Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
Публикация стихов Александра Ревича в журнале "АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ" 
Арсений Тарковский и Александр Ревич. Фото А.Н.Кривомазова, сентябрь 1982.
Воспоминания Александра Михайловича РЕВИЧА
Интервью 27 января 2001 г.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ В наших беседах с А.М.Ревичем имя Тарковского мелькало и мелькает постоянно. Мне давно хотелось специально принести диктофон на одну из наших встреч и записать воспоминания поэта о поэте. 27 января 2001 года такая запись была осуществлена. В понедельник, 29 января, студентка-практикантка попыталась расшифровать эту запись, что-то не так нажала в «говорящей ручке» Самсунга, и пятичасовая запись исчезла... Вернее, по дисплею бежали цифры, накручивая секунды, минуты, часы, но голос поэта исчез. Срок гарантии диктофона не истек, из фирмы приехал агент, взял диктофон, оставив мне замену, и предложил подождать новостей из Южной Кореи. В начале мая он же привез мне три кассеты с переписанным интервью. На стыках кассет обнаружились потери. Но многое осталось. Расшифровка магнитозаписи выполнена Т.Насыбулиной. А.Н.Кривомазов, 21 мая 2001 г. АК: Сегодня 27 января, суббота. Я в гостях у поэта-переводчика Александра Михайловича Ревича. Мы с ним вчера вечером договорились встретиться и поговорить об Арсении Тарковском, c которым Александр Михайлович был давно близко знаком. Вопрос первый: в каком году Вы впервые встретились с Тарковским? АР: В 1953 году (или летом 1954-го) мы поехали (я был совсем беден, но тогда перевел ужасную книжку одного адыгейского поэта в Майкопе, а вышла она в Краснодаре, и мне заплатили неожиданно большие деньги) на юг. У нас были деньги куда-нибудь съездить, и нас уговорили поехать в Коктебель. Мы приехли в Коктебель и сняли домик недалеко от Дома творчества. Снимали у украинской семьи, которые жили там вместо выселенных татар. Ходили мы купаться на пляж. Иногда на дикий, иногда у Дома творчества. И однажды там на камнях, на одной босой ноге (второй не было) плясал человек. Смуглый, черноглазый, с черными прямыми волосами. Я тогда не понял, что он очень красив. Эта его беспомощность... (он был без ноги и костылей и плясал). А рядом с ним ходил мальчик. Он говорил очень высоким особенным тембром, украинским: «Леша, Леша, вон камешек, нагнись, подними». Они собирали камни. Это был Арсений с Алешей, Таниным сыном. Потом появилась Таня, белокурая, с голубыми глазами. Потом мы разговаривали. Я выяснил, что это Тарковский. Перед этим я прочитал его феноменальный перевод из Мицкевича. Рядом с ним находился перевод Асеева «Конрада Валенрода» и огромный перевод «Пана Тадеуша» Сусанны Мар, а также “Дзяды” в переводе Левика. Все остальное было пустыми словами. С самого начала «Гражина» брала каким-то особенным нервом и звуком голоса. Я ему сказал, когда познакомились с ним, что хорошо знаю эту поэзию, я вырос на этом языке и абсолютно точно могу сказать, что такого перевода Мицкевича после Пушкина не было ни одного. Он к этому отнесся прохладно, немного удивленно. Он сказал: «Да? Вам показалось, что это так?» Я ответил, что да. Это потом я узнал, что он был кокетлив. На самом деле это его очень обрадовало. Там собралась очень милая компания. Там были Колабушкины, Десницкий, Габричевские, Асмус с семьей, Мариэтта Шагинян, Сергей Васильевич Шервинский - все тоже камни собирали. Там собрался настоящий бомонд. Я со всеми познакомился, хотя и был фигурой совершенно «вещь в себе». С Арсением мы очень после того времени дружили. Он очень сокрушался, что не захватил телескоп. Он говорил: «Саша, когда мы с вами приедем в Москву, вам надо приехать ко мне в Голицыно, я вам звезды покажу». Так я узнал, что Тарковский - энтузиаст звездного неба. Я понял, что эта страсть у него - с детских лет. Такой была наша первая встреча. Первое лето. Надо сказать, что в то лето мы мало общались потому, что он был скован безножьем своим, у него не было ноги. Он не гулял, а мы все время в горах жили. Ходили в горы и там паслись на лоне природы. На перевал ходили, в бухту. Я по первому впечатлению вспомнил, что Арсений говорил особым тембром. Таким тембром говорят люди, у которых на слуху украинский язык. Таким тембром говорил Корней Иванович Чуковский. На этом же тембре пел Козловский. Особенно у теноров это чувствуется. У Арсения тоже высокий голос был. Я думаю, от природы у него был тенор. Просто он не пел никогда, хотя любил очень музыку, без конца ее слушал. Я знал о том, что Арсений очень сильно утверждал миф о своем дагестанском происхождении (Шамхалов Тарковских). Моя подруга - его дочка Марина - до сих пор не опровергает этой версии. Штейнберг, дружа с Тарковским, знал его родителей (когда Штейнберг и Тарковский в Москве сошлись - они из разных мест). Арсения мальчиком хорошо знали Тарловские и очень хорошо знал Арго, потому что они ведь из Кировограда. Так вот, он из шляхетской семьи, украинская шляхта. Они были поляками, потом понемножку приняли православие и делались магнатами. У них там даже было какое-то землевладение, хотя отец его был, кажется, сильно разорившимся. Потом, со слов Арсения, его отец был в ссылке в Сибири как народоволец, один из террористов, которые царей взрывали в каретах. Арсений рассказывал, что он был в переписке, в дружбе с Пилсудским, но одновременно с Пилсудским, там же в ссылке, где был его папа, был Ленин. Хорошее такое сплетение. У Арсения в