И как все основные вехи его жизни, пришлась на год с двойкой на конце.

    Сам он считает, что начал писать более или менее хорошие стихи именно с шестьдесят второго (тогда же его привели к Ахматовой). Знакомство с Мариной, которая была двумя годами старше Бродского, произошло в большой дружеской компании в феврале. Как все богемные романы тех времен, этот развивался стремительно: практически никакой прелюдии, бурное взаимное увлечение и почти неизбежное расставание. Надолго связывать свою судьбу с кем-либо Марине вовсе не хотелось. Бродский, однако, оказался совершенно не готов к таким отношениям. Ему нужно было все и навсегда. Очень может быть, получив немедленное согласие, он тут же охладел бы к своему идеалу - но Марина тем и удерживала его около себя, что никогда не принадлежала ему вполне. Чрезвычайно сильное физическое притяжение накладывалось на вечную враждебность, подозрительность, желание отомстить за все унижения - в общем, классический и очень плодотворный сплав любви и ненависти. Это ведь обращено к одному и тому же лицу:

    Я был только тем, чего

    ты касалась ладонью,

    над чем в глухую, воронью

    ночь склоняла чело.

    Это ты, горяча,

    одесную, ошую

    раковину ушную

    творила, шепча.

    И -

    Двадцать лет назад ты питала пристрастье к люля и финикам,

    Рисовала в блокноте тушью, немного пела,

    Развлекалась со мной - но потом сошлась с инженером-химиком

    И, судя по письмам, чудовищно поглупела.

    Фактическая канва их романа богата ссорами, размолвками и бурными примирениями. Сбегов и разбегов бывало до двадцати в год. Бродский познакомил Марину с Ахматовой, и та немедленно узнала в ней femme-fatal в лучших традициях серебряного века. Ахматова тоже понравилась Басмановой чрезвычайно - Марина постоянно рисовала величавую старуху в своем неизменном блокноте.

    - Что вы хотите,- добродушно рассказывала мне о Басмановой одна замечательная женщина, ныне корреспондентка Би-би-си.- Они все тогда влюблялись в красоток. Она и была красотка совершенно в духе тех времен: черные как вороново крыло волосы, всегда постриженные шлемом, каре, полные губы, взгляд сквозь собеседника... В стихах его, я думаю, она не понимала ровным счетом ничего. Ей нравилось, как он сходит с ума,- у него это очень темпераментно выходило, не без самоподзавода, конечно. Мне кажется, она никогда не принимала его слишком всерьез и сильно удивилась американской славе.

    Способность возлюбленной держать влюбленного поэта на коротком поводке лучше всего охарактеризовал сам влюбленный поэт в "Речи о пролитом молоке":

    Что до меня, то моя невеста

    Пятый год за меня ни с места.

    Где она нынче - мне неизвестно.

    Правды сам черт из нее не выбьет.

    Она говорит: "Не горюй напрасно.

    Главное - чувства. Единогласно?"

    Спит она, видимо, там, где выпьет.

    Говорят, что любимые словечки невесты воспроизведены тут со стенографической точностью. Колебания ее, впрочем, можно понять: положение Бродского было крайне шатким. Ничем, кроме комнаты в коммуналке (рядом жили родители), он не владел. Публикации откладывались. Заокеанская слава не приносила заработка. Иногда американцы привозили или присылали джинсы, джинсы у Бродского всегда были фирменные. Но и только.

    А ведь именно Басманова в конечном итоге, сама того не желая, стала одной из главных причин ареста Бродского в 1964 году (конечно, именно с этого ареста началась его всемирная слава, но и сердечная болезнь, и нервные срывы пошли оттуда же). О намерении властей арестовать Бродского и раскрутить на его примере новую статью УК - о тунеядстве - было хорошо известно, шла газетная кампания. Бродского стали спасать, срочно вывезли в Москву, где попытались положить в психиатрическую больницу, но он умолил забрать его оттуда: больница была хуже тюрьмы. Потом его поселили у себя Ардовы, но он сбежал. И причиной этого бегства в Петербург была именно неуверенность в Марине: он не знал, как она там, верна ли ему... В результате в феврале 1964 года Бродского арестовали, судили и сослали на четыре года под Архангельск.

    Деревня Норенская вошла теперь в историю мировой поэзии чуть ли не наряду с Болдином - и то сказать, Бродский написал там лучшие свои стихи. Кстати, к чести его будь сказано, и во время процесса, и в ссылке он вел себя безупречно, отважно, с достоинством и иронией перенося испытания. Тогда, во время ссылки, безупречно повела себя и Марина. Многие, правда, склонны были толковать ее поведение с прагматической точки зрения: "Она увидела, что он входит в моду и что ей, как жене декабриста, надо быть с ним: это стильно". Так или иначе, Марина Басманова приехала в Норенскую, и начался счастливейший период в жизни Бродского - не зря сочинения того времени назывались так радостно: "Песни счастливой зимы", "Ломтик медового месяца", "Из английских свадебных песен".

