СТРАНИЦЫ САЙТА ПОЭТА ВЛАДИМИРА МОЩЕНКО

 

 

СКВОРЧИНАЯ БАЛКА

                

 

 

               *    *    *

 

Дай мне ещё полчаса –

Господи, ведь поётся.

Исчезают одни голоса –

Музыка остаётся.

 

 

          КОЛОМЕНСКИЙ ПРОЕЗД

 

Яблоням в апреле не до славы,

Низкорослы, скрючены, корявы…

Для чего писать автопортрет?

Новый бриллиант в твоей короне.

А у нас один фонарь в районе –

                                    Да и тот погас. Считай, что нет.

 

Юго-Запад – в самый раз принцессе.

Фрэнк Синатра – вот он, в «Мерседесе».

Ну а я не стану клясть судьбу.

Мне б туда, где нотными значками

В окнах Млечный Путь горит ночами, –

Денег на такси не наскребу.

 

И скормлю я мусорному баку

Лирику свою, возьму собаку

И пойду сквозь дождь к Москве-реке,

Но не для того, чтобы топиться,

А затем, чтоб тёплая водица

Хлюпала в дырявом башмаке.

 

Ресторан пустует у причала.

Жаль, что жизнь нельзя начать сначала.

Ничего я снова не начну.

Норковые шубки входят в моду.

А твои ключи я брошу в воду.

И они, сверкнув, пойдут ко дну.

 

 

                     *    *    *

 

Откликнулось. Отозвалось.

Что было мы, не стало нами.

И выдернул земную ось

Конь Бледный в облике цунами.

 

 

                    ОСЕННЯЯ ОТТЕПЕЛЬ

 

Не тянет давненько к заснеженным высям,

Чтоб, цель среди скал выбирая, кружить.

А сколько моих непрочитанных писем –

Бог мой, мне хотя бы полстолька прожить!

 

Но это ведь к лучшему – что не читала.

Ошибся я адресом – вот в чём беда.

Был вторник вчера. И кусты краснотала

Засыпала ржавой листвою среда.

 

В тех письмах – не наши с тобой комнатушки,

И запах несвежий чужих простыней,

И сгиб локтевой в переломе подушки,

И шёпот невнятный, оставшийся в ней.

 

Дай вспомнить: а чем же ты мне угрожала?

Наверное, тем, что заплачу не раз.

Во вторник был в рощице всполох пожара,

А в среду – и солнце, и пламень погас.

 

Вернее, он тлеет себе понемногу:

Недаром дымящийся ливень иссяк…

А вдруг перекинется через дорогу,

Туда, где осинник, туда, где сосняк?

 

Охватит беседку, соседнюю дачу,

Затем не спеша подползёт к шалашу…

Так где ты теперь? И хотя я не плачу,

Но всё-таки запахом гари дышу.

        

                                            СНИМКИ БЕЗ ПОДПИСИ

 

– Только снимки без подписи… Кто ты?

Даже имени ты не сберёг.

– Я – фотограф. Снимал повороты

И великих, и малых дорог.

 

В тридцать пятом меня допросили.

«Где ты ищешь свои виражи?

Не бывает подобных в России.

Для чего ты клевещешь, скажи?»

 

Что тут скажешь… Я был желторотым –

Заманил меня фотокружок,

И за первым таким поворотом

Ангел смерти мне душу обжёг.

 

Мост. И вьюга. И гребень заноса.

И дороги родимой разбой.

И вертелись в кювете колёса

По инерции, сами собой.

 

Так и жил я. И щёлкал. Ну что там?

Не злорадствовал я никогда.

Неужели за тем поворотом –

Тот же Ангел? И слышалось: да…

 

Вот и стали меня опасаться.

Может, правы. Ведь кто разберёт.

Но ответь, почему же вписаться

Мы не можем в такой поворот?»

 

        ГАДАНИЕ СВЕТЛАНЫ

 

Материнские карты разложит,

И в глаза не посмотрит она,

Только спросит: а вправду ли сможет

С террикона скатиться луна?

 

Карты старые, с прииска «Лена»,

Что король, что валет – всё одно.

Возлежат таитянки Гогена

На клеёнке. И тут же – вино.

 

«Дам тебе почитать “Ноа Ноа”[1],

Если хочешь – до самой весны.

Календарь завести бы нам снова,

Где все числа беспутно красны».

