СТРАНИЦЫ САЙТА ПОЭТА АРСЕНИЯ ТАРКОВСКОГО

ПОХОРОНЫ

Фото Ю.Феклистова, 1989.

Ты вопрос задаешь мне: что есть человек?

И вопрос непростой и нелегкий ответ.

Человек - это знак из пучин мирозданья,

Он всплывет на мгновенье и тонет навек.

Омар Хайям

27 мая 1989 г. мне позвонила Татьяна Алексеевна и сказала: "Сашенька, у нас большое горе: сегодня умер в больнице Арсений Александрович! Похороны состоятся в ЦДЛ 1 июня..."

Мы перекинулись еще парой фраз и повесили трубки (ей предстояло обзвонить огромное число их друзей и знакомых). Потерянно, с моментальными слезами, с иголкой в сердце, тихонько побродил по (тогда еще пустой) комнате, потом позвонил А.М.Ревичу и сказал ему о смерти Арсения Александровича.

Вечером читал его стихи, листал его книги, читал дружеские надписи, мысленно беседовал с ним, когда начинали течь слезы - откидывался и давал им течь вволю...

Следующие два дня делал многотрудный поминальный снимок. Довольно долго не мог решить, какую фотографию выбрать для увеличения и тщательной обработки. Он был прекрасен на многих фотоснимках... Несколько раз перечитал его стихи в сером однотомнике. Все время видел его лицо, слышал его голос... Наконец пришел к выводу, что буду увеличивать и тщательно ретушировать его удачный снимок осени 1982 г. в кепке, вошедший в его книгу "Быть самим собой" (1987). Ему самому нравилась эта фотография, он дарил ее с автографами самым близким друзьям. На ней он молодо улыбается, мне казалось, что этот снимок интересен по свету и композиции.

Очень хотелось сделать безупречный крупный снимок. Для этого - единственного снимка! - пришлось продумать схему проявки-промывки-закрепления, ибо у меня не было подходящих по размеру ванночек. Потом с помощью фотометра была точно измерена освещенность каждой важной точки на портрете и продумана схема экспозиции (чтобы попасть в интервал используемой фотобумаги). Далее последовала привязка проявителя, для чего было сделано большое число лоскутных проб (экспериментальная ступенчатая экспозиция - экспериментальная проявка).

Во время сосредоточенной работы (все плоскости - кровати, пол, столы - в комнате и кухне были завалены проявленными пробами с временем - на обороте - экспозиции и проявки: ведь я делал поминальный снимок своему лучшему другу!) с помощью приемника мимоходом слушал Съезд народных депутатов (это было главное политическое событие того времени).

Случайно поймав волну БИ-БИ-СИ, был страшно потрясен известием, что в начале мая 1989 г. в Оксфорде умерла мой большой замечательный друг - Лидия Леонидовна Пастернак-Слейтер (много ли живых людей ее знало в России? мне показалось, что я один из тех, на кого была действительно рассчитана эта передача - и вот я ее слушаю, случайно крутнув ручку приемника, - в такой горький жертвенный для меня день!). Она в 1922 г. вместе со старшей сестрой была вывезена из России в Германию отцом (знаменитым художником, академиком живописи Леонидом Осиповичем Пастернаком (в середине 1970-х гг. в издательстве "Советский художник" выходила крупноформатная книга о нем с замечательными иллюстрациями, и Лидия Леонидовна связывала меня письмами с редактором книги, чтобы я получил у них копию портрета Казимира Фаянса кисти ее отца для своей диссертации и книги о Фредерике Содди)) и матерью, - потом, с приходом нацизма, они успели перебраться в Англию (два ее брата - поэт Борис Пастернак и архитектор Александр Пастернак - остались в Москве). Я с ней познакомился 25-летним молодым человеком благодаря переписке с одним из главных героев моей диссертации профессором Казимиром Фаянсом (боюсь напутать, но, кажется, это было так: он своим письмом из Анн-Арбора, США, дал мне ее адрес в Оксфорде). Она была энергична, умна, талантлива, писала стихи (как и ее сестра Жозефина Леонидовна) и издавала в Оксфорде свои поэтические книги (приставка Слейтер - фамилия мужа), замечательно переводила стихи своего гениального брата на английский, в моей квартире она провела памятный для собравшихся тогда, в неурочное время (в будний полдень), наш 200-й вечер, на котором подарила слушателям книжки своих стихов и переводов.

