Я покидаю город, как Тезей -
свой Лабиринт, оставив Минотавра
смердеть, а Ариадну - ворковать
в объятьях Вакха.
              Вот она, победа!
Апофеоз подвижничества! Бог
как раз тогда подстраивает встречу,
когда мы, в центре завершив дела,
уже бредем по пустырю с добычей,
навеки уходя из этих мест,
чтоб больше никогда не возвращаться.

В конце концов, убийство есть убийство.
Долг смертных ополчаться на чудовищ.
Но кто сказал, что чудища бессмертны?
И - дабы не могли мы возомнить
себя отличными от побежденных -
Бог отнимает всякую награду
(тайком от глаз ликующей толпы)
и нам велит молчать. И мы уходим.

Теперь уже и вправду - навсегда.
Ведь если может человек вернуться
на место преступленья, то туда,
где был унижен, он прийти не сможет.
И в этом пункте планы Божества
и наше ощущенье униженья
настолько абсолютно совпадают,
что за спиною остаются: ночь,
смердящий зверь, ликующие толпы,
дома, огни. И Вакх на пустыре
милуется в потемках с Ариадной.

Когда-нибудь придется возвращаться.
Назад. Домой. К родному очагу.
И ляжет путь мой через этот город.
Дай Бог тогда, чтоб не было со мной
двуострого меча, поскольку город
обычно начинается для тех,
кто в нем живет, с центральных площадей
и башен.
    А для странника - с окраин.

Инфинитивное письмо и анализ текста:

«Леиклос» Бродского

Александр Жолковский

Понятие инфинитивного письма (ИП) было введено мной в ряде работ, в одной из которых его семантические инварианты были применены при целостном разборе отдельного стихотворения («Раскованного голоса» Пастернака)[1] - наряду с другими инструментами, в частности, инвариантными мотивами поэтического мира автора. Настоящий разбор нацелен исключительно на инфинитивные инварианты, тем более что выбранный текст являет своего рода квинтэссенцию ИП.

«Леиклос» - 2-е стихотворение цикла «Литовский дивертисмент» (1971), посвященного Томасу Венцлова:

В новейшей истории ИП «Леиклос» послужило связующим звеном между двумя влиятельными его образцами: (2) «Устроиться на автобазу...» Гандлевского (1985) и (3) «Грешить бесстыдно, непробудно...» Блока (1914).[3] Перекличку Гандлевского с Блоком отметил уже Безродный (1996), но Лекманов (2000) показал, что «Устроиться...» восходит к Блоку не прямо, а через «Леиклос» Бродского. Он обратил внимание на ироническое «еврейское» обращение Бродским русской патриотической темы Блока (и сказово-российскую иронию Гандлевского по этому поводу), а также на ряд общих мотивов: тошнотворность жизни (икание, блевание, рыгаловку); небрежение матерью; церковную тему (у Блока и Бродского); перину (у них же); конструкцию а не(т)... (у Бродского и Гандлевского).

Цепь перекличек не оборвалась на стихотворении Гандлевского; ср. примеры из Стратановского (5, 6), Рыжего (7) и Серебряника (8), где видны прямые отсылки к Блоку (5), Бродскому (6, 8), Блоку и Гандлевскому (7). Кстати, укажу на один важный признак, разделяющий стихи всей этой группы непосредственно связанных текстов. Стихотворение Городецкого (4) описывает целый жизненный (и посмертный) цикл существования человека (святого), Блок же использует другой вариант виртуального сценария - один день в жизни типового россиянина. У Гандлевского это и вся жизнь, и один конкретный день, а у Бродского опять, как у Городецкого, целый жизненный цикл. Рыжий (7) ближе к Бродскому, Стратановский в одном стихотворении (5) смазывает картину, а в другом дает абрис целой жизни:

