Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
СТРАНИЦЫ САЙТА ПОЭТА ВЛАДИМИРА МОЩЕНКО(АНТОЛОГИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ, № 1, 2000) ]
Владимир Мощенко. Фото А.Н.Кривомазова, 2005.
ВЛАДИМИР МОЩЕНКО
ИЗБРАННЫЕ ПЕРЕВОДЫ
Первый опыт переводческого ремесла я, будучи юнцом, получил во время службы спецкором в окружной газете Закавказского военного округа в Тбилиси, когда редактор издательства “Заря Востока” знаменитый Гоги Мазурин, художник и стихотворец, по-дружески давал мне вместе с подстрочниками поручения: “Вот тебе пятьсот строк и неделя срока”. Я ничтоже сумняшеся соглашался, потому что грузинская поэзия тогда стала необычайно модной; сюда, под сень литературной Мекки, приезжали за работой Евгений Евтушенко, Александр Межиров, Владимир Соколов, Белла Ахмадулина, которая однажды иронизировала: “Чужое ремесло мной помыкает, на грех наводит, за собой маня”. Позже я, бездарно гробивший лирические замыслы моих старших грузинских друзей, осознал, как часто садился в лужу: “Я был до ужаса обычен, к тому ж ещё косноязычен, но почему-то мне везло: меня не отвергали боги – Хута, Резо, Алеко, Гоги. Я с ними пил в Сабуртало”. Моя служба продолжалась, и благодаря ей я два года был в командировке в Венгрии, в Южной группе войск, потом добился главной цели – получил прописку в Москве и полковничьи погоны, уходя всё дальше и дальше от своего лирического героя тбилисских времён, да так, что нередко расходился с ним в вещах немаловажных. Гонорар меня не интересовал, недаром я в шутку написал кому-то в альбом: “Я получаю, чтобы тратить, и трачу, чтобы получать”. Но пришла пора прозрения, когда до меня наконец-то дошло: “Вот и книга моих заблуждений…” И я решил найти себя в переводческой работе. Куда мне было до тех, кто переводя, например, с французского “Трагические поэмы” Агриппы Д’Обинье, совершали подвиг, равный заслугам Гнедича и Жуковского. Я же понимал: не до жиру, быть бы живу. Надо было просто научиться писать – и прежде всего пространство, которое давалось мне труднее всего. Получить такую работу в моём положении оказалось делом нелёгким, тем более, что я прежде срока ушёл в отставку. Но кое-что в “Советском писателе” и “Современнике” мне начали давать; дальше – больше. Отдельно скажу о первом опыте – он того заслуживает. Я получил подстрочники будущей книги “Мгновения” милого, симпатичного кумыкского поэта Акая Акаева. Художник справился с делом раньше меня и изобразил для обложки джигита на аргамаке, спускающегося с синих гор в живописный аул. А я испытал горькое разочарование: пространства в стихах оказалось маловато. В этом плане всё было безликим – и дороги, и мелодии, и пахари, и море, и поле. Даже горы не выглядели горами. И всё-таки мне посчастливилось разыскать могильные камни и заветы на них, оставленные аксакалами, старинный мост Ханкёпюр, людей у костра, собравшихся после землетрясения, разрушенное село Кумторкала, где уцелело деревце во дворе дагестанского героя Джалала… Акаев прочитал переводы и сказал: “Это не моё!” Издательство пыталось переубедить Акая – бесполезно. Книжка увидела свет лишь после вмешательства Расула Гамзатова. Что касается меня, то я научился тогда многому. Джигит не напрасно спустился с гор в аул… Пусть он, однако, там и остаётся: в избранные переводы ничего из “Мгновений” не попало. Не включаю я сюда (но по иной причине) и стихи чеченца Ямлихана Хасбулатова – поэта, на мой взгляд, яркого и самобытного. Часть их вошла в мою прозаическую повесть “Ода Фелице”, в которой воздаётся должное этому человеку. Между тем хотелось бы показать возможности Ямлихана, умевшего взволновать читательское сердце. Судите сами хотя бы по следующим строчкам: “Да, я из тех, кто долго ждут. Но молнию вручи мне, лето, хотя б на несколько минут – и я письмо продолжу это”, “Будет зверь детёныша ласкать лапою тяжёлой в полусне”, “Я кормлю с руки в чащобе лань. Миг доверья хочется продлить”, “Нету тени ястреба. Ты кричишь: “Живу!” И роняешь пёрышко в тёплую траву”, “Закончив тяжкий труд, заржёт кобыла – и слышно, как табун в ответ заржёт”, “Для чего прохожу я всё той же дорогой, нескончаемой, как неудачи и бедность?” Предваряя эту подборку, думаю: если я всё-таки нашёл себя, то здесь не обошлось и без влияния моей переводческой работы, которая давала возможность преодолевать неожиданные препятствия за считанные минуты. Она, кроме того, подсказала, как уродуется поэзия, лишённая духовности, лишённая Бога. И я понял, почему так широко и мощно развернулся Межиров, заполучив подстрочники Ираклия Абашидзе с голосом Руставели у стен Крестового монастыря: “Зачем богоотступничество мне в вину вменяют и грозят расплатой, когда на свете о моей вине Ты ведаешь один, мой Бог распятый”. Увы, ничего подобного мне не перепадало. Зато в последние годы я сам начал выходить на строки, где (в частности, у Самуила Галкина) появляется самое высокое имя: “Оно – это вечная память о Том, Кто шёл от рожденья с бессмертным крестом, Кто нёс на себе его ради других…” Вначале, естественно, я уделял основное внимание поэзии Кавказа, зато в последние годы обратился волею судьбы к идишистской поэзии. С одной стороны Ицик Фефер (если б только он знал, чем всё закончится, когда, вскочив на боевого коня, бросился в огонь революции!), Фефер, с азартом юности и верой в радостные перемены подчинивший свою лирику диалектике борьбы и даже побывавший в белогвардейском плену, Фефер, 12 августа 1952 года расстрелянный вместе с собратьями по Еврейскому антифашистскому комитету только за то, что родился евреем и слагал стихи на идиш. С другой стороны – гулаговский узник Самуил Галкин, проклинавший себя в Абезском лагере в 1953 году: “Я тоже восхвалял его бывало. Ну как сказать, что я тут не при чём! И, в общем, оставалось очень мало, чтоб стал он божеством – не палачом. Как пели мы об этом человеке! Как слушали всё, что он говорит! И где? Когда? Да вот в двадцатом веке. Что тут скрывать. И впрямь, кромешный стыд”. Еврейские поэты и не предполагали, что головы им снесёт та самая шашка, которую столь вдохновенно воспел Фефер. Эта драма, эта трагедия, конечно же, сказалась на характере моей работы. С самоиронией могу отметить, что удостоился в “Строфах века – 2” нескольких хвалебных слов Евгения Витковского, который сказал, что, пользуясь подстрочниками, я всё же делаю это дело “с любовью и умением”.