роду был знаменитейший украинский основоположник театра - Тобилевич. АК: Я был там в музее, в Дубках под Кировоградом, потрясающе! АР: Да, который был его как бы дядей. Кажется, он был женат на его тете. Арсений воспитывался в этой среде. Что такое южная новороссийская среда, я это хорошо знаю, потому что сам родился на юге, в городе Ростове-на-Дону. Что касается его шамхалства, то тут ходит такой анекдот. Когда услышали, что он Тарковский, когда он приезжал на какое-то празднование в Дагестан, кто-то из стариков вышел и упал перед ним на колени, приняв его за потомка Шамхалов. Все они считали его своим царем, а он их не разубеждал. Он был очень по-детски доверчив, при всем при этом Арсений был поразительно лукав. Лукав, отсюда шла и его ирония. Он как-то не опровергал свое шамхалство. В этом тоже был какой-то ход. Мол, пусть поиграют. Что касается нашего продолжения знакомства, то как-то я пришел не в книжную лавку писателей, а в подписной магазин, где книги выписывали, на Кузнецком мосту. Я был с поэтом Юрием Разумовским, который недавно умер. Мы смотрели книги и вдруг зашел человек в черной кепке, короткой черной куртке, в сапоге на одной ноге, а второй не было. Через плечо у него была сумка, в которой что-то было. И он тоже смотрел книги. Присмотрелся: Тарковский! Мы часто стали общаться. Это был год, наверное, 60-й. АК: Я знаю, что у вас были с ним споры о переводе. Вы говорили, что перевод - святое, а он говорил, что перевод вторичен, важнее свой собственный стих, стиль. АР: На самом деле такие вещи бывали у нас, но он не очень на этом настаивал. У меня есть одно впечатление. Он делал перевод, был в процессе, в работе, его настолько посещало вдохновение, что он забывал, что от восточных переводов болит голова. Она болела у него не столько от процесса переводческого, сколько от сознания, что перевод забирает время на писание, а писать хотелось. Писал он очень мало, потому что переводил, а переводил потому, что надо было зарабатывать на еду, на какие-то элементарные вещи. Жили они не Бог весть как тогда, хотя дачу себе он все-таки купил в Голицыне, где мы с ним бывали многажды, где он показывал мне звезды, рассказывал что и как. Тогда польский поэт, знаменитый Ежи Завурский, которого я переводил, тоже, как и Арсений, увлекался астрономией, и тоже с детства. Когда он однажды дал мне на перевод свои стихи, я столкнулся с непонятностью: влюбленный покажет своей возлюбленной звезды Алькор и Мицар. Автор был в Варшаве, я не мог у него спросить. Я позвонил Тарковскому, и говорю: «Арсений, скажи мне пожалуйста, что это за Алькор и Мицар на небе?» Он был узумлен и возмущенно ответил: «Ты что, и такого не знаешь?» Я говорю: «Не знаю». Он говорит: «Это две звезды в Большой Медведице. Одна маленькая такая, слабо мерцающая, а вторая крупная, ясная». А вот какая из них Алькор, а какая Мицар, нужно посмотреть в энциклопедии. У него было к переводу отношение несерьезное тоже из кокетства, и поэтому он написал стихотворение «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова»... АК: Мне интересно, как вы оцениваете оригинальное творчество Тарковского? АР: Дело в том, что о нем отдельно говорить трудно. Он был боковым течением в потоке того, что создавалось в первой четверти XX века. В большей степени это было связано с акмеизмом. У них у всех был культ Мандельштама. Доставало ума, у того же Тарковского, не прыгать от Гумилева. Но Ахматова и Мандельштам были боги. Для меня тогдашнего это увлечение было попыткой подсластить пилюлю. В плохой жизни выпить красоты из тончайшего и редчайшего по звонкости бокала. Арсений на это шел, может быть, сознательно. С этим связано, наверное, неприятие действительности. И он этим был очень похож на Шенгели, учеником которого он был. АК: Он некоторое время жил у него в квартире под столом, потрясающе! АР: Но почему-то всегда он отрицал это ученичество. И он больше ценил Мандельштама и Ахматову, хотя явно недооценивал Шенгели. АК: Шенгели тоже примыкал к акмеистам? АР: Нет, он был в эгофутуристах. Он был близким другом и учеником Игоря Северянина. У него невероятно трогательные стихи есть на смерть Игоря Северянина. Он просто плачет: Вы не были, друг мой, гением, А были вы просто Игорем... Арсений меня, как и многие другие, немножечко всегда этим раздражал. Вот этой, так сказать, пеной. Хотя он это называл мыльный крем. Однажды у меня был разговор с Юнной Мориц. Злющая, очень умная баба. Я говорю о ней так, хотя мы с ней уже давно не общаемся. Однажды я высказал ей свое раздражение «пеной» Арсения. Она сказала: «Ты глубоко ошибаешься. Арсений Александрович заслуживает памятника хотя бы за то, что в наш грязно-серый век вернул красоту». Там был момент не просто эстетический, но в чем-то даже этический. Ведь он боролся супротив всего этого навязываемого народу безумия и бездушия далеко не пассивно эстетикой, но духом. По тем временам у меня были стихи Тарковского на памяти, которые я очень любил. Более всего стихотворение «Эту книгу мне когда-то в коридорах Госиздата подарил один поэт...» Странное, скользящее стихотворение. И к этому же разделу меня обожгло еще одно стихотворение этого же времени. Ведь книги еще не было у него ни одной. АК: Речь идет о пятидесятых годах? АР: Я думаю, что это год 1958, когда он не читал мне много стихов. Я приходил к нему, он тогда уже переселился в дом у станции метро «Аэропорт». Я приходил к нему, он сидел, поджав одну ногу и культю под себя, на