Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

СТРАНИЦЫ САЙТА ПОЭТА ВЛАДИМИРА МОЩЕНКО

И.Л.Лиснянская. Фото А.Н.Кривомазова, 2005.

БУТЫЛКА С ЗАПИСКОЙ ОТ ИННЫ ЛИСНЯНСКОЙ

    Владимир МОЩЕНКО

    Господи, как будто лишь вчера Иосиф Бродский и Юрий Кублановский, поздравляя Инну Лиснянскую с 60-летием, поражались чуду возникновения ее голоса, чуду, которое состоялось едва ли не вопреки физическим законам материи, поскольку творчество ее “формировалось во времена, когда обрести внутреннюю свободу и высокое литературное качество было невероятно трудно”. И вот с тех самых пор минуло уже двенадцать лет...

    Лиснянская стала лауреатом премии Александра Солженицына (1999) за прозрачную глубину стихотворного русского слова и многолетне явленную в нем поэзию сострадания. Это было закономерным событием. Александр Исаевич еще в апреле 93-го писал поэтессе: “Казалось бы: после Ахматовой и Цветаевой - до чего же нелегко проложить свою самобытность в русской поэзии, придать ей красок и быть значительной, - а Вам это удалось, и видно, что не по заданной программе, а просто, само по себе, как льется”. В том же 99-м Инне Львовне присудили Государственную премию за книгу “Из первых уст”.

        Таковы внешние приметы широкого признания ее дара, но самое главное - этот голос не только не перестал восприниматься как чудо, к которому вольно или невольно привыкают, - напротив: он всё пронзительнее, хотя и не назойливо проникает в души страждущих лирического откровения:

Не взыщите, - бутылка с запиской,
Люди добрые, к вам - не из моря,
А из жизни, до боли вам близкой,
Из оттаявшего подзаборья...

    Часто ли вам удавалось вылавливать из морской пучины нечто подобное? Я помню ее с начала шестидесятых, когда мы хороводились на одном этаже в общежитии Литинститута, на улице Добролюбова, 9/11, где почти все сообразили едва ли не с момента знакомства, что молодая бакинка - личность абсолютно неординарная. Вместе со Светланой Кузнецовой я был принят в компанию Лиснянской. Инне посчастливилось получить прописку в Химках, неподалеку от Кольцевой автодороги, в доме, где вскоре родилась Лена, ставшая потом известной писательницей и художником-педагогом Еленой Макаровой. Этот дом был очень добр ко мне, мотавшемуся сюда из Тбилиси, часто одаривал чуть ли не родственным теплом. Самыми замечательными были часы, когда Инна (даже ночью!) читала новые и старые свои стихи.

    Она, такая миролюбивая и кроткая в обыденности, неукротимо преодолевала любые препятствия, чтобы стать самой собою. И платила за это высокую цену. Правда, и добивалась немалого. Ей дано было слышать, как “Божий младенец вздымает глагол”, ее публикации и рукописи были не в обычном пространстве, а “над гетто, где воздух лежит на земле и желтые звезды мерцают в золе”.

    Инна имела право сказать:

Где стихи про любовь? Всё рифмую войну и вину.
Я устала сама от себя. Я достану шпагат,
Сплошняком снизу доверху туго его натяну
И пущу по нему вифлеемских кровей виноград.

    Она всегда была русским поэтом, что подтверждается признанием:

А со мной ничего не случится,
И никто никогда не поймет,
Что чужая страна мне не снится,
А родная уснуть не дает.

    Но когда разразился грандиозный скандал вокруг “Метрополя” и она вослед за Василием Аксеновым и Семеном Липкиным вышла из Союза писателей, ее объявили “отщепенкой” и запретили ей быть российской поэтессой.

И то учли, что мы с тобой в опале,
И то учли, что нет в суде суда,
И даже то, что мы с тобой пропали,
Как пропадают письма в никуда.

    И всё же ее голос не умолкал, он приобретал особое значение, доходя до нас в вышедших на Западе сборниках “Дожди и зеркала” (ИМКА-Пресс, 1983) и “На опушке сна” (“Ардис”, 1984). “Слыть отщепенкой в любимой стране - видно, железное сердце во мне”. Ей не была страшна никакая глушилка. Что глушилка, ведь та, “как сердце мое, еще заглушает себя самоё, К чему нам известья из тьмы мировой? Транзистор разбей и гитару настрой. Гитару настрой и по струнам ударь, да так, чтобы числа забыл календарь”.

