Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Михаил Армалинский
Построчный комментарий к Бобышеву, человекотексту
Октябрь, 2002, N.11

Строка - совсем дитя. А кто отец-то?
Ведь я расчеловечусь, я впоюсь
в смертельное братанье с ней, в союз,
и стану вовсе человеко-текстом.
Д. Бобышев, 1977

Ну сколько можно о говне!
Давайте лучше обо мне.
Игорь Иртеньев

Бобышев раскололся и стал давать показания под пытливым любопытством почитателей Бродского. Не выдержал боли соблазна. Написал Бобышев книгу воспоминаний-объяснений-признаний под названием "Я здесь", и все сразу поняли, что настоящее название этой книги "Бродский здесь", и потому бросились её читать.
У названия имеется подзаголовок "человекотекст", который без обиняков отождествляет автора с его текстом. А поэтому, разбирая текст по косточкам, я невольно и автоматически разбираю Бобышева, а заодно попавших в текст Басманову с Бродским.
С Бобышевым я лично не знаком, за исключением одного характерного письма которое приведено в "Парапушкинистике". Как я писал в GE36, c Бродским я тоже лично знаком не был. О Басмановой же я знал только по стихам Бродского, да теперь по описаниям Бобышева.

Бобышеву свой приговор я давно вынес - талантливый поэт, каковых немало. Природа чрезмерно щедра, избыточна в производстве поэтических талантов, что стало особенно очевидно последние пятнадцать лет.
Самостоятельного литературного явления проза "Я здесь", по-моему, не представляет. Только из-за Бродского я взялся за её чтение, пропуская раздутые мелочи и стремясь к концу, где Бобышев с гордостью величает себя "Соперником Бродского".
Мне показались интересными две психологические темы: любовная геометрическая фигура под названием "треугольник", который я вижу в других геометрических терминах: "два угла и круг", а также причина написания книги Бобышевым, которая является разоблачительной для Бобышева, тогда как он хотел разоблачить Бродского.
Как Вы можете легко догадаться, меня прежде всего влекли "сальные подробности". Способ их изложения меня возмущал, обозлевал и заставил взяться за комментарии.
Вот они:

"Иосиф стал показываться тогда с Мариной..."

А почему "показываться", а не "появляться" или ещё что-то повествовательное? Как отмечалось выше, Бобышев - талантливый поэт, а значит цену слову знает. И выбирает слово неслучайно. Решил он начать с саркастическо-пренебрежительного.
А дальше уж совсем злобно:

"Иосиф на языке зверюшек и земноводных старался показать их близость, она, наоборот, свою независимость."

Да не оговорился Бобышев, теперь уж точно видно, что до сих пор зол он на Бродского, горит, перегореть не может. Но ему-то на Бродского за что злиться? Ведь не он увёл у Бобышева невесту. Но причины есть и они станут лезть из каждой строчки.
Кстати сам по себе процесс увода невесты вполне нормален, тем более если "Зная мой статус, моя невеста пятый год за меня ни с места". Да и сама невеста не пустое место, а как-никак человек женского рода и может сама решать с каким самцом ей быть. Вполне возможно, ей хотелось иметь двух одновременно или попеременно, почему это запрещается женщине, которая в открытую заявляет, что не хочет замуж. Это Вам не мир животных, где два самца рогами друг друга бодают, а самка покорно ждёт сильнейшего. У человеков в середине 20 века сплошь и рядом женщина сама решала как распоряжаться своим телом. В данной ситуации важно не как вела себя Басманова, а как себя вели юные мужчины. А они вели себя как собственники, из чего они изо всех сил делали поэзию.
Самое для меня интересное теперь было бы прочитать что обо всём этом написала бы сама Басманова.
Но дальше.
Басманова, утверждает Бобышев "огромного впечатления на меня она не произвела, хотя я настолько запомнил ее облик, что и описывать незачем."
Почему же незачем, что за эгоизм: сам запомнил, а читатель что? Я например, журнал читал, а в книге, говорят, её портрет имеется. Всё остальное, о чём Бобышев пишет, он ведь тоже запомнил и про всё про это ведь не говорит, что незачем, а описывает. За что ж девушку обижаешь?
Но через пару строк Бобышев перестаёт ломаться и всё-таки даёт небрежное описание её "в общем-то, миловидной внешности".
Короче, для Бобышева поначалу что есть Басманова, что нету. Полное безразличие.
Но через несколько страниц и дней происходит нечто чрезвычайно возвышенно-поэтическое: Бродский показал ему свой масляный портрет Басмановой, и Бобышев прозрел:

"и я вдруг увидел ее красоту. Мне захотелось поцеловать эти губы."

Хорошо, "эти губы". А те губы, тоже захотелось поцеловать или те мы не целуем?
Вот она сила искусства! Желая эдаким способом показать утончённость своей художественной натуры, возгоревшейся от картины, но оставшейся равнодушной к презренной реальности, Бобышев таким образом делает великий комплимент ненавистному Бродскому. Получается, что Бродский был не только гениальным поэтом, но и, со слов Бобышева, гениальным художником, раз он своим искусством смог открыть глаза "конкурирующей фирмы" на красоту своей девушки и вызвал в Бобышеве желание губных поцелуев.
Басманова женским чутьём почуяла завитавший поцелуй и

"Внезапно позвонила Марина откуда-то поблизости из уличного телефона, попросилась зайти."

Бобышев не рассказывает, откуда у Басмановой взялся его телефон. Видно, она безумно влюбилась в него с первого взгляда и выпросила его телефон у Бродского. А скорее всего Бобышев успел обеспечить её своим телефоном.
Итак приходит женщина, которую хочется целовать в губы, теперь уже признанно красивая. Приходит в крохотную комнатку. И с этого момента мы начинаем знакомиться с гигантским джентльменством Бобышева:

"Я посадил ее за стол, сам сел на раскладушку..."