(М е л о д и я) ИСПОВЕДЬ Я – лесная? Нашла меня птица? Как росла я? Качалась в гнёздах? Или в песне пришлось мне родиться В том краю, где берёзовый воздух? Сердце пело моё. Пело очень. Это музыки свет и тени. Или мне подарила осень Не любимые звуки – Тернии? Я не знаю. Судьба меня дразнит. Жажда музыки – страшная жажда. Говорю: для меня как праздник Песня каждая. ЗАПЕВ “Лугом иду, Коня веду К солнцу золотому…” А он – ни на шаг. Из думы моей – никак. И грустит по дому. Глядит на порог, на окно. Где же дом? Не видать. Почему же? Пост великий. И петь грешно. А не петь – ещё хуже. ПЕРВАЯ ПЕСНЯ Что же песня? Голос вдруг обрела. Тесно в хате ей: Воздух не звонок. Вырвалась в дверь. Бежит из села, Словно из колыбели ребёнок. “Ах, терновник, Терновое поле, Ты моя певучая доля. Доля, доля моя Певучая, Как ты можешь – Радовать мучая?” ВТОРАЯ ПЕСНЯ Туча чёрная. Речка Белая. А над Белою – тяжкий гром. Я не пара тебе? Я бедная? Что ж ты просишь: “Побудем вдвоём”? Туча чёрная. Речка Белая. Будет град… Я не пара тебе? Я бедная? Иди назад. ТРЕТЬЯ ПЕСНЯ Если хлеба нет, Не пресно – Есть песня. Если места нет, Не тесно – Есть песня. Если нет любви – Известно: Зато есть песня! ЧЕТВЁРТАЯ ПЕСНЯ Разве паненки Мои припевки? Мои припевки – Дворовые девки. Ой, как запою – Душу рву свою. Видно, в песне сгину. Другу запою: Всю тоску твою Навсегда отрину. Вот мои припевки! СОЛО СОЛОМИИ - Соломия… Какое соло! В зорях вымыт Серебряный голос? Соломия, Милое соло. Уста эти вымыло Солнце? - Кто там? Кто там? Ответь! Не мучай! Только месяц смеётся за тучей… - Соломия, Соло радости, Соло боли… Сердце замерло. Замерло поле. Соломия, Милое соло… Туч разрывы. Сиянье бессонно.. - Кто там? Кто там? Ветер ли в поле?.. Или делать нечего, что ли?.. Смотрит в зеркало – В зеркало доли. ВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ А в том зеркале – Не романсы испанские, А в том зеркале – Не возы цыганские, А в дом зеркале – Не духовный сан, А прекрасная девушка Чио-Чио-Сан. А в том зеркале – Не морские пучины. Там смеётся и плачет Джакомо Пуччини. - Йой, куда ж это я? Подождите. Где моя Украина? Коней поверните! СЕМЕЙНОЕ ВИНО - Ой, мама, мама, мама, Той печали тебе – Разве мало? Папа, Скажи, ради Бога, Тебе радости той – Слишком много? - Дочка родная, Живи, запретов не зная, - Мать вздыхала на это тяжко. – Запрещать – что за дело? Лишь бы ты не онемела, Будто в клетке пташка. И отец говорил, вздыхая: - Живи, дочка, Запретов не зная. Зря ли крыла Доля дала. Вот и лети, родная. И опустела, Понизилась горница, И полетела За море синее горлица. ДОРОГА Вербы вслед. Вербы вслед. Вербы вслед. А не путники – Вовсе нет. Как журавли, Кричали вдали, Отзывались болью. Прямо беда. Такой жгучей болью – Как никогда. Было тесно, Так тесно на свете… А тут и забрезжили Песни эти. ВСТРЕЧА С МЕДИОЛАНОМ Дышит море. Дышит, как орган – Медиолан. Волны. Над волнами взмыл орлан – Медиолан. То голубой, То золотой туман – Медиолан. Как музыкальный, Недоступный клан – Медиолан. НА ЧУЖБИНЕ Не волна игриво играла, Представали взору не скалы, - Раскрывалась, Как сладкая рана, Сердце “Ла Скала”. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ Поприезжали сюда короли… И трефовые, и червовые, И бубновые, и пиковые. И валеты пришли, И пышные дамы, Те, которых смешили драмы, Хоть в комедии сами жили. Козырные шестёрки спешили. Бриллианты. Дешёвые перстни. Ради вас, Украинские песни! ТОРГИ “Пани Соломиа, Прекрасная пани, К вашей ручке смиренно припали. Петь пожалте. Только для нас!” “Что вы! Господи, поздний час… И не надо лести, И не надо славы. Разве песня моя – Для забавы?” “А не скажеть ль завтра: Почему, мол, вчера Отказалась от золота, Отказалась от серебра?...” СЛОВО Причастится родимой земли Наше слово, любимое нами. Перед ним, посмотри, короли С обнажёнными головами. И стоят короли, ей-ей, Кланяются горлице. А та – о земле своей, О хате своей, об околице. НОСТАЛЬГИЯ А ей согревало кровь Золото листьев. Отныне У неё один лишь король – Джакомо Пуччини. Ей открылась – К тому же весной, - Как своей, Итальянская Муза. Неожиданно близкой, родной Становилась песня Карузо. Только зря ли Господь послал Землю матери-Украины И светлейший в мире хорал Тополиный… ВИДЕНЬЯ Каналы Венеции, Вы речками стали. А гондолы, я вижу, челнам сродни. И над ними, я слышу, Проносятся звёздные стаи. Гондольеры грустят. Напевают они: “Месяц, выгляни, Ну хотя б на мгновенье. Выкатись, как мельничное колесо…” Что такое? Закончилось вдруг наважденье. Тяжесть лунного света легла на лицо. Месяц в небе чужом, Отливающий льдом. ЭЛЕГИЯ Слетела позолота – Бог свидетель – Не только с бра, Осыпалась и с трона. А что нетленно? Честь и добродетель. Живи на сцене: В играх нет резона. Медиолан, О, сколько б не стояли Над Средиземным морем День и ночь, Порталы кранов, думаю, едва ли Велят её напеву: “Прочь!” Медиолан, Любил её когда ты, Я знаю, не испытывал ты зла. Ты ведал: Одеон отцовской хаты Её манил. Вот чем она жила, Медиолан. ПРИТЧА ПРО БЕЛОГО И ЧЁРНОГО ВОРОНА И встретилиси два ворона. Тот – белый, этот – чёрный. Дивуются два ворона: Тот – белый, этот чёрный! Раскаркались два ворона: Тот – белый, этот – чёрный. И сшиблись тут же вороны: Тот – белый, этот – чёрный. И вскрикнул белый ворон: “Кар! Кар! Кар!” И явственно услышалось: “Украл! Украл! Украл!” И каркнул чёрный ворон: “Кар! Кар! Кар!” И прозвучало явственно: “Кровь! Кровь! Кровь!” Белому ворону Чёрный – ворог. Ворог чёрному – Белый ворон. Да где ж начало этому? С рожденья белый выучил: “Нет чёрного! Есть белое!” Так где ж начало этому? С рожденья чёрный выучил: “Нет белого! Есть чёрное!” И кружатся два ворона, И на подворье вдовьином – Повыдранные пёрышки, И белые, и чёрные. Закрылось солнце облаком. И молча бились вороны. А ветер: “Надо от греха Подальше… Ха-ха! Ха-ха-ха!” И носит перья в воздухе – И белые, и чёрные. Где силы, чтобы биться? Да велика ли птица? И кажется, что тот Того сейчас сожрёт. И кажется: вот-вот Себя в другом убьёт, Не сможет к солнцу взвиться! Так неужели, вороны, Земли прощенья не было Вовек? И во все стороны – Одно проклятье небово? Пуста, глядите, высь… А вороны дрались. А вороны дрались! А вороны дрались, Не зная жажды – кроме Пьянящей жажды крови. Истерзанные, гордые, Что им вершины горные, Зовущие на бой За волю, за любовь… Не свет им дорог – цвет. Чужим пощады нет! Вороны бились. Вороны злились. Чёрному белое было – В горле кость, И, собой само, Белому чёрное было Будто на оке бельмо. И вскоре чёрный ворон От злости побелел, И тут же белый ворон От злости почернел. А вороны, А вороны Не видели того, А вороны – одно лишь: Кто кого? Да нет же, Не понять им ничего. “Чёрным должно быть белое!” “Белым должно быть чёрное!” Бились вороны, Бились, Словно ума лишились. Бились они, пока Не вспыхнули золотом облака. Пока перья не облетели. И вырвалось вдруг: “Н е у ж е л и?!” Даже забылась злоба: Неразличимы оба!
(С украинского) Борис ГУРГУЛИА
Граб забыл, что он – долины сын. Только что его лишили друга. Нет второго граба. Он один. И казались голосом разлуки, Голосом, не знающим добра, Посреди зимы холодной звуки, Звуки и пилы и топора. Вот и разлучились однолетки. И укором нынешней зиме Голые поломанные ветки За арбой влачились по земле.
* * * Пусть скажет на нашей могилеНаш брат, и поэт, и боец, Что мы всё равно победили, Что мы не жалели сердец. Ветрами вселенной продуты, В предместьях Последней Зимы До самой последней минуты Любили кого-нибудь мы.
* * * Я опять одинокая птица,Не достигшая синих высот. Хоть чиста первозданно страница, Ничего она не принесёт. Забываю былую отвагу И твоё забываю лицо. Вот и слово летит на бумагу, Будто падает с пальца кольцо. СТАРИК У МОРЯ Сегодня такая седая волна. Что было, то сплыло. Исчезла фелюга. Известно, куда подевалась она. Что толку вздыхать, вспоминая осанку, Корму голубую и парус косой… Осталось одно – приходить спозаранку И видеть, как ливень идёт полосой. ПОСОХ Вот уже в Абхазии Омар, Только друга Чичико не встретил. Заболел бедняга Чичико. С давних пор прикованный к постели, Гостя пригласил он в дом к себе, И смотрел, как смотрит брат на брата, И шутил, как будто боль прошла. Гостю унывать не приходилось. Дальний путь он одолел не зря. От соседей не было отбоя, Ведь приехал истинный поэт. Но пришёл черёд последней шутке. Был провозглашён последний тост. И хозяин, с гостем расставаясь, Древний посох подарил ему. Здесь бы точку надобно поставить, Но судьба диктует свой сюжет: До того был сон той ночью сладок, Что не смог проснуться Чичико. Замолчали все. Поэт лишь вздрогнул, Голову седую опустил, И скатилась на тяжёлый посох Со щеки морщинистой слеза.
* * * Опять старьёвщик видит нас вдвоём.Опять кричит своё: “Старьё берём!” Мы многое, неясно почему, С большой охотой отдаём ему. Я вспоминаю молодость свою. Старьёвщику ботинки отдаю. Я их, конечно, вовсе не берёг. Вон сколько всяких пройдено дорог. “Старьёвщик, - говорю я, - обожди. Вот с этой шляпой справились дожди. Возьми её – линялая она. И хитрая – как будто письмена”. Но вот воспоминаний наших дым – Неужто и его мы отдадим? Прости, но я возьму себе назад Тот, над крылечком, чёрный виноград. И у тебя ещё я отберу Осеннюю корявую кору. И жёлтую листву назад возьму: Она подруга моему письму. Кора и листья схожи с янтарём. Послушай, не кричи: “Старьё берём!” Скажи мне: виновата ли кора, Что сморщилась она и что стара? И, стоя рядом с этою корой, Я думаю: “Зима не за горой…” На много ли, скажи, переживу Летящую по улицам листву? Но я пока шагаю налегке, Не ведая, что там, в твоём мешке. И надо мной пока не грянул гром: Пора и честь, мол знать! Старьё берём!
* * * Я шёл к перевалу тропою,Белые ночи. А мне не до сна. Вот ты откуда, Моя седина. Ночь скоротаю, Но так коротка, Так ненадёжна И тленна строка. Снег всё сильней. И метёт, и метёт. Белые ночи. Особенный год. Мне бы увидеться С женщиной той, С той, что не будет Вовеки седой… * * * Где праотцев явственный след. И звали они за собою, Как старцы зовут на совет. Я думал: живому – живое, Особенно здесь, среди скал. И, отданный небу и воле, Я душу родную искал. Вот выйдет мне кто-то навстречу И молвит, что я не умру, И этою странною речью Согреет меня поутру.
ДЛИННОКОСАЯ ИВА Ты – нежданный ответ на вопросыЖизни прежней. Не помню – какой. Я твои шелковистые косы Снова трогаю жадной рукой. Я хочу, чтобы ты на рассвете, Когда плещется ветер в окне, Протянула дрожащие ветви, Эти тонкие ветви ко мне, Чтоб душа породнилась с душою, Чтоб лежала рука на коре, Чтобы ты не казалась чужою У меня на отцовском дворе. Что с того… Ведь не зря ты пуглива. И моя седовласая мать Говорит, что бесстыдница ива Любит косы при всех расплетать.