    Лиснянская поражает тем, что у нее всё не так, как у других. Она никого не обвиняет. Помните - “сила слабости”?

Обойду все родные места
От бакинской лозы до креста
На лесистой московской окраине.
Наша память о жизни - мечта,
Наша память о смерти - раскаянье.

    Знамениты стали и такие строки Инны Лиснянской:

Но там, где возродилась быль,
Где жизнь творится наново,
Ты обо мне не плачь, Рахиль,
В жилище ханаановом!
Вросла я в почву, словно ель,
А почва многослойная.
Меня не вызволит отсель
Звезда шестиугольная.
Я в русский снег и в русский слог
Вросла - и нету выхода, -
Сама я отдалась в залог
От вдоха и до выдоха!”

    Эти строки для Лиснянской, поэта поистине русского, органичны и естественны, хотя она, будучи матерью и подлинным художником, и не обходит стороной тему Исхода.

    В самых горьких ее стихах, где “проводы, проводы”, где “прощанье - как будто из жизни изъятье”, легко находится важнейший опознавательный знак: “Русские люди, а значит - и водка, и толки... Люди прощаются, русские книги молчат”.

    Она разлучена с дочерью, которая поставила перед собой задачу - оживить тех, кто сгорел в пламени Холокоста, в частности - художницу Фридл Диккер-Брандвейсову. Фридл в Терезинском гетто была рядом с детьми, обучала их умению рисовать, а настал час - пошла вместе с ними в печь. “Лена, - говорит Инна Лиснянская, - организовала в Москве первую выставку художественных работ талантливых детей, погибших в гетто. В ответ - площадная ругань. Общество “Память” прибегло к угрозам. Вот Лене и пришлось уехать, чтобы продолжить начатое святое дело. Вскоре сразу же на нескольких языках появится ее книга о Фридл... Так уж получилось, дочка - в Израиле, я - в России. Что же касается моей “пятой графы”... Мама у меня была армянка. Во мне есть кровь и русская. И французская, есть и еврейская, которая главенствовала у отца, военврача.

    Получая паспорт, я попросила записать меня еврейкой, потому что знала о жертвах Катастрофы. Но повторяю: “Пронзены половецкими стрелами русские сны”. И еще: “Приближаясь к последнему праву под землей о земле тосковать, больше я никакую державу не посмею чужбиной назвать”.

    Никогда не забуду чувство, которое я испытал, услыхав стихотворение, где жертва жалеет гонителя:

Обшарпаны стены,
Топтун у ворот:
“Опасная стерва
В том доме живет.
О русском народе
Бесстыдно скорбит,
Транзистор заводит
Да суп кипятит.
Перлового супу
Хватает на пир,
Читает сквозь лупу,
А слышит весь мир,
И в колокол Герцена
Яростно бьет!”
Топтун свое зеркальце
Вдруг достает,
Чтоб вновь убедиться,
Что он человек
И с ним не случится
Такое вовек.

    Услышал я эти строки, когда мы гуляли с Инной по переделкинским тропинкам.

    - Редко кому удается сказать о себе так! - воскликнул я, еще не переварив услышанного.

    - Это я не о себе, - ответила она. - Это посвящено Лидии Корнеевне Чуковской... И я припомнил, что у нее уже было нечто похожее: “Ну, скажи, не одно и то же - конвоиры и беглецы?” Мир Лиснянской бескраен, хотя и поразительно конкретен. Не напрасно же у нее столько триптихов. Но ни единой длинноты!

Я в гости приду виноградною тенью
И зыбью на море, пятном на стекле.
Простите за краткое стихотворенье,
Оно не короче, чем жизнь на земле.

    Пользуясь еще одним случаем, я хочу сказать, что не представляю своего бытия без такого друга, как Инна Лиснянская, и без ее поэзии.

В.Н.Мощенко и И.Л.Лиснянская. Фото А.Н.Кривомазова, 2005.

ИННА ЛИСНЯНСКАЯ

СТИХОТВОРЕНИЯ

* * *
Наконец-то я проникла в слово,
В суть его — и в плоть его и в дух,
Наконец-то я уже готова
Это слово выговорить вслух.
 
Но, однако ж, каверзные годы
И со мною сделали свое,—
Чем мы глубже входим в суть природы,
Тем страшнее выразить её.
1966
 
* * *
Забвенья нету сладкого,
Лишь горькое в груди,—
Защиты жди от слабого,
От сильного не жди.
 