Нормальный мужик, вроде Бродского, сразу бы её на раскладушку - спрашивается, для чего ещё пришла женщина? Лясы точить? Нет, ей хочется свеженького, и Басманова делает Бобышеву ещё одну подсказку - просит закрыть дверь в комнату, чтоб не мешали.

"Дверь в кухню оставил открытой, закурил. Нет, она попросила закрыть дверь."

И тут поэт прошляпил - "предложил девушке прогуляться".
Будь Бобышев прозаиком, а не поэтом, то обязательно бы попытался поцеловать, что ему так захотелось намедни.
Но если всё это было действительно так, представляю с каким презрением Басманова думала об этом "джентльмене", как всякая женщина - об испугавшемся взять её мужчине. И думаю, что многое в её последующем поведении по отношению к Бобышеву было местью за такое унизительное для любой женщины "джентльменство".
Бобышев всячески напирает на то, что никаких попыток воплотить свою поцелуйную мечту он не делал прежде всего, потому что он поэт, а во-вторых, потому что она - невеста Бродского. Вот почему он держал Басманову на строгой интеллектуальной диете:

"Разговоры с ней мне были интересны, даже захватывающи, хотя мы касались абстрактных или, можно даже сказать, метафизических тем."

Затем Бобышев не замедлил сочинить поэму и посвятить её "моей нежноликой собеседнице и (тут возникает вопрос – чьей?) Музе."
То есть Музе его или Бродского. Вопрос, прямо скажем, неправомерный - Муза-то не невеста и одновременно вдохновляет всех разом. Но для Бобышева важно доказывать, что она Муза вовсе не Бродского. И делается это так. Во-первых, хотя

"они появлялись действительно вместе, как пара, и он уже посвятил ей несколько значительных стихотворений. Но – по крайней мере тогда – не любовных!"

И во-вторых,

"И она держалась независимо: вот ведь, звонила, заходила ко мне сама, – очевидно, ни перед кем не отчитываясь. Она даже подчеркивала свою отстраненность..."

Да почему эта лобово-дипломатическое "ни перед кем", почему прямо не сказать "не отчитывалась перед Бродским". Но главное - отстранённость, опять-таки от Бродского для доступности для прочих. То есть для Бобышева.
Бобышев как припев повторяет тему независимости Басмановой от Бродского, что делает ей только честь - действительно крепкая женщина.

"– Я тебя провожу, да? – обратился к Марине Иосиф.
– Нет, я пойду сама и чуть позже."

"Между тем наша отдельная дружба с Мариной продолжалась, встречи были вполне непорочны, хотя и галантны. Мы бывали на выставках и концертах, много гуляли в моих местах на Песках или в ее, в Коломне, порой вместе рисовали."

Галантный - это значит "изысканно вежливый", "любезный". Почему же "хотя и галантны", отчего противопоставление непорочности и галантности? Нормально было бы: "отношения были непорочны и галантны". А то получается так - хотя она не давала, но я за это ей не хамил. Опять-таки зияет "джентльменство" Бобышева.
Особенно трогателен перечень непорочных и в то же время высоко интеллектуальных развлечений. А как проникновенно сказано "порой вместе рисовали"! Для меня всё это звучит предельно фальшиво по сути и по отбору слов. Если ты действительно проводишь столько времени с очаровавшей тебя женщиной и не лезешь к ней в трусы - то какой ты после этого мужик. Тем более Бобышеву тогда было не 19, а целых 27, да и в ловеласах числился.
А если лез, и она не давала, то так и скажи. Но он здесь тоже джентльменничает, тоже мне "поклонник молодеющей звезды" (см. ниже о стареющей).

"Вдоль фасада была пущена лепнина: чередующиеся маски неясного аллегорического смысла. Я читал их как ужас и сладострастие, ужас и сладострастие, но это ничего мне не объясняло и ни во что рифмованное не складывалось. В пушкинское время на этаже были танцевальные классы, и то-то он пялился сюда на балеринок от Всеволожских: ужас и сладострастие; а до эмиграции в этой квартире жил Александр Бенуа.
УЖАС от сладострастия!"

Эротического философа из Бобышева никак не получается. В его случае философия и поэзия разделены огромной канавой. Ужас при сладострастии возникает лишь при импотенции, во всех остальных случаях сладострастие сопровождается восторгом. Без всякого ужаса. Такое Бобышеву надо бы знать.

"Ох, милая, тебя бы мне... Ах, нет!
Тебя, красавица, хоть голосом касаться."

Следуя этому стиху и воспоминаниям Бобышева - таким испуганным "Ах, нет!" наполнены его первые встречи с Басмановой, которая всячески показывает свою готовность, а Бобышев касается её только своим голосом, то есть баснями кормит.

"Наши общения с Мариной, и так дистиллированные, не замутнялись никакими ухаживаниями и как будто собирались остаться надолго в состоянии бестелесного и восхищенного интереса друг к другу."

Дальше в качестве доказательства следуют перечисления книг, которые Басманова дарила Бобышеву, на одной из которых была надпись:

"Моему любимому поэту. Марина"!

С такой безымянной надписью Басманова могла подарить эту книгу и Бродскому и кому-либо ещё по её сексуальному предпочтению.
Но Бобышев не заметил отсутствие своего имени в надписи, сразу приняв на себя звание "любимого поэта". А ведь могло быть, что Басманова сначала подарила эту книгу Бродскому. Тот на неё за что-то рассердился и бросил ею в неё. Она её подняла и подарила Бобышеву.