большой тахте, у него лежали живописные альбомы, он рассматривал всяких художников, одновременно у него лежали атласы звездного неба, какие-то цветные любительские слайды смотрел он. Было много музыки. У него была замечательная фонотека, такие пластинки были по тем временам... Кстати, он первый, у которого я слышал два варианта оперы «Иисус Христос - суперзвезда». Я очень любил его за это все. Вот еще одно стихотворение, которое меня очень задевало, о портном из Львова, где у него возникает образ Страшного Суда. Стихотворение, очень удивительное по сочувствию. Он был разный очень. Там, где он бывал на полную катушку своей сентиментальности, было жалко на него смотреть. Он говорил и в жизни: «Как мне жалко...» Вот когда эта жалость у него прорезалась, возникали, по-моему, замечательные у него стихи. Независимо от того, как они зарифмованы. Замечательный всегда звук был. Теперь я и сам к этому прихожу. Значит, он был прав, а я был не прав. И, конечно, замечательные стихи о Марине Цветаевой. Потому что там много чувства искренней боли. Там один момент есть. Покаянный, он просит прощения у этой женщины, которая была старше его почти на 16 лет, и с которой у него была какая-то человеческая близость. Мой поэтический и переводческий метод был чужд методу Липкина и Штейнберга. Я от других источников шел. С Арсением мы часто ругались из-за Блока. Он же не принимал Блока совсем. Самого великого русского поэта XX века не принимал. АК: Блок очень неровен... АР: Он велик, и в своей неровности он тоже велик. А кто ровен? Ровных нет, я их не знаю. Мандельштам неровен... Ахматова... Он не принимал Блока, но некоторых символистов он очень любил. Он любил Сологуба. АК: Вы мне сказали, что он очень любил Георгия Иванова. АР: Да, это позднее. Он любил Георгия Иванова. Он прочитал мне стихотворение, которое кончалось: Лермонтов один выходит на дорогу, Серебряными шпорами звеня. Я ему сказал: «Ну и что?» Он сказал: «Как это ну и что? Ты чувствуешь, какая красота, какой звук?» Я ему сказал: «Арсений, пойми одну вещь: если мне понадобится эта красота, я лучше подлинник прочту: Выхожу один я на дорогу... Вот это мне важнее». Арсений со мной спорил, прерывал разговоры. С Арсением было так. Он ведь очень не любил стихов Бунина. Он говорил о том, что Бунин поэт двухмерный. Бунин мне не был близким поэтом совсем. Мне по человечески не нравился Бунин. Какая-то в нем безмятежность была. Он не волновался ни за кого, не переживал. Пока я не дошел до того, что он переживает жутко. Я прочитал Арсению стихотворение, из последних в жизни Бунина, «Ночь»: Никого на свете нет Только я да Бог... Знает только он мою Смутную печаль. Ту, что ото всех таю. Холод. Ночь. Мистраль. На Арсения это подействовало очень. Короче, у нас были расхождения во вкусах, что не мешало нам нуждаться друг в друге, любить друг друга. Когда он умер, и ты мне позвонил, Саша, я тогда даже не смог среагировать на это. По-моему, я даже слов не мог сказать, говорил что-то отвлеченное. А потом я всю ночь не спал, читал его стихи. Я прочитал его стихотворение «Жизнь. Жизнь». И меня прошиб ток, насквозь: «И я из тех, кто выбирает сети, когда идет бессмертье косяком»... АК: Александр Михайлович, как вы оцениваете те книги Арсения Александровича, которые вышли при его жизни, первый сборник? АР: Я могу оценивать эти книги только по тому, как я их воспринимаю. У меня все его сборники есть. Он был в ассоциациях не внешней культуры... Здесь даже не в ассоциациях дело. Арсений жил в какой-то внутренней своей культуре, я сам к этому сейчас прихожу. У Арсения глубоко внутри был дом, семья, колоссальный порядок. АК: Это там, где двое детей? Дочь и сын? АР: Нет, два сына. Дом и семья в детстве у него были, когда он был маленьким, когда они жили в Кировограде, он с братом семье, которая его любила., как младшего сына, образовывала его, отдавала его маленького ходить в гимназию. Семья была культурна, он имел запах домовой печи, я не знаю, какая там была печь, у меня дома голландская была, когда я маленький был. Сейчас это чувство дома и семьи появилось и у меня. Попросту мы с ним сошлись на одном истоке. Я тоже понял, что мое страшное голодное детство начала 20-х годов, что оно было все-таки теплой и душевной порой, для него это тоже так. У Арсения, когда он говорит «О, Матерь Ахайя, Я твой лучник последний», это не просто попытка культуру привлечь для того, чтобы она ему крылышком была, помогла ему летать, «...лучник последний» - это было, я это тоже знаю по себе - это был способ заслониться от страшного мира. Эта культура для него была не целью орудийности, знать и потом фигурять в стихах. У него это было средством очень уязвимой души защититься от всего. Таким же точно был Шенгели, другой человек совершенно. Поэтому я стал его понимать все больше и больше сейчас. У него наиболее сильные, даже не столько сильные, а боевые стихи, я думаю, все-таки связаны с этой памятью домашнего запаха, и отсюда у него рвануло это стихотворение, которое я считаю одним из самых его лучших - «Стол накрыт на шестерых». И даже это дурацкое стихотворение о Молоховец - он ее оболгал там, он злющий тогда был, Арсений. На самом деле это достойная книжка, она учила вкусной пище, больше ни на что она не претендовала. АК: Она учила женщин быть хорошими хозяйками, так? АР: Он ее там обругал... У него очень сильной была связь с истоками, которую он, к сожалению, потерял в этой жуткой жизни. Он остался один, он остался в