Такое время адово
На нынешней Руси,—
Проси не у богатого,
У бедного проси.
Наглядны все прозрения,
Все истины просты,—
Не у святых прощения,
У грешников проси.
1967
 
* * *
Над черной пропастью воды
Вдруг показалось мне,
Как две летящие звезды
Столкнулись в тишине.
 
И разминуться не могли,
Сожгли себя дотла,—
И долетела до земли
Лишь звездная зола.
 
И это видел старый мост
И месяц молодой.
Ты был одной из этих звезд,
А я была другой.
1966

ФАЭТОН
Память или кинохроника?
Свет былого или тень?
Вот летит пыльца с тутовника
На турецкую сирень!
 
День такой, что и барышнику
Не запомнится урон.
По бакинскому булыжнику
Проезжает фаэтон.
 
Колесо блестит высокое,
И приподнят черный верх,
Тощий кучер, громко цокая,
Приглушает женский смех.
 
Обнимает мама отчима,
Пыль мешается с пыльцой,—
И грядущим одиночеством
Ударяет мне в лицо.
 
Колесо скользит вдоль крепости.
Вдалеке стареет мать...
Стыдно, глупо до нелепости
Лихом детство поминать.
 
Не судьбы моей превратности,
А превратности души —
Эти до невероятности
Черные карандаши.
 
Колесо и ревность детская...
Полубред и полубыт...
Но цветет сирень турецкая,
И туман с неё летит...
1973
 
* * *
Липы бешено цветут,
Мчится лето под откос.
Что за водоросли тут?
Видно, зелен этот пруд
От русалочьих волос.
 
А в русалочьей груди
Звонко тикает вода...
Ты меня не обойди,
Предпоследняя беда!
 
А последнюю беду
Я сама не обойду.
1968
 
АХМАТОВОЙ
Сюда, где забвенье с изменою
И с совестью путают срам,
Приходит Простая, Надменная
И будит меня по утрам.
 
И я пристаю к ней с вопросами:
Куда и зачем нам идти,
Зачем раскаленными розами
Мы хлещем себя по груди?
 
Ведь это — не женский заведомо,
К тому же шиитский обряд.
Зачем же от слова заветного
Вседневно ожоги горят?
1973
 
* * *
    А.К.
Дай Бог вам настроенья
И легкого пера.
Мое стихотворенье
Написано вчера.
 
Вчера снега сходили,
И Сетунь била в мост,
Колокола гласили:
Настал Великий Пост!..
 
Все было бы спокойней,
Все было бы как встарь,
Когда б на колокольне
Не женщина-звонарь.
 
Любя свой хлеб жестокий,
На стыке двух времен
 
Какой она широкий
Раскачивала звон!
 
И ямб тысячестопный,
Год, месяц и число —
Весь мир послепотопный
Куда-то вдаль несло...
1970
 
* * *
Три недели душу саднило
Неотплаченное зло.
 
Дождь прошел, и попрохладнело,
Отпустило, отлегло.
 
И опять с утра до вечера
Я кричу своей любви:
Я тебя очеловечила,
Ты меня обожестви!
1970
 
СТРАННОЕ ДЕРЕВО
    Марии Лыхиной
Дерево странного облика,—
Что ни листочек — то облако
Белое, белое, белое,
Полное зова и отклика.
 
Разом и платье венчальное,
И полотно погребальное —
Белое, белое, белое
Дерево это печальное.
 
Иль, притворившись растением,
Ангел простер оперение
Белое, белое, белое
Между Творцом и творением.
1973
 
* * *
Ничего не смыло
С памяти больной.
Не ходи, мой милый,
Не ходи за мной.
 
Нам опасны встречи,
Мы с одной бедой,
Мой с ума сошедший
Ангел молодой.
В беленькой больничке,
Где столкнулись мы,
Голос электрички
Шел поверх зимы.
 
Бой часов, вороний
Неуемный гам —
Всё потусторонним
Мне казалось там.
 
А судьбой реальной
Сорок дней подряд
Был мне твой печальный,
Просветлевший взгляд.
1971

* * *
Над санаторным отделеньем,
Над населеньем городка,
Лежали в небе предвесеннем
Пузырчатые облака.
 
И ежедневно пред обедом,
На табуретке у крыльца,
Больной антисемитским бредом
Писал Иуду без конца.
 