И вот тщательно отцеженная последняя капля, которой Бобышев умывает руки, чтобы стать чистым любовником:

"Где-то на Литейном, ... Иосиф оскорбительно обозвал меня. Я мысленно занес руку для ответа, но сознание, в котором еще возвышались понятия: Поэзия, Слово, Бог, – удержало ее. Я перешел на другую сторону и посчитал себя свободным от каких-либо дружеских обязательств."

Что же это за такое страшное обзывание, которое сразу так удобно освобождает от каких-либо дружеских обязательств? Вроде бы и откровенничает Бобышев, взял бы и рассказал какой Бродский плохой, какими ужасными (и конечно же, несправедливыми) оскорблениями тот бросался. Назвал бы эти оскорбления, чтобы мы вместе с Бобышевым возмутились Бродским? Но нет, умалчивает Бобышев и вовсе не из деликатности, а потому, что явно в этом обзывании что-то очень правдивое было, раз его это так задело.
А быть может, наоборот, ничего особенного Бродский не сказал, а Бобышев ухватился за "оскорбление", как за предлог, чтобы гордо обидеться и развязать себе руки для прихвата Басмановой.
Но какова фраза: "какие-либо дружеские обязательства"?! В чём эти дружеские обязательства состояли? Помогать в беде? Давать деньги взаймы? Нет, под этим торжественно обтекаемым благородным выражением Бобышев имеет в виду: "можно бабу брать". А судя по описаниям Бобышева, Басманова сама под него напрашивалась, и он, держась за дружбу с Бродским, играл в святого Иосифа, сопротивляясь соблазну. Но тут, его Бродский обозвал - и сразу дружба похерена, а раз Бога ли, Дружбы ли нет, то - всё позволено.
Так из друга Бродского Бобышев с великой радостью переродился в его соперника. И столько удовлетворения у него по этому поводу произошло, что он даже главу назвал "Соперник Бродского". Это звание для Бобышева представлялось на уровне тогдашнего "Герой Социалистического Труда", а теперь это звание выводит его в ряды "Классиков Русской литературы".

Такая же бесконечно малая достоверность вылезает из описания причины его разрыва отношений с женой. Жил себе Бобышев, читая дамам стихи, совершено с ними не ебясь, потому как

"никчемность глагольной рифмы (единственный порок моего тогдашнего поведения)",

те писали ему невинные записки, а его жена нашла их, невинных, в мужнем кармане.

"...полезла Натаха-таки лапой своей (в этой "Натахе" с "лапой" - ух как светится неприглядность Бобышева) по моим карманам, обнаружила нежные письма – и:
– Что это?!!
– Да как ты смела залезть в мои карманы?!
– Так! Прочь из моего дома!
– "Твоего", не нашего? Ну это все! Ноги моей...
Ушел."

Да не просто поссорился, а потом вернулся. Нет. Он позже объявляет, что "к Наталье я больше не вернулся."
Как легко он раздружился с Бродским, с такой же лёгкостью он порывает с женой. Либо опять-таки не договаривает и утаивает.

"Марина захотела встретить двенадцать ударов со мной, а когда я легко сказал: "Ну конечно", переспросила уже со значением, (она всё боялась, что он опять потащит её не в постель, а на улицу гулять) и я опять согласился."

А ведь не пояснил, что согласился только при соблюдений условий "непорочности, но галантности". Ан не получилось, святого Иосифа-Бобышева соблазнила-таки невеста Иосифа Настоящего.
И вот, курантит Новый год:

"Мы остановились, я поцеловал ее, почувствовал снежный запах волос. Вкус вошел в меня глубоко да там и остался."

Но какой же всё-таки поэт-романтик Бобышев: это ж надо - "снежный запах волос" преобразуется во "вкус". Снега что ли? И завернул-то покрасивше про "глубоко вошёл", да не говорит куда и по какое место.
Дальше ещё романтичнее, до патоки. Баба хочет, предлагает, а мужик выпячивает грудь, перебирает ножками и пыжится, хочет вcю ответственность на неё свалить:

"– Послушай, прежде чем сказать ритуальные слова, (это какие? "пошли в ЗАГС"? или "ты куда хочешь"?) я хочу задать вопрос, очень важный...
– Какой?
– Как же Иосиф? Мы с ним были друзья, теперь уже, правда, нет. Но ведь он, кажется, считал тебя своей невестой, считает, возможно, и сейчас, да и другие так думают. Что ты скажешь?
– Я себя так не считаю, а что он думает – это его дело...
"Я себя так не считаю", – значит, она свободна, и этого достаточно. Я произнес те слова, что удержал на минуту, услышал их в ответ, и мы стали заодно."

То есть пароль: "я тебя люблю" и отзыв: "я тебя тоже" - так что ли? А без этих слов ни за что бы штаны Бобышев снимать не стал. Каков принципиальный и бесстрастный влюблённый. Всё рассчитал, проверил, заверился "cвободой" женщины. Прямо настоящий стряпчий, а не пылкий поэт.
Но всех этих заверений ему мало. Он ещё решил проверить с другой стороны:

"– Но ты понимаешь, что теперь весь свет может против нас ополчиться?
– Эти "алики-галики" – весь свет? Тебе они так нужны?
– Нет. Если вместе, так ничего и не нужно."

Ещё раз убеждаешься насколько женщина нормальнее мужчины, тем более поэта, тем более Бобышева. Она хочет ебаться с кем ей нравится, а эти, что с яйцами - им бы верность, им бы дружба, им бы пострадать душой, из-за того, что женщине надо больше, чем один скоропортящийся хуй.

"Однако в отличие от моей подруги я за "галиками" признавал их большую, даже неограниченную и безнаказанную возможность вредить за спиной, мазать, гадить, чернить и плевать, сплетничать и клеветать, приклеивать ярлыки, вешать собак, подкладывать свиней и еще многое-многое что."