 

                    УЛЫБКА

 

Моей картине не вместиться в раме.

Зачем она, когда есть фрески в храме?

 

И этот храм – в пещере, за скалою.

А у меня – лишь ветер под полою.

 

На валуне, я помню, – капли воска,

И рядом – сено, будто с воза Босха.

 

Моя надежда уязвимо-зыбка.

Но выстрадана красками улыбка.

 

Она – как чайка над разбитой лодкой.

Не оттого ли жизнь была короткой.

 

    ЦАРИЦЫНСКИЙ ПАРК

 

Снегом осёдланы арки.

Церковь. Руины. Века.

Кажутся лыжные палки

Шуткой нелепейшей в парке.

Мойры (а попросту Парки)

Пялятся исподтишка.

 

Мы не боимся сравнений.

Это ли не благодать!

Незавершённости гений,

Может быть, всех совершенней.

Ждите развязки весенней,

Если вам хочется ждать.

 

          ВОЗВРАЩАЮСЬ В ЗАНАВИ

 

Опять всё то же. Оползни. Осада.

А может, мы давным-давно в плену?

Но я в оконце южного фасада

Обители занавской загляну.

 

Там даже не оконце – прорезь, в общем.

А свет оттуда? Господи, какой!

Так что ж мы с вами втихомолку ропщем?

За здравье надо, мы – за упокой.

 

И где часовни наши, Бога ради?

И где орёл? И где его скала?

Ведь сказано недаром: души рабьи,

Судьба вам общий саван соткала.

 

В углах медвежьих скоро снег растает.

Медведей больше нет, но есть углы.

И лишь из веры сердце вырастает,

Как вырастает крепость из скалы.

 

      ЗАПОЗДАВШАЯ СТРОЧКА

 

Хоть уже не хватало тепла,

Хоть уже истощалась рассрочка, –

Независимо Клязьма текла,

Как моя запоздавшая строчка.

 

Или, может быть, наоборот,

Потому что, отчаявшись даже,

Славил Бога, как тот нищеброд,

Увязал в самом жалком пейзаже.

 

                          *    *    *

 

Там дырка в черепе зияла на просвет,

Тянулся к солнцу черенок лопаты…

И что мне надо? Я обут-одет.

Вокруг все вербы почками чреваты.

 

Был март, и тайну выдал мне овраг

За мельницей Омельки Кривоглаза.

Но вы не ждите: я себе – не враг,

Я удержусь сегодня от рассказа.

 

Уж лучше ты, Поэт, меня убей,

С твоей строкою белый свет покину.

Ты знал прекрасно, старый воробей,

Где и когда я клюну на мякину.

 

Той мельницы давно на свете нет,

Наполовину жернова в болоте.

Нет и в помине золотых монет.

А что, без них меня вы не убьёте?

 

                      *    *    * 

 

Кто на себя вину мою возьмёт?

Помолится ли кто о пустобрёхе,

Который твёрдо знал, что бродит мёд

За грудой кирпича в чертополохе?

 

И что в остатке? Горсточка. Чуток.

Заплакать бы пурге, а та хохочет,

И мраморный отбойный молоток

На кладбище Мушкетовском грохочет.

 

Не жди. Февраль на оттепели скуп.

Не нужно больше врать – себе хотя бы.

Кровь человечью слизывают с губ

В степи азовской каменные бабы.

 

                                                                   *    *    *

 

Горячкою белою стала пурга.

Исправно платил я – да втридорога.

 

Платил я – и всё же за что и кому,

И раньше не знал и сейчас не пойму.

 

Услышу ли колокол – это по мне.

Боль старая – новая дырка в ремне.

 

                         *    *    *

 

Сугробы – будто скомканные наволочки.

И полынья черна. И не засну.

И чайка на киоски и на лавочки

Бросается, как рыба на блесну.

 

Теперь не обойтись уже без грохота,

Без хруста лодок, мостиков, плотов.

Неужто же закончится эпоха – та,

С которой я расстаться не готов?

 

И раз придут по нашу душу мытари,

Так захотят, чтоб снова был я нищ,

Дороги чтобы славил я размытые,

Плывущие останки корневищ,

 

Не мне, а вам конец. Я не злорадствую.

Предвидел это я ещё вчера.

Бог покарает вашу душу рабскую.

Глядите же, как полынья черна.