разоре и блуждании, потом у него появились дети. Дома он не умел делать, потому что был сыном, а не отцом. Такая его природа была - сын, а не отец. АК: Но дети его очень любили - Андрей и Марина. Андрей в «Зеркале» (я читал сценарий) услышал голос отца и у него перехватило дыхание... Он, мальчишка, бежит на его голос, не чувствуя ни земли, ни ног, ничего не видя - только бы ткнуться ему в колени, ощутить на себе его сильные руки... За ним бежит сестренка... АР: Дело в том, что у него были покинутые дети... Я тоже был покинут. Любовь - это странное чувство... Многоликое, многогранное... В нем много разного понамешано. Это русское такое свойство, достоевское. Мы сидели с ним, обедали. Арсений, я, Андрей. Хороший был обед. Потом Андрей с ним поругался. Андрея многое в Арсении не устраивало. Потом мы взяли такси, отвезли его. АК: Он подкалывал, но не иронизировал? АР: Нет, он вообще был неироничный человек, Андрей. Папа был ироничный. Андрей был неистовый человек. АК: Он был прямым? АР: Да, по-моему так. Мы взяли такси, Андрей отвез Арсения в дом на Маяковской. Потом повез меня. АК: Он сам вел машину? АР: Нет, такси взяли. Он решил меня довезти и потом куда-то ехал по своим делам. Значит, мы ехали, и я что-то такое сказал по поводу его папы, что-то нелицеприятное. Он же только что бранил своего отца, но я услышал в ответ: «Не смей ничего такого говорить о моем отце!» АК: Значит, он любил его?! АР: Там все было в смятении, потому что, если говорить о настоящем содержании «Зеркала», то я помню реакцию Элизбара Ананиашвили, когда мы впервые увидели на просмотре этот фильм. Он сказал: «Господи, как это можно до такой степени вывернуть все». Там очень страшные вещи, в «Зеркале». Там есть очень страшный эпизод, когда старушка Мария Ивановна идет, там была снята мать, она ведет двух детей, бедных маленьких мальчика и девочку. Кто эти дети были? Эта была Мария Ивановна и внуки. Но, по-моему, это были два внука. Далеко и не видно: мальчик или девочка. Один побольше, другой - меньше. Я думаю, это был Сеня, старший сын Андрея, и, наверное, Миша, сын Марины. Так что это все очень сложно. Андрей был жесткий, а Марина по-женски измучена. Жалко ее, Марину, - теперь она одна осталась с памятью отца и сделала хорошую книгу о нем. АК: Такой вопрос... Все по-разному воспринимают Татьяну Алексеевну. Ваша точка зрения о ее роли в его творчестве, в их жизни. АР: Татьяна Алексеевна существует для меня потому, что она была женой Арсения. Мы с ней дружили, она как родня стала. Я встаю по утрам, у меня помянник мой в голове, за кого я молюсь. Там Арсений и Татьяна, насчет Марины Ивановны не знаю. Брак-то был Арсения и Татьяны, а теперь они врозь. Она с Алешей там, а его [могилы рядом] нет. О Татьяне можно много говорить. Она иногда мне говорила хорошие вещи. Например, она позвонила, когда Арсений умер, я тогда напечатал «Дом на Плющихе» в «Новом мире». Она прочла, позвонила мне ночью, сказала, что вся в слезах. - «Я была вся в слезах, когда прочитала эту вещь. Ведь мой Арсений был такой поэт! Почему он ни одной такой поэмы не написал?» - по-детски сказала она. АК: У него есть короткая поэма «Слепой» и длинная «Чудо со щеглом»... АР: Во второй поэме есть одна особенность, заметная, мне кажется. Он ее написал... АК: Долгое дыхание... АР: Она написана по-дыхательному. И после того, как он прочитал мою поэму о позднем прощании. Ему об этом сказал Кутик. Сказал: «Арсений Александрович, дико похоже на поэму Ревича». - «Да, но мне так понравилось!», - сказал Арсений. Так вот, Татьяна, у нее бывали какие-то срывы. Она была человеком болезненным, я думаю, патологически скупым. Она никогда не любила тратиться. У них денег было много, но за обед, когда ходили куда-то вместе, расплачивались другие. Ему она денег не давала. Судить ее за это нельзя. Она была такая. У нее был сын Алеша. Очень хороший мальчик. Но у него был порок. Позже он стал алкоголиком. В это время мой Боря, по просьбе Тани, устроил его работать к себе в институт. Алешу никуда не брали. Боря взял его к себе, но у него опять начался запой. Таня была очень благодарна тогда. И по отношению к Боре вдруг оказалось, что она страшно щедрая, она пыталась его одарить. Потом любопытно вот что. Они ругались с Арсением, но когда Арсений бывал в плохих состояниях, она была для него лучшей в мире сиделкой, матерью, всем на свете. У нее еще одно было качество. Она была очень талантлива как переводчик прозы. Я думаю, она была одной из лучших переводчиц в России. Странность отношения со стороны Арсения была в том, что она была главным добытчиком в семье. АК: То есть, она зарабатывала гораздо больше, чем он? АР: Она их кормила. На ее деньги дом был сделан, квартира. Арсений плохо издавался, а переводы лишь что-то могли дать. Кончилось это тем, что у него возник какой-то комплекс неполноценности, он стал немножечко самоутверждаться. А поскольку он человек был домашний, он же был дико домашний, фактически не заводил романов, красавец из красавцев, и девки на него просто вешались, и молодые. Таня в этом смысле бывала иногда активна, она умело и быстро отшивала их... АК: Вернемся к его стихам, вернее, к любимым Вами у него стихам. АР: Вот чудное стихотворение! Он вдруг стал писать ностальгические стихи. Из своей юности, о том времени. Он стал тосковать, он сильно затосковал, пошли стихи: С безымянного пальца кольцо В третий раз поневоле скатилось, Из-под каменной маски светилось Искаженное горем лицо.