Никак не могу понять, что это за тайны мадридского двора, полного ужасающих сплетен высокопоставленных придворных? Да кто-такой Бобышев? Инженер-поэт. Если он считает себя хорошим поэтом, то почему какие бы то ни было сплетни могут его волновать, что это за великосветские шашни и какой такой его карьере может повредить пересып со свободной женщиной, на свободу которой посягал Бродский. Причём в то время не Нобелевский лауреат, а такой же по социальному положению "никто", как и Бобышев. Ах-ух в их компашке пойдут сплетни? Либо Бобышев чего-то снова не договаривает, либо любовь его ничего не стоит, если он всё пятился да взвешивал, да опасался. Поэты, насколько мне известно, бросаются в любимую сломя голову? Какой же ты поэт, если всё просчитываешь? Что это за суета вокруг дивана, тогда как на этом диване надо оргазмы считать?
И вот после пересыпа с Басмановой благородный Бобышев идёт торжественно к Бродскому, чтобы сказать опять-таки омерзительно:

"– Не хочу, чтоб ты услышал это от других в искаженном виде, но у меня произошли некоторые перемены, которые, вероятно, (почему же "вероятно", тогда как "наверняка"?) касаются и тебя. Они заключаются в том, что я связываю свою жизнь с Мариной.
– Что это значит?
(Бродский же, являясь великим поэтом, не терпит экивок и мелкотравчатой чепухи.)
– Это значит, что мы с ней теперь вместе.
– Ты что, с ней спал? (Бродский всегда берёт быка за рога и потому он никогда не был рогатым, даже, когда Бобышев спал с Басмановой)
– Ты же знаешь, что я на такие вопросы не отвечаю. Я связываю свою жизнь с ней. Жизнь, понимаешь? (Вы посмотрите на этого народовольца, ах "не отвечает", он только жизнь связывает, а вязаться-то - это ебаться. Связывает с ней жизнь мирским узлом.)
– Но ты с ней уже спал? (Бродскому не до Бобышевской ерунды, и он требует сути.)
– Спал – не спал, какая разница? Мы теперь вместе. Так что, пожалуйста, оставь ее и не преследуй. (Ах разницы нет? А сам-то сколько примерялся, сколько вопросов перезадавал, прежде чем спать начать. А теперь преследований запужался, в одиночку хочет свободную женщину иметь. Нет уж, будь готов к параллельным мужчинам.)
– Уходи! (Надеюсь, что Бродский выразился более направленно).
– Да, я сейчас уйду. Хочу лишь сказать, что помимо личных дел есть и литература, в которой мы связаны и где мы с тобой – на одной стороне."

Бобышев просто умирает как хочет предстать благородным, а предстаёт бестактной занудой.

"Какая там литература! Я для него стал существовать в лучшем случае лишь как предмет, препятствующий ему встречаться с Мариной."

Бобышев считает, что если Бродскому было наплевать на него, то это значит, что Бродскому было наплевать на всю литературу. Из этого следует, что Бродский плохой литератор. Уж во всяком случае хуже, чем Бобышев, которому даже в процессе ебли на литературу не наплевать.
Бобышев сразу засобирался жениться на Басмановой, которая вовсе не собиралась ни за кого за муж. Поистине незаурядная женщина!

"Марина не собиралась это даже обсуждать, – Иосиф, оказывается, ей уже надоел с предложениями. Ах, вот оно как!"

Что значит - "оказывается"? Ведь когда в первый раз сближались сам Бобышев осведомлялся, как же так, ведь Бродский "считал тебя своей невестой". А как можно считать невестой, не делав предложения? Описывает он эту само собой разумеющность только ради того, чтобы пнуть Бродского фразой "надоел с предложениями".
Далее ещё попытка лягнуть - хорош наш романтик Бобышев, защитник женской чести и интимности ебли.

"Вдруг он мне позвонил: надо поговорить. Когда? Сейчас. Где? В саду у Преображенских рот... Я ждал и думал: что ему надо? Разговоров? Вряд ли... Будет угрожать, а то и действовать? Вполне возможно. Моя требуха, проткнутая когда-то бандитской заточкой, предупреждающе заныла. Все же надо выстоять. Да и не поднимется рука у него, у истерика... (вот в чём дело, Бродского нужно назвать "истериком")
Явился. Мрачный, но никакой истерики. Его вопрос меня удивил своим зацикленным упорством:
– Ты уже спал с Мариной? (Ну если не истерик, то зацикленный. Бобышев делает вид, причём гнусный, будто не понимает, что именно на этом "спанье" и строятся отношения мужичины и женщины, и что Бродский не выкобенивается в джентльмена как Бобышев, а требует сути)
– Я же говорил, что на этот вопрос не отвечаю. (Это он изо всех сил защищает честь и достоинство Басмановой. Бобышев в своей инженерской конторе явно обязался следовать тогда популярному моральному кодексу строителя коммунизма).
– Но ты с ней спал? (А Бродскому на всё наплевать, кроме сути. Вот почему Бродский был велик, а Бобышев - бобик, лающий на слона.)
– Отказываюсь разговаривать.
Он смотрел на меня, я на него. Наконец я развернулся и ушел. Что все это значило?"

Действительно - что бы? Прямо триллер да и только. Да что за дурацкий вопрос? Это значило, что Бродский хотел узнать, спал ли Бобышев с Басмановой или нет - и всё. Для Бобышева этот вопрос, конечно, представлялся третьестепенным - для него самое важное было, что Басманова считала его поэтом, причём любимым.

"Марина замкнулась, перестала мне звонить, а телефона там не было."

