СТРАНИЦЫ САЙТА ПОЭТА АЛЕКСАНДРА РЕВИЧА

 

 

 

 

ИТАЛЬЯНСКИЕ КАРТИНКИ

Ползет расплавленный поток

по склонам, чащам и полянам,

и гибнет крохотный росток,

и гибнет город Геркуланум.

 

Грибом-поганкою возник

высокий смерч огня и дыма,

и гибнет тоненький тростник,

и гибнет город Хиросима.

 

Я сам свидетель этих сцен,

Я видел дым над Сталинградом,

явленье падающих стен,

степных стеблей, горящих рядом.

 

Нерасторжима дней чреда,

как родники, ручьи и реки.

Горят ростки и города

и остаются в нас навеки

1983 г.

 

ПАМЯТИ ВЛАДИСЛАВА ХОДАСЕВИЧА

         Везувий зев открыл - дым хлынул...

  А.С.Пушкин

 

Так вот он ты каков, прославленный залив,

дугою берегов охваченный корявой,

таким ты был, когда Везувий, зев открыв,

окрестность затопил быстротекущей лавой.

 

Теперь стоит себе и курит, присмирев,

злокозненный хитрец, злопамятный тихоня,

а порт Неаполя гудит во весь свой зев,

и окна дребезжат, и двери на балконе.

 

Ночные фонари отражены волной,

и мачты зыбятся безлистой чашей леса,

все пахнет рыбою и гарью нефтяной,

мазутом и смолой, ну что твоя Одесса.

 

Когда-то здесь бывал приезжий из Москвы,

вдоль огненной дуги над морем проезжал он,

трещал мотоциклет и, встав из синевы,

адмиралтейский шпиль вонзался в сердце жалом.

 

О невозвратный мир, куда дороги нет,

где над Москвой-рекой нахохлились домишки...

Опять под окнами трещит мотоциклет,

и слышно, как вопят портовые мальчишки.

 

За окнами вода, синеют острова,

Везувий высь коптит, подмяв поля подножьем,

Но, слава богу, есть деревья и трава

в московском дворике, куда вернуться можем.

 

НЕАПОЛЬ

Довольно мирная гора,

а курит натощак с утра

под белым куполом вселенной,

над этим гулом городским,

над копошением людским

и над удушьем неизменным

 

от этих газов выхлопных,

от неожиданных шутих

зарвавшегося мотоцикла,

оседланного детворой,

газующей по мостовой

так, что листва в садах поникла.

 

Броди себе, как ротозей,

ликуй, что угодил в музей,

разглядывай колонны эти,

дивись дворовыми закуткам,

дворцам, спрессованным векам

и вообще всему на свете.

 

Что было здесь? Что будет здесь?

Весь этот город, рынок весь,

привычный к спешке и бензину,

снует оравой малышей,

улыбку встретишь до ушей

и по ошибке пулю в спину.     

 

Вот так бывает иногда

теперь, как в давние года,

и вместе с тем взывает муза.

Дымит Везувий, как всегда,

и плачут в ветре провода

надрывным голосом Карузо.

 

ДОМ ТРАГИЧЕСКОГО ПОЭТА В ПОМПЕЕ

 

Сочинял поэт стихи,

что-то воспевал,

совершал поэт грехи,

тут же забывал,

пил вино, ласкал детей,

раздевал рабынь,

клал на дактиль и спондей

пышную латынь,

созерцая без затей

солнечную синь.

 

Мы по улице идем,

стены с двух боков,

то простенок, то проем,

то пустой альков.

Вот и форум весь, как есть,

площадь хоть куда,

сколько шуму было здесь

в давние года,

здесь гудел любой квартал,

всяк себе радел,

стихотворец строчки гнал,

вина - винодел.

От колес на мостовой

вдавлен вечный след,

и порос густой травой

дом, где жил поэт.

 

МОНТЕ-КАССИНО

 

        Czerwone maki na Monte-Cassino

        (Красные маки на Монте-Касино...)

  (Из польской песни.)