Никому, никогда, ни при ком Ни слезы, средь людей, как в пустыне, Одержимая вдовьей гордыней, Одиночества смертным грехом.
Но стоит над могильным холмом Выше облака снежной колонной Царский голос ее, просветленный Одиночества смертным грехом.
Отпусти же и мне этот грех. Отпусти, как тебе отпустили. Снег лежит у тебя на могиле. Снег слетает на землю при всех. АК: Вы знаете, о ком это стихотворение? О Цветаевой. АР: Конечно, знаю. АК: Здесь есть один ход, который сразу почувствовать надо. Мое внимание на него обратила Маргарита Малинская. Цветаева часто машинально, нервно крутила кольца, снимала с пальца, нанизывала обратно. У него еще есть стихотворение: ...Колышется ива на том берегу, Как белые руки. Пройти до конца по мосту не могу, Но лучшего имени влажные звуки На память я взял при последней разлуке. Стоит у излуки И моет в воде свои белые руки, А я перед ней в неоплатном долгу. Сказал бы я, кто на поемном лугу, На том берегу, За ивой стоит, как русалка над речкой, И с пальца на палец бросает колечко. АР: Конечно, у него началась тоска. И она родила стихи. И задним числом, конечно, я могу сказать, поэт он был замечательный. При всем при том... Я этого немножко недопонимал, почему - я вам рассказал, причины же были. Я не люблю в поэзии закрытых глаз. То ли дело, например, Туроверов, - его прямо Лермонтов ведет! АК: У Тарковского ведь тоже есть какие-то параллели с Лермонтовым? АР: Никаких параллелей. А тут она прямо лежит. «Пускай она поплачет, ей ничего не значит». Но когда Тарковский умер, и ты мне, Саша, сказал, я просто заболел, ночь не спал, читал его стихи. И меня стало пронизывать, особенно когда я прочитал «Жизнь. Жизнь». Ему очень помогало, видимо, то, что покаяние в нем жило, внутри, и он по-христиански потянулся к своему Богу. Ему понадобился Бог. Арсения многие ругают, но ведь надо сказать, что у него от природы такой характер был человеческий. Мальчик был, красавчик был. Из них из двух, я пытался их мирить, Аркадия [Штейнберга] и Арсения. Разница была в том, что Аркадий об Арсении никогда ничего плохого не говорил. Прости ему Господь. Он слишком много сделал такого, за что надо простить. Вы не знаете, его ведь, наверное, не соборовали, не причастили и не исповедали под конец, да? Только отпели. АК: Я не знаю. АР: Его не причастили, это очень плохо. Надо соборовать в таких случаях. Все грехи отпускаются, кроме смертных. АК: Я не знаю, гроб лежал сутки в церкви. АР: Гроб лежал, это его отпевали мертвого, а живого его не причащали, не могли. АК: Раз они были верующие, оба глубоко верующие... АР: Но ушел он не покаявшись. АК: Не простившись с... АР: Не было у него покаяния и не было исповеди. АК: Наверное, в той больнице этого не было. АР: Я думаю, Господь простит. Прости его Господь, Арсюшу нашего. Чудный Арсюша был. Вам еще стихи почитать? АК: Можно еще спросить... Инна Львовна Лиснянская в своих воспоминаниях говорит о том, что у них была с ним особая дружба. Мы, собственно, оба с Вами слышали об этом, когда были на вечере Тарковского в Библиотеке русского зарубежья. АР: Не было особой дружбы. Не было по одной причине. Лиснянская - женщина очень импульсивная. Она иногда намекает на то, что у них романическое что-то было. Но Таня никого не допускала к нему! Поэтому Лиснянская была как бы отодвинута из дому. А Семена Тарковский не переносил. И то, что Семен сейчас с таким восторгом говорит об Арсении, слава и хвала Семену. Со Штейнбергом там тоже немаленькая роль Татьяны Алексеевны была. Потом деньги вмешались, а деньги - это не Арсения амплуа. Он был равнодушен к деньгам. АК: Мне думается, что творческое долголетие Семена Израилевича - это какая-то высшая ему награда, а то, что Арсений Александрович в последние годы утратил свою поэтическую и физическую мощь, я лично связываю с лечением: когда он сломал руку, его по уши нашпиговывали этой дрянью, лошадиными дозами наркотиков. АР: Нет, у него давно зрели тромбы, бляшки на теле. Это очень страшно. Не было питания мозга. Мозг сохнуть стал. АК: Ему же могли сделать операцию, прочистить... АР: Невозможно, не умели тогда. Сейчас шунтируют, тогда не умели. Тогда медицина губила людей, не умея, а сейчас губит, умея... АК: Его ученики, мы сейчас смотрели книгу Синельникова «Аргонавты», Радковский, Миллер... АР: Все малоинтересно. Он приближал к себе неинтересных людей. Почему, не знаю. АК: Витковский мне в письме написал, что Тарковский брал на себя страшный грех за то, что вводил в литературу, давал рекомендации не очень одаренным людям. АР: А еще Лаврин был, тот хоть ушел совсем. АК: И те как верительную грамоту высшей пробы предъявляют его похвалы... АР: Он был по природе своей очень одинок. АК: И добр? АР: Да. Был интересный случай. Мы одно время увлекались гороскопами. И как-то мы собрались читать гороскопы. Он - коза. Коза, написано, - капризная. Он ведь капризный, правда? И дальше стали читать - один к одному про него. Там сказано так: коза дает себя привязать, но при этом тянет свою веревку. Арсений, абсолютный. Он разозлился и сказал: все враки, ничего подобного. Я хотел сказать, что в этом разделе «Коза» имеется сноска, сочетание знаков Зодиака с китайским гороскопом (а он Рак). В характеристике такой козы сказано: хорошая Коза, добрая. Он лез из кожи, чтобы казаться не таким, какой он был на самом деле. Он был беззащитный, мягкий и способный к любви. Он сделал все для того, чтобы