Да чего замыкаться-то? Что Бродский и Бобышев - единственные в мире мужчины для красивой и умной женщины? Откушала Бобышева и набила оскомину, вот и все дела.
Для меня остаётся непонятным, почему из-за его связи с Басмановой все поголовно ополчились на Бобышева - в этой богеме, как говорила вахтёрша общежития, "усе с усеми спять" - ничего в этом необычного нет. Там должна была быть какая-то особая подлянка, о которой Бобышев не договаривает. И когда его общие друзья, с которыми он снимал дачу, попросили его убраться, то всё, что он сумел сказать в ответ - это вялую и совсем не по-Бобышевскому неромантично-непоэтическую фразу:

"– Я ухожу. А вы, братцы, не правы."

Бобышев почему-то подвергся повальному остракизму:

"оповещалось о некоем моральном ублюдке, истинной любви не знающем, о сексуальном маньяке, зацикленном на половых органах наших с вами подруг, и при этом опять же кивалось все в ту же сторону. И – работало, действовало: все больше профилей я видел на филармонических концертах, все меньше трезвонило мне телефонных звонков..."

То есть раньше зацикленность на половых органах Бобышеву легко всеми прощалась, а вот тут единственный раз, когда женщина сама пошла в руки, когда она была вовсе не чьей-то женой, как многие его другие любовницы, и даже не чьей-то невестой по её собственному утверждению - именно на этой женщине общественное мнение сломалось и Бобышева все запрезирали. Нет, опять повторяю - тут должна была быть ещё какая-то подлянка, о которой Бобышев умалчивает.

"...но главным и непререкаемым арбитром оставалась Ахматова: примет она меня или не примет? Она приняла, (Ахматова, бывалая женщина, прекрасно понимала, что Басманова поступает вкусно, а самцы пусть дерутся и улаживают вокруг неё свои собственнические отношения) и я читал ей поэму "Новые диалоги доктора Фауста"...
Ахматова выслушала мои "Диалоги" с не меньшим вниманием, чем я слушал ее "Поэму без героя" (Ну вот, сравнялся с Ахматовой - дай пять!)
– Поэма состоялась.
И – ничего больше. И я уже не расспрашивал, как мне этого ни хотелось. Главное: Ахматова меня и поэму мою подтвердила. Остальное мне было уже не страшно."

А если бы Ахматова сказала: "Поэма - говно." То что, утопился бы в Карповке? Или хорошо, Ахматова сказала, что состоялась. А вот показывает Басмановой, и та говорит: "Поэма - говно." Так что утопился бы в Малой Невке?
А где же романтическая убеждённость в своей гениальности? Убеждённости нет, есть лишь сомнения, которые он развеивает, размахивая руками изо всех сил.
Среди новых ненавистников Бобышева был и Андрей Битов.

"Бешеная брань и оскорбления сотрясали мембрану несчастного аппарата, завершась патетически:
– Вызываю тебя на дуэль!
По случайности я в этот момент был один в квартире и потому мог дать волю ответному негодованию, которое я подытожил, надеюсь, не хуже:
– Ты для меня и так уже мертв."

Надо же - фразеология: "ответное негодование" и самолюбование собственному якобы остроумию, это вместо того, чтобы лицом к лицу выяснить отношения.
А вот с Бродским Бобышев выясняет отношения эрудированно научно-технически с инженерными вкраплениями.

"...перед дверью к Басмановым происходило объяснение Иосифа, которого не пускали в дом, с Мариной, вышедшей к нему на лестницу. С моим появлением температура разговора подскочила вверх. Иосиф стал бросать в мою сторону какие-то дежурные безумства (дежурным безумствам храбрых поём мы песню), хватаясь ладонями за лицо, жестикулируя, как мне казалось тогда, театрально, (а теперь не кажется?)для большого зала (что делать, Бродский бросился в Басманову с головой, а не высчитывал каждый шаг, как Бобышев):
– Как ты не можешь понять? Ведь всюду во вселенной есть черные дыры. Дыры, понимаешь?.. И из них источается зло. А ты, как ты можешь быть с ним заодно?
И тут вступает Бобышев до сих пор запомнивший дословно свой ответ и очевидно считающий его верхом астрономического остроумия.
– Ну про черные дыры слыхали мы все из астрономии. Дотуда просто не доходят радиосигналы, или оттуда не отражаются... Но и помимо этих научных сообщений я догадывался – и описывал это кое-где – о существовании, как я называл их, щелей в мироздании, откуда дуют зловещие сквозняки. Так чем ты можешь меня удивить?
– Хватит! – вмешалась Марина. – Уходите вы оба! Я больше не могу этого слышать!"

Женщина смело вернула мужчин на землю - Басманова просто умница!
Мужчины действительно очухались и дальше пошло литературное:

"Она исчезла, захлопнув дверь... Мы с Иосифом мирно спустились и побрели в одну сторону, заговорив, как это ни странно, тоном светским и безобидно-нормальным (заговорил Бобышев, а не Бродский, что характерно, так как Бобышев всё время пытается показать, что он хороший и зла ни на кого не держит, а все несправедливо злятся на него):
– Я слышал, ты был в Москве... Как там все общие знакомые? Что делает Стась?
– Стась?
– Да, Красовицкий. Тебе не кажется удивительным то, что он пишет?
– Нет, все это я тоже могу."
Ах, вот как! Главное слово здесь "я", а не поэзия, не литература. Я развернулся и пошел прочь, к остановке трамвая."

И опять цеховой поэт Бобышев гордо встаёт на стражу литературы. Ячество, отсутствие ленинской скромности невыносимо для не уверенного в себе Бобышева, тогда как Бродский подходит к литературе профессионально - ему в ней интересно лишь то, что неизвестно, то есть то, чего он не может сделать сам. Самоуверенность Бродского для сомневающегося в себе Бобышева оскорбительна и невыносима.
А далее, поди разберись, о чём это он темнит, описывая нечто с Басмановой.