О «Литовском дивертисменте» есть статья адресата цикла - Венцлова 1984, с подробностями о первом приезде Бродского в Вильнюс (весна 1971 г.); эти и другие релевантные биографические данные собраны в Лосев 2004. Оказывается, Леиклос, название улицы, где остановился Бродский, значит по-литовски «Литейная», что создавало перекличку с питерским Литейным проспектом, накладывая родной город на Вильнюс. Костел св. Екатерины с двумя башнями (двуглавым он назван для согласования с «царской» темой) был действительно рядом, как и бывшее еврейское гетто, с домами желтого цвета (символического цвета еврейства); кстати, ставшее международным итальянское слово ghetto тоже значит «литейное», по аналогичному соседству еврейского гетто в Венеции. Еще одно наложение своего на чужое состояло в том, что Вильнюс был одним из мест проживания и коммерческой деятельности деда Бродского по матери, родившегося около 1870 г., а Галиция/Волынь, с городом Броды, это исходное место происхождения всех на свете Бродских (Брауде, Бройде и т. д.) Кроме того, Броды, с их рыжим (как Бродский) еврейским населением,—неназванное место действия любимой книги Бродского—романа «Марш Радецкого» (1932; рус. пер. 1939) австрийского еврейского писателя Иозефа Рота, родившегося в Бродах. Добавлю, что центральным мотивом романа является ориентация автобиографичного героя, Карла-Йозефа (нееврея), погибающего около Брод в начале Первой Мировой войны, на своего великого деда Йозефа, героя битвы при Сольферино (1859), где он закрывает собой молодого императора Франца-Иосифа (Карл-Йозеф, Йозеф, Франц-Иосиф – этот ономастический ряд не мог не заинтересовать Бродского). Альтернатива ухода из армии и с императорской службы (ср. пасть за... царя..., а нет...) все время обсуждается в романе, в том числе другом героя, военным врачом-евреем, но никем не осуществляется; оба гибнут.

Продолжая в том же духе, можно задаться вопросом, имелась ли в виду какая-то конкретная, а не только блоковская, и, возможно, тоже  интертекстуальная перина, или это просто вильнюсский неореализм. Наведенный лорнет отдает Онегиным, а как относится к делу, неясно, разве что в самом общем смысле еврейского чувства социальной неполноценности. Вздохи о желанных барышнях-нееврейках («шиксах»)—общее место галутной психологии. Их польскость мотивирована многочисленностью польского населения старого Вильно и, возможно, отражает никак иначе в стихотворении не прописанное присутствие в Вильнюсе польского поэта Виктора Ворошильского, для встречи с которым Венцлова и вызвал Бродского из Питера. Накрышись с головой—по-видимому, подразумевае отроческое половое возбуждение под одеялом, скорее всего, с мастурбацией; не исключен и оксюморонный намек на еврейский обычай покрытия головы талесом во время молитвы. Дождаться Первой Мировой—игривый анахронизм в стиле Зощенко, ср.:

И пасть... за Веру... а нет - ... так...—типичная для Бродского озорная отсылка к расхожему юмору, в данном случае, анекдоту про советского еврея, который, уходя в бой, просит, если погибнет, считать его коммунистом; его спрашивают: «А если нет?»—«Ну нет, так нет!». Блюя в Атлантику от качки—Лекманов видит здесь отзвук известной в СССР комической короткометражки Чаплина, но не исключена и опора на Маяковского, ср.:

А вся финальная конструкция в целом, на едином дыхании укладывающая темпорально сгущенную серию вздыхать—дождаться—пасть—перебраться в рамки одного предложения, напоминает хрестоматийный пассаж из А. К. Толстого:

Остаются открытыми вопросы о конкретных интертекстуальных, а возможно, и интермедиальных (кино?) источниках ряда других готовых образов - толкания тележки по улицам гетто, падения в Галиции за веру и т. п.

Отдавая должное подобным комментаторским поискам и находкам в статье об «Устроиться...» (Жолковский 2002), я подчеркнул, что структуру и интертекстуальность стихотворений типа (1)-(3) следует констатировать не только на уровне непосредственных перекличек, но прежде всего, путем соотнесения со всем обширным корпусом ИП, принадлежность к которому заявлена их вызывающей инфинитивностью. Там же я сформулировал семантический ореол ИП - как «медитацию о виртуальном инобытии субъекта» - и наметил его типовые манифестации. «Леиклос» являет на редкость представительный сгусток инфинитивных мотивов. Его единым стержнем служит еврейская тема диаспорического поиска/подрыва/утверждения собственной идентичности, а одним из важных импульсов—характерный альтернативизм поэтической мифологии Бродского (см. Жолковский 1994). В сочетании с обстоятельствами и коннотациями вильнюсской поездки эти установки и определяют тот специфический поворот инфинитивной сюжетики, которым определяется практически весь строй стихотворения.