* * * Грома дальние раскаты.Слабый дождик в две струны. Краски моря бледноваты. Небеса и те бледны. Ну а думы не угрюмы, И довольны рыбаки, Что полны ставридой трюмы И красавицы близки. АБХАЗСКАЯ ЗИМА Горы в белых бурках. А волна В море не по-прежнему темна. Вот мой дом. А вот его карниз. А на нём сосулька – сверху вниз. И земля, совсем как человек, Седины почуяла набег. Тихим сеном скот шуршит в хлеву, Вспоминая летнюю траву. Хорошо, мне кажется, тому, Прялка у кого сейчас в дому, Кто ещё не разучился прясть Из надежд и ожиданий страсть, У кого зима – высокий гость, А не снега нищенская горсть.
* * * Теперь лежат поля степенноВ последней тёплой синеве. А нам приятно по колено В опавшей постоять листве. Вон в кукурузнике початки Сверкают медью озорно. Для текста жизни опечатки Готовит юное вино. ГИБЕЛЬ НАЕЗДНИКА Осёдланный, шагал печально конь, Всё ниже, ниже гриву опуская. Он знал: не повторится взгляд такой, Такое сердце и рука такая. Хозяин верил в мастерство своё, Скакал быстрее, чем молва людская, И метко на скаку метал копьё, Джигитовал он, саблею сверкая! И как бесстрашно он сползал с седла, Чтоб на ходу схватить с земли монету! Так, на ходу, и смерть его взяла… Наездника такого больше нету. И причитаний горестную суть Конь ощущает, вздрагивая кожей. На кладбище пролёг последний путь, Последний путь, со скачкою несхожий. Хозяйский сын не вытирает глаз. Кончается уже сегодня детство. Он под уздцы ведёт коня сейчас. Хороший конь – хорошее наследство.
(С абхазского) Яков МЕЛИЯ
* * * Елозит по брёвнам еловая лапа.И путь моей мысли безумно далёк. Снарядная гильза – солдатская лампа Льёт свет потихоньку. Шипит фитилёк. Вот писарь усталый считает потери. Вповалку бойцы, как убитые, спят. Раздастся команда – откроются двери. Поди угадай, кто вернётся назад. И что же вам снится – скажите, мальчишки. А я почему-то сегодня не сплю. На лампу гляжу – учащаются вспышки: Недолго, пожалуй, гореть фитилю.
* * * Не любил трофейных сигарет.И сигар трофейных не любил. Я с махоркой неразлучен был. Нет махорки – настроенья нет. Ну а если настроенья нет, У бойца испорчен целый день. Я отцовский доставал кисет, И его огниво, и кремень. Горечь можно горечью унять. Здесь махорка лучше, чем табак. Слёзы вышибает, как-никак… Легче что-то главное понять. И дымок поможет голубой Оценить покой и тишину. И привычно пепел я стряхну. Через полчаса мне снова в бой. ЛУНА МАРАБДЫ Вечерело. Листья не шумели. Что война – не верилось никак. Но неподалёку, там, где ели, Целится в меня, прищурясь, враг. Наши души юные томились, Забывали вдруг, что смерть щедра. Но окопы до сих пор дымились, Не остыли с самого утра. Расставаться с жизнью молодою Не хотел никто. Но старшина В бок меня толкнул: над Марабдою Выкатилась красная луна.
* * * А юность там, где окопался взвод,Где ничего письмишка нету слаще. Поёт гармонь. Опять гармонь поёт У блиндаже. И я в осенней чаще. Не мой ли шёпот здесь, среди берёз? И гусениц следы, следы колёс…
* * * Яблоню сажает ездовой,Позабыв, что был недавно ранен, Что три года на передовой. Сразу видно каждому – крестьянин. Не дождётся яблок? Ну и что ж. Так и я пишу стихотворенья. Может, до утра не доживёшь, А не то что до плодоношенья. * * * Что я видел на своём веку? Потому-то я, с судьбой не споря, Радуюсь, проснувшись, ветерку – Утреннему, дующему с моря. Может быть, Мтацминдой он рождён, Может быть, примчался он оттуда… По-грузински намекает он, Чтобы я надеялся на чудо. ТБИЛИСИ. В КОНЦЕ ВОЙНЫ На подъёме Пурцеладзе мы сходились
не впервые. Нам дурачиться хотелось,
острословить бестолково. И за пазухой носили мы тетради фронтовые,Где связались воедино наше дело, наше слово. Дом учителя радушно
распахнул тогда нам двери. Обживать диван огромныйпредоставил тут же право. Нас писатели хвалили. Млели мы, себе не веря. Начинающих поэтов опекал Симон Цверава.
* * * Я не расстался ещё с гимнастёркой.Мы, уцелевшие, в креслах сидим. Делимся мы по-солдатски махоркой. В Доме учителя стелется дым. Здесь проходил я стремительно мимо Великолепных старинных зеркал. В белых галактиках синего дыма Я и себя, и убитых искал. В Доме учителя нас не ругали И благосклонно смотрели на нас. Шли по домам и баллады слагали. Так обрели мы в Тбилиси Парнас. СВИРЕЛЬ
1
Очень осторожно губы их касались. Грузия, когда я исторгаю звуки, Боль твоя рыдает и стихают внуки. Чтобы возникали голоса былого, Может быть, бессильно слово. Даже слово. Мы бы обнищали и осиротели, Если бы не эти дырочки свирели.
2 …Попалась мне тростинка как-то в руки.Не мешкая свирель я смастерил. Играл я. А какими были звуки – Никто ни разу мне не говорил.
* * * Вот пройдут, пофыркивая кони,И усталым будет каждый шаг. Кто-то снова скажет о Риони: “Не утихомирится никак”. Побеги на берег Балахвани. Плот несётся, где кричит баран. И оттуда позовут крестьяне, Чтоб скорей метнули им аркан. К берегу пристанут – и повсюду, Как на рынке, море новостей. “Эй, хозяин, доставай посуду, Надо ведь попотчевать гостей!” Гусь ворчит обиженно в корзинке. Рвётся “Мравалжамиер” в полёт. Незнакомка в газовой косынке Нам с тобой покоя не даёт. Под босой ногою – подорожник. Ты вздохнёшь, а следом я вздохну. И рисует у сосны художник В речке утонувшую луну. * * * Здесь карагачи – не старики У ворчливой вспененной реки. Майские фонарики проносят Сквозь листву и травы светляки. Я хочу, чтоб ночью дождь прошёл, Чтоб мешком накрылся мукомол, Чтоб из мрака вырвала зарница Книгами заваленный мой стол. Слаще нет полуночных бесед. Лесоруб медлителен и сед. Сына ждёт старушка у иконы, И струит лампадка тихий свет.