"Я почти принудил ее к ласке, но получил лишь укор. (Это что за укор? - пальчиком грозила за силой стянутые трусики или укоряла, что у него не встал или просто не дал ей кончить?) Ждали ли мы какого-то чуда, явления, откровения? Нет, этого не было. Был пробравший меня до позвоночника церемониал неизвестно чего (если Бобышеву неизвестно, то как читателю понять, о чём идёт речь?), но с великим якобы смыслом – предтеча позднейших "перформансов" (это что имеется в виду ебля на театральной сцене?). Вот разве что меры наших жизней тогда утекали одновременно, одноминутно и вместе...(опять поэзию заладил, осточертело уже)."

Самое кульминационное - в описанном Бобышевым вызволении Басмановой из Норинского, где жил в ссылке Бродский. Приехал Бобышев с грузовика на бал:

"...Как раз напротив стоит встречный грузовик, а в кузове, я вижу, – Марина! Она и без меня готова уехать, Иосиф в сапогах и ватнике стоит у колеса, провожает.
Выпрыгивая из кабины, я кричу:
– Марина! Вот ты где! Я – за тобой.
И – не слишком ли так уж легко, без усилий? – забираюсь к ней на грузовик.
– Нет! – Иосиф кричит. – Марина, слезай, ты никуда не поедешь.
– Нет!
– Да!
– Нет!
– Да!"

Ну и память у Бобышева - дословно сложный диалог запомнил.
В итоге Басманова уезжает с Бобышевым, предварительно шепнув что-то успокаивающее Бродскому, предотвращая приготовления к драке.
А надо было перепоручить драку сперматозоидам - от кого ребёнок бы родился, тот бы и победил. В итоге так и случилось - Бродский победил во всём.

Басманова быстро обернула победу Бобышева пирровой и вновь стала общаться с Бродским. Однако любовник Бобышев вдруг понадобился ей как друг. Но ущемлённое самолюбие Бобышева ущемило и влюблённость в Басманову, что выразилось в резкой смене языка повествования: из "снежного запаха волос" в испаренья... да вот, читайте сами:

"Вдруг – звонит и врывается ко мне в закут моя лира, мандолина дражайшая, вся в слезах, в испареньях адреналиновых... (сколько уничтожительной издёвки обращено к женщине, честь которой так отчаянно защищал Бобышев, чтобы не дай бог не признаться Бродскому, что, да, переспал с ней.)
Что случилось, в чем дело? Оказывается, на четвертом месяце, хочет делать аборт, просит адрес врача или какой-нибудь частной клиники. Но почему же такое решение? Я – против. Если двое хотели сделать ребенка, то надо вынашивать и рожать. (Вот Бобышеву в Америке раздолье среди антиабортовых христиан всякого рода) Нет, она этого совсем не хотела и даже не предполагала, все – едва ль не умышленно – он.
Эх, кабальеро... (эх, сколько фальшивости в этой фразе!) Но если она ищет кардинальных решений для этих интимнейших дел, то почему же – ко мне?"

Вот выраженьице выбирает -"кардинальные решения для этих интимнейших дел" - слово "аборт" у Бобышева сказать не получается, а получается гадкость. Известно же, что в таких случаях женщина обращается к любому, кто, как ей кажется, может ей помочь, и один из любовников для этого - самая подходящая кандидатура. Но Бобышев ищет в этом глубинный смысл, особый "знак внимания".
Чем дальше, тем больше уязвлённое самолюбие Бобышева жжёт его значительно сильнее, чем его огромная (как он старается показать) любовь.

"Нет, опять же ко мне, уже с девятимесячным брюхом (какой ласковый у нас поэт имеется, какие нежные слова для возлюбленной выбирает), и теперь: приму ль я ее навсегда?"

О том, что он ей ответил Бобышев не сообщает, но зато старательно излагает свои фантазии о совместной жизни и своём жертвенном воспитании ребёнка Бродского. Интересно, на что он рассчитывал - что живой отец будет равнодушно отдавать своего ребёнка в руки ненавистного ему мужчины?

"Почти заставил себя верить: ее ни за что не примут дома, мы снимем комнату где-нибудь в Лахте или Ольгине, будем работать, растить... Что ж, я и на роль приемного отца, ей полуверя, полуподыгрывая, уже соглашался."

Так что неудивительно, что и сталкивался Бобышев не с мечтой а реальностью:

"Бродил около роддома, с чем-то питательно-витаминным в руках туда совался, но нянечки проницательно глянули и гляделками меня отогнали: мол, отец уже приходил, а ты кто?"

Естественно, что после выхода из роддома мать и отец стали жить вместе со своим ребёнком. И Бобышев в виде гостя явно представляется в такой ситуации неуместным и, быть может даже, незванным.

"Я их там навестил, но усвоил, что мои визиты вносят излишнюю сложность в "легенду".

Так как Бобышев не объясняет, что за "легенду" он имеет в виду, то из его визита сквозит лишь легендарная бестактность.
"И я стал туда как-то реже ходить и реже востребоваться." - сообщает Бобышев.
Так как он совершенно не объясняет обстоятельств его посещений, то мне как читателю преподносится загадка, которую я разгадывать не могу и не хочу, но которая наводит тень на всё, о чём говорит Бобышев. Я могу лишь недоумевать, на каких правах он приходил к Бродскому с Басмановой и их ребёнку: то ли он тайно являлся в часы, когда Бродского не было дома. Мне чрезвычайно трудно себе представить, что при отчаянности и прямоте эмоций Бродского Бобышев являлся дорогим гостем, и все они сидели за столом, попивая чаи и ведя речь о великой русской литературе, пока сын Бродского сидел на коленях у Бобышева и играл с пуговицей на его пиджаке.
Так и во всем повествовании Бобышева, касающегося отношений с Бродским и Басмановой возможно увидеть только те штрихи, которые Бобышев считает выгодными для себя, а потому связность повествования полностью отсутствует.
Бобышев так определяет Басманову, которая звонила ему среди ночи в Америку.