 

                         *    *    *

 

А вот и след кибитки кочевой.

А вот и шёпот, вырванный листвой,

В котором… Впрочем, здесь нужны кавычки,

Чтобы туда Урал меня вознёс,

Где строй екатерининских берёз,

Где был увековечен взор калмычки.

 

И тот, кто запрягал тогда коней,

Открыл ей дверцу, подал руку ей,

На туфельку взглянул и на лодыжку.

А этот – что? В кудряшках и в плаще.

И багажа ведь нету вообще.

Пускай бежит за барышней вприпрыжку.

 

И побежал бы он ещё резвей.

Душа моя, да ты степных кровей.

Трактир не нужен. Запрягай, Тимоха.

Лет, может, семь осталось. И вослед –

Шиповника невылинявший цвет

И слёзы журавлиного гороха.

 

                           *    *    *

 

Добро бы дом был, чтоб идти домой.

Свой, собственный. С сонатой Паганини.

Но стольный град помилован зимой:

И снегопад, и новый год отныне.

 

Шагни в метель, подарок получи –

Строфу вторую к зимнему сонету.

Прописка есть, есть от дверей ключи –

Вот только сорок лет как дома нету.

 

А во дворе метёлки нарасхват.

Бадья у входа – будто из-под теста.

Ты в дом войдёшь, оставив снегопад

У тускло освещённого подъезда.

 

            *    *    *

 

В Донце вода заржавлена

В начале ноября.

Верните мне Державина,

Музыку Снигиря.

 

Ведь Вы-то не заплакали.

Вам было всё равно.

Там дедовы каракули.

Он жил давным-давно. 

 

Он был крутого норова.

Безумствовал, любил.

Чтил сызмальства Суворова,

Но сам себя убил.

 

Кругом болота чёртовы.

У Вас в Москву билет.

В той книжице подчёркнуты

Три слова – разве нет?

 

Тогда он думал: все равны.

Был, видно, одинок.

И он, как громы северны,

Заснул у чьих-то ног.

 

 

    ШАХТА «СКОСЫРСКАЯ»

 

Ей это вовсе не впервой.

«Ну что, поехали, сударик?»

Фонарик трётся о фонарик.

«Здесь и служу я стволовой».

 

В забой на час – и на-гора,

И в клуб. А там – занятья с хором.

Мы с ней повенчаны Мисхором

И возвратились лишь вчера.

 

Она с толстенною косой,

Дочь одноногого парторга.

Дарю ей клипсы из Мосторга

И в дождь лечу за ней босой.

 

И гром. И в памяти – провал.

В домах забиты ставни. Точка.

И, может быть, подскажет дочка,

Где я когда-то ночевал.

 

                      *    *    *

 

У Верхнего Алопова сверну,

И сразу – вниз, к стогам намокшим, к Жиздре,

Чтобы припомнить давнюю вину:

Вины всё больше – и всё меньше жизни.

 

И облака в речушке по утрам

Плывут подобно оглушённым рыбам.

А вон – обрыв, и над обрывом – храм.

И снова – храм, и снова – над обрывом.

 

Их два креста – для неба и реки,

В которой гаснет медленно лампада.

Кто строил их, знал про мои грехи,

А больше никому и знать не надо.

 

 

                       *    *    *

 

Раскрыты окна были нараспашку.

Она сказала: «Что стоишь? Закрой».

Надела молча нижнюю рубашку,

Потом – один чулок, потом – второй.

 

Акаций дух. Вечерняя истома.

Но кто опишет девичье бедро?

А мой братишка выносил из дома

В тот самый миг помойное ведро.

 

И что с того, что было понарошку

Всё – эти руки, этот жадный рот.

Она меня, как скомканную трёшку,

За пустячок в базарный день швырнёт.

 

И, в сумерках на женщину похожа,

По площади Соборной шла она,

В коротком сарафане, смуглокожа,

Со мною, но подчёркнуто одна.

 

Как мог я разгадать её загадку?

«Беги домой. Тебе пора в кровать».

И тут же поднялась на танцплощадку

Со взрослым кавалером танцевать.

 

 

                   *    *    *

 

Не «прощай» говорю – напиши,

Чтоб с рассветом я скрылся на лодке,

Чтоб замкнулись за мной камыши,

Озерцом ослепив посерёдке.