 

Над асфальтом безлесые горы,

над горами пустыня пустынь,

склон шершавый, как ствол толстокорый,

убегает в туманную синь,

где слепит, словно плавится в зное,

монастырской стены белизна,

вознесенная над крутизною

в незапамятные времена,

а на памяти... господи Боже!..

Под смертельным прицельным огнем

до вершины - к стене - от подножья

разве можно добраться живьем?

Сам я кланялся пулям когда-то,

прижимался к земле без стыда,

но такой высоты распроклятой

не встречалось еще никогда,

не встречалось подъема кошмарней,

и в свидетели вас я беру,

незнакомые польские парни,

погребенные здесь на юру,

позабывшие в этих тесницах

сероглазую Вислу свою,

на ветру, на горе, в Альпенинах,

в чужедальнем полдневном краю.

 

ВЕЧНЫЙ ГОРОД

 

Рим, как слоенный пирог:

складный порядок развалин,

рядом над гулом дорог

плеши зеленых прогалин,

травы среди пустырей,

кустики, чертополохи,

рядом столбы фонарей -

это из нашей эпохи,

рядом на древних холмах

в солнце горят стооконно

грубо поправшие прах

кубы стекла и бетона,

тут же бензиновый дых,

скверы в последних усильях,

тут же колонны базилик,

город не тот, что вчера,

город рабов и Нерона,

город святого Петра,

город витрин и неона.

Заняло время места

и на арену взирает.

Это все жизнь - не мечта,

все остальное... кто знает?

 

КОЛИЗЕЙ

 

        ...а в прилагаемой ситуации желаем

        спокойного места на трибуне...

(Из новогоднего поздравления
на открытке с изображением боя быков)

 

Господи, снова музей,

кругом стены обнесенный,

это же сам Колизей

в дебрях столицы бессонной!

Город, как губка вобрал

все, что нетленно и бренно,

и не овал, а провал

это была арена

с глыбами блоков на дне -

бывшими стенами камер.

Хаос трибун в вышине

вечной воронкою замер,

а вдоль стены, вдоль стены

смотрят пустые окошки,

ночью при свете луны

плачут бездомные кошки

там, где на лучших местах

в ложах безумье сидело,

там, где повержено в прах,

корчилось смертное тело,

там, где с застывшим лицом

пир озарило кровавый

время пред самым концом,

бремя позора и славы.

Город в неоновой мгле,

камни в мерцаниях лунных,

все, кто сражался, - в земле,

и никого на трибунах.

 

ОВИДИЙ

 

Я проходил по залам Ватикана,

я видел Рим во весь его размах,

и зелень знаменитого фонтана

играла бликами в моих глазах.

 

Я в Риме был, я видел Капитолий

и форум озирал с его горы,

обломками заваленное поле,

камнями незапамятной поры.

 

Я в Риме был, а также за Дунаем,

где изгнанный Овидий в ссылке мерз,

так он писал, а мы такое знаем,

когда седеет от дыханья ворс.

 

Так он писал и слезы лил от горя,

и замерзала на губах латынь...

Промозглая зима Причерноморья,

так это ж наша южная теплынь.

 

АППИЕВА ДОРОГА

 

Автобус катит по равнине

вдоль древних стен, под кровом крон

широких допотопных пиний,

бегущих мимо с двух сторон,

вдоль катакомб и свежих пашен,

гробниц и молодых садов,

вдоль зелени и мертвых башен,

вдоль наслоений всех годов,

а дальше призраки пред нами

просвечивают сквозь века,

кресты с казненными рабами,

приспешниками Спартака.

Сквозь вечность пролегла дорога,

навечно клетки плит легли,

и свет небесного чертога

как бы восходит от земли.

 

ФЛОРЕНЦИЯ. УЛИЦА ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ

 

Во Флоренции было не жарко,

с ветерком, а порою с дождем.

То карниз был укрытьем, то арка,

то собор, то случайный проем.

Распогодится - снова в дорогу

вдоль цветистой мозаики стен,

от порога шагая к порогу,

от угла до угла, а затем

вырос этот корявый, замшелый,

схожий с крепостью дом угловой,

тяжкой глыбой, надгробною стеллой

нависающий над головой.