* * * Я в горах свою строчку добуду,Где альпийских покосов полно. С аргонавтскою страстью повсюду Я ищу золотое руно. Очагу поклоняюсь и стаду, Роднику и жужжанию пчёл. На пиру или в бедствии стану Славить всё, что с рожденья обрёл. Веря мальчику, веря и мужу В перекличке отцов и детей, Прославляю девятую музу, Музу участи бедной моей. Я алгетских волчат прославляю, Оленёнка на майском лугу, Очамчирскую чаячью стаю И крестьянские вилы в стогу. КРЕПОСТЬ БИРТВИСИ Прикрывало облако Биртвиси. Недоверчив, раздражён и хмур, Цитадель разглядывал Тимур, Проклиная пропасти и выси. Руки, что ли, стали коротки? Попирал сапог уступа выступ… Кто бы мог поверить, что на приступ Будут зря ходить его полки. Восемь раз – и тщетно. Неужели? Не утёса выступ, а врага Научилась попирать нога. И несётся крик из цитадели: “Может быть, Тимур, ты занемог, А твои солдаты заскучали? Поднимайся к нам, забудь печали, Осуши, Тимур, заздравный рог”. Застонал он: “Что со мною сталось?” Не осилить саблей эту речь. Взять бы крепость, растерзать и сжечь, Чтобы даже следа не осталось, Чтоб несли к нему через огонь Голову обидчика на блюде. Но Тимур сдаётся – видят люди, Видит это и любимый конь. НАРОДНЫЙ МОТИВ Куда бежишь? В горах сегодня стужа. В деревню, говоришь? Постой, постой. По улицам искать ты будешь мужа, Пойдёшь кружить с зажжённою свечой. Хевсурец, я зазря не погибаю, Щит над собою возношу легко, И войско возглавляю, и сгибаю Шутя копья тяжёлое древко. СХАЛТСКИЙ ХРАМ Великий мастер, избежало тления Всё то, чем ты возвысил этот храм. Ты говорил: “Я камню передам Перед моей царицей поклонение”. Ну кем бы стали мы без этих стен? Я вдохновляюсь фреской самой малою. Ведь ты дышал царицею Тамарою. А где любовь, там отступает тлен. Великий мастер, столько свеч потушено, Зажжённых равнодушною рукой! Гласят века: “Пощады никакой!” Но в мире равнодушья есть отдушина.
* * * С ягнёнком шла. И встретилась со мной.И окатила глаз голубизной. И кроток, как ягнёнок, стал я тут. Не знал я даже, как тебя зовут. И тонкий посох был в руке твоей, Как будто луч из солнечных лучей. Ты улыбалась всем свои лицом. И потому-то стал я бубенцом На шее у ягнёнка твоего. А что ещё? А больше ничего. АМАЗОНКА Ты – несбывшийся сон, искушенье моё. Твоё слово острее кинжала. Обижали тебя – и тогда ты копьё Грациозно и крепко держала. Ты спешила горючие слёзы смахнуть. В бой летела. Стучали копыта. Забывала о том, что высокая грудь Для стрелы и для сабли открыта.
(С грузинского) Фридон ХАЛВАШИ
* * * Больше всех ты была мне тогда незнакома.Были оба мы гости какого-то дома. Мы бокалы хрустальные молча держали, И бокалы от грохота грома дрожали. Были окна распахнуты. Молнии били. “Оджалеши” скупыми глотками мы пили. Эти люди вокруг – что они понимали? В блеске молний бокалы они поднимали. Улыбнувшись печально, ты всё ли сказала? Никогда не забуду дрожанье бокала И обманчивый говор в обманчивом свете, Будто беглое чтенье Корана в мечети. СНЕЖИНКИ-ИЕРОГЛИФЫ Пишет на окнах Япония что-то. Ночью не сплю. Догадаться охота. Утром туман не удержат деревья – Вдруг акварелью возникнет деревня. Хижин заснеженных солнце коснётся. Печку затопят – дымок встрепенётся. В бухточке, там, где свинцовые воды, Будет снежок заметать пароходы. Может быть, женщина из дому выйдет, Выйдет – меня среди снега увидит. Мне б и сказать ей тогда без запинки: Как иероглифы, эти снежинки…
* * * Подай мне, мать, вот эту пиалу,В чулане пролежавшую в углу, Куда её когда-то сунул дед В годину страшной засухи и бед, Чтобы сегодня брызнула в меня Гроздь этой жизни каплею огня.
* * * Дай мне горькую веру творца,Упаси от пустого словца, Среди этих суровых ветров Дай для мысли и вымысла кров, Дай пройти до конца этот путь И обиды мои позабудь…
* * * Все дворы вокруг опустели.Слышу – ветер в листве, у окна, Стал нашёптывать вдруг: “Неужели Существует только она?” Вышел из дому на рассвете. Слава Богу, солнце взошло. Ощущаю кожей, как дети, Убывающее тепло.
* * * …Но ты не стала ожидать рассвета,Калитку отворила без труда. Надежда, как старинная монета, В щель закатилась – видно, навсегда. Белёсой пылью замело дорогу. Твоих следов уже не рассмотреть. Да я и сам белею понемногу. А может, это начал я стареть? В УЩЕЛЬЕ Речка в ущелье – тугая струна. Слушаю музыку горной воды. Кажется блюдом из меди луна, Та, что висит на гвоздочке звезды. Каждый сюда за удачей пришёл. Каждый и пылью, и потом пропах. Сели геологи ночью за стол. Звякнули дружно стаканы в руках. Думаю: “Ночь, а вокруг не темно!..” Пламя чхавери сжигает года. Только закончилось наше вино, И захрапел у стола тамада. Лягу и я на траву – отдохну. Птицы ночные летят вдалеке. В небе уже не отыщешь луну: Плещется медное блюдо в реке.
* * * Кричал петух на каменной ограде.Жгли хворост. Было небо голубым. Ты у амбара в будничном наряде Стояла. По земле стелился дым. Обрадовалась мне. И так сказала: “Настала осень. Вот тебе носки. Возьми, сынок, я их сама связала”. А в голосе – ни боли, ни тоски.
* * *
Терзал меня разлуки чёрный демон – Горы Шавшетской сын. Да и не раз. Давненько с ним мы не встречались. Где он? Чью стену разрушает он сейчас?
Люблю я мост Тамар. Люблю в Дандало Один деревья слушать в тишине. Моя душа, ты каменной не стала, Но камень ты в отеческой стене!
(С грузинского) Ицик ФЕФЕР
* * * Рассвет уже невдалеке,И горизонты просветлели. Плечо к плечу. Рука к руке. Нога к ноге. Шинель к шинели. Окопы. В них – бородачи. Лежу. Пусть подойдут поближе. Стреляй прицельно. И молчи. И голову пригни-ка ниже. Хлеб привезут – так пожуём. Не привезут – ворчать не будем. Без сна который день живём. Пустяк. Об отдыхе забудем. Земля пшеничная, хочу, Хочу, чтоб все мы уцелели! Рука к руке. Плечо к плечу. Нога к ноге. Шинель к шинели.
