Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
Страницы сайта поэта Арсения Тарковского (1907-1989)
Некоторые главы из первой части (Опубликовано: Кривомазов А.Н. К 90-летию поэта и переводчика Арсения Тарковского. - Компьютеры в учебном процессе, № 6, 1997, с. 103-166.) А.Н.Кривомазов ПОСЛЕДНИЙ ЖИВОЙ ПОРТРЕТ, ТАТЬЯНА АЛЕКСЕЕВНА, ТАЛЛИНН, НООРУС, ЕРЕВАН Наступило время, когда я обнаружил, что из моих пленок мне не удается выудить ни одного негатива, который трогал бы за сердце, а печатать неудачные, слабые, недостойные нашей с ним дружбы и его славы кадры не хотелось - это в изобилии делали другие фотографы в то время. И вот однажды я для себя решил, что буду снимать его в последний раз весь день - во всех местах, где прилично щелкать затвором, а потом уже буду ездить к нему в таком же пустовато-облегченном варианте, как все остальные - с килограммом яблок, с бутылочкой хорошего вина, с букетом роз для Татьяны Алексеевны, с какой-нибудь новой книжкой (кстати, читателю может быть интересно - последнее время я часто видел его с книгой Давыдова в руках: он читал молча, сосредоточенно, без комментариев прочитанного, без оценок стиля, сюжета, - просто уходил в книгу, словно в другую комнату, как в некое интимное пространство для его свободного полета; несколько раз мы сидели втроем в их крошечной гостиной комнатке Дома ветеранов кино - Матвеевская, 20 - и по несколько часов подряд занимались тихим чтением, а простенький проигрыватель голосом Жанны Бичевской вновь и вновь тихонько напевал русские романсы)... Получилось так, что все отснятое в этот прощальный фотодень было бесконечно слабым, я понимал это в момент съемки, но ничего не мог поделать - физические силы оставляли его ежеминутно, жена постоянно поддерживала его и помогала ему, - они оба были высокими гордыми героями, мужественными и необыкновенно сильными духом, - но самые простые жизненные движения давались ему с необычайным трудом, его живое лицо было преисполнено такого страдания и такой муки, что смотреть на него сквозь видоискатель было тоже пыткой и испытанием нервов. (Все, все, снимать его больше нельзя, это недопустимо, это нечестно, я сам себе этого не прощу). Тем не менее, терзаясь и ругая себя, я честно отснял все приготовленные пленки, понимая, что ни одного кадра печатать не буду - нельзя! - но пленки все-таки проявлю. Наступил вечер. Небо было какого-то головокружительно синего цвета, редкие облачка были подсвечены снизу красным. Мы сидели на скамейке и долго тихо смотрели на небо - каждый со своими мыслями. Легкий теплый ветерок играл цветами на клумбах и слегка шевелил верхушки деревьев, создавая слабый приятный шум. Это был какой-то по своему значительный, очень красивый (как явление природы) день, и что-то подходящее было сказано каждым из нас по этому поводу. Наступало время ужина, надо было уходить. Мы направились из парка в Дом; стало прохладно; прошли скамейки, миновали клумбы с цветами, свернули по дорожке направо и медленно-медленно двинулись вдоль плотной шеренги казавшихся черными тополей слева, залитых красными лучами заката. Фотоаппарат болтался на моей шее; судя по счетчику, в нем оставались несколько последних кадров. Деревья были посажены близко друг к другу; мы были в их глубокой тени, и мысль сделать снимок даже не приходила мне в голову. Татьяна Алексеевна, низко опустив голову, шла первой, я - за ней, Арсений Александрович, на костылях, медленно двигался последним. Но вот слева между тополями оказался неширокий просвет, в нем далеко над домами красным факелом пылало солнце.