Я попытаюсь представить инвариантную арматуру стихотворения путем демонстрации основных использованных в нем мотивов ИП. Я свел их в 7 групп (см. Приложения), довольно крупных и потому не вполне однородных. Эти серии примеров не следуют строго за рассматриваемым текстом и не претендуют на роль его непосредственных подтекстов.Выделены в них инфинитивы и слова, прямо называющие свои тематические рубрики или их более конкретные манифестации. Внутри рубрик примеры расположены в порядке дат рождения авторов.

I группа, «Жизненный цикл, родиться, быть иным», объединяет основные, конститутивные мотивы ИП как «медитации об инобытии», включая и мотив, задаваемый заглавным глаголом стихотворения Бродского. Дмитриев (9), Жуковский (10), Шершеневич (15), Седакова (18), Серебряник (19) дают обобщенный абрис condition humaine и жизненного цикла человека вообще, схематически прослеживая его путь от рождения до смерти, ср.:

Лившиц (12), Нарбут (13), Цветаева (14), Шершеневич (15), Кушнер (17) воображают рождение и жизнь в облике человека иного типа—помещика, среднего обывателя, западного миллионера, старой барыни:

Мережковский (11), Багрицкий (16), Седакова (18) видят жизненную траекторию человека соответственно в виде тучки, разных представителей животного мира, бабочки (а то и Кощея).

В «Леиклос...» Бродский проецирует себя в некую прошлую, хотя и родственную - еврейскую, дедовскую, а затем и эмигрантскую - ипостась. Тему проекции в иное время, отчасти намеченную примером из Цветаевой, мы еще рассмотрим в VII разделе, тему эмиграции—вoII и IV.

II группа, «Перемещение, переезд, метаморфоза», развивает потенциал, заложенный в размышлениях о виртуальном, ином жизненном модусе, реализуя его (а) в виде серии перемещений, часто с помощью транспортного средства, в иное, чужое место, иногда блещущее экзотическим собственным именем, но становящееся своим, родным; (б) с помощью метаморфоз, превращений в кого-то или что-то иное.

 Классический пример подтипа (а) -

Фет (20), Щербина (21), Кузмин (22), Шенгели (28, 29), Дон-Аминадо (30), Луговской (31), Кушнер (32, 34), Ахмадулина (35) дают примеры реальных или виртуальных перемещений на ладье, корабле, корвете, трамвае, поезде, самолете, ракете или еще как-то в жизнь иную, к далеким берегам, в Элладу, Колхиду, родину Гольдони (Италию), Еникале (Крым), Чили, Пернамбуко, Новый Свет, Млечный путь, Грузию, Лувр, Нью-Йорк, за пределы города, страны, материка, земного шара; ср:

Иногда, впрочем, маршрут ведет туда и обратно, ср. возвращение в родимую гавань у Шенгели (мотив, связанный с VIгруппой—«Родина, мать, дом»):

В «Леиклос...» мысленный переброс на сто лет назад, в личность еврея из гетто дополняется теперь маршрутом вильнюсское гетто—Галиция—Атлантика—Новый Свет и последовательностью тележка—пароход (подразумеваемый качкой). Глагол перебраться был уже у Дмитриева (9), но с несколько иным значением, и есть у Рейна в том же значении, что у Бродского, только переезд намечается в загробное прошлое:

Подтип (б) представлен примерами из Городецкого (23), Черного (24, 25), Г. Иванова (27), Вагинова (26), Кушнера (33), воображающих метаморфозы в березку, рысь, снежный ком, корову (в двух случаях подразумевается идея метемпсихоза), статую, дерево, фонтан, волну, сирену, слепого, предателя, камень, волка, жабу, пчелу. Ср. например,

Сравнительно скромная метаморфоза—смена прически и одежды у Ахмадулиной:

Это отчасти сродни переделке пейсов в бачки, знаменующей, впрочем, более радикальную смену места проживания и идентичности (опять-таки пристраиваемой к первому виртуальному шагу – автопроекции в гетто 1870-х гг.).

III группа, «Умереть, воскреснуть, типы смерти», развивает потенциал I группы, фокусируясь на моменте смерти и ее виртуализации—приятии, вплоть до желания/согласия (на некоторых условиях) умереть, а то и преодолении, отмене, вплоть до воскресения и перевоплощения. У Григорьева (37), Аксакова (38), Бальмонта (40), Ахматовой (43), Одоевцевой (44), Окуджавы (47), Горбовского (48), Аронова (49) приемлемость смерти мотивируется: тяжестью страданий; отчужденностью от жизни и людей, или, напротив, идеальностью любовного союза в совместной жизни и смерти, ср.:

стоическим фатализмом; итоговой благодарностью судьбе, жизни, родным местам; прощальной оглядкой на мир, за окно; осмыслением жизни и смерти как ниспосланных испытаний.