 

Наконец мы побудем вдвоём

Одинокой, сиротской порою.

Может статься, что в слове твоём

И тебя, и себя я открою.

 

Прежде письма я слал Иртышу,

Чтобы ты иногда отвечала.

А теперь тебе книги пишу,

Но они без конца и начала.

 

                                                      *    *    *

 

                                                                                   Сестра моя – жизнь…

 

                                                                                          Борис Пастернак

 

Год високосный мартом окупается,

Но трудно жизни быть моей сестрой.

Вчерашний день в анапесте копается,

Утратив дактилический настрой.

 

Не утихает дрель с утра до вечера,

Уж трещины пошли по потолку.

А я – шарманщик старый. Я доверчиво

Не воду в ступе, так словцо толку.

 

Вот если б дактиль взвился плетью хлёсткою.

Чтоб с сосен – снег, чтобы крошился лёд…

А дрель грохочет. И опять извёсткою

Забрызган лифт и лестничный пролёт.

 

                         *    *    *

 

Гоги побледнел: «Совсем раскис…»

Нелегка сюда была дорога.

Глянул на развалины Корого,

Пошатнулся, выронил эскиз.

 

«Если что… Марине передашь,

Чтобы здесь искала трёх монашек…»

И подумал, что суёт в кармашек

Дар Гудиашвили – карандаш.

 

«Забери холсты… они в Ваке…

КГБ сбивал я с панталыку.

Разыщи юродивого Кику:

Для него одёжка – в сундуке…»

 

Девочка несмело подошла,

А за нею – с осликом старуха.

Башни Калакети и Иухо

Уплывали в небо из села.

 

                                                              УБИЙСТВО

                                                 НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ

 

                                                         (ПРЕКЛОНЕНЬЕ ПЕРЕД АНТОНИОНИ)

 

Нет, след не должен быть глубок.

Достаточно земле быть хрупкой.

И пусть не ходит голубок

У коновязи за голубкой.

 

И во дворе пусть – никого.

Жара пусть будет до предела.

Ни звука чтоб. Ни одного.

Чтоб птица вдруг не пролетела.

 

Чтоб к горлу мой язык присох.

Чтоб сдался двор на милость зною.

И чтобы ослепил песок

Глаза безумной белизною.

 

Закрытым будет пусть окно.

Что жизнь? Да ей цена – песета.

Вот так, синьор. Всё решено.

А может, с вами было это?

                         

                       *    *    *

 

                                         Александру Ревичу

 

Вот почему так рано мы проснулись:

На новостройке рухнули леса.

Окно откроем – донесутся с улиц

Разбуженных соседей голоса.

 

В ушах, однако, перезвон сосулек.

И небосвод по-мартовски высок.

А что до этих падающих люлек,

Лежащих в снежном месиве досок…

 

Так плачет брат мой, плачет о Манеже

И лишь два слова шепчет: «Ты представь…»

Всё те же сны? Нет, сны теперь не те же.

У нас теперь одна и та же явь.

 

                           *    *    *

 

                                                    Александру Ревичу

 

«Это не сказка, – внушал мне Дидро. –

Не за эльзаской гоняйся – за словом».

Малые дети, возьмите ведро –

Вот оно, с солнцем и с прочим уловом.

 

Сколько рыбёшки попалось? Бог весть.

Всё-таки, думаю, будет ушица.

Главное – на ночь молитву прочесть,

Чтоб на танцульках всю жизнь не кружиться.

 

Вы не ходите на мой бережок:

Здесь разогнали всю рыбу монахи.

Красный фонарик здесь кто-то зажёг.

Слышатся взвизги, да охи, да ахи.

 

                      *    *    *

 

Дай набросок – и я пририсую

Четверть века спустя этот путь

По ухабам, по небу – к Присурью,

Ну а ты посговорчивей будь

И тетрадку в линейку косую

Уничтожь и забудь как-нибудь –

Не автобус, не ель, не косулю –

Ту бесстыжую девку босую,

Чтобы я тебя сдуру не спас,

Сердце птичье и взгляд этот птичий:

По чернющей поверхности глаз

Плыл куда-то на север Возничий,

Плыл куда-то на юг Волопас.

 

Отчего же бездарный набросок

Пахнет деревом, мокрой корой?

