Всегда воспринимал творчество Арсения Тарковского как заведомо более высокое, нежели стихи подавляющего большинства его современников. В то же время видел (было время, когда мой круг общения был очень широк и интенсивен), что существует традиция принижения его стихов, отношения к ним как к подражаниям, как к чему-то вторичному. Мне казалось, что многие современные поэты чувствовали бы себя гораздо более комфортно и им жизнь подарила бы гораздо больше лучей славы, если бы где-то рядом не существовал тихий и неприметный искалеченный войной старик Тарковский со своими малоизвестными широкой публике книжками. Другие могли сколь угодно долго заниматься поэзией, но они оставались непосвященными в ее тайны - их печатные стихотворные потуги красноречиво говорили об этом.

      Но он не любил комплиментов в свой адрес.

      - Пишу и пишу, а как получается - не мне судить...

      - Но неужели Вы не видите, что у других получается в 1000 раз слабее?!.

      - Все зависит от задачи. От ее сложности. От ее новизны. От наличия первопроходца и его достижений, его примера. Не мне судить, кто и какую задачу себе выбрал и когда достигнет своей вершины. Хватит ли ему жизни на это. Думаю, автору прежде всего не нужно мешать - в том числе и советами. Поэзия - беспредельна. Абсолютно свободна. Тонкость в том, что поэт часто внутренне несвободен. Это чувствут читатель. Происходит отторжение...

      - Арсений Александрович! Я в ужасе от того, что Вы говорите. Ведь если в поэзии существует абсолютная свобода - значит, оправданы килотонны макулатуры, которые наварили, ради пропитания и дешевой популярности, Ваши собратья по перу!

      - Лишите поэзию свободы, и она умрет. Прикажите писать только так и не иначе, и все сейчас же начнут писать в стол...

      - Я где-то уже это слышал, Арсений Александрович. Если честно, считаю это очень слабым доказательством. Давайте его проотрицаем и посмотрим, что получится. Итак, мы приказываем всем писать абсолютно свободно, больше того, делаем крен - пишите, гады, похуже! И что же: все назавтра накропают новые "Евгении Онегины" и новые "Возмездия"? Как бы не так! Украсят Родину такими цветами, что по три часа будет рвать от каждой книжки... Что тут рассуждать: бараны останутся баранами и ослы - ослами... Другое дело, что Тарковский и тут останется Тарковским и будет карабкаться на свои вершины... И обнаружит: при всех кренах и приказах его участь одна: писать в стол... Вот тебе и абсолютная свобода, разве не так?

      Смеется:

      - Спасибо, что дали слово, Сашенька! Не обижайтесь, но и Ваше доказательсво не ново, я его тоже где-то слышал или читал что-то подобное, и оно тоже слабо, потому что мало что объясняет... Вы не находите, что все в нашем предмете обсуждения слишком субъективно и зависит, вдобавок, от чужой точки зрения: для одних Блок - гений и недосягаемая вершина, а для других - восемь толстых томов, как Вы выразились, сплошной макулатуры?

      - Блок - нехороший пример... Я в студенчестве, стиснув зубы от скуки и сплошного неприятия, промчался по его восьми томам и тому записных книжек и был в шоке - где же Поэт? Но ведь другие - асы! - падают перед ним на спинку... Я был тогда упрям, как черт: второй, третий полет низко-низко, с лупой в руке: ну где же там оно? покажите!.. и вдруг однажды - в какой-то первозданной росе и красоте, безумной и острой, - встало во весь рост и слегка так закачалось: "Когда в листве, сырой и ржавой, рябины заалеет гроздь, когда палач рукой костлявой забьет в ладонь последний гвоздь..." - и понеслось, понеслось... Таким же "закрытым" для меня долго был Брюсов: утюжил-утюжил, утюжил-утюжил, и только потом, потом, потом... постепенно... Кстати о Блоке. У Гиппиус есть воспоминания о молодом Блоке - о его тихой глухой речи, немногословии, скромной манере держаться в тени... В первые месяцы знакомства с Вами часто ловил себя на мысли, что поздний Тарковский по манере общения напоминает молодого Блока...

      - Не помню.. не знаю...

      - Продолжим спор?

      - Ни в коем случае!..

      - ???

      - !!!

      - Что так?

      - Я устал...

      - И...

      - Будем просто пить чай...

      (Все ясно, чего он хочет. Детское время кончилось. Мне пора уходить.)

      С непосредственностью молодости (иногда мне казалось, что ему эта черта во мне нравится, иногда - что он дает мне чуть-чуть больше свободы, чем остальным) тяну:

      - Ну вот, только разогрелись... так неохота уволакивать...

      - А Вас никто и не гонит...