Его Иуда был курчавый,
Змееобразный, без ребра,
Одна рука была кровавой,
Другая в пятнах серебра.
 
Помешивал художник краски
В помятой банке жестяной,
И на него не без опаски
Поглядывал другой больной...
 
Так в марте в городке больничном
Сходила медленно с ума
И жалась к корпусам кирпичным
Изнеможденная зима.
1970
 
* * *
Предвидено, предсказано,
Цветком не прорасту,
Я к времени привязана,
Как к конскому хвосту.
 
О плоские булыжники
Крутым затылком бьюсь.
Молчат твои подвижники,
Затоптанная Русь!
 
Молчат твои утешники,
Лежат в сырой земле,
Кровавые подснежники
Им чудятся во мгле,
 
Да снится, как расплющило
Их младшую сестру,—
Лишь волосы распущены
И тлеют на ветру.
1972
 
ПЕРЕДЕЛКИНСКОЕ КЛАДБИЩЕ
    Мы простимся на мосту...
    Полонский
День истлел. Переселилось
Слово в желтую звезду.
Нет, ни с кем я не простилась
У погоста на мосту.
 
На погосте я гостила,
Здесь — деревья и кусты,
Разномерные могилы,
Разноростные кресты —
 
Деревянные, простые,
С червоточинным нутром,
И железные, витые,
Крашенные серебром.
 
А поодаль, за оградой,
Спят, разжавши кулаки,
Ряд за рядом, ряд за рядом,
Старые большевики.
 
И над ними — ни осины,
Ни березы, ни ольхи,
Ни травиночки единой —
Лишь посмертные кручины
Да бессмертные грехи,
 
Да казенные надгробья,
Как сплоченные ряды.
Господи, Твои ль подобья
Дождались такой беды?
1972

* * *
    Марии Петровых
А вспомним ли мы
Через несколько лет,
Что был у зимы
Мелодический свет,
 
Что ловит земля
Сквозь метели и льды
Стеклянное “ля”
Вифлеемской звезды.
 
А вспомнит ли нас
Через несколько лет
В серебряный час
Колокольный рассвет?
1972
 
* * *
Сколько вольной и нищенской силы
В августовском надгробном саду.
Навещаю чужие могилы,
До своих всё никак не дойду.
 
Всё никак не найду я развилки,
Где отец мой и сын мой лежат,
И в поросшей землею бутылке
Позапрошлые астры дрожат.
 
А сегодня сошлюсь и на слякоть...
Не бываю у кровных могил,
Потому что ни думать, ни плакать
Мне они не оставили сил.
1975
 
* * *
Мой отец — военный врач,
Грудь изранена.
Но играй ему, скрипач,
Плач Израиля!
 
Он за музыку, как пульс,
Нитевидную,
Отдал пенсию, клянусь,
Инвалидную.
 
Он, как видишь, не ловкач —
Орден к ордену,
Но играй ему, скрипач,
Не про родину.
Бредит он вторую ночь
Печью газовой,
— Не пишись еврейкой, дочь,-
Мне наказывал.
 
Ах, играй, скрипач, играй!
За победою
Пусть ему приснится край
Заповеданный!
 
За него ль он отдал жизнь
Злую, милую?
Доиграй и помолись
Над могилою.
1975
 
РУФЬ
Следует долг за любовью,
Но сэкономлю слова,—
Твердо идет за свекровью
Руфь, молодая вдова.
Сладко ль идти на чужбину,
Знает лишь Бог да она,
Бьются пожитки о спину,
Ноют плечо и спина,
 
И образуется ранка,—
Груб сыромятный ремень,
Смуглая моавитянка
Жарит на ужин ячмень.
 
А за спиною — кумиры
И дорогая родня.
Но милосердием мирры
Пахнет зерно ячменя.
 
До Вифлеема не близко,
Нет при дороге воды,—
Горсточка зерен да искра —
Искра грядущей звезды...
1977
 
* * *
Возьми меня, Господи, вместо него,
А его на земле оставь!
Я — легкомысленное существо,
И Ты меня в ад отправь.
 
Пускай он еще поживет на земле,
Пускай попытает судьбу!
Мне легче купаться в кипящей смоле,
Чем выть на его гробу.
 