“Закат, Арсений Александрович, какой закат!” - сказал я, повернувшись к нему. Он с надеждой и жаждой развернулся налево - и мягкий алый закатный свет нежно выудил его из глубокой тени. Впервые за день его величественная красота не была раздавлена острой физической болью. Он был вновь поразительно красив - но какой-то иной, невиданной мною раньше у него красотой - красотой сквозь и над болью, красотой прощания и прощения. Дальнейшее произошло моментально: руки, камера, несколько нажатий на спуск затвора... “О, Вы просто Бог, Арсений Александрович!” - ликуя, проговорил я и поцеловал его в висок. “Вы так находите, Сашенька?” - полушутя-полусаркастически ответил он, неожиданно ловко подняв руку и притягивая меня ею для ответного поцелуя и потом снова, как парашютист, повисая на своих костылях. Я догнал Татьяну Алексеевну и сверхвозбужденно, как охотник, сказал, что главная задача дня для меня несколько секунд назад была решена: сделан потрясающий кадр. Арсений Александрович был ослепителен, как он может... Это лучший мой снимок Тарковского за несколько последних лет! Это будет “ослепительная” фотография (для тех, кто понимает в фотографии толк, конечно). “Саша, Вы сделаете для нас эту фотографию?” - сильно волнуясь, с беспомощной надеждой и мольбой спросила она, заглядывая мне в глаза. “Конечно, и не в единственном экземпляре, потому что этот кадр нужно сделать как можно лучше! Такого Тарковского я еще никогда не видел!” - отвечал я, единственно жалея, что мои проявители находятся в полутора часах езды... Когда через несколько дней я привез снимки, неожиданно хмурая Татьяна Алексеевна сразу взяла их у меня в свои руки - рубашкой вверх! - и нервно заходила взад-вперед по комнате, не решаясь, а, может быть, не имея сил посмотреть на лицевую сторону, потом решительно подошла к окну, повернулась к нам спиной, перевернула фотографии и несколько мгновений молча внимательно смотрела на полученный портрет мужа, повернулась к нам и очень внимательно и испытующе-долго посмотрела на меня (у нее был такой фирменный прожигающий взгляд, которым, полагал я, она пользовалась в отношении меня исключительно с воспитательной целью - иногда я приносил им та-а-кие соленые и крутые анекдоты, от которых у нас с Арсением Александровичем моментально слетала крыша, и мы хохотали до слез по своей мужской линии, а Татьяна Алексеевна реагировала когда как - то посмеется с нами вместе, а то и обожжет своим лазером, от которого я сразу замолкал и цепенел, как индейский воин Кожаный Чулок), потом еще раз посмотрела на портрет, торжественно звучно поцеловала фотографию, подошла к хмуро и нелюдимо сидевшему Арсению Александровичу и очень громко сказала ему: “Мальчик мой хороший! Ты всегда был, есть и будешь самым красивым мужчиной на свете! Скажи мне, пожалуйста, - ты будешь самым красивым мужчиной?” - “Буду...” - с тихой испуганной готовностью отвечал Арсений Александрович. Татьяна Алексеевна дала ему посмотреть снимки, он посмотрел на них, на нее, на меня, заулыбался и сделал мне привычно широкий жест рукой, приглашая в свои объятия. Фотография была принята! Я спросил, почему она так нервничала и не связано ли это как-то со мной? Она сказала, что мои слова несколько дней назад о самом хорошем за последние годы портрете Арсения Александровича вызвали у нее какое-то нервное перевозбуждение; она плохо спала в ту ночь, ее почему-то страшила возможность того, что я по какой-либо причине загублю пленку (несколько раз я им совершенно искренне - не думая о последствиях - говорил о том, что у меня погибли в каком-нибудь экспериментальном проявителе несколько пленок с Арсением Александровичем (в частности, так пропали все пленки (для экономии времени у меня были 6 фотобачков на 2 пленки каждый) хорошего вечера, на котором присутствовали у Тарковских П.Нерлер и А.Радковский) - но я к этому относился с горьким сожалением и только, а она, оказывается, просто по-человечески, с ужасом, боялась моих фотонеудач); она полагала, что фотографию я привезу на следующий день, и с утра ждала меня, а мой неприезд в течение нескольких дней расценила как явную порчу такого снимка и допустила мою возможную попытку отделаться каким-либо иным новым портретом Арсения Александровича, что она уже заранее сильно, страстно и бесповоротно полюбила новый неведомый ей “ослепительный” портрет Тарковского и боялась его утраты.
