Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
СТРАНИЦЫ САЙТА ПОЭТА АРСЕНИЯ ТАРКОВСКОГО
Некоторые главы из первой части (Опубликовано: Кривомазов А.Н. К 90-летию поэта и переводчика Арсения Тарковского. - Компьютеры в учебном процессе, № 6, 1997, с. 103-166.) А.Н.Кривомазов ЭКЗЕКУЦИЯ И ФОТОГРАФИИ КИЕВЛЯНКИ 
Фото А.Н.Кривомазов, 1981 В один из своих приездов я решил вывалить на Арсения Александровича довольно много волновавших меня вопросов (подробнее о некоторых из них - ниже). Он по привычке вяло и неохотно (мне постоянно казалось, что эти вялость и неохота - испытанный им прием защиты своего внутреннего мира от посторонних наскоков, прочная и надежная скорлупа) скупо принялся отвечать на них, но когда их число перевалило за его какую-то внутреннюю терпелку-ограничитель, он круто сменил тактику боя: откинув голову, резко и выразительно провел рукой по горлу, молодо и со смехом посмотрел на меня и громко, немного пародируя мои интонации, произнес: - Танюша! Сегодня Саша явно не в форме. Пожалуйста, поставь ему термометр... Потом давай пригласим сестру и пусть она ему поставит хорошенькую клизмочку литра на два-три... пусть знает, как приезжать с такими вопросами... в государственное учреждение - Дом ветеранов кино! Татьяна Алексеевна с радостью подхватывает шутку мужа: - Ну-ка, Саша, подойдите-подойдите ко мне поближе, я еще не кусаюсь, что там у Вас с температурой, какой-то Вы сегодня действительно немного не такой, как всегда, наклоните ко мне лоб, так... - медленно проводит тыльной сторой руки по моему лбу (наклонив и полуотвернув к мужу голову, чтобы я не видел ее улыбки и игру глазами, готовится произнести роковой для меня диагноз о чем-нибудь сердечном-неизлечимом), потом ее ладонь по инерции мягко скользит вниз по моей щеке и вдруг она неожиданно произносит грозным укоризненным голосом (ее глаза не просто сверкают - они горят!): - Да он еще и небрит сегодня! Нет, вы подумайте, до чего мы дожили!!! Вы что, не знаете, что если идете в дом, в котором встретите даму - любого возраста! - то Вы должны быть гладко выбриты, отутюжены, от Вас должно пахнуть дорогим модным одеколоном! Ну, Арсюша - вот увидишь, я его сейчас побрею! И не просто побрею - это бритье он запомнит на всю жизнь! Арсюша, найди-ка мне, дружок, твое самое тупое лезвийко! Впрочем, я буду брить... твоим старым зеленым перочиным ножичком... Дай-ка мне его сюда, друг мой... - одной рукой она начинает заваливать мне голову, всем своим видом показывая, что на ближней к ней моей щеке через секунду-другую будет происходить твердо-ледяное беспощадное сухое бритье такой жалкой слабенькой - видит Бог, малюсенькой и невиненькой! - белобрысой растительности, а другую протягивая к мужу за орудием пытки; скосив, как заяц, глаза, я с надеждой смотрю на своего старого друга - спасет он меня или нет?.. Арсений Александрович, с видимой готовностью участвовать в невиданной экзекуции, шарит в карманах (на нем серая тройка, белая рубашка, галстук), находит ножик, раскрывает... и на раскрытой вверх ладони протягивает его грозному новоиспеченному цирюльнику... Нет, это уже слишком! Этого не выдержит никто! Я ужом выкручиваюсь из-под ее руки и во весь голос благим матом ору (представляю, как с неожиданной бодростью заерзали в своих номерах их соседи): - Господа! На этом... самом восхитительном месте прекраснейший концерт в исполнении заслуженных и народных артистов художественного чтения, поэзии и перевода, театра, балета, кино, песни, пляски и резьбы по кости завершен! Уматывайтесь все! Оставшиеся трое будут вволю есть, пить, целоваться и шутить шутками и анекдотами... Я сделал несколько картинных жестов и прыжков, вернулся к хозяевам; присев перед ними на корточки и положив их руки себе на плечи, запыхавшимся голосом выдохнул: “Ну как?!” - Бог знает, что такое... - улыбается Тарковский, откладывая уже ненужный ножичек в сторону, а потом, вспомнив, с чего все началось, трясет перед моим носом указательным пальцем, - ох, Саша, смотрите у меня!... Совсем уже другими глазами, с ласковой грустью и улыбкой смотрит на меня и Татьяна Алексеевна, тихо и мягко ерошит мои волосы, и с каким-то видимым комком, с какой-то непослушной ей неправильностью в голосе вторит полугрозно вслед за мужем: “То-то же, так-то оно лучше!..” Что это было? Так, пустяк, частность - для кого-то, но из таких мелочей и складывались наши отношения и встречи, мысленно просматривая которые испытываешь счастье и боль одновременно... Другой случай. Прибыл к Тарковским в Матвеевское. Там уже две молодые девушки: москвичка, журналистка из “Комсомолки”, и очаровательная киевлянка, кажется, режиссер какой-то студии... Я сгружаю свое стекло и железо в угол