"Вообще для всего ее многолетнего поведения лучше всего подходил образец: убегающее – схватить... !"

Ничего удивительного - женщине надо заручиться семенем любого приглянувшегося мужчины: от Бродского она родила, а от Бобышева - нет, вот и оказывала ему знаки внимания в подсознательном женском стремлении родить от всех, кто влечёт.

На этом любовная часть моего расследования кончается и начинается вторая часть тщеславно-поэтическая - причина написания книги.
Бобышев живёт с незаживающей раной сомнения в своём поэтическом таланте. Эта рана постоянно бередилась неуклонным восхождением Бродского к мировой славе и топтанием на месте самого Бобышева. А когда Бродский ох как заслуженно получил Нобелевскую премию, то это было, по-видимому, исключительно болезненным событием для Бобышева, хотя если он обладал какой-либо дальновидностью, то должен был понять, что благодаря попаданию Бродского в пантеон избранных, Бобышева уже невозможно будет забыть, если не за поэзию, то за факт пребывания при Бродском.
Вся книга полнится самоутверждениями Бобышева, который от эпизода к эпизоду выглядит от этого всё жальче и жальче.
Все поэты в той или иной мере поражены кто тщеславием, кто честолюбием. Это неизбывная часть поэтической натуры. У Бобышева же тщеславие доходит до таких огромных размеров, что оно становится мелочным. Объясняется это прежде всего тем, что он по времени и месту слишком близко стоял с гигантом Бродским. Такое тесное соседство лишь делало этот контраст более разительным. А теперь, когда вовсе не надо стоять рядом с Бродским, чтобы убедиться в своём крохотном росте по сравнению с его, поскольку Бродский ныне - везде, теперь Бобышев ставит себя в смешное положение, публикуя свои воспоминания, которые полнятся постоянными обидами, и болезненными ощущениями от своей малопризнанности.
От Бобышевской непреходящей уязвлённости создаётся впечатление, что он не вырос из тех чувств 60-годов, а духовно остался тем же тщетным "Соперником Бродского".
Поехали с примерами:

"Ахматова сказала:
– У меня был Иосиф. Он говорил, что у него в стихах главное – метафизика, а у Димы – совесть. Я ему ответила: "В стихах Дмитрия Васильевича есть нечто большее: это – поэзия".

Хорошо, погладила Ахматова Бобышева по головке. Доброе слово и кошке приятно. У меня, например, в данном случае сомнения не возникло. Да, поэзия.

"Я посмотрел на единственную свидетельницу нашего разговора: сможет ли она возвратить мой дар и запомнить эти слова? Нет, конечно; так и стихи не запомнились, а лишь сор, из которого они выросли."

До сих пор Бобышев мучается, что не было у него шпионского диктофона, на который была бы записана Ахматовская пожизненная охранная грамота Бобышеву от всякой невежественной критики. Но так как свидетелей не было, он умирает от страха, что на слово ему не поверят, и стихи его без визы Ахматовой за поэзию считать перестанут.
Те же номера Бобышев выкидывал и с Бродским, используя своё уязвлённое самолюбие, чтобы уязвить перед читателем Бродского.

"– Ты, наверное, уже замечал, Ося, что нас четверых (надо ли перечислять?) все чаще упоминают вместе с Ахматовой, причем как единую литературную группу. Мне, честно говоря, такое определение очень и очень нравится, и я готов признать себя полностью в рамках, очерченных этим кругом, – назовем его "школой Ахматовой". Признаешь ли ты себя внутри таких очертаний? И, если мы ее ученики, то чему нас учит и чему обязывает Ахматова? Ведь писать стихи мы и так умеем, не так ли?"

По сути своей Бобышев - человек группы. Пусть даже это группа поэтов. Самостоятельно он представляет умеренный интерес. А раз группа - значит регламентации, церемонии, обязанности - "чему нас учат", "внутри очертаний", "полностью в рамках" и пр. Но будучи рядом с Ахматовой, а потом рядом с Бродским, Бобышев ощущает на себе блики от их сияния и потому чувствует себя важной персоной и вальяжно выговаривает чепуху.

"Видя его внезапное сопротивление моим вопросам и даже желание утвердить себя вне всяких рамок, (а это по-советски коробит Бобышева) я стал загонять его внутрь заданного вопроса:
– Думаю, что она учит достоинству. Прежде всего человеческому... И – цеховому достоинству поэта.
– Достоинству? – вдруг возмутился Иосиф. – Она учит величию!"