    Невзирая на необходимость ежедневно выходить на работу, несмотря даже на лютые зимы (у гостей, навещавших Бродского и спавших на полу, волосы примерзали к доскам), именно эти месяцы с Мариной оказались самыми безоблачными за все десять лет их очных и двадцать лет заочных отношений. Марина, впрочем, вскоре уехала, и снова началась для Бродского пытка неизвестностью. Лишь через полтора года после ареста он был амнистирован (сказалось заступничество многочисленных друзей) - после чего смог вернуться в Ленинград.

    Он произвел на друзей впечатление весьма сложное: с одной стороны - чрезвычайно поздоровел физически (любил на одних руках карабкаться по решеткам знаменитых ленинградских садов), с другой - очень сдал психически: нервничал, бегал по комнате, ни одной фразы не договаривал до конца. Роковой надлом, из темпераментного, горячего и нервного Бродского сделавший ту почти статую, каким знали его друзья зрелых лет, произошел двумя годами позже, в шестьдесят шестом, когда между ним и Мариной наметился окончательный разрыв. Впрочем, еще два года отношения продолжались по инерции. А инженер-химик, о котором так уничижительно отозвался Бродский, был не кто иной, как поэт "ахматовского кружка" и недавний друг Бродского Дмитрий Бобышев.

    Бобышев, названный "инженером-химиком" по причине своего химического образования, являл собой полную противоположность Бродскому. Русский во всем, от типичной "добро-молодеческой" внешности до славянофильских, почти почвеннических взглядов, он даже немного печатался. Будущее его казалось более надежным, истерик в духе Бродского он не закатывал - можно понять и выбор Марины, и ненависть оскорбленного поэта. Впрочем, Марина не ужилась и с ним.

    Среди всех этих срывов, разрывов, схождений и расхождений она в 1968 году все-таки родила Бродскому сына - никак при этом своих отношений с поэтом не оформив и отвергая любые его попытки построить какую-никакую семью. Бродский никак не вписывался в советский социум, положение его к тридцати двум годам становилось критическим - он жил по-прежнему с родителями, не печатался, еле сводил концы с концами, тогда как на Западе его считали главной надеждой русскоязычной поэзии по обе стороны океана. Можно себе представить, как он, уже зрелый и вполне рациональный человек с грандиозным потенциалом жизнетворца и жизнеустроителя, тяготился безденежной и подпольной жизнью в коммуналке. Он, как всякий большой и настоящий талант, был отнюдь не рожден для подполья. "Скучен вам, стихи мои, ящик!" - повторял он вслед за своим любимцем Кантемиром. Неопределенность в отношениях с вечной невестой, матерью его сына Андрея Басманова, тяготила его особенно сильно - и он мстил Марине и судьбе беспрерывными романами, в которых страдающей стороной были, как правило, женщины. В этом и заключается вечный парадокс: любишь одну, но мстишь другой.

    Лиза Апраксина, ставшая впоследствии женой Олега Даля, вспоминала о своем коротком, но бурном романе с Бродским: "У него был очень своеобразный способ ухаживания. Он налетал стремительно, сразу назначал свидание и говорил, что лучше всего познакомиться можно во время ночной велосипедной прогулки. Ночью он действительно появился под моим окном с велосипедом, мне стоило большого труда уговорить его зайти к нам, выпить кофе... Сидя у меня на балконе белой ночью, он немедленно начал очень громко читать стихи. Я испугалась, что он всех перебудит, но когда выглянула - увидела, что внизу тихо стоят несколько человек и внимательно его слушают..."

    Эти романы Бродского в большинстве своем оказывались короткими, мало что дающими уму и сердцу. В волнение он приходил по-прежнему только при упоминании о Марине. Тем не менее до своего отъезда он успел обворожить нескольких первых красавиц Москвы и Петербурга, с особенным удовольствием сосредоточивая свои усилия на женах приятелей. И несколько семей разбил - ничуть не мучаясь совестью. Его в свое время не пожалели - с какой стати должен кого-то оберегать он?!

    Бродский уехал бы раньше (предложения такого рода он получал с конца шестидесятых) - но он все тянул и медлил, надеясь, что Марина вернется, что она по крайней мере разрешит ему видеться с сыном... Только поняв, что отношения исчерпаны, он наконец уехал в самом начале лета 1972 года. Отношения с Мариной из главного сюжета его жизни превратились в главный сюжет его лирики - тема прощания с Мариной и сыном стала вечным самоподзаводом, безотказным поводом для лирического делириума. Он обратил минус в плюс. То, что не сложилось в жизни, может стать вечным источником, питающим искусство. После расставания с Мариной Бродский написал о ней вдвое больше, чем до: то ли пытался таким образом компенсировать прекратившееся общение, то ли просто на расстоянии она стала казаться лучше.