казаться жестче, но ничего не получалось. АК: Может быть, это и есть природа Рака: окружить себя каким-то панцирем? АР: Совершенно верно, хитином покрывался. Какую же мы с вами хорошую вещь изобрели по поводу того, что бесы дергают за нервы, чтобы они скакали, прыгали и чтоб люди совершали неожиданные поступки. АК: Он и его сын. Я слышал такое воспоминание его близкого друга. Он пришел в гости и сидел с ним. И они оба сидят и молчат. Проходит большое время, они сидят и молчат. Друг говорит: «Спасибо! Я пошел!» Арсений Александрович ответил: «Нет, ни в коем случае, будь с нами». Проходит время, довольно томительное, и видно, что отец и сын погружены в какое-то вымученное молчание. Он опять порывается уйти. Тарковский вновь твердо и требовательно говорит: «Пожалуйста, я тебя очень прошу, будь с нами». В конце концов Андрей встал, простился и ушел. Друг поразился тому, что у них нет диалога, каких-то мостиков друг к другу. Вы согласны с этим? АР: Да. Во-первых, у них были полосы, когда Андрей очень злился на своего отца. Кроме того, я хочу признаться, я не могу понять, почему я любил Тарковского. Эта любовь как к противоположному полу, как к женщине. Это была любовь. С моей стороны относительно Арсения. Наши беседы с ним о литературе не приводили ни к чему никогда. Я в какой-то момент перестал с ним о литературе разговаривать. Он и сам не очень любил, отшучивался. А когда я говорил с Аркадием Штейнбергом, мы ругались, мы бранились, а с Арсением я никогда не ругался. Аркадий меня питал, я надеюсь, что я его тоже. У нас была обратная связь. С точки зрения духовной связи Аркадий был мне интереснее, чем Арсений. Липкин менее сейчас становится интересным потому, что у нас совсем с ним разные позиции. А Тарковского я любил, и даже в то время, когда я много лет не общался почти с Аркадием, с Арсением каждый день мы разговаривали. А разговоры были очень смешные. Я болею, Арсений звонит мне узнать, как мое здоровье. Он заботливым бывал очень, несмотря на то, что казался холодным. Он позвонил, говорит: «Ты берешь трубку?» Я говорю: «Да». Он говорит: «Лучше тебе?» Я говорю: «Да вот, лежу, читаю». - «Что читаешь?» - «Некрасова.» - «Зачем ты его читаешь? Кому он сейчас нужен, твой Некрасов, такой несозвучный поэт?» Я знаю, что он любил всегда Некрасова. На него что-то находило в этот момент. Я смолчал и не стал спорить. Но через несколько минут я ему прочел стихотворение «Утро», где описано ужасное петербургское утро. Проститутка домой на рассвете Поспешает, покинув постель. Офицеры в наемной карете Едут за город, будет дуэль... Арсений говорит: «Слушай, уже готовый Ходасевич». Ухмыльнулся и сказал: «Да, он умел писать», имея в виду Николая Алексеевича Некрасова. Он обожал Некрасова, но у него вожжа попала под хвост и он вел себя как негативист, как маленький мальчишка. Другой случай. Он дружил с замечательным поэтом, Сергеем Марковым. АК: Я никогда этого не знал! АР: Дружил, потом они разошлись, потому что Марков никогда не навязывался, а Арсений что-то такое сказанул или сделал, из-за чего Маркову не захотелось иметь с ним связь... Тем не менее, Арсений, встречая его, мог сказать: «Мой любимый поэт». Говорили о Маркове: «Ты же знаешь, что он его любимый поэт». Он говорил: «Да так как-то вот...» Примерно так он любил рассказывать этот анекдот дурацкий грузинский: - Вано, ты виноград любишь? - Кушать да, а так... АК: Обычно это анекдот с помидором... АР: Да, вот так он сказал про Маркова. Я процитировал ему 6, нет, 12 строк. Окончание стихотворения: Я жду невероятного покоя... Мне колет плечи голубая хвоя, Широкий луч упал ко мне на грудь. Но я, как Будда, вывернул колени, Весь преисполнен желчности и лени, Хочу постичь таинственную суть. Я окружен у пропасти познанья Явленьями, которым нет названья, Я растворился в них, но берегу Единственное найденное слово; Оно упасть, как плод, уже готово, Но торопить его я не могу. Ко мне жара угодливо приникла. Я жду сирены, стука мотоцикла И окрика спокойного труда, Чтоб в хаосе нарушенного смысла Явились лица, имена и числа - Простые, как железная звезда. - Арсений, это лучше Заболоцкого, такое бывает, лучше. А ты ругаешь его! - Ну, у него тоже попадаются стихи, у Сергея Маркова... А в другое время он говорит (искренне, с восторгом): замечательный поэт! АК: Значит, его реакция непредсказуема? АР: Непредсказуемая была. Он меня дико приманивал именно этим. Невероятной детскостью. АК: Вы говорите, он вас любил. Вы ведь на себе это чувствовали, правда? АР: Любил по-настоящему. АК: И умел как-то все сердечно донести. Вообще он любил очень многих людей. АР: Он любил этих Лавриных всех, он их любил. АК: И вы видели, что он искренен, то есть он не обманывает. АР: Ему нравились стихи Юры Левитанского, который, с моей точки зрения, просто не поэт. Принято считать, что Левитанский - поэт первостатейный. Среди интеллегентов принято считать, что Рубцов - это бездарный подражатель Есенина, которого они тоже не признают. Я вам сейчас прочту стихи Левитанского, они изданы моим учеником и другом Толей Каменковым в Иркутске. Я вам сейчас прочту по одному стихотворению и вы, как чуткий человек, воспримете их. Какое вам больше понравится. Одно читаю стихотворение Левитанского, любое. Пред вами жизнь моя, прочтите жизнь мою: Ее, как рукопись, на суд вам отдаю. Как достоверный исторический роман, Где есть местами романтический туман.