* * * За этой тюремной стеною –Дороги, пройдённые мною. И дождик ночной за решёткой, Идущий походкою кроткой. О, как далеки вы отсюда, Вокзалы – синонимы чуда. О кони, вы тоже далёко. В сараях вам так одиноко. Неслись вы, как стрелы из лука, И вас не терзала разлука. Неслись вы и с небом сливались, И травы вам под ноги стлались. …Вот солнце взошло над тюрьмою, Как будто явилось за мною. Рвануться, взлететь мне охота И выскочить вмиг за ворота. Да нет же. За ржавой решёткой – Идущий походкою кроткой Задумчивый дождик, тревоги И мокрые наши дороги. В ПУТИ Где мой дом? Кругом – дороги. Этот конь – дружок ветров. С вороным мы быстроноги. Меч готов. Рюкзак готов. Мчусь и мчусь, не уставая. Видно, вырос силачом. Эх, ты, юность боевая, Не жалею ни о чём. Солнце мне в глаза ударит. Мчаться в даль – моя судьба. А ночлег то степь подарит, То крестьянская изба.
(С идиш) Давид БРОМБЕРГ
* * * На серебре и золоте мой оставался след:Ведь был я гравировщиком не так уж мало лет. Хотелось, чтобы надписи коснулись
вдруг сердец. Наивно это, может быть. Но всё же был я спец.Теперь пером орудую. Сажусь писать чуть свет. Кто знает, вдруг останется
и здесь какой-то след. ЙОСЛ-БЕЗДЕЛЬНИК В лавке Шлоймы у Йосла хромого Любопытство прорезалось снова. Задаёт он вопросы с рассвета: “Сколько стоит вот это? А это?” Пальцем тычет, без устали тычет, Шлойму кличет, и кличет, и кличет. Тот взъярился: “Ну что за поступки? Сто вопросов – а где же покупки?” И услышал от Йосла хромого: “Ах, реб Шлойма, ну что тут такого! Мне известно, как денежки тратят. За вопросы, реб Шлойма, не платят!”
* * * Зной нагрянет, ливни ли примчатся –Главное – прощаться и встречаться. Сердце радо всем – даю вам слово. Распрощаюсь – и скучаю снова. Раны мы, конечно же, залечим. Кто сказал, что нам делиться нечем? Друг от друга ничего не прячем. И бывает, что от счастья плачем. Даже на закате, на рассвете Приходите! В радость встречи эти. А простились – надо ль огорчаться, Если суждено опять встречаться!
(С идиш)
Самуил ГАЛКИН СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ Мне б возле нар хоть на миг этот ужас забыть. Вы не подумайте, я не слыву нелюдимом. Остров спокойствия есть – там хочу я побыть. Вот и стою, прислоняюсь к столбу головою. Десять столбов по соседству с барачной стеной. Галкина прячут они, прикрывая собою. Где ж я теперь, черноусый и всё же седой? Галкин срывается в тундру и в темень отсюда, Чтобы не думать о том,
что возврата, конечно же, нет. Будет он долго во власти небесного чуда:Север обрушит на Галкина яростный свет. Горние выси, ну кто подарил мне всё это? Кто свою длань над моею судьбою простёр? Кто опускает на землю
шатёр серебристого света? И почему так мерцает волшебный шатёр?Кто эти краски заставил идти хороводом? Кто же творец фантастической этой игры? Что как земля, опьянённая вмиг небосводом, Канет со всеми веками в иные миры? Только гляди: вакханалию красок пронзая, Ищет тебя и находит звезда, говоря: “Я – как и ты. Одинока и так далека я! Можешь гордиться, тебя я искала не зря”. Тут же барак мой меня призывает к ответу. Я возле нар, но ответить пока не готов. Нету зелёной той звёздочки, Господи, нету, В сердце остался лишь тайный, застенчивый зов. Абез, 1951
* * * Подушку раскромсал вконец.Чехольчик плюшевый не трогай. Вот сердце – тут ищи, слепец, Идёшь неверною дорогой. Ты думаешь: в подушке – нож? Живу по своему закону. Чуть шевельнусь – в меня стрельнёшь. А я тебя вовек не трону. Ты перья вытряс, а вот их, Вот этих крыльев не заметил. Лечу я из тисков твоих Туда, где мир широк и светел. А возвращаюсь я сюда – И не могу сказать словами, Какая страшная беда Стряслась в стране со всеми нами. Надежда теплится едва. В руках у смерти мы – игрушки. От горя никнет голова К соломенной худой подушке. А та подушечка со мной Скитается по белу свету, Хоть дом покинул я родной, Куда назад тропинки нету. Ты видишь – русый волосок И чёрный? Сохранились оба. Я был в те дни не одинок, Не знал, как убивает злоба. Подушечка – всё та же быль. Такое снится мне. Такое… Ты видишь: солнечная пыль – Как символ мира и покоя! Абез, 1951
(С идиш)
Борис МОГИЛЬНЕР
* * * …Снег не тает на его виске.Снег совсем бесшумный, как ведётся. Возле гроба думаю в тоске: Сколько мне шагать ещё придётся? Думаю, что жил я так, как мог, Что судьба нисколько не щадила. Вот и тень легла на мой порог. И отрыта новая могила. Убывает мой недолгий век. Слёз и слов сегодня не хватает. И на сердце падает мне снег. Сыплется на сердце – и не тает.
* * * Бывает, спишь – и снится: вот исток.Пещера вот. И здесь не спросят: “Кто ты?” Здесь люди наги. Здесь готовят впрок И топоры, и колья для охоты. Они – бойцы, они – не колдуны. Они сражались разве ради славы? У них мои глаза. Они черны. И волосы почти у всех купчавы. Пустыня. Зной. И так легко пропасть. Но мой предтеча впрягся в плуг сурово. Смеялось племя вечерами всласть, Когда шутил он и сверкало слово. Тогда моя прабабка у царя Была служанкой. Нет его известней. И он, поэт, ей посвятил не зря Бессмертную строку из “Песни песней”. Краеугольный камень, может быть, Прапрадед клал для основанья храма. С Бар-Кохбою, чтоб волю не забыть, Моя родня в колоннах шла упрямо. Они вступали с римлянами в бой. Захватчики их копьями кололи. Легионеров на земле родной Как можно было видеть им без боли? …Какая небывалая беда, Какая тропка и какая сила Меня когда-то привела сюда И с этою землёю породнила?
