Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
СТРАНИЦЫ САЙТА ПОЭТА АРСЕНИЯ ТАРКОВСКОГО
Некоторые главы из первой части (Опубликовано в журнале "Компьютеры в учебном процессе", 1997, № 6, с. 103-166) А.Н.Кривомазов 
Портрет А.А.Тарковского (использован фильтр "карандаш" к фото А.Н.Кривомазова, 1982). АВТОГРАФ Как-то раз я привез Тарковским в их квартиру на Маяковке особенно много фотографий (зная, что они раздают их друзьям и потом просят: сделайте, Саша, еще штучек пять в кепке) и, прежде чем их отдать, долго, сидя у них на кухне, надписывал оборот каждой: © Кривомазов Александр, Москва, 1982. Надписывал и надписывал, надписывал и надписывал (вспоминаю - начинаю тихо сходить с ума), надписывал и надписывал... Татьяна Алексеевна и Арсений Александрович сначала с покорной и любезной доброжелательностью сидели рядом и ждали конца. Но конец не наступал и не наступал. Им было скучно: раньше я всегда привозил фотографии надписанными заранее и процесс передачи их новым владельцам был коротким, приятным, поцелуйным и эмоциональным: ах, смотри, ты помнишь этот момент? А тут, как на зло, при хронической жизни в режиме летящей пули мне не хватило времени надписать их дома (надо же хоть несколько часов поспать!), а отдавать неподписанными тоже не хотелось - я понимал, что мое сверхвозбужденное эмоциональное состояние, эти бесконечные фотографии для всех моих друзей и знакомых (которым я вдруг оказался должен, должен и должен), эта безумная активность (невидная и непонятная другим до поры до времени) кончится или неизбежно сменится чем-то иным и эти надписи, возможно, будут единственным зримым следом того, что когда-то реально, в адских условиях, было сделано мною... Итак, мы сидим на кухне втроем, я на дальнем конце стола надписываю, они, сидя передо мной, смотрят: горка справа (ненадписанные) медленно-медленно тает, горка слева (надписанные) медленно-медленно растет. И как-то очень медленно течет время, хотя я надписываю лихорадочно и испытываю все большее неудобство из-за странной и неожиданной прежде всего для меня самого длительности процесса... А ведь это всего-навсего быстролегкое надписывание - непосвященным могу сказать, что существует еще незримый айсберг весьма трудоемкого процесса получения действительно качественного снимка (который держится единственно на белой молнии вашей воли, энтузиазме, жертвенном отношении к собственным финансам, колоссальном трудолюбии и здоровье, унаследованных от предков) - процесс проявки пленок, их закрепление, промывка, сушка, разрезка, выравнивание, выбор негативов, химическое усиление или ослабление выбранного, установка аппаратуры для печати и ее настройка, подбор фотобумаги и приготовление нескольких проявителей (бумага быстро старела, покупать новую было дорого, приходилось идти на различные химические ухищрения), творческая (т. е. по определению медленная, с кучей лоскутных проб в разных участках изображения, их проявкой, сравнением, оценкой и выбором) печать фотоснимков, проявка, закрепление, промывка, сушка, глянцевание, выравнивание под прессом, обрезка, ретушь и т. д. и т. п. гораздо более длителен и трудоемок... И вдруг... над нами раскрыл свои незримые крыла гегелевский закон перехода количества в качество... склонившись над столом, я вижу боковым зрением, что уставшая ждать Татьяна Алексеевна делает тихий знак рукой Арсению Александровичу, и они поднимаются... выходят в его комнату... о чем-то тихо говорят... проходит время... они возвращаются с листком бумаги, кладут его на стол перед собой и спокойно продолжают ожидать окончания затеянного мною бесконечного процесса... Через какое-то время я передал им, наконец, фотографии и, после нескольких теплых слов, в наступившей тишине наступила очередь листка бумаги. Что сказать? В моих отношениях с Тарковскими бывали моменты, когда не произносилось никаких слов, но мы все трое понимали друг друга правильно. Эти моменты дорогого стоили. Думаю, это был один из них. Оказалось, что на листе бумаги - автограф - рукописное стихотворение Тарковского на случай дня рождения одной из их знакомых, скажем, Рахили Наумовны Моисеевой, с которой я не имел чести быть ранее знаком. Листок оказывается у меня в руках, я его внимательно читаю. Это было в меру