В этой улочке узкой и серой,

в этом доме явился на свет

все изведавший полною мерой

знаменитейший в мире поэт.

Говорили о нем: что за чудо!

Говорили: о нем благодать!

А жилось ему в общем-то худо

и в аду довелось побывать,

в том аду, где удача бездарна,

где любой угрожает закут,

где по руслу любимого Арно

воды Стикса свинцово текут.

Но и это однажды отнимут,

и в изгнанье придется нести

воды, портики, небо и климат,

пронизавший до самой кости,

до кости... и тоска неустанна

по деревьям, следам на песке,

по Тоскане, а эта Тоскана

легкой дымкой дрожит вдалеке.

Так вот, значит, иди и не падай,

зубы стисни и рта не криви...

Но ведь был ему в муке наградой

вечный свет безответной любви.

В безнадежной печали - величье,

и в ненастном свечении дня

пролетает, как луч, Беатриче

сквозь него, сквозь века, сквозь меня.

 

ХРАМ МИНЕРВЫ В АССИИ

(здание и церковная фреска)

 

Машины у мотеля,

“фиат” и “мерседес”,

над ними, как зерцало,

мерцание небес.

 

Как эти краски свежи,

как ясен небосклон,

и на стене все те же

фронтон и шесть колонн.

 

Посмотришь - те же лица

и лишь иной наряд,

вот только нимб златится

да ангелы парят.

 

Под кровлей раскаленной

в полуденном огне

на площади колонны,

колонны на стене.

 

Пусть малость золотистей,

краснее от порфир,

выходит из-под кисти

бескрайний божий мир

 

простором нерушимым

наперекор вражде,

наперекор режимам,

их вечной чехарде,

 

в полдневный свет одетый,

нависший синевой

над площадью вот этой,

над рощей под Москвой.

 

АНТОНЕЛЛА

 

Небо над Азией засинело,

над равниной тонкий влажный дым,

юная синьора Антонелла

водит нас по улочкам крутым.

 

Мимо стен замшелых в гору, в гору,

к храмовым порталам держим путь.

Антонелла, юная сеньора,

дайте нам чуть-чуть передохнуть.

 

Умбрия вся в дымке, как Тоскана,

словно из-под кисти божества,

смотрит очарованно и странно,

так что дышат листья и трава.

 

Под горою стелется равнина,

впрозелень желта, как наша рожь.

Антонелла, bella[1] Антонина,

жаль, что ты по-русски не поймешь.

 

Как тебе сказать, что сердце стонет

от чужой немыслимой красы,

как узнаешь, Антонелла, Тоня,

что бегут безжалостно часы.

 

Словно вдохновенье Перуджино,

эта в дымке даль, и не вздохнуть.

Антонелла, Тоня, Антонина...

Вот и все. А дальше снова путь.

 

 

АССИЗИ

 

           М.Р.

Улочками узкими Ассизи

в гору по бульварной крутизне,

в этой дальней дали, в этой близи

наяву прошли мы, как во сне,

 

город в дымке плавал, как Элизий

наши тени плыли по стене,

сизари стонали на карнизе,

башни утопали в вышине.

 

Родина Ассизского Франческо,

чудо, величайшей кисти фреска,

белизна на зелени высот,

 

одарила нас своим свеченьем

на прощанье перед возвращеньем

под родной дождливый небосвод.

    1987 год.

 

ТАРХАНСКАЯ ЭЛЕГИЯ

 

  С.А.Андрееву-Кривичу

Распутица. Распутье. Долгий дождь.

Две разбегающиеся дороги,

два месива среди полей и рощ,

две линии судьбы и две тревоги.

Один водитель знает, что избрать,

куда свернуть. Он крутит руль направо,

сквозь зубы поминая чью-то мать.

И дальше путь - то кочка, то канава.

Ведь это тот же путь в старинный дом...

Не здесь ли в незапамятное лето

везли в гробу сраженного свинцом

молоденького русского поэта?

И мимо этих вымокших осин,

и мимо этих стародавних пашен

он возвращался, мальчик, внук и сын,

которому уже и дождь не страшен.

Россия, ты бываешь и такой,

такой бываешь и такой бывала.