    Между тем женщин в его жизни после отъезда меньше не становилось: он пользовался популярностью и среди западных слависток, которым в новинку был метод "штурма и натиска", и среди студенток. Он оказался отличным филологом: большинство его выпускников сделали хорошую академическую карьеру. Бродский заставлял их читать гигантский массив литературы, начиная с шумерского эпоса и кончая Мандельштамом, но рассказывал увлекательно и темпераментно, а на полях письменных работ неразборчивым прямым почерком писал точные и остроумные замечания. Правда, о своих тогдашних пассиях он отзывался вовсе уж уничижительно: так, в эссе "Посвящается позвоночнику", описывая мексиканский конгресс поэтов, свою спутницу он называет ни много ни мало "моя шведская вещь". Впрочем, с одной женщиной, англичанкой, он прожил - опять-таки сходясь и расходясь - больше шести лет и как будто даже привязался к ней (она же была в него влюблена беззаветно и жертвенно), но потом все равно порвал. Любыми отношениями рано или поздно начинал тяготиться.

    Присутствие другого существа в доме временами раздражало Бродского до невроза. У него бывали периоды депрессии, болезненных страхов, отчаяния - плата за ту лихорадочную деятельность, которой был заполнен весь его день. Помимо преподавания, которое он оставил лишь к пятидесяти годам, он нес множество нагрузок - сначала просто как один из ведущих американских поэтов, затем как поэт-лауреат - звание, присваиваемое лучшим стихотворцам США сроком на год и сопряженное с бесчисленными консультативными и рецензентскими обязанностями... Бродский просматривал рукописи, рекомендовал поэтов в журналы, пристраивал переводы, не забывал русских друзей, посещал множество конгрессов и семинаров, дружил с другими будущими нобелиатами - Уолкоттом и Хини - и не забывал там, где надо, восхищаться их текстами. Для долгих и серьезных отношений нужно было время и душевные силы - и того и другого навалом было в Ленинграде, но теперь дай Бог было выкроить час в день на собственно литературу. Да и к чему? Еще в семьдесят втором Бродский написал хрестоматийное: "Дева тешит до известного предела, дальше локтя не пойдешь или колена. Сколь же радостней прекрасное вне тела: ни объятье невозможно, ни измена!" При всем при том объятия иногда случались - просто потому, что были нужны, но привязываться и привязывать себя Бродский запрещал - и себе, и возлюбленным.

    К старости он смягчился, подобрел и начал наконец тяготиться изоляцией, в которой пребывал, несмотря на славу и толпы поклонников. "Видишь, ты все-таки выиграл, все к лучшему",- сказал ему Кушнер, встретившись с другом после семнадцатилетней разлуки. "Не думаю,- сухо ответил Бродский.- Тебе было лучше". "Мне? Я преподавал в вечерней школе, переводил для заработка... Кроме того, у тебя Нобель..." "Зато тебе было кому позвонить",- был мрачный ответ.

    В 1989 году Бродский женился на красавице Марии, итальянке русского происхождения,- и этот роман радикально отличался от всех предыдущих. В отличие от большинства его избранниц, в Марии нет ничего от женщины-вамп. Это красота милосердная, почти идиллическая, и в характере жены Бродского тоже не было ничего от подруг его ленинградской юности с их русско-советской, достоевско-коммунальной изломанностью. Это было долгое заочное знакомство, интенсивная переписка, результатом которой стали несколько совместных поездок в обожаемую Бродским Венецию. Над собственным браком Бродский любовно иронизировал: "Я Иосиф, она Мария, посмотрим - кто-то родится". Отношения с женой (младше его тридцатью годами) складывались идеально: Бродский признавался, что сам удивлен переменами в собственном характере. Он помягчал, полюбил новое устройство дома, а когда родилась дочь Анна - нашел, что именно в ней наконец воплотился тот идеал женщины, по которому они с друзьями так тосковали в юности. Прежде ему казалось (в чем он неоднократно признавался), что уживаться можно только с любимым котом Миссисипи,- теперь, в своем семейном доме, он был наконец счастлив, и это сказалось даже в стихах: из них время от времени исчезал космический холод, появлялась невиданная прежде кроткая и умиленная интонация. А главное - с начала девяностых Бродский уже не пишет стихов к М.Б.

    В середине девяностых к Бродскому ненадолго приехал его сын Андрей. Они не понравились друг другу. Сын заранее был настроен против отца, и тот факт, что именно к нему обращено замечательное стихотворение "Одиссей - Телемаку", трогал его очень мало. Бродский был более всего смущен тем, что литература совершенно не интересует его сына, столь похожего на него внешне, да и в характерах наблюдалось некое сходство. "Это тот же Иосиф, но без его таланта и одержимости",- заметил друг Бродского.

    Сын по-прежнему живет в Петербурге, стихов не пишет, об отце не говорит. Марина Басманова избегает встреч с журналистами и живет замкнуто. Бродский похоронен в Венеции, его дочь растет и много читает по-русски. Впрочем, все эти факты и вообще любая конкретика мало кого должны бы, по идее, волновать: "Необязательно помнить, как звали тебя, меня"...

    Как бы то ни было, от одного из самых бурных, трагических и странных романов в русской литературе остались подлинно великие стихи: "Пока ты была со мною, я знал, что я существую... Кто был все время рядом, пока ты была со мною?"