Но неизменно пробивает себе путь Реалистическая соль его и суть. Прочтите жизнь мою, прочтите жизнь мою: Я вам на суд ее смиренно отдаю.
Я все вложил в нее, что знал и что имел. Я так писал ее, как мог и как умел. И стоит вам хотя б затем ее прочесть, Чтоб все грехи мои и промахи учесть.
Чтоб всех оплошностей моих не повторять. На повторение уж время не терять. Мне так хотелось бы, чтоб повесть ваших дней Моей была бы и правдивей и честней. Такова декларация жизни, которую он мне нарисовал. Правда же? Я беру любое стихотворение. Я уеду из этой деревни. Будет льдом покрываться река. Будут ночью поскрипывать двери. Будет грязь на дворе глубока.
Мать придет и уснет без улыбки. И в затерянном сером краю В эту ночь у берестяной зыбки Ты оплачешь измену мою.
Так зачем же, прищурив ресницы У глухого болотного пня Спелой клюквой, как добрую птицу, Ты с ладони кормила меня?
Не грусти на знобящем причале, Парохода весною не жди - Лучше выпьем давай на прощанье За медовую нежность в груди.
Мы с тобою, как разные птицы, - Что ж нам ждать на одном берегу? Может быть, я смогу возвратиться, Может быть, никогда не смогу.
Но однажды я вспомню про клюкву, Про любовь твою в сером краю, И пошлю вам чудесную куклу, Последнюю сказку мою. Разница есть? АК: Какая-то грусть, печаль, какое-то прозрение... О Тарковском... Не кажется ли Вам, что его сборник «Вестник» - один из самых лучших и главных его сборников - по композиции, по составу, по художественному оформлению? АР: Конечно, там ведь все сконцентрировалось уже. Я вот недавно перечитывал его полностью... АК: Давайте прочтем надписи его вам, у вас же есть книги с его надписями. АР: Когда он дарил эту книгу, то был в плохом состоянии. Надпись - это «От юности до старости» - «Дорогим, самым любимым друзьям моим Мурочке и Саше на добрую память с пожеланиями счастья, Арсений», это 1987 год. Такая дежурная надпись. Вторая: «Дорогим Мурочке и Алику с исправлениями опечаток и пожеланиями счастья». Это поживее, это однотомник избранный. АК: Здесь, кстати говоря, моя первая его фотография. АР: Ваша? Хорошая. Вот Арсикина книга. «Поэзия Грузии. Избранное». Это грузинская поэзия. «Дорогим и милым Мурочке и Алику от их старого друга, с пожеланиями счастья. Тарковский». Это Липкин. Неинтересно совсем. Тарковский, «Зимний день» - «Дорогим моим Мурочке и Алику с давней дружбой на помин души автора с любовью». АК: С книжкой «От юности до старости» у меня связано одно воспоминание. Там, на обложке, есть фотография его, и мне Татьяна Алексеевна сказала, чтобы я пошел в издательство «Советский писатель» и непременно получил за нее гонорар. Я сказал: что-то мне говорит, что это не моя фотография. Она мне очень твердо сказала, что это моя фотография, и я должен получить гонорар. Надо сказать, что я отдавал им много фотографий для раздачи, подарков, часто не оставлял себе копий - на них просто не было в тот пылкий фотографический период времени... Я пришел в издательство, положил перед начальником листок бумаги, на котором были перечислены вышедшие в издательстве книги с моими портретами авторов (Жигулин, Леванский, кто-то еще, не помню, и Тарковский - в этой книжке), и сказал, что готов получить свои несчастные пять рублей за портрет. Он мне дает пятнадцать рублей и говорит: «За (фамилия) - пять, за (фамилия) - пять и т.д. Итого - пятнадцать. Получите.» Я удивился и говорю: «А за Тарковского?» - «За этот снимок Вам ничего не полагается. Потому что Вы не его автор!» - «А кто же его автор?» - «Я!» Мы еще немного поговорили, я даже получил приглашение на персональную фотовыставку этого фотохудожника, но закрутился и так и не попал на нее. Такая история, почти анекдот... Александр Михайлович, есть одна трудная тема, которая молодым закрыта, но с возрастом она как-то виднее. Арсений Александрович в последние годы сильно ослаб физически... и не только. А ведь это был блистательнейший ум... АР: Это была тяжелая катастрофическая болезнь. АК: То есть вы связываете это с болезнью? АР: У него были практически закупорены сонные артерии, то есть у него были бляшки так называемые. Кровь не проходила в мозг, и мозг стал распадаться. Это тяжелая болезнь. Так погиб Тынянов, у него был рассеяный склероз. Это был несчастный случай, он мог еще долго жить, если бы этого не было. Он ведь человек был крепкий. Я могу сказать одну вещь. Для него была большим несчастьем война. Он - лира, как музыкальный