Последнее, т. е. упование на высшие силы и ценности, близко к иному типу приятия смерти—надежде на тот или иной - рациональный, а чаще мистический - модус посмертного существования. Так, в строках Фофанова

очевидно лермонтовское намерение уснуть, но в то же время остаться каким-то образом причастным к жизни, растворенным в мире и даже возрождающимся в нем; а у Одоевцевой (44), напротив, налицо готовность погибнуть вместе с миром. В других случаях посмертные планы могут мотивироваться сознанием достойно прожитой жизни и расчетом на память народную[5], например, у Григорьева:

или – у Цертелева (39), Цветаевой (45), Горбовского, Кушнера (50) – упованием на покой небытия; верой в бессмертие творчества; жертвенной готовностью погибнуть за великую идею; трактовкой смерти как загробного паломничества в мир высших ценностей и присоединение к сонму великих имен (ср. то же у Рейна в (36)).

В двух случаях смерть дается с оригинально отчужденной точки зрения: у Бунина в «Без меня» (1916), где смерть окончательна, а способность смотреть передана оставшемуся пустому миру (особенно парадоксально употребление глагола манить):

и у Бродского в «Темзе в Челси» (1974), где смерть примеривается и отклоняется в порядке ошибочного альтернативисткого впадания в чужую, как оказывается, судьбу:

В «Леиклос» этот альтернативизм доведен до иронического перебора возможных вариантов жизни/смерти, что подводит нас к следующему разделу.

IV группа, «Альтернатива, или, лучше, а нет...», впрямую ставит вопрос о выборе модуса жизни и смерти, свободном пересмотре судьбы -  вопрос, имплицитно заданный уже самой виртуальностью ИП, а в «Леиклос» еще и условной модальностью (единственного в стихотворении) начального бы. Характерные обороты—или, иль, лучше (бы), слаще, а (если) нет... Четкая мета-постановка этого вопроса есть в уже приводившихся строках Стратановского: (6) Смертных стратегий/ Социально приемлемых/ выбор не так уж велик, а в данном разделе—у Кушнера  (65) и еще раньше у Северянина:

             Открывает IVгруппу примеров уникальное в ней стихотворение Мея «Сосна» (1845) - мысленно проецируя себя в сосну, поэт переживает вместе с ней отсутствие свободы выбора:

У Северянина (56) и Арабова (67), проблематика выбора прямо возводится к ее шекспировскому источнику[6], но решение оба раза принимается недвусмысленно позитивное. Более или менее равновероятные исходы, иногда с перевесом в пользу жизни, рассматриваются Г. Ивановым (61) и Стратановским (66):

Нередок и выбор в пользу смерти, небытия (ср. IIгруппу) - у Ефименко (58), отказывающейся даже и от вокресения, если оно, вопреки ее выбору, будет бесплотным, у Слуцкого (62) и, с провокационным цинизмом, у Ходасевича:

Кузмин эстетизирует выбор не между жизнью и смертью, а между разными сценариями смерти:

Тот же мотив и тоже на античном материале—в стихотворении Кушнера (65).

Ряд авторов занят, напротив, выбором приемлемой жизненной стратегии, сосредотачиваясь в основном на этических, в частности, творческих, вопросах: Ахматова - с интересным использованием серии альтернативных метаморфоз:

Петровский - с упором на мотив родины (59), Окуджава, наоборот, со вкусом к перемещению:

Евтушенко (64) и Кушнер демонстрируют сознательный мета-подход к жизни и смерти, ср.:

Среди такого веера возможностей находит себе место и финальный выбор, а вернее, ироническая финальная неопределенность в «Леиклос», вполне в духе общего альтернативизма Бродского, причем условное воскресение (после рокового пасть) совмещено с мотивом заграничного путешествия и эмиграции, ср. пример из Окуджавы (63).[7]Это совмещение опирается на духовные и загробные коннотации выражения Новый Свет, актуализирующиеся в контексте конфессиональных мотивов стихотворения и на фоне известного представления об Америке как «том свете».[8]

Vгруппа, «Глядеть, глазеть, вуаеризм»,—один из постоянных компонентов инфинитивной медитации об инобытии. Часто он предшествует перемещению или метаморфозе (IIгруппа), но способен и целиком брать на себя задачу транспозиции в иное, самоотождествления с ним, а также примирения со смертью, ср.