Навстречу колокольцу под дугой

и грохоту пустого самосвала

ты сыплешь дождь, ты катишь мокрый дол

и вязкое болото по колено.

Твои дожди не худшее из зол,

ты - жизнь и потому благословенна.

 

И так шел дождь и травы приминал.

Ушедший друг, прости меня за гробом

прости за то, что стал я твердолобым,

что о тебе не часто вспоминал,

глотая забытье, как люминал,

но память, эта бестия из бестий,

влечет туда, где мы бывали вместе,

и снова въезд в старинное село,

и хмарью небеса заволокло

над топкой улицей, ведущей прямо

к воротам огороженного храма.

 

Не слышно в этот час колоколов,

лишь где-то за рекою дрожь моторов,

звон струй на полусферах куполов

да шум листвы зеленых коридоров.

Ты говоришь: “Тут рядом, в двух шагах

семейный склеп”. И вот мы в подземелье,

где гроб свинцовый сохраняет прах

того, кто краткий век испил, как зелье

смертельное, и пусть ему горька

бывала чаша жгучего настоя,

мятежный дух летал за облака

и запросто нырял на дно морское.

 

Так ты сказать бы мог наверняка,

а я в ответ: “Мальчишеские бредни”.

Но как скажу, когда здесь на века

свобода обрела приют последний?

 

Недобрый, скверный мальчик, Боже мой,

какой ценой им куплена свобода!

Здесь мать его лежит и дед родной

под низкой кладкой каменного свода,

а наверху... ах, бабушка, она

была крутого норова и часом,

когда толкал под локоть сатана,

дворовых девок била по мордасам,

но внука-вертопраха наказать

ей всякий раз недоставало духа.

Единственную радость подлый зять

оставил, худородный побируха,

пришлось ему за это отписать

изрядный куш, засим проститься сухо.

Была к несчастью радость коротка,

сразила внука злобная рука,

одна осталась бедная старуха

на весь свой век до крышки гробовой.

 

Что в голову ни лезет в день дождливый!

Ты помнишь сам, давнишний спутник мой,

как мокрые к пруду склонились ивы,

как зябко ветками над рябой водой,

как липы ежатся в продрогшем парке,

скрипят стволы, как ржавые флюгарки,

а сень аллей становится темней,

и кажется, проходит ряд теней,

и может отблеск высветить неяркий

туманный лик, и явится она,

та девочка, та мужняя жена,

потерянная навсегда однажды,

единственная, навсегда одна,

слетающая в дрему ночью каждой

всю жизнь до самой пули роковой,

небесный ангел с русой головой.

Не довелось, не выпало в итоге.

Царю Небесный, души упокой.

 

Остались одинокие дороги,

пустынные кремнистые пути,

лесистые кавказские отроги,

где так легко нежданно смерть найти.

Блаженный край! Мы с детства помним оба

горы Бештау острых пять голов,

Машук, встающий рядом крутолобо,

горы Железной лиственный покров

и далеко-далеко в час заката

на горизонте розовый Эльбрус,

и в сумерках распахнутый крылато

белесой тучи демонский бурнус.

Там ты родился, я там жил когда-то

и тоже знаю крепость этих уз.

Он их изведал на краю России,

страны рабов, страны господ, страны,

где пот и слезы почву оросили,

где клены осенью обагрены,

где всю эту красу, скупую, вдовью,

пригорков, сиротливых под дождем,

все чаще любим странною любовью,

таим ее в себе и так живем.

 

Взгляни, мой друг, белеет барский дом

сквозь занавес ветвей, а над прудом

в прибрежной обезлюдевшей аллее

листва роняет капли, и светлее

становится, и край закатный ал,

куда-то на восток уходят тучи,

клубится над водой туман ползучий.

Что это? Дождь, как будто, перестал,

а, значит, завтра ведро, снова лето.

Над парком, над гробницею поэта

зенит прозрачной дымкою покрыт,

окрестных далей меркнет панорама,

темнеет купол неба, купол храма,

вот-вот звезда с звездой заговорит.

13 января 1996 г.

Опубликовано в журнале «АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ», 1999, № 11, с. 59-64.