В Третьяковской галлерее проходила выставка Л.О.Пастернака.
Л.Л.Пастернак-Слейтер (в центре) привела на нее своих друзей.
Двух человек я не знаю, но справа на снимке стоит поэтесса Е.Ф.Кунина
(посетив ее дом, встретился там с Анастасией Цветаевой). Фото А.Н.Кривомазова, 1978

Во время своих приездов в Москву она знакомила меня со своими старинными друзьями (что-то во мне ей нравилось, она хотела, чтобы это что-то развилось и укрепилось, бывая в Москве, она несла меня на своем крыле по всем зигзагам своего полета, была для меня в те скучные серые (для кого-то сытые, для меня - голодные!) времена поистине волшебной феей, в отношении любого моего желания (если только я решался его произнести!), каким бы невыполнимым мне оно ни казалось, ее коронной фразой было: "О, это так просто, Саша!" - и я тогда испытывал поистине ликующие, ослепительные чувства), водила на художественные выставки, дарила купленные в "Березке" книги Бориса Пастернака, Бориса Пильняка и др. Когда собирал в 1975-1976 гг. материалы для книги о Фредерике Содди (М.: Наука, 1978), она из Англии любезно помогла мне (что отмечено в предисловии). С нею связаны очень дорогие для меня лично воспоминания, бережно храню несколько ее писем с замечательными советами. Именно она познакомила меня со своими московскими родичами - братом Александром Леонидовичем Пастернаком и племянником Евгением Борисовичем Пастернаком.

Итак, делая поминальную фотографию Арсения Тарковского, увековечил в своей душе ее замечательный образ - живой, полный энергии и искренней доброжелательности, интереса к людям и их делам.

Долгая сверхтщательная любовная работа в напичканной фотоэлектроникой (отчасти самодельной, отчасти купленной) в крохотной ванной (моя летучая фотолаборатория тех лет!) не могла принести плохой результат - на этой крупной четкой яркой фотографии Арсений Александрович выглядел так, будто бы снимок был сделан вчера - мудрым, помолодевшим, немного ироничным, готовым сказать что-то остроумное и памятное окружающим.

Высушил, выпрямил, обрезал, укрепил снимок - и повез его, волнуясь перед этой последней встречей с ним (Татьяна Алексеевна никому, насколько знаю, не разрешала навещать его в больнице, значит, видел его 5,5-6 месяцев назад), в актовый зал Центрального Дома литераторов (ЦДЛ).

Когда вошел в слабо освещенный зал и увидел на сцене на табуретах красную лодку гроба и несколько десятков печальных друзей, знакомых, почитателей в зале, то глаза сами наполнились слезами стыда и отчаяния; никого не видя вокруг, поднялся на сцену и поставил снимок у его ног; развернулся, спустился в зал и сел на пустое кресло в 3-4 ряду, по-прежнему никого не видя вокруг из-за слез и душивших комков в горле.

Через 5-10 минут, справившись с нервами, вижу на сцене печальную Татьяну Алексеевну (а я не подошел и не сказал ей ни слова в такой день!), а в зале знакомых москвичей и киевлян. Тихо понимающе кивнули головами друг другу.

Видеокамерой вел съемку Слава Амирханян. Увидел в зале печальную Ахмадулину.

После произнесения речей (мне показалось, что все сказанное было не то и не о нем!) на сцене поднялась кутерьма прощания; тогда встал, поднялся на сцену и ватными ногами подошел к изголовью...

Поэт лежал в гробу с той последней алмазно-ледяной, летящей вверх красотой чуть заострившегося и чуть более желтого, чем всегда, лица, что показалось, он готов вновь как царь выступить перед неведомыми слушателями в неведомом месте и - покорить их... Следы последних мучительных страданий читались в углах глаз и губ, сомкнутых отныне - для живых - навеки. Поискал глазами на его лице хоть какой-то тайный знак, хоть какое-то его послание - мне лично, - но нет, он все успел сказать словами, ледяная броня пока лишь омокнутого в Вечность тела несла печать отрешенности, жуткого одиночества и жуткой боли... Он уже летел в свои белые звезды!.. Согнул, как механическая кукла, в поясе железный позвоночник, поцеловал его ледяными губами в ледяной лоб... "Мы прощаемся навеки!" - страстно крикнул ему глазами. "Навеки..." - с привычной маской ледяного равнодушия согласился он.

Увидел на сцене знакомого по встречам у Арсения Александровича молодого фотокорреспондента Юрия Феклистова. Он попросил меня снять его (его фотоаппаратом) у гроба Арсения Александровича. Потом он моей камерой снял меня в той же точке. Кадр получился нерезким (резкость на фото для сайта я вытянул с помощью спецпрограмм); думаю дело не только в недостаточном освещении (фигуры за моей спиной резки), но и в том, что снимая роскошной японской техникой, Юрий отвык от особенностей отечественной: стал крутить объектив (а я просил всего лишь нажать на спуск), расстроив резкость и не сумев ее поймать вновь, в спешке нажал на кнопку (а у моей простой железки автофокусировка отсутствует!)... В любом случае, мне, конечно, дорог и этот нерезкий кадр небрежного московского фотопрофессионала...

С поминальной фотографией Арсения Александровича стоял у его гроба в церкви в Переделкине, где его отпевали: долгое лучезарное отпевание погрузило всех, мне кажется, в сильнейшее эстетическое и моральное переживание; думаю, если на Земле люди доставили ему много боли и мучений, то это неземное высокое ангелоподобное отпевание по высшему разряду русской православной церкви должно было хотя бы отчасти утешить и примирить его исстрадавшуюся душу.