      - Так, - громко говорю я (он с подчеркнутым холодом смотрит в сторону, демонстрируя свой царственный равнодушно-непроницаемый профиль), - думай, Саша, думай: что же тебе предлагают? Шахматы уже были... Так... Так-так... Ага! Не согласитесь ли, Арсений Александрович, 10-15 минут попозировать молодому рабоче-крестьянскому и трудово-интеллигентскому фотохудожнику-самоучке? Любопытная штучка, знаете ли: никому неведомый разночинец... Сделайте милость! Он будет тих, как мышка...

      Он спокойно и очень серьезно, о чем-то размышляя, смотрит (вынимаю фотоаппарат), как будто бы видит меня сегодня впервые, еще немного думает... и разрешительно кивает... Щелкаю, щелкаю, щелкаю... Иногда ладонью касаюсь своего носа и отвожу ее вправо - он послушно разворачивается вправо, иногда кончиками пальцев свободной руки прижимаю свой подбородок к груди - он послушно опускает голову. Мы тихонько работаем час, а, может, два; он пластичен и предельно выразителен, эта работа доставляет мне огромное наслаждение, наконец я опускаю камеру (в полутемном поле видоискателя дешевой зеркалки безумно устают от напряжения глаза при практически постоянной смене наводки на резкость!) и говорю:

      - Согласитесь, Арсений Александрович, как фотограф я Вам гораздо интереснее, чем собеседник?!.

      Он не спешит отвечать, но и не держит ответ в себе так долго, чтобы я успел забыть вопрос. Мягко и добро улыбается:

      - Вы не правы...

      - Ого! Эта моя неправота делает меня счастливым!

      Пауза. Улыбка (усталая, но по-прежнему добрая):

      - Меня - тоже...

      Прокручиваю в голове нашу беседу и вдруг начинаю хохотать.

      Он недоуменно смотрит на меня и тихо спрашивает, что я нахожу смешного?

      - Мы говорили - каждый о своем, почти не слыша собеседника! Классический дуэт! Как в знаменитой украинской опере... Дуэт Одарки и ее мужа... "...И не буду я молчать!"

      - Отчего же, - говорит он, - контакт был... - думает и называет автора либретто, композитора, имена героев, имена исполнителей, говорит, что у него есть пластинка, он ее любит и может поставить...

      - В другой раз, в другой раз, - говорю, - мне пора уезжать... (Думал, что таких встреч у нас впереди много, но нет, период его относительной речевой активности обрывается 85-86-м годами... Дальше он будет просто любить - любить всех! - и ждать встречи.)

* * *

В последний месяц осени,
На склоне
Горчайшей жизни,
Исполненный печали,
Я вошел
В безлиственный и безымянный лес.
Он был по край омыт
Молочно-белым
Стеклом тумана.
По седым ветвям
Стекали слезы чистые,
Какими
Одни деревья плачут накануне
Всеобесцвечивающей зимы.
И тут случилось чудо:
На закате
Забрезжила из тучи синева,
И яркий луч пробился, как в июне,
Из дней грядущих в прошлое мое.
И плакали деревья накануне
Благих трудов и праздничных щедрот
Счастливых бурь, клубящихся в лазури,
И повели синицы хоровод,
Как будто руки по клавиатуре
Шли от земли до самых верхних нот.
1978


* * *

Меркнет зрение — сила моя,
Два незримых алмазных копья;
Глохнет слух, полный давнего грома
И дыхания отчего дома;
Жестких мышц ослабели узлы,
Как на пашне седые волы;
И не светятся больше ночами
Два крыла у меня за плечами.

Я свеча, я сгорел на пиру.
Соберите мой воск поутру,
И подскажет вам эта страница,
Как вам плакать и чем вам гордиться
Как веселья последнюю треть
Раздарить и легко умереть,
И под сенью случайного крова
Загореться посмертно, как слово.
1977


* * *

Влажной землей из окна потянуло,
Уксусной прелью хмельнее вина;
Мать подошла и в окно заглянула,
И потянуло землей из окна.

— В зимней истоме у матери в доме
Спи, как ржаное зерно в черноземе,
И не заботься о смертном конце.

— Без сновидений, как Лазарь во гробе,
Спи до весны в материнской утробе,
Выйдешь из гроба в зеленом венце.
1977


* * *

А все-таки я не истец,
Меня и на земле кормили:
"Налей ему прокисших щец,
Остатки на помойку вылей".

Всему свой срок и свой конец,
А все-таки меня любили:
Одна: "Прощай!" — и под венец,
Другая крепко спит в могиле,

А третья — у чужих сердец
По малой капле слез и смеха
Берет и складывает эхо.
И я должник, а не истец.
1977


ЖИЛИ-БЫЛИ

Вся Россия голодала,
Чуть жила на холоду,
Граммофоны, одеяла,
Стулья, шапки, что попало
На пшено и соль меняла
В девятнадцатом году.