И полоска тумана… и в росах

Выше, чем на приволжских откосах,

Где далёк катерка отголосок,

Где сорваться нетрудно порой…

Это финно-угорский обычай.

Это ночь. Это Яблочный Спас.

Это ткнувшийся в берег баркас.

Это нежность скрипичных обличий.

Устремлённый на север Возничий.

Устремлённый на юг Волопас.

 

               *    *    *

 

Была изглодана рябина

Не вьюгою из озорства,

Когда связал я воедино

Все звенья своего родства.

 

Кем были мы? И кем мы стали?

Кто здесь хозяин? Кто тут гость?

Я сам из этой птичьей стаи,

И мне нужна рябины горсть.

 

Ты ни при чём, праматерь Ева.

Утри, мой праотец, слезу.

Из снега вылеплено древо,

И никаких ветвей внизу.

 

                          *    *    *

 

Даже во сне этой жизни перечу я.

Время земное стремится к нулю.

Вот и не зван я на Брачную Вечерю.

Слишком я гусли и трубы люблю.

 

Сам же просил я блудницу: «Обманывай!»

Думал, что песенка эта нова.

Двадцать второю главой Иоанновой

Заскрежетали судьбы жернова.

 

Ночи становятся «чёрными вдовами»,

Время – короче, а мысли – длинней.

Топчется лживое слово подковами

Бледных неостановимых коней.

 

 

                   *   *    *

 

Да это ведь не музыка. Затакты.

За горизонт вы заглянуть должны.

Взгляните: даже в мраморе стены –

Вчерашние восходы и закаты.

 

Я помню, как над Карловым мостом

Воздели руки в ужасе святые,

Когда ударил гром, когда впервые

Покрылось небо выдуманным льдом.

 

А вы… Да я не прав: вы мастер тоже.

И наплевать, что мне бы с глаз долой

И что рисунок детский со стрелой

Затактов ваших мне куда дороже.

 

                   *    *    *

 

Может быть, впервые я рассказываю

Не гитарной – ливневой струной

И горелку зажигаю газовую,

Не имея спички ни одной.

 

Ветер сник – воспользуемся паузою,

Годом високосным, сентябрём.

Самолётом рухнувшим рассказываю,

Как мы звёздной полночью умрём.

 

Не пишу я ручкой одноразовою…

Голосом царицынских руин

Об одной секунде я рассказываю.

Господи, Ты в Троице един.

 

                 *    *    *

 

Бреду от станции пешком.

Вороны все вокруг знакомы.

А мне бы – в пустынь с посошком,

Но есть на всё свои законы.

 

Я сам по кочкам – скок да скок.

Не так, как прежде. Кособоко.

И провода – как пара строк

Из «Ямбов» Александра Блока.

 

Зовёт последняя тетрадь

Позёмкой первою в озимых.

А там – железная кровать.

А там – антоновка в корзинах.

                  

                    *    *    *

 

Спасибо за книгу, – ведь в ней ты сберёг

Вцепившийся в камни лишайник,

Суглинок, и каждый его бугорок,

И Богом забытый ольшаник,

 

За эту подкову над сгнившим крыльцом

И ставен сиротские звуки.

Охотник, ты снишься мне с тем ружьецом,

Которое пропили внуки.

 

У них дневники я твои приобрёл,

Где что ни словцо, то обновка.

Ты высыпал гильзы на письменный стол.

И там же – твоя бескурковка.

 

                    *    *    *

 

За Иорданом и поныне

Чей след заносится песком?.

«Глас вопиющего в пустыне», –

Сказал Исайя. И о Ком?!

 

Знал это Иоанн Предтеча.

Но по песку ползла змея,

Молве и славе не переча,

Всей чешуёй своей гремя.

 

«Разубеждать тебя не стану, –

Подумал Иоанн. – Ползи…»

Исайе верю, Иоанну.

Змеиной не хочу стези.

 

                *    *    *

 

Всё заколочено, забито.

Перекрестись, само собой,

Перед могилкою. Забыто

Здесь чьё-то имя – и тропой,

 

И теми комнатами в доме,

Где, как известно людям, нет

Сегодняшних предметов, кроме

На окнах выцветших газет, 

 

И коркой хлеба, и стаканом,

И, может статься, неспроста

Ильёй, Николой, Иоанном

На складне около креста,

 

Следами шин всё в той же глине,

А также хлюпаньем копыт…

Вот странно: всё со мной поныне,

А я давным-давно забыт.