Молю Тебя, Господи, слезно молю!
Останови мою кровь
Хотя бы за то, что его люблю
Сильней, чем Твою любовь.
1978
 
* * *
Как должно Божьим сиротам,
Не спорю я с судьбой,
Ни с Каином, ни с Иродом
И ни сама с собой,
 
Но вот — не птичьим пением,
Не пеньем вешних вод,
А бешеным смирением
Всю душу мне трясет.
1978
 
ПРОВОДЫ
    Раисе Орловой и Льву Копелеву
Проводы, проводы в доме, где книжные полки
Нам для застолья оставили тесный квадрат.
Русские люди, а значит — и водка, и толки...
Люди прощаются, русские книги молчат.
 
Люди прощаются — родственники и собратья.
Время, придвинься и с нами стакан осуши!
Это прощанье — как будто из жизни изъятье,
Это — под вирши и водку скоблежка души!
 
Что-то и я бормочу, и поет Окуджава,
И соловьиная Белла звенит о зиме,—
Трель замерзает... Какое имею я право
Думать о том, что не встретимся мы на земле?
 
С лесоповальных времен разве нам не известно:
Корни удержит душа, как её ни скобли!
До самолета семь дней, но воздушная бездна —
Это еще, слава Богу, не бездна земли.
 
Мы еще встретимся, встретимся... От повторенья
Трель примерзает цветком ядовитым к стеклу.
Водка сладка, как рябина и ложь во спасенье.
Книги молчат и вплотную подходят к столу.
1980
 
ПАЛАЧ
Люби меня, палач!
Я для тебя подарок:
Нежнее воска плащ
И шея как огарок,—
 
Не толще свечки той,
Что мать твоя держала,
Склоняясь над тобой
Поправить одеяло.
 
Ты ей на радость рос.
Как дети всей округи,
Ты спал, держа вразброс
Младенческие руки.
 
Ну кто бы думать мог,
Что сей сосуд скудельный
Забыл заполнить Бог
Хотя бы колыбельной.
 
Ты пел бы мне её
Перед моей кончиной,
Прикрыв лицо свое
Рукою, как личиной.
 
Ты пел бы мне: не плачь,
Уснуть навеки сладко,
Я для тебя палач,
Ты для меня — загадка.
1981
 
* * *
В мире людном — в дому одиноком
Раскрываются окна весны,
День сплошным протекает потоком,
Ночь дробится на звезды и сны.
 
И никто никогда не узнает,
Не узнает никто никогда,
Чья звезда, как свеча, оплывает,
Чью звезду заливает беда.
 
А с моей ничего не случится,
И никто никогда не поймет,
Что чужая страна мне не снится,
А родная заснуть не дает.
1980
 
* * *
Нет безлюдных домов, есть бездомные люди...
Как сказать! Погляди хоть на это село,
Толстый иней на ставнях лежит, словно студень,
И сугробы на каждый забор намело.
 
Не зальется петух, не залает собака,
Даже тени покинули эти места.
Только память глядит, существуя двояко —
Сверху в виде звезды, снизу в виде креста.
1979
 
* * *
Влажный слог, намагниченный лад -
Льется дождь приворотный,
Льется дождь, и загадочен сад,
Словно грех первородный.
Плод запретный червив, и ни с кем
Дележа не устрою,
Я одна это яблоко съем,
И сознанье раздвою,
И отвечу одна. Да и нет
Ни Адама, ни Змия,—
Лишь дождя пузырящийся след.
И Россия... Россия...
1980
 
* * *
Я в зеркало гляну, бывало,—
По горлу прокатится дрожь,—
Там черная совесть зияла
Моими глазами, и всё ж
 
Покамест опалы и смерти
Страшилась я пуще зеркал,
Глагол, как младенец в конверте,
Дремал и пустышку сосал.
 
Баюкало снежное поле,
Укачивал южный камыш:
Дремли, да не думай о воле,
Дремли, а не то — угодишь...
 
И вдруг я забыла о страхе
И ведаю, что меня ждет,
И горло, готовое к плахе,
Открыто и вольно поет.
1980
 
* * *
Умереть, уснуть без покаянья,
Надоели и позор и стыд...
За окном пятнистое сиянье,
И в пушистом кресле кот сидит.
 
Ты, взращенный на домашней пище
И не знающий, как пахнет мышь,
Ты о чем задумался, котище,
Почему спиной ко мне сидишь?
 
Но, позволь, мне попадалось чтиво,
Я прочла в статеечке одной,
Что по вашим правилам — учтиво
К собеседнику сидеть спиной.
 