и, пытаясь восстановить дыхание, стиснув зубы, чтобы не застонать от боли (о, как болят ладони! как болят плечи! как все болит и во весь голос вопит мне, что я его калечу!), молча какое-то время наблюдаю, как вторая простой камерой без затей (“мыльница” - презрительно говорят о такой наши полупрофи) с колоссальным энтузиазмом обрабатывает грядки величественных морщин ослепительного русского поэта. Она приседает, наклоняется, отходит, почти вслух думает над решением кадра, находит его (решение), щелкает, щелкает, щелкает... - красивая большеглазая девушка тихо порхает по комнате, как крупная бабочка, и мы невольно следим за ее грациозными движениями, - а она так увлечена изумительным творческим поиском, этой пьянящей и обманчивой ловлей удачи, что ничего и никого не видит вокруг. Только он, носитель божественного лика, величественно погруженный в свои неведомые нам думы и боли, звучит сейчас в ее сердце и памяти своими волшебными словами и ритмами. Что делать: мы все в те годы жили этими строчками каждый день, постоянно припоминая: как там у нашего чудесного классика? “Приди, возьми, мне ничего не надо, // Люблю - отдам и не люблю - отдам...” или “И не светятся больше ночами // Два крыла у меня за плечами...” или “Вечерний, сизокрылый, // Благословенный свет! // Я словно из могилы // Смотрю тебе вослед...” или “Под этим снегом трупы еще лежат вокруг, // И в воздухе морозном остались взмахи рук...” или “Листва, трава - все было слишком живо, // Как будто лупу кто-то положил // На этот мир смущенного порыва, // На эту сеть пульсирующих жил...” или “Унизил бы я собственную речь, // Когда б чужую ношу сбросил с плеч. // А эта грубость ангела, с какою // Он свой мазок роднит с моей строкою, // Ведет и вас через его зрачок // Туда, где дышит звездами Ван Гог.” А лучше еще круче: “В последний месяц осени, // На склоне // Горчайшей жизни, // Исполненный печали...” - это сейчас и о нем. Крошечный вертолетик ее камеры мягко кружит вокруг его лица; наконец раздается тихий щелчок тихого фотоаппаратика... Какое-то время я боялся помешать чужому процессу творчества, но потом ясно и холодно увидел, что съемка ведется днем в общем-то темноватой комнате и негативы из-за малого отверстия диафрагмы объектива дешевой камеры получатся некачественными - просто по исходным условиям съемки. Если бы она была докой, это сразу бы отразилось на используемой ею технике. Значит, мы просто теряем время... Встаю, подхожу к сумкам и, под внимательным дружественным взглядом Арсения Александровича, начинаю их распаковывать... Когда вспышки установлены, а камеры и мощные стволы объективов разложены на столах и стульях в нужном порядке, начинается уже мой одинокий улет в другие миры... Теперь уже я никого не вижу и не слышу... Ау, ребята, позвоните мне завтра... Сначала, видит Бог, удачи были чаще, потом наш радий (хорошие фотографии), несмотря на героические усилия со всех сторон, стал чудовищно редок и очень дорог... ЗАСУХА Земля зачерствела, как губы, Обметанные сыпняком, И засухи дымные трубы Беззвучно гудели кругом, И высохло русло речное, Вода из колодцев ушла. Навечно осталась от зноя В крови ледяная игла. Качается узкою лодкой, И целится в сердце мое, Но, видно, дороги короткой Не может найти острие. Есть в круге грядущего мира Для засухи этой приют Где души скитаются сиро И ложной надеждой живут. 1971 * * * И это снилось мне, и это снится мне, И это мне еще когда-нибудь приснится, И повторится все, и все довоплотится, И вам приснится все, что видел я во сне. Там, в стороне от нас, от мира в стороне Волна идет вослед волне о берег биться А на волне звезда, и человек, и птица, И явь, и сны, и смерть - волна вослед волне. Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду, Жизнь — чудо из чудес, и на колени чуду Один, как сирота, я сам себя кладу, Один, среди зеркал — в ограде отражений Морей и городов, лучащихся в чаду. И мать в слезах берет ребенка на колени. 1974 * * * Еще в ушах стоит и звон и гром: У, как трезвонил вагоновожатый! Туда ходил трамвай, и там была Неспешная и мелкая река— Вся в камыше и ряске. Я и Валя Сидим верхом на пушках у ворот В Казенный сад, где двухсотлетний дуб, Мороженщики, будка с лимонадом И в синей раковине музыканты. Июнь сияет над Казенным садом. Труба бубнит, бьют в барабан, и флейта Свистит, но слышно, как из-под подушки: В полбарабана, в полтрубы, в полфлейты И в четверть сна, в одну восьмую жизни. Мы оба (в летних шляпах на резинке, В сандалиях, в матросках с якорями) Еще не знаем, кто из нас в живых Останется, кого из нас убьют. О судьбах наших нет еще и речи, Нас дома ждет парное молоко, И бабочки садятся нам на плечи, И ласточки летают высоко. 1976 
Деград |
