, своей собственной душевной настроенности, своего угла зрения и - что всего нужней - своей судьбы. Поэт потому и нужен той, или другой, большей или меньшей группе людей, что, говоря о себе, он говорит за тех, кто стихов не пишет, но чья судьба подобна судьбе поэта. А таких всегда оказывается много, очень много. Поэт и читатель встречаются на дороге судьбы. Я говорю это, пытаясь объяснить секрет успеха последней книги Григория Корина. Название этой книги - “Автопортрет” покажется безошибочным каждому, кто, читая эту книгу, увидит, что поэт изобразил в ней не только самого себя, но и природу, и человеческую среду, и весь окружающий его мир в ту пору, когда он писал свой автопортрет. Фон, на котором он жил, работал и любил, составляет единое художественное целое, и эта слитность не дает читателю ни малейшей возможности заподозревать автора книги в эгоцентризме. Ее соль - предельно откровенная искренность автора, о чем бы он ни говорил. Кстати сказать - в своих стихах Григорий Корин не кричит, не поет, а именно говорит, беседует с читателем, как добрый, внимательный друг, как бы расчитывая на доверительную дружелюбность собеседника.
О чем эта беседа? Это книга о трех драмах: драме постарения, драме разрыва с любимой женщиной, драме кончины отца поэта.
Критики-хитрецы изобрели так называемого лирического героя стихотворения. Я не верю в этого персонажа. Поэт пишет о себе, о своем отношении к миру, о своей судьбе, а не о судьбе некоего ИКСа. Иногда случается даже так, что речь в стихотворении идет о каком-нибудь историческом лице, но - так или иначе - поэт пишет о себе, подобно тому, как актер на сцене, играя такого-то, остается самим собой и выражает прежде всего самого себя. Если он поэт подлинный, как в случае Григория Корина, выражая себя, он живописует судьбу многих людей: он выразитель их надежд, их печалей и радостей.
Сила и античных и шекспировских трагедий в том, и поныне они волнуют нас и нужны нам потому, что нет высокой трагедии без того, чтобы эа самыми мрачными событиями и переживаниями, изображенными в них, не следовал катарсис - просветление, очищение бытия, его оправдание и примирение с ним. Так у Шекспира в “Гамлете”: здесь после сцен злодейства, коварства, убийств, над мраком сцены восходит солнце справедливости, является Фортинбрас, и жизнь снова попадает в ту колею, по которой она и должна идти.
В книге Корина всегда торжествует добро и справедливость. После любви трагической его душу осеняет счастливая любовь. В утешение стареющего человека он вступает в мир благосклонной к нему природы, наступает спокойная уверенность в значительности и разумности личной и общечеловеческой судьбы. У автора книги скончался отец. Поэт верит, что за его заботы о нем ему воздают добром и солнце, и прелесть земной жизни.
Суть этой жизнеутверждающей, оптимистической книги делает ее нужной людям. Это повесть, искренняя без утайки повесть о человеческом горе и об исцелении души, об ее просветлении, указание единственно правильного пути - от тьмы к свету. Идейная позиция Григория Корина - позиция добра, дружелюбия, жизнеутверждения. Следует заметить, что в последнем разделе книги Григорий Корин нашел и успешно разработал своеобразную и выразительную стихотворную форму, близкую к простой разговорной речи и благодаря этому способную легко завладеть вниманием читателя и захватить его всецело.
В заключение я позволю себе процитировать четверостишие из одного небольшого стихотворения Григория Корина, - оно как бы насквозь просвечено солнечным светом и, как мне кажется, вполне выражает идейную суть "Автопортрета":
Поет мне пташка беззаботно
На арфой выгнутом стволе
Уже о жизни мимолетной,
Небесной жизни на земле.
Арсений Тарковский