Последний портрет. Фото А.Н.Кривомазова, 1988. В тот же день решено было послать этот портрет в выходящую в Армении книгу Арсения Александровича “Звезды над Арагацем”. При мне было написано письмо на имя редактора этой книги с просьбой, в числе прочего, указать в выходных данных на мое авторство. (Это был больной вопрос в то время для меня: мои снимки печатались в большом количестве бесплатно и анонимно и я помню свое изумление, когда мне неожиданно позвонили из Таллинна и сообщили, что хотят мне прислать книжку о русской поэзии и гонорар за использованную фотографию (Чухонцев), а потом я еще с изумлением обнаружу свою фамилию в списке авторов использованных фотографий - это было неожиданно (культура и этика издания снимков в Таллинне и Москве была противоположной), как письмо с Луны. Менталитет москвичей был иным. Гонорар представлял собой копейки, упоминание авторства выглядело гораздо большей наградой - морального толка - за все труды и жертвы, но в "Огоньке" и "Московском комсомольце" всегда по этому поводу думали иначе... Об этом мы тоже беседовали с Тарковскими и они и тут мне сочувствовали из-за несправедливости этой русской "фотограни" бытия.) Письмо было запечатано в конверт с маркой, надписан адрес, и мне было поручено бросить его в почтовый ящик. Письмо я бросил, стал ждать - и дождался потрясающих приключений этого портрета! Конечно, об авторстве фотографа в книге не было сказано ни слова - и, мне кажется, читатель поймет из нижесказанного, почему. Мне очень хотелось иметь несколько дополнительных экземпляров книги Арсения Александровича для близких друзей, поэтому я, пользуясь оказией ноябрьской (или декабрьской?) конференции 1988 года в эстонском дачном местечке Ноорусе (шум моря, пенные валы - совсем рядом!), попросил представителей армянской делегации (естественно, отдал заранее деньги) купить мне три экземпляра (согласитесь, прилично малое число для такой просьбы) этого ереванского издания, отметив, что там должна быть моя фотография поэта.
Эти три книги я получил существенно позже и узнал при передаче, что в Ереване продавались книги без фотографии вообще, и милая девушка, узнав от продавцов, что встречаются книги и с фотографиями, съездила в какое-то село под Ереваном и там, действительно, приобрела для меня книги с фотографиями. Пройдет какое-то время, и я выкуплю в магазине на Мясницкой (издания союзных республик) две пачки “Звезд над Арагацем”. Нужно ли мне говорить, какой шок я испытал, вскрывая приносимые со склада пачки и находя там книги вообще без фотографий, черные прямоугольники, срезанные лбы, кривые рожи, серые вывертки, сумасшедшие взгляды строенных физиономий, - но при этом попадались и вполне нормальные экземпляры, которые я тут же откладывал в сторону - для покупки. Сейчас я иногда думаю, что, может быть, имело бы смысл купить парочку таких книжечек для сюра во время пира, но мне становится нехорошо при мысли, что кто-то вынужден иметь такую книгу в своей библиотеке постоянно. (Мне хочется добавить к этому несколько слов. Это была последняя прижизненная книга поэта. Ему оставался месяц жизни, когда Татьяна Алексеевна принесла ее к нему в больницу и, присев у его изголовья, со словами: "Арсюша, порадуйся, вышла твоя новая книга!.. Как ты ее находишь?.." положила ее ему на сердце. У него уже не было никаких сил ее разворачивать, листать, читать... Медленно правой рукой он нашел ее на груди и несколько раз тихо провел ладонью по ее гладкой ламинированной обложке: "Хорошая моя..." Слеза скатилась по его щеке. "Все будет хорошо... все будет хорошо" - шептала Татьяна Алексеевна, целуя его теплый лоб и щеки, согревая его руку своими ладонями...)
ВЕЩИ Все меньше тех вещей, среди которых Я в детстве жил, на свете остается. Где лампы-«молнии»? Где черный порох? Где черная вода со дна колодца? Где «Остров мертвых» в декадентской раме? Где плюшевые красные диваны? Где фотографии мужчин с усами? Где тростниковые аэропланы? Где Надсона чахоточный трехдольник, Визитки на красавцах адвокатах, Пахучие калоши «Треугольник» И страусова нега плеч покатых? Где кудри символистов полупьяных? Где рослых футуристов затрапезы? Где лозунги на липах и каштанах, Бандитов сумасшедшие обрезы? Где твердый знак и буква «ять» с «фитою»? Одно ушло, другое изменилось, И что не отделялось запятою, То запятой и смертью отделилось. Я сделал для грядущего так мало, Но только по грядущему тоскую И не желаю начинать сначала: Быть может, я работал не впустую. А где у новых спутников порука, Что мне принадлежат они по праву? Я посягаю на игрушки внука, Хлеб правнука, праправнукову славу.1957
Деград |