Глаголы смотрения - почти обязательная принадлежность ИП. Характерны в этом отношении два текста Брюсова (69, 70), в которых смотрение совмещено с перемещением в пространстве и во времени и с экзотической ономастикой, ср.:

Примеры из Андреевского (68) и Шенгели (71) интересны употреблением глагола глазеть,

у первого—с эротическим вуаеризмом:

у второго—в духе и возможно, под влиянием мандельштамовского «Еще далеко мне до патриарха...» (1931), с его У всех лотков облизываю губы...:

У Бродского отчужденное глазение на конфессионально чуждый, но притягательный храм, тем более в контексте бесспорно позитивного сада, искусно предвещает следующее затем тяготение к польским шиксам, и все это вместе—финальные перемещение и метаморфозу путем исхода из Старого света и еврейства.

VI группа, «Мать, детство, родина», представляет собой контрастное ответвление центральной для ИП устремленности к иному и реализующего ее перемещения в другие края. Правда, у Блока в «Грешить...» матери нет - в отличие от соответствующих стихов Бродского и Гандлевского,[9] но зато все венчается безоговорчным приятием России. Проблематика тяготения к «родному» (матери, детству, родине, родной вере) и возвращения к нему в противовес предпочтению чужого, уходу, отъезду и т. п. постоянно дебатируется в ИП.

Фомин (72), Нарбут (77), Эрдман (82) предлагают простой романтико-революционно-бродяжнический рецепт ухода от материнского очага в иную жизнь, ср.:

Лившиц (75) и Эренбург, напротив, эмоционально тянутся назад, в детство, к матери, ср.:

Городецкий (73) и Клюев (74) разрабатывают ту же тему в мистико-архаичном духе, с элементами метемпсихоза, причем Городецкий совмещает тему возврата в нерожденность с неким эдиповским воссоединением с еще не беременной им матерью:

У Исаковского (81) реминисцентный возврат в детство совмещен с устремленностью к иному, которая, однако, задним числом признается чисто детской и нереализуемой. Юрин (83) примиряет сиротскую лишенность матери с усыновлением Родиной (в отличие от четкого противопоставления матери и малой, деревенской родины—большой, общесоветской, например, у Фомина (72)):

Сам Бродский, в ранней поэме «Шествие» (1961) от имени князя Мышкина, колеблется между приездом на родину и отъездом:

Пример из Олеси Николаевой (86) примечателен мотивом стыда за родителей (ср. еще стыд у Нарбута (77)). Стихотворение Северянина (76) пронизано духом любви к России, усиленным эмигрантской ностальгией, которую Набоков (80), напротив, отрицает, настаивая на чисто персоналистском поиске собственной идентичности путем наложения на детство узора последующей жизни (что интересно предвещает экспериментально-медитативный дискурс «Леиклос»):

Особняком стоит стихотворение Шкапской (78), написанное с точки зрения не сына, а матери (женский модус жизни как еще один тип «иного»—целая ветвь ИП, здесь оставляемая в стороне).

Самым интересным с точки зрения «Леиклос» представляется пример из Твардовского:

Обращают внимание мотивы: выбора, предпочтения (по заказу, милей); альтернативного рождения, включая характерное, но преодолеваемое А нет...; географического разнообразия, с перебором топонимов (но всегда в пределах России!); семьи и родины, с повторами глагола родиться (бы), но окончательным выбором все-таки в пользу исходного места рождения.

Бродский в «Леиклос» иронически вводит смерть за веру-царя-отечество, но в финал выносит все-таки уход из гетто и всей империи в целом, начавшийся со стыда за мать и вздохов по полькам.

VII группа, «Cто лет, века, эпохи», связана с переброской, в частности, путем бессмертия, в иное время, а сам числовой мотив – с предрасположенностью ИП к однородным перечислениям и потому к счету[10], притягивающему магические и круглые числа. Ср. у Саши Черного:

Пастернак (89), Шубин (90), Майоров (91) и Седакова (92) по-разному устремляют скачок в будущее, иногда ретроспективное, уже сбывшееся; ср.:

Ахматова, напротив, проецирует себя в прошлое, но тоже с очевидной ретроспективностью:

Чистого ухода в прошлое, без взгляда из будущего, нет и у Бродского в «Леиклос».