 

                              *    *    *

 

                                           Памяти  Сало Флора

 

Забыла чайка, что была криклива.

И, ржавый брат скрипичного ключа,

За чайкою вдоль Рижского залива

Последний лист несётся грохоча.

 

Любимый мой гроссмейстер, Вы поймёте.

Уж Вы меня простите: прорвало.

Тот ржавый лист – вот он, в моём блокноте.

А где теперь то самое крыло?

 

Такой некрупный, как Вы шли понуро.

Сырой песок. А след-то неглубок.

Шепнули мне: «Я – сбитая фигура.

Меня положат скоро в коробок…»

 

И что идут на ум прогулки эти,

И эта осень, и весь этот год?

Ведь не скажу я никому на свете,

Каким был в жизни Ваш слабейший ход.

 

         ОСЕНЬ ПАТРИАРХА

 

Кусты и те обобраны до нитки.

Тут всё известно вдоль и поперёк.

Что так Эребу захотелось Никты?

И кто Хароном мальчика нарёк?

 

Молчат о том на праздниках рапсоды.

Им счастье было – всем в бою полечь.

Что это? Диалектика природы?

На полуслове прерванная речь?

 

Денёчек бы. Исправить опечатки,

Чтоб истины добиться прописной.

Оставить бы историкам загадки.

Да нет загадок. Нету – ни одной.

 

И видишь на балкончике ворону.

А в клюве у разбойницы – пятак.

«Всучи монету своему Харону.

Не перевозит души он за так».

 

              *    *    *

 

Сорняков не прополол.

Застил выход гостье.

Знал не только наш Подол,

Знало всё Замостье.

 

И, короче говоря,

Говоря короче,

Прожил я почти что зря,

Зря я прожил, отче.

 

Я с тобою. Я нигде.

Облачко над Пакшей.

Припадаю к бороде,

Ладаном пропахшей.

 

Вот уж верно: сам не свой.

А ведь думал: ровня.

Поросла вконец травой

Марьина часовня.

 

 

    ПАМЯТИ ПОЭТА

 

У Маруси случилось большое несчастье…

 

Семён Липкин

 

Ночь последняя, ночь Приэльбрусья

И дождлива была, и черна.

И брезентовой курткой Маруся

Незнакомца накрыла вчера.

 

Он не дышит, промокший до нитки.

Шорох крыл. Кто же их распростёр?

Всё предсказано: лучик карбидки,

С гор спускающийся транспортёр,

 

Даже вечность в потоке, рождённом

Выше самых заоблачных скал…

Незнакомец тот звался Семёном.

Он, Маруся, Одессу искал.

 

И нашёл. Больше нету загадки.

Ты печаль у Эльбруса развей.

Он исправить успел опечатки

В этой книге рукою своей.

 

 

 

 

 

 

 

             СЕМЁН ДЕЖНЁВ

 

        И в тех долгах вконец погибаю…

 

                                       Из челобитной

 

                              1

 

Не повезло, казак. Не повезло.

Морской разбой и льдины – не для кочей.

Сломалась воля – хрупкое весло.

Ты и теперь до новых рек охочий?

 

Ярасим – чуть поодаль. Лиходей.

Иль государево всевидящее око?

Клянёт меня: «Зазря сгубил людей!»

Ему б назад – да больно уж далёко.

 

Он перед смертью бредил, говорят.

Снести царю богатства обещался.

И крыл меня, потом и всех подряд

За то, что в океане обнищался.

 

Я пнул ногой у берега каяк.

И вспомнил, окружённый дикарями,

На Каменном Большом Носу маяк

Между двумя великими морями.

 

Маяк тот Башней звали до сих пор.

Вся из кости китовой Башня эта.

Ярасим на меня глядит в упор –

Уже оттуда, где не ждут ответа.

 

                               2

 

С коряками я шёл к реке три дня.

Да и к какой реке – к своей Погыче!

И хлад и глад не мучали меня:

Я думал о царе и о добыче.

 

И вот – она… Неужто же она?

Коряки подтвердили. Только, Боже,

Погыча-то, казак, скудным-скудна

И не одарит серебром, похоже.

 

Всё тундра, тундра. Камни. Березняк.

Осинник. Тальник. Лесу – еле-еле.

Беспромыслица. Соболей – пустяк