* * * Что делать. Уж такой я тип.Не отрекаюсь, виноват. Короче говоря, я влип. Какой тут рай. Тут сущий ад. Пылают семьдесят костров. Я выход из огня ищу. Что, доигрался, острослов? Ропщи. И всё же не ропщу. А сердце… Видишь – вот оно: О Господи, на шраме шрам. Пусть так, держусь я всё равно Того пути, что выбрал сам.
* * * …Подмосковной ночью снова слышу вдруг:Кто-то нервно ходит у моих ворот. А потом – затишье. Миг – и снова стук. Кто же это снова спать мне не даёт? Изгнанные строфы, это вы и есть. Гневные, собрались вместе вы теперь. На знамёнах ваших – и печаль, и месть. Что же, вышибайте, вышибайте дверь!
(С идиш)
Камбаралы БОБУЛОВ
* * * Моя судьба, ты улыбалась мне,Не обделила светом и теплом. Не под твоим ли солнечным крылом Я гарцевал на белом скакуне? Влюблялся часто я. Нужды не знал. Удача диктовала мне стихи. Рожок весёлый на охоту звал – И я в запале зайца гнал в степи. Но убывает прежнее тепло. Теперь шаги не так уж и легки. Вон сколько дней тех самых утекло – И ни один не угодил в силки.
* * * Всю жизнь читал я книги мудрецов,Чтоб тайну бытия в конце концов Постичь. Но та была бесхвостой птицей: Лишь пёрышко в руках – и будь здоров. Я размышлял, бессонный книгочей, Мне не писалось множество ночей, Я разочаровался. Даже Пушкин Не успокоил лирикой своей. И нёс меня круговорот дорог. В пути – полвека. Разве малый срок? А что в итоге? Верите ль, наивность И детских, и последних самых строк. АЛАРЧИНСКИЙ РЕКВИЕМ
Два чувства дивно близки нам – В них обретает сердце пищу, Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. Животворящая стихия!..
Пушкин О Смерть, рыдающие тутТебя безнравственной зовут. А я, как видишь, легкомыслен: Мне в радость и любовь и труд. Но что ж туманятся огни? И я не тот уже, взгляни. Грущу теперь по дням джигитства. И в самом деле, где они? Кровоточит порою стих: Теряю сверстников своих. С любой вершиной рядом – пропасть. И я не лучше остальных. Да вот надежда вспыхнет вдруг, Что гор поможет полукруг, Костёр, пылающий в долине, И дерево, и майский жук. Мне мило, жук, твоё “жу-жу”. Я в город мёртвых прихожу. “Уснули вы, друзья, – и часто Живым не спится”, – я твержу. Вот Саякбай – один из вас. Таким гордился бы Манас: Рубил врагов, друзей спасая, А час пришёл – себя не спас. Вот витязь и певец Калык. Был проклинаем и велик. Он умер – но во гневе недруг: Не смолкли песни ни на миг. Акыны славили народ, Властителей – наоборот! Но где такой комуз найдётся, Который к жизни их вернёт? Так просто рвётся жизни нить. Что ж, я не собираюсь выть: Мне надо вас хоть на минуту, Хоть на мгновенье оживить. Зачем? Для будущего, для Того, чтоб не плодилась тля, Чтоб не обгладывалась зелень… Да будет пухом вам земля. Вы заслужили свой покой. Я знаю, кто из вас какой. Как поминальная молитва, Строка ложится за строкой…
* * * Как зарождается строка?Грустит акын, грустит, пока Не выберется на поверхность Души подземная река. Он тяжесть чувствовал веков, Он слышал скорбный звон оков, – И вдруг открылась даль вселенной И лёгкость летних облаков.
* * * Я брал за перевалом перевал.Я – иноходец. Я не уставал. Бывало, ржал я, празднуя победу, А иногда на скачках отставал. Конечно, взять хотелось первый приз. Но был известен мне судьбы каприз. Мелькали впереди меня копыта. Дышал я пылью – и уздечку грыз. Ещё я знал, пускаясь в тяжкий путь, Что так и жди – найдётся кто-нибудь, Готовый по ногам твоим ударить, Исподтишка, предательски толкнуть. Обиду эту нелегко снести. Я проходил порой лишь полпути. И всё же я не откажусь от скачек: Теперь меня не просто провести. И я усвоил истину одну: Собой не буду, если я сверну. Как жить, заботясь только о победах, Когда стоит так много на кону!
* * * Я тебя, чинара, не предам.Слава Богу, я теперь упрям. Я уберегу тебя от порчи. Не засохнуть ни за что корням. Я ведь тоже понял, может быть, Что мне помнить, что мне позабыть, Если на тебя не быть похожим, То поэмы главной не добыть. Рядом мы зимою и весной. Вот и строчки – словно дождь грибной. Пусть же те, кто хочет жить иначе, Вдоволь посмеются надо мной. Пусть читают строки наугад: Твои листья в них всегда шумят, Твоя крона в них запечатлелась. Я тебе, чинара, друг и брат.
* * * Ты утопил осеннюю звезду,Мой Иссык-Куль. Прощаются с тобою – До лета, до тепла. А я приду Сюда, к тебе, грядущею зимою. Крылом тогда заденет вьюга нас. И я скажу, что своего дождался, Поскольку догадаюсь, как “Манас” Сказителями нашими рождался. * * * Белой рыбой реки одолеть Мне бы – чтобы вовсе не чудачить, А, порвав предательскую сеть, Алчущих улова одурачить. Милую бы мне поцеловать… Неужели первый поцелую? Знать бы только, а куда девать Голову мою уже седую. Вот и снится детства леденец. Прежнего тепла мне не хватает. Да ведь где же мама? Где отец? …И не тает леденец, не тает. ТОЛКОВАНЬЕ СНОВ - Мне снилась, мама, горная река. Была волна сильна и высока. Несло меня, несло вослед волне. Что это значит? Ты не скажешь мне? - Текучая вода к тому, сынок, Что будет путь твой жизненный далёк. Ну а волна такая вот к чему: Не быть тебе в дороге одному… - Сегодня, мама, снился мне дракон. Хвостом о землю бил сердито он. И дым, и пламя извергала пасть. А я стоял. Я мог вот-вот пропасть. - Дым и огонь – к тому, что сгинет зло. Тебе, мой жеребёнок, повезло. А кто во сне дракона видеть смог, Тот счастлив будет. Радуйся, сынок… - А нынче снилось: я среди могил Глубокой ночью в темноте бродил И слышал непонятные слова. Суть виденного, мама, какова? - Сон означает вот что, мальчик мой: Прекрасно наше солнце над землёй, И молятся все те, кого уж нет, Чтоб не погас вовеки этот свет.