инструмент, невозможный на войне. Поэтому он практически ничего не мог написать о войне, только о госпитале, где бабочка летает... И там несколько стихотворений совсем плохих. Он не мог писать, это было запретно для него. Он был тот цветок, который в огне жить не мог. АК: Очень недавно вы довольно прохладно относились к его стихам, и у вас были свои мотивы их критиковать. АР: У меня и сейчас они есть. Я самое главное скажу. Он шел от той линии, которая насаждала красоту во что бы то ни стало. Он закрывал глаза на жизнь, а жизнь была трагическая. Великие поэты зацепляют жизнь. Иначе не может быть. Я на днях открыл одну вещь. Мы с вами говорили о Георгии Иванове, которого очень любил Тарковский. Знаменитый поэт. Он его поздно для себя нашел, но он был родным, он брата нашел. Я вам сейчас прочту одни из самых лучших стихотворений, одно вы не знаете совсем. Январский день. На берегах Невы Несется ветер, разрушеньем вея. Где Олечка Судейкина, увы! Ахматова, Паллада, Саломея? Все, кто блистал в тринадцатом году, Лишь призраки на петербургском льду.
Вновь соловьи засвищут в тополях, И на закате, в Павловске иль Царском, Пройдет другая дама в соболях, Другой влюбленный в ментике гусарском.
Но Всеволода Князева они Не вспомнят в дорогой ему тени, Ни Олечку Судейкину не вспомнят, - Ни черную ахматовскую шаль, Ни с мебелью ампирной низких комнат - Всего того, что нам смертельно жаль. Хорошие стихи, правда? А вот торой поэт, эмигрант: Уходили мы из Крыма Среди дыма и огня. Я с кормы все время мимо В своего стрелял коня. Плыл он, плыл, изнемогая За высокою кормой, Все не веря, все не зная, Что прощается со мной. Сколько раз одной могилы Ожидали мы в бою. Конь все плыл, теряя силы, Веря в преданность мою. Мой денщик стрелял не мимо - Покраснела чуть вода... Уходящий берег Крыма Я запомнил навсегда. Разница есть? Там хорошая жизнь, там эстетство. А тут настоящая жизнь, обливающаяся кровью. Он предал коня и будет мучиться всю жизнь. Это поэт, которого мы совсем не знаем. Николай Туроверов. Мальчик, казачий есаул. Он был председателем казачьего круга в Париже. Арсений отмахивался от боли времени, он себя щадил. Он молчал о самом главном, и Ахматова молчала. АК: Это было в их стилистике! АР: Это было закрыванием глаз на трагедию века. Арсений был силен там, где его мало интересовала красота. Тогда и появлялся «Стол накрыт на шестерых». Тогда и появлялся «Портной из Львова». Это натоящее, и к этому приближался Штейнберг, и к этому все время тянется Липкин, которому, с моей точки зрения, тоже школа мешает. Она и Штейнбергу мешала. А теперь и я в эту школу ушел, понимаете? Ничего хорошего в этой школе нет. Перед этим был Блок и Волошин. Белый и Сологуб. Поэтому я говорю, что это интеллигентное писание. Туроверов не глупит, он любит, страдает от потери. А Георгий Иванов любит по-своему, прохладно любит, себя больше любит. И не страдает. Он хорошо там жил. А Ходасевич - это другое дело. У Арсения было свойство одно, и ничего он с этим поделать не мог... Когда он заводился, он начинал говорить всякие пакости о своих ближних. Что он рассказывал о Липкине, это уму непостижимо. И то же об Аркадии. Притом об Аркадии он рассказывал без злобы... Вы же знаете, они годами не разговаривали. АК: Я поразился, Штейнберг, когда мы с ним заговорили о Тарковском... АР: Он очень хорошо всегда о нем говорил! АК: ...вынимает серый однотомник Тарковского с волнующей теплой сердечной дарственной надписью. Я был тогда просто поражен тем, как мало знаю об их отношениях и сколь поверхностны и неправильны мои знания об этой стороне их жизни, а ведь три года назад на вечере Штейнберга в литературном музее была большая замечательная выставка в его честь, там, среди многих документов и фотографий, лежало позднее дружеское и очень заботливое письмо Тарковского к Штейнбергу по случаю выхода отдельным томом его перевода «Потерянного Рая» Милтона. АР: Это было, пока они окончательно не разошлись. А Таня виновата во всем. Она не захотела деньгами делиться за переиздание совместных переводов. Аркадий и Арсений вдвоем сделали книгу переводов Стийенского и все последующие издания шли и шли, но Штейнберга сняли как переводчика. Арсений деньги за это получил, а когда Аркадий после отсидки вернулся, они не захотели ему платить... Первая публикация в журнале "АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ", № 6, 2001, с. 45-60. 
Деград |