Брата старшего убили,
И отец уже ослеп,
Все имущество спустили,
Жили, как в пустой могиле,
Жили-были, воду пили
И пекли крапивный хлеб.
Мать согнулась, постарела,
Поседела в сорок лет
И на худенькое тело
Рвань по-нищенски надела;
Ляжет спать — я то и дело:
Дышит мама или нет?
Гости что-то стали редки
В девятнадцатом году.
Сердобольные соседки
Тоже, будто птицы в клетке
На своей засохшей ветке,
Жили у себя в аду.

Но картошки гниловатой
Нам соседка принесла
И сказала:
   — Как богато
Жили нищие когда-то.
Бог Россию виноватой
Счел за Гришкины дела.
Вечер был. Сказала:
   — Ешьте! —
Подала лепешки мать.
Муза в розовой одежде,
Не являвшаяся прежде,
Вдруг предстала мне в надежде
Не давать ночами спать.
Первое стихотворенье
Сочинял я, как в бреду:
"Из картошки в воскресенье
Мама испекла печенье!"
Так познал я вдохновенье
В девятнадцатом году.
1977


* * *

Еще в ушах стоит и гром и звон:
У, как трезвонил вагоновожатый!

Туда ходил трамвай, и там была
Неспешная и мелкая река —
Вся в камыше и ряске.

    Я и Валя
Сидим верхом на пушках у ворот
В Казенный сад, где двухсотлетний дуб,
Мороженщики, будка с лимонадом
И в синей раковине музыканты.
Июнь сияет над Казенным садом.
Труба бубнит, бьют в барабан, и флейта
Свистит, но слышно, как из-под подушки:
В полбарабана, в полтрубы, в полфлейты
И в четверть сна, в одну восьмую жизни.

Мы оба
   (в летних шляпах на резинке,
В сандалиях, в матросках с якорями)
Еще не знаем, кто из нас в живых
Останется, кого из нас убьют,
О судьбах наших нет еще и речи,
Нас дома ждет парное молоко,
И бабочки садятся нам на плечи,
И ласточки летают высоко.
1976


* * *

Тот жил и умер, та жила
И умерла, и эти жили
И умерли; к одной могиле
Другая плотно прилегла.

Земля прозрачнее стекла,
И видно в ней, кого убили
И кто убил: на мертвой пыли
Горит печать добра и зла.

Поверх земли мятутся тени
Сошедших в землю поколений;
Им не уйти бы никуда
Из наших рук от самосуда,
Когда б такого же суда
Не ждали мы невесть откуда.
1975


* * *

И это снилось мне, и это снится мне,
И это мне еще когда-нибудь приснится,
И повторится все, и все довоплотится,
И вам приснится все, что видел я во сне.

Там, в стороне от нас, от мира в стороне
Волна идет вослед волне о берег биться,
А на волне звезда, и человек, и птица,
И явь, и сны, и смерть — волна вослед волне.

Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,
Жизнь — чудо из чудес, и на колени чуду
Один, как сирота, я сам себя кладу,
Один, среди зеркал — в ограде отражений
Морей и городов, лучащихся в чаду.
И мать в слезах берет ребенка на колени.
1974


* * *

Хвала измерившим высоты
Небесных звезд и гор земных
Глазам — за свет и слезы их!

Рукам, уставшим от работы,
За то, что ты, как два крыла,
Руками их не отвела!

Гортани и губам хвала
За то, что трудно мне поется,
Что голос мой и глух и груб,
Когда из глубины колодца
Наружу белый голубь рвется
И разбивает грудь о сруб!

Не белый голубь — только имя,
Живому слуху чуждый лад,
Звучащий крыльями твоими,
Как сорок лет тому назад.
1969


* * *

Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.

Все, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло,
Только этого мало.

Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Все горело светло,
Только этого мало.

Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала,
Мне и вправду везло.
Только этого мало.

Листьев не обожгло,
Веток не обломало...
День промыт, как стекло,
Только этого мало.
1967


* * *

Стихи попадают в печать,
И в точках, расставленных с толком,
Себя невозможно признать
Бессонниц моих кривотолкам.

И это не книга моя,
А в дальней дороге без весел
Идет по стремнине ладья,
Что сам я у пристани бросил.

И нет ей опоры верней,
Чем дружбы неведомой плечи.
Минувшее ваше, как свечи,
До встречи погашено в ней.
1967


* * *
Как Иисус, распятый на кресте,
Зубец горы чернел на высоте
Границы неба и приземной пыли,
А солнце поднималось по кресту,
И все мы, как на каменном плоту,
По каменному океану плыли.

Так снилось мне.
   Среди каких степей
В какой стране, среди каких нагорий
И чья душа, столь близкая моей,
Несла свое слепительное горе?
И от кого из пращуров своих
Я получил наследство роковое -
Шипы над перекладиной кривою,
Лиловый блеск на скулах восковых
И надпись над поникшей головою?
1962