(С киргизского)
Саги ЖИЕНБАЕВ
* * * Долго правду мама скрывала.Поправляла на мне одеяло. “Спи, сыночек. Отец вернётся. Подойдёт к тебе – улыбнётся. Будет это, наверно, в июле. Засыпай. Даже горы уснули. Твой отец далеко-далёко. И ему без тебя одиноко. Там метель в это время дышит. Крикнешь ты – а он не услышит. Там у сосен колючие иглы, Там на воле и барсы, и тигры. Спи, сыночек. В отцовском ауле Все хорошие люди уснули. Ты не думай, что слово отцово – Не такое уж крепкое слово. Об одном он печётся-хлопочет: Повидаться с тобою он хочет. Только вдруг обрывается тропка: На пути появляется сопка… Он упрям – не уступит в споре. Всё равно он вернётся вскоре…” Убаюкан такими словами, Засыпал я, и верил я маме. Был мотив этой сказки вечен. Я от мамы слыхал каждый вечер: “Твой отец ни за что не уступит. Скоро день нашей встречи наступит…” Пролетели и дни, и недели. Даже годы и те пролетели. Вырос я, догадавшись, что мама Всё на веру сама принимала. Слишком часто со сказкою зналась, И поэтому к ней привязалась. Правда гор и степей – что отцово Впрямь вовек нерушимое слово, Оттого и вернётся он вскоре, Чтобы вдовье отхлынуло горе. Вот сидит она рядом со мною И дрожит, как тростинка зимою. Что-то детское в ней появилось, Сказки чудо в лице проявилось. “Что, сыночек, узнал об отце ты? Получил на запросы ответы?” И тогда отвечаю я маме: “Он приедет, наверное, в мае…” СКАЧКИ
Круг первый Старики в степи повырастали.Городскими всё равно не стали. Говорят: “Беда от этой спячки…” И бегут-торопятся на скачки. Жадно всею грудью снова дышат, Звон уздечек позабытый слышат. Поле скачек! Молодости поле! Подтянулись старцы поневоле. И глядят горящими глазами, Будто скоро вскачь помчатся сами. До чего ж прекрасны кони эти! Старики в восторге, словно дети. И, как прежде, колокол ударит, Аксакалов праздником одарит. Пыль взметнётся, солнце затмевая. Будет бег – от края и до края. И в крови, очистившейся снова, Загрохочут табуны былого. Круг второй Ты – аргамак любимый мой. Тоску мою ты вырвал с корнем. Как плод фантазии самой, Ты этой скудной степью вскормлен. Ты в детстве часто снился мне. И радость эта не забыта, Когда под утро в полусне Я слышал звонкие копыта. Ни понукания, ни плеть Тебе не надобны, дружище. Ведь без тебя мне не взлететь, Не стать отважнее и чище. Всё, что сегодня впереди, Мы в скачке бешеной заметим. Ты первым к финишу приди. Но можно и вторым, и третьим. Круг третий Пушкинское вдруг стихотворенье Вспомнилось в тот миг недаром мне: Девушка как чудное виденье Понеслась на белом скакуне. Тут же вслед ударили копыта. И уже я вижу, как за ней Устремилась дерзко тень джигита. Слышу храп взволнованных коней. Не уйти девчонке от погони. Жёлтый ветер хлещет сгоряча. Но несутся взмыленные кони, И в руке взвивается камча. Сколько в страсти и огня, и гула! Сколько в жажде гула и огня! А девчонка ловко ускользнула, Повернула в сторону коня… Чем теперь тебя я успокою? Понимаю, что душа болит. Так всегда бывает с красотою. Трудно удержать её, джигит. Круг четвёртый Об игре кокпар стихи послушай. …Часто и теперь в степи моей Скачет всадник вдаль с козлиной тушей, А за ним – две группы: кто быстрей? В нос шибает едкий запах пота. Сквозь пылищу мчишься напролом. Что скрывать! Летишь – и так охота В этой схватке завладеть козлом. Удержись в седле – велит обычай. А соперник падает пускай. Будь упрям в погоне за добычей, Из виду козла не упускай. Потому и яростен порою. Возле туши – сразу двадцать рук! Что ж, игра останется игрою. Только солнце, только пыль вокруг. Всё в кокпаре честно и открыто. Вот она, добыча, - впереди… Удержись в седле! И под копыта Сгоряча смотри не упади. Круг пятый Нет, не по прихоти хлыста Струится эта красота. А чёлки, крылья тех ноздрей – От музыки, всего скорей. Во власти ритма чуткий круп. Воздушен шаг любой и крут. И знает лишь один песок, Что от копыта след глубок. Круг шестой Итак, последний поворот. Еще чуть-чуть… И отчего-то Нежданно душу обожжёт Бросок такого поворота. Не подведи же, вороной! Быть первым – нету выше цели. И все, кто скачет вслед за мной, Того же самого хотели. Мне часто изменял успех, И это было хуже боли. Но обогнал я нынче всех, А самого себя – тем более! Итак, последний поворот, И впереди я – честь по чести. На скачках верх один берёт: Так не бывает – чтобы вместе. Поздравил вскорости меня Старик, сухой, как будто палка. Я гладил своего коня, А старика мне было жалко.
* * * Я грешил, совершая ошибки,Безрассудно порой рисковал. Из-за девичьей глупой улыбки Столько раз умирал и страдал. Был я в центре весенней стремнины, Ледохода, страстей и тревог. Я хватался за краешек льдины, Чтобы суши достичь, - и не мог! Помню, как захлебнулись метели, В чёрном небе сияла звезда, И холодные рельсы звенели, И неслись сквозь меня поезда. Но ведь юность – счастливейший случай. Только в ней – настоящая страсть. Даже свергнутый горною кручей, Я не должен был взять и пропасть. Словно сабля, в горячую сечу Рвался я. Только, гнев затая, Ради той же улыбки навстречу Поднимались такие ж, как я. Изловил я впервые марала. Стал охотником я. Но не зря Об опасности предупреждала Над безмолвною степью заря, Вновь бураны тревожно гудели. Бил о землю рогами марал. И соперники люто глядели, Будто я у них что-то украл.
(С казахского)
Шамиль КАЗИЕВ
(С табасаранского)
Стихван ШАВЛЫ
* * * Маячок “Мышиный глаз”У далёкого затона Смотрит в темноту бессонно – И ни разу не погас. Старый сторож там живёт. Там приблудная собака Ждёт условленного знака, Чтобы встретить у ворот. А зимуют там баржа, И буксир, и самоходка. Хорошо, что в доме водка. Режет стужа без ножа. И старик в своём дому Топит печку понемножку, Варит в котелке картошку. И не скучно одному. Шуба брошена на стул. Притомился он, однако. А приблудная собака Ждёт, чтобы старик уснул.
(С чувашского)
Деград
|