уважительно-дружески-длинное стихотворение (6-8 четверостиший) о каком-то супе, чае и т. п. и т. д. Стыдно сказать, тем более написать, но я испытал жуткое молодое смущение: это был другой Тарковский - теплый, земной и доступный для друзей и близких, а я дерзко любил своего - недоступно высокого, мистически прекрасного поэта, в короне из диких звезд, с пазухой, полной яблок из небесных лермонтовских садов, обладающего неведомой волшбой и мощью поэтического письма: Твой каждый стих - как чаша яда, (Кстати, много раз спрашивал его: кем конкретно было навеяно это стихотворение - одно из самых любимых? Ведь оно так и называется - “Поэт начала века”. Век этот или прошлый? Я безумно хочу знать: кто это! Кто это? Блок? Гумилев? Бунин? Волошин? Бальмонт? Кто? Кто? Кто? Он внимательно выслушивал, смотрел мне в глаза своими светло-кофейными, с жилами серого и зеленого, глазами, выдерживал небольшую паузу, и спокойно, искренне, мягко, доверительно отвечал (неизменно одно и то же, что тоже по-своему сводило с ума, ибо казалось, что до настоящего ответа я так никогда и не дойду): это стихотворение никому конкретно не посвящено, это собирательный образ, навеянный многими стихами многих поэтов и особым отношением к быстро ушедшей поре, давшей нашей литературе такой урожай шедевров... Впрочем-впрочем... пару раз из его уст весьма уважительно (с высочайшей оценкой качества стихов) звучала фамилия неизвестного мне молодого символиста... кажется, на букву К... но я нередко бывал у него в состоянии запредельной усталости и голода, прикоснуться к нему физически, поговорить с ним и Татьяной Алексеевной, вдоволь нахохотаться, рассказать им пару бешеных историй, внести в их размеренный быт остроту новых потрясающих ощущений, подышать с ними одним воздухом, отснять несколько пленок в надежде на удачный кадр - все это было очень важным психологическим допингом, помогавшим выдержать тот ад многоделания, который я сам себе сознательно устроил и без повседневной нагрузки которого начинал психологически загнивать, - так вот, память часто не выдерживала, и давала сбой, и я забывал напрочь что-нибудь важное, что тоже хорошо знают мои друзья - так, я не помню с точностью, относился ли этот супермалоизвестный молодой символист начала века с фамилией, кажется, на букву К к данному стихотворению Тарковского или нет, - но, возможно, что и относился...). Все эти уходы в стороны и побочные ветви комментариев важны, мне кажется, для того, чтобы читатель понял, почему в тот день я молча - ни ими, ни мной не было произнесено ни единого слова! - отверг этот листок и оставил его, на чье-то счастье, лежать на столе. Но все было бы слишком просто, если бы на этом листке было только это стихотворение “на случай”. Автограф был двойной. Справа от основного стихотворения, вдоль длинной стороны бумажного листа были написаны две строки... И автором этих строк был, бесспорно, настоящий звездный Тарковский! Я впился в эти строки с жадностью знатока. Они не могли принадлежать какому-то опубликованному стихотворению - я бы его знал. Строки держались на длинном упругом гудящем ритме (сейчас мне кажется, напоминавшим бунинский перевод “Гайаваты”), мощном и гулком, с легкостью магнита притягивающим внимание и уже не отпускающим его... Что там было написано? Пока я читал, я помнил, объем текста был так мал, что казалось, я буду помнить его вечно, но я забыл их (такова прихотливая вязь настоящего искусства!), наверное, через несколько минут... Но я же не мог все забыть! Что-то же должно было зацепиться в памяти, тем более, что я вспоминаю - пытаюсь вспомнить те две строки - вот уже четырнадцать лет (гордость или как там это зовется не позволяла напомнить им об этом листке и этих двух строках)! Итак, из того, что я помню: в бесконечных коридорах времен и пространств носится-ищет поэта эхо одинокого голоса матери... Это был высочайший класс!.. Я думаю, эти строки могли быть заготовкой к стихотворению, которое дало бы читателям нового Тарковского, с мощным космическим дыханием Вулфа, но такая манера поэтического письма могла требовать титанических духовных и физических сил, а постоянного притока этих сил у него уже не было. Мальчиком я прочитал в журнале “Техника-молодежи”, - его мне 10 школьных лет