Да и мне твоя учтивость кстати,
Не хочу, чтоб видел даже ты,
Как роняю пепел я на платье
И рисую на стекле кресты.
1980

 
* * *
1.
И для тупицы нет секрета,
Что не найти одной тропы
Инакомыслию поэта
С единовластием толпы.
Но нам ли страха устрашиться?
Со мною всё мое добро —
Три пальца, чтоб перекреститься,
Три пальца, чтоб держать перо.
2.
И вот мне больше нечего сказать.
Какой позор, какая благодать
Не чувствовать души, не ведать боли!
Последнее, что помнила вчера,—
Три пальца для креста и для пера,
Три пальца, чтобы взять щепотку соли.
1979
 
* * *
Что делать? — спросила у Жизни,— сказала: умри!
Что делать? — спросила у Смерти,— сказала: живи!
Чтоб что-нибудь делать, в духовке сушу сухари,
А дождь за окном, как томительный трепет в крови.
 
То ангел меня посещает, а то — сатана,
И каждый выходит из зеркала против окна,
И только себя я не вижу в стекле никогда,
А время течет, как течет дождевая вода.
 
Я ангелу плачусь, но тут же приходит другой,
Меж нами я воздух крещу обожженной рукой.
Мне кажется, ночь — это уголь сгоревшей зари,
А это сгорели в духовке мои сухари.
1981
 
* * *
Видишь, сама я себе западня:
Людям кричу среди белого дня,—
Вот она я — унижайте меня!
Вот она я — распинайте меня!
 
Черного крику мне хватит на три
Не петушиных — вороньих зари.
Будут не в колокола звонари
Бить, а в сияющие фонари.
 
Я, заклейменная жгучей виной,
Я, в ожиданьи расправы со мной,
Буду толочь под кирпичной стеной
Стекла фонарные голой ступней.
 
Боже, о чем я Тебе говорю?
Это в бреду я три ночи горю,
Колокола раскачали зарю...
Боже, о чем я Тебе говорю?
1983

* * *
В эфире — глушилка, в квартире — бедлам.
К чему нам усталость делить пополам?
Не слишком ли поздно пришел ты ко мне? -
Полмира обуглилось в черном окне.
 
И только глушилка, как сердце мое,
Еще заглушает себя самое.
К чему нам известья из тьмы мировой?
Транзистор разбей, а гитару настрой,
 
Гитару настрой и по струнам ударь,
Да так, чтобы числа забыл календарь
1982
 
* * *
Слыть отщепенкой в любимой стране
Видно, железное сердце во мне,
 
Видно, железное сердце мое
Выдержит и не такое еще,
Только всё чаще его колотье
В левое мне ударяет плечо.
 
Нет, это бабочка в красной пыли
Всё еще бьется о сетку сачка...
Матерь, печали мои утоли!
 
Время уперлось в стенные часы,
Сузился мир до размера зрачка,
Лес — до ресницы, река — до слезы.
1982
 
СЛУЧАЙ
В ближайшую церковь ходить мне негоже
И стыдно и не хочу.
Я свечку поставила Матери Божьей —
Задули мою свечу.
 
Задули за то, что черна глазами,
За то, что лицом смугла,
Задули свечу, а меж тем во храме
Престольная служба шла.
 
То мимо пройду, то помнусь у порога —
А вдруг опять кто-нибудь,
Жестоко печаля родившую Бога,
Нагнется свечу задуть?
1981
 
* * *
Да, такое времечко,
Да, такие птички!
Что ж, пора, евреечка,
Складывать вещички.
 
А в какую сторону
Кривая поведет,—
Знать не надо ворону,
Он пепла не клюет.
1973

НА ОПУШКЕ СНА
    Вольфгангу Казаку
Из мелких облаков
На небе набран пояс —
Серебряно-прочна
Длина и прямизна.
Иль это на лету
Застыл гусиный поезд
Над устьем забытья
И над опушкой сна?
Тень на опушке сна
Продолжила ресницы,
Как чашечку цветка
Сосет мне ухо шмель,
Щекочет ноздри мне
Дыхание душицы,—
Какая у меня
Прекрасная постель!
Все мысли улеглись,
И только мысль о небе
Всё тянется сквозь сон
К гусиному перу.
Кто пишет им теперь?
Что может быть нелепей?
Всю жизнь я проспала,
Проснусь, когда умру.
1983

ШМЕЛЬ
По правую руку — березы,
По левую руку — овес.
И что мне дурные прогнозы
И датского принца вопрос?
 