Татьяна Алексеевна, Ирма Рауш (первая жена Андрея Тарковского),
Марина Арсеньевна, за ее спиной внук Арсений (сын Андрея Тарковского) во время отпевания в церкви.
Фото А.Н.Кривомазова, 1989.

Выходя из церкви, обнаружил снаружи белый день и остановившееся время. Люди открывали рты, семенили ногами, что-то пытались сделать, объединиться, но у них ничего не получалось, как если бы они натыкались на какую-то невидимую стенку. Кажется, я был единственным, кто знал, что надо сделать. Поискал глазами, нашел, подошел и наклонился к двум пыльным нищим калекам, которые, глядя на его гроб, яростно терли грязными кулачками сухие глазки, спросил старшего: "Рубль?.." - "Да!.." - захлебываясь веревками густого гноя, прохрипела черная беззубая ямка... Пошарил в кармане, нащупал хрустящую десятку, протянул им его прощальный обол, и они, удовлетворенно осклабясь, крутнули что-то незримое, пустив неловкими прыжками остановившееся было время... Процессия дернулась-остановилась, дернулась-остановилась, потом медленно, торжественно и печально, в сиянии ярко-солнечного, волшебно ясного и теплого первого дня лета 1989 года зашагала по набитой дороге по полю... Красный гроб впереди покачивался на меняющихся плечах (в какой-то момент и мое плечо узнало его последнюю тяжесть) к той дыре в сухой кладбищенской глине, в которой и около которой еще работали горячими новенькими синими лопатами дюжие молодые могильщики...

С этой же фотографией стоял у его разверстой могилы.

В какой-то момент - мистика! - осознал, что он давно (когда я еще бегал десятилетним белоголовым мальчиком с загорелыми ногами с удочкой и книжкой на озеро и речку Хопер в утонувшем по колено в мелком белом песке и, казалось, уснувшем навеки старом казачьем городке Урюпинске) предвидел и эту картину: он своими глазами с этого поминального снимка равнодушно смотрит (разве фотография может смотреть не равнодушно?) на свои же похороны:

Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был,

И что я презирал, ненавидел, любил.

Начинается новая жизнь для меня

И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.

Больше я от себя не желаю вестей

И прощаюсь с собою до мозга костей.

И уже, наконец, над собою стою,

Отделяю постылую душу мою,

В пустоте оставляю себя самого,

Равнодушно смотрю на себя - на него....

(1957)

Этот снимок был приколот в тот вечер над поминальным столом в Каминном зале ресторана ЦДЛ. И на свои поминки он тоже смотрел своими глазами с этого фантастического снимка.

Думал первоначально, что этот снимок у меня попросит Татьяна Алексеевна или дочь поэта Марина Арсеньевна и я отдам им его. Но они такого желания не высказали. Когда до меня дошло, что этот супертрудовой (для меня) и так поработавший (и так много увидевший за один только день своего существования!) снимок могу забрать себе, вообразил, что это подарок неба, и только потом понял, что это был его последний подарок мне - для наших отныне ежедневных встреч и новых бесед.

В кепке. Фото А.Н.Кривомазова, 1982.

Теперь этот снимок всегда стоит в моей комнате. С него поэт в упор смотрит на меня и все мои занятия. Он по-прежнему дарит мне много сил, мыслей, чувств. Часто, усталый, смотрю на него, и мы всегда интересно разговариваем. Рядом стоит такой же крупный снимок моей матери. И от него черпаю энергию, веру и высокий пример. Дай Бог, чтобы у каждого читателя этих страниц в жизни были такие снимки.

Могила Арсения Тарковского на кладбище в Переделкино.
Фото А.Н.Кривомазова, 2005.

Разгадал ли я его загадки? Конечно, нет. Значит ли это, что я их никогда не разгадаю? Не знаю.

Иногда думаю, что все, что он говорил мне про меня, так и есть. При одной только мысли о нем мне хочется взлететь за ним куда-то высоко-высоко, упиться быстрым полетом на острых крыльях в потоках ослепительного света, порадовать его там, в высоте, в белесоватом световом тумане, лихим мальчишеским кувырком-кульбитом: неожиданно прижать к себе правое, или левое, или оба крыла сразу, долго падать камнем или вращаясь, а потом снова лихорадочно быстро вернуться на ту же высоту... Но часто думаю, что истинны были мои возражения. Ведь оттуда, сверху, отчетливо вижу на земле ощеренные в небо рельсы и бетонные конструкции, километры книжных и журнальных полок, стоящие на столах в разных домах компьютеры и целеустремленно работающих за ними замечательных специалистов, тонны скрупулезно выверенных бухгалтерских отчетов, вагоны пачек чистой бумаги, печатающие машины[1], отвергнутые и принятые проекты, бешенно крутящиеся колеса, дома. земли, сады... И я понимаю, что это тоже я. И вновь чувствую себя тяжелым родовым копьем, пущенным в полет самым дорогим мне человеком, и мысленно целую след каждого пальца материнской руки на древке...

Лучший друг последних десятилетий поэт Григорий Корин на могиле Арсения Тарковского.
Фото А.Н.Кривомазова, 2005.