с терпеливой надеждой выписывала матушка, - фантастический рассказ “Шесть спичек” (1), в котором неожиданно для всех погибает человек, и следователь устанавливает, что это был телепат, поднимавший взглядом пять спичек; он погиб, пытаясь поднять шесть... В 1983-1984 годах Арсений Александрович с ужасом и дикой болью говорил близким (я слышал от него эти слова несколько раз), что он уже не может писать стихи (“Саша, что делать: я не могу писать стихи”; “Я себя чувствую ужасно, оттого что не могу больше писать стихи”; “Мне невыносимо, потому что я действительно уже не могу писать стихи”). Он говорил это, приближая свое лицо к вашему почти в упор, смотря в ваши глаза беспощадно и внимательно, пытаясь прочесть в них что-то очень важное для себя, беспомощно надеясь, что вы окажетесь врачом, что вы знаете средство, наговор, пасы, таблетки, утешения, плачи, волхвованье, что вы выведете его за руку из этого состояния внезапной и резкой утраты творческой мощи, поможете, спасете ему душу, а не просто физическое тело. ..................................................................... Так вот, я хочу сказать, что мы не знаем (и можем лишь догадываться), поэтическую задачу какой тяжести пытался решить Тарковский в последние годы своей жизни. Рождение нового - интимнейший процесс, куда не допускаются сторонние наблюдатели. Его отрешенность, постоянное пребывание в матрешечно-луковичных, вложенных друг в друга, взаимно зеркально отраженных образных мирах, постоянное вслушивание в сложнейшие словесные и ритмические конструкции русской поэтической речи, его попытки упрощения, ухода в сказки, неизбежный возврат к одной ему ведомой махине замысла, драгоценные находки, понятная каждому автору необходимость избежания их преждевременного обнародования, вновь и вновь карабкание на поэтические кручи и жуткие потери, связанные с незаписью той или другой удачной строки, сравнения, метафоры (сколько я его знал, он никогда не прерывал разговора или застолья фразой: “Мне нужно срочно записать несколько слов!”). Его лаборатория - листки бумаги с помарками, записные книжки, черновики - будет исследована кем-то другим, я могу лишь сказать, что в последние годы она не была хоть какой-то гранью обнажена для внешнего наблюдателя. О том, что его последняя поэтическая задача была исполинской (“я век себе по росту подбирал”), говорит многое в его других стихах, в частности, столь видимое желание избежать собственного упрека “что ради замысла я потрудился мало”. Громада его замысла, мне представляется, столкнулась с неожиданным и отчаянно несвоевременным для него упадком физических и духовных сил, обусловленных, отчасти, неправильной химиотерапией при лечении сломанной руки, когда он на глазах сильно поменялся... Он дарил нам, читателям, только законченные, завершенные (“я кончил книгу и поставил точку”) произведения, многократно выверенные, предназначенные для вечности. Легализация фрагментов, отдельных строк была ему чужда... Шесть спичек, шесть спичек, шесть спичек... Две строчки... Две строчки... Две строчки... Спустя годы, я бы дорого дал за возможность пробежать глазами эти мощные две строчки на том листочке еще раз. Но, увы... Тот случай послужил уроком нам троим. Ни слова не было сказано. Никогда больше передо мною молча не клали листок бумаги с написанным на нем стихотворением. Никогда больше не привозил я им больших пачек неподписанных фотографий и не занимался их надписыванием при них. Возможно, мы все трое сделали неправильные выводы из этого урока. (1) Кажется, нашел в Интернете источник: Инспектор ведёт дело о странной травме начальника лаборатории физики мозга, который ставил на себе опасные эксперименты. Но не само происшествие интересует инспектора. Кажется, смелый учёный совершил какое-то действительно важное открытие, и ему предстоит это выяснить. Жаль, не знал, что выступавший у меня на квартире Аркадий Натанович Стругацкий был соавтором этой повести. Мог бы поблагодарить и порасспросить... Но я узнал об этом лишь сегодня, вывешивая данную страницу на сайт. 07.04.2006. Кстати, именно сегодня нахлынули сомнения: может быть, журнал назывался "Знание-сила"? Давно дело было... 
Иллюстрации Б.А.Алимова к повести А. и Б.Стругацких "Шесть спичек". 
Деград |