Сегодня мне всё в утешенье,—
И речки зеленая цвель,
И скользкой тропинки круженье,
И чудом зажившийся шмель.
 
Дай в склянке тебя заспиртую,
Иначе всосет тебя грязь.
Бунтуешь? Я тоже бунтую —
Как видно, и я зажилась.
1983

* * *
На излете лет,
На изломе дня
Мой закатный бред
Вытолкнул меня
К плоским берегам,
К перистой волне,
К солнечным пескам
При большой луне.
Там лоза вилась
По всему двору,
Там я родилась,
Там я не умру.
1983

СОРОКОВИНЫ
Светлане Кузнецовой
Провод заменил лучину,
Повод подменил причину,
А для повода — всё любо,
Ты права, моя голуба.
Повод был пить самогонку,
Повод был вопить вдогонку:
Нежен терн, а лавры грубы!
Ты права, моя голуба.
Голос — вымогатель эха,
Слезы — попрошайки смеха,
Горе слепо, счастье глупо...
Ты права, моя голуба.
1989

* * *
Развалилось то, что долго длилось,
Но столпилось в тьму.
Помолилась я, перекрестилась,
Но с груди сниму
Крест, поскольку из зимы метельной
Катит черный ком,
Рассекут, боюсь, и крест нательный
Алым топором.
Прежде люди разнились по вере,
А теперь, теперь,
Спрячу крест, раскрою настежь двери,
Двух Заветов дщерь.
Ярославны плач и плач Рахили
Смешаны во мне,
Спрячу крест, пойду по снежной пыли
Да к своей стене.
Спрячу крест и подымусь на кровлю,
И под град камней
Я заплачу в голос всею кровью,
Солью двух кровей.
1988

* * *
Я пишу никому, потому что сама я никто,
Я пишу никуда, потому что сама я нигде,
А как вспомню про страх и про совесть, про это и то,-
Пузыри на воде, пузыри, пузыри на воде...
 
И в смятенье терзаю видавшую виды тетрадь:
Неужели опять кто-то трубку закурит в Кремле,
Ну а мы в табачок да и в дым превратимся опять,—
И пойдут пузыри по земле, пузыри по земле...
 
Что ответит бумага на этот вопрос непростой?
Ничего. Ей неведом ответчик, неведом истец,
Не поймет, почему как невесту под белой фатой
И сегодня старуху-идею ведем под венец,
 
А как станет вникать — удивительно, черт побери! —
Пузыри в небесах, пузыри в небесах, пузыри...
1989

 
ЕЛЕНЕ МАКАРОВОЙ
Что за время удалое?
Алый бант в косе алоэ
Там, где ты, мое дитя.
 
Здесь, где я, твое былое
Машет, по небу летя,
Машет крылышком березы
Сквозь невидимые слезы,
Но сквозь видимый туман.
 
Красный цвет, вплетенный в косы.
Моря Мертвого стакан...
 
А на дне того стакана,
Как ни глупо, как ни странно,
Косу времени плетя,
Нахожусь я постоянно
Там, где ты, мое дитя.
1993

 
* * *
И если даже умру,
Не верь, что я умерла,
Живущая на юру,
Я стану тенью орла.
 
Двуглавый, он на гербе
И в жизнь и в гибель глядит,
Доверься моей мольбе,
Приди, когда повелит.
 
Приди и встретишь меня,
Два разных глаза поймешь,
Один — это правда дня,
Другой — это ночи ложь.
 
Пусть — тень я, но подопру
Надломленные крыла,
И если даже умру,
Не думай, что умерла.
1993

 
 
* * *
А как он был любим
От гор до парапета,—
Над Каспием седым,
Под синью минарета!
 
Теперь лишь дальний гром
Напоминает грохот
На берегу, где ртом
Открытым дышит город.
 
Теперь там — Боже мой! —
Теперь там — Боже правый!
След нефти за кормой,
А на песке — кровавый.
 
Теперь там больше нет
Ни родичей, ни крова,—
А только ржавый след
Армянского погрома.
 
Армянской церкви медь —
Как вырванное нёбо...
И мне б окаменеть,
Как некогда — Ниоба.
1991

Встреча в августе 2005. Фото Н.П.Кельш, 2005.