* * *

Как видим, поэтический сюжет Бродского, исходной мотивацией которого можно считать некий личный поворот еврейской темы, действительно выстроен из готовых блоков, входящих в стандартный инфинитивный набор. Подобное оперирование интертекстуальным запасом не должно удивлять—оно аналогично работе прозаиков с повествовательными мотивами и поэтов с семантическими ореолами метров. В данном случае опора на готовое дополнительно обоснована общим ироническим и металитературным тоном стихотворения, в котором все происходит к примеру.

Задачей статьи было не просто дать интертекстуальный комментарий к стихотворению, а выявить и по возможности инвентаризовать мотивный репертуар ИП, образующего ту дискретную нотную систему, в которой написано стихотворение, ту клавиатуру, на которой оно сыграно, тот язык, код, langue, набор эмических единиц, в терминах которого сформировано и передано сообщение. Параллельные фрагменты были продемонстрированы не в качестве кандидатов в подтексты, а с тем чтобы очертить широкое поле потенциальных решений и увидеть, какой именно маршрут прокладывается поэтом через это поле - что выбирается, а что отбрасывается, и задаться дальнейшими вопросами о причинах такого выбора.

Эти возможности в статье далеко не исчерпаны. Так, возвращаясь к перине, можно было бы обратить внимание на ее утреннюю (а не вечернюю, как у Блока) приуроченность и вообще на отсутствие в «Леиклос» частого в ИП мотива «засыпания», замыкающего дневной, а символически и жизненный цикл (ср. Уснуть щекою на руле в последнем четверостишии у Гандлевского и И на перины пуховые/ В тяжелом завалиться сне в аналогичном месте у Блока), что естественно соотносится с общим позитивным, «выживательским» духом стихотворения, кончающегося не смертью, а альтернативным продолжением жизни. Детальный анализ многих других подобных решений, определяющих специфическую физиогномику данного текста, - особая задача.

За бортом анализа остались также формальные аспекты структуры, тоже допускающие формулировку в терминах грамматических инвариантов ИП. Так, «Леиклос» написано в стилистике частого в ИП, но не обязательного, синтаксического турдефорса: весь текст - одно предложение, и точка стоит лишь в самом конце. На 16 строк приходится 11 инфинитивов, что очень много как по абсолютному, так и по относительному счетух очень много как в абсолютномЮ так и относительном  самом конце.. Однако оркестрован этот турдефорс скорее скромно. Инфинитивы соединены исключительно сочинительными связями -  не подчинены друг другу. Правда, в финале достигается (в соответствии с одним из принципов композиционного нарастания) гипотактический уровень сложности, но он дан лишь намеком - смазан разговорной эллиптичностью выражения а нет, так... (скрывающего подчинительную конструкцию: «а если это не случится, то тогда...»). В последней строке появляется и деепричастный оборот, - единственный в тексте, если не считать идиоматичного и потому малозаметного накрывшись с головой в 9-й строке. Ср., напротив, гроздья деепричастных оборотов, увешивающих инфинитивы в примере из Пастернака (89) и еще более изощренную синтаксическую структуру единого предложения, держащуюся на трех скупых инфинитивах в стихотворении  Зенкевича «В сумерках» (1926):

На этом фоне, как и на фоне обычной синтаксической эквилибристики Бродского (от нее здесь, пожалуй, лишь инверсия сохнущей поверх перины в 1-й строке), «Леиклос» выглядит прозрачной, ненавязчивой, добродушной полупародией на жанр. 

ПРИЛОЖЕНИЯ

А. ПРЯМЫЕ СВЯЗИ

1. Бродский, Леиклос (1971): Родиться бы сто лет назад/ и, сохнущей поверх перины,/ глазеть в окно и видеть сад,/ кресты двуглавой Катарины;/ стыдиться матери, икать/ от наведенного лорнета,/ тележку с рухлядью толкать/ по желтым переулкам гетто;/ вздыхать, накрывшись с головой,/ о польских барышнях, к примеру;/ дождаться Первой Мировой/ и пасть в Галиции – за Веру,/ Царя, Отечество, - а нет,/ так пейсы переделать в бачки/ и перебраться в Новый Свет,/ блюя в Атлантику от качки.

2. Гандлевский (1985): Устроиться на автобазу/.../ К старухе матери ни разу/ Не заглянуть за десять лет./ Проездом из Газлей на юге/.../ .../ Преодолеть попутный гребень/ Тридцатилетия.../.../ А не обломится халтура -/ Уснуть щекою на руле... (1985)