Это явно поцарапало Бобышева, вот он и приводит только те характеристики Бродского, которые с Бобышевской точки зрения, являются нелестными. Показательно, что во всей своей книге Бобышев пытается восстановить своё достоинство, пострадавшее от истории с Басмановой и, быть может, ещё от каких-то недосказанных историй. Потому-то "цеховое достоинство поэта" - звучащее пунктом из популярного в те времена "морального кодекса строителя коммунизма" так заманчиво для Бобышева.
Бродский же знает и чувствует своё предназначение и сопутствующее ему величие - именно то, что он видит у Ахматовой и то, что его влечёт к ней как к человеку. Трудно представить, что поэзия Ахматовой была привлекательна для Бродского, когда его восхищение было обращено на диаметрально противоположную поэзию типа Цветаевской.
Цель Бобышева в разговорах о Бродском - показать, насколько они разные люди и насколько Бобышев, "разумеется", порядочнее, поэтичнее и умнее. Для Бобышева предмет большой гордости, что он предложил название для поначалу безымянной поэмы Бродского и тот его принял. Так и Константин Кузьминский (о котором тоже пишет Бобышев) распирающе гордится тем, что Бродский принял какое-то его замечание по стиху. Бобышев как бы отмежёвывается от Бродского, но по сути только к нему и жмётся, потому как знает, что без Бродского ему не жить:

"И – еще одно характерное разногласие. В очередной раз нашумел на весь свет наш "поэт № 1": то ли сначала либерально надерзил, а потом партийно покаялся, то ли наоборот, это неважно, важно, что вновь заставил всех говорить о себе. Я сказал Иосифу:
– Чем такую славу, я бы предпочел репутацию в узком кругу знатоков.
Чуть подумав, он однозначно ответил:
– А я все-таки предпочту славу."

И здесь продолжение предназначения: Бобышев остаётся хорошим токарем в своём цеху поэтов, а Бродский вышел из цеховой жизни и заводских ворот на свободу славы. Каждый раз, когда Бобышев пытается показать Бродского в невыгодном свете, то каждый раз Бобышев являет загнанное временем лицо завистника.

"...заговорили о возвышенном – о вовсе не шутовской, но нешуточной миссии поэта. Я помещал его ... на самый верх культурной пирамиды, потому что он оперирует словом, за которым есть Слово. А Слово есть Бог.
– Да при чем тут культура? – резко возразил Иосиф. – Культуру производят люди, толпа... А поэт им швыряет то, что ему говорит Бог."

И опять Бобышев рад быть частью чего-то, в данном случае культурной пирамиды, просто выговорил себе самый высокий её кусок. Тогда как Бродский общается с Богом напрямую и питает эту пирамиду откровениями. Бобышева это раздражает, и ему хочется по-советски пристыдить Бродского за высокое самомнение, которое по сути является ясным размежеванием поэта и гения.

Ситуация с роковым фельетоном в "Вечернем Ленинграде", где строчки Бобышева приписывались Бродскому. Бобышев начинает суетиться и приговаривать, тогда как Бродский, ощущая явление Судьбы, молча идёт к ней навстречу.

"На мой вопрос, что он собирается предпринимать, ответил вопросом:
– Зачем?
– Как "зачем"? Чтобы защищаться. Доказать, например, что стихи – не твои. Я готов свидетельствовать где угодно, предъявить рукописи...
– Дело совсем не в стишках...
Проглотил я и эти "стишки" – надо было договориться о главном."

Да не проглотил вовсе Бобышев, а до сих пор отрыгивает и снова жуёт, обижаясь, что его цеховая поэзия "стишками" названа. А Бродский не боялся свои вещи стишками звать, зная, что как их ни назови, они будут не менее значительными.
Бобышев всё тревожится, что от его стишат убавится, если их не называть "стихотворениями".

Бобышев неуклонно стоял на страже чести и достоинства Ахматовой. Когда на вечеринке кто-то читает
"четверостишие, в общем-то, почти комплиментарного тона про "ахматовских поэтов, поклонников стареющей звезды",
то тут что-то Бобышеву кажется гнусноватым. Так и пишет недоумённо "что-то". Поэт, а соответствующую рифму к слову "звезды" не знает. Чтобы Бобышев догадался о ней, чтецу пришлось делать паузу и Бобышев замечает: "все было бы ничего, но мне жутко не нравится эта пауза перед словом "звезда".
И дальше идёт объяснение другу с последовавшим геройским поступком:

..."тут паузу кое-кто нехорошую сделал: перед словом "звезда". Надо морду бить.
И я влепляю оплеуху Лернеру."

Вот какой герой цеховой поэт Бобышев и защитник старой (без паузы) звёзды.

В Америке "с Иосифом мы не общались, и он избегал пересечений со мной слишком даже заметно. Но однажды я позвонил ему, и мы поговорили по телефону: предмет был выше наших разногласий, поскольку касался Ахматовой."

Бобышев опять нашёл точное и поэтическое выражение для неприятия его Бродским: "наши разногласия". Это надо же так по-ленински выразиться?
Ахматова явно была законным и прекрасным предлогом для звонка Бродскому - ведь мог и письмо написать - но хотелось личный контакт установить. Однако в ответ он получил лишь холодную вежливость.

Заканчивает Бобышев воспоминания завистливой шуткой:

"Мне живо представилась длинная очередь неустановленных памятников с протянутой потомству рукой – установите! Вот – памятник Блоку, Вячеславу Иванову, Мандельштаму и Ахматовой, да и Михаилу Кузмину... И Клюеву, и Есенину... Даже Тихону Чурилину!
Вдруг впереди всех в очередь становится Бродский.
Памятник Анны Ахматовой (бронзово):
– Извините, Иосиф Александрович, вас тут не стояло!"

Не понимаю я Бобышевского юмора, а понимаю, что тяжко страдает он от зависти, что Бродскому слава такая выпала, и считает, что незаслуженная, а это лишь возводит зависть в большую степень.
Бобышев полагает, что его верная защита Ахматовой от нападений на неё разных литераторов даёт ему право говорить в анекдоте от её имени.
Но время говорит иначе...

Бобышев до сих пор горит уже не из-за Басмановой, которой он теперь может позволить себе хамить. Горит Бобышев завистью, считая, что его несправедливо обошли славой. Вот и решил Бобышев ославиться и всем выкрикнуть "Я - здесь!". Чтобы его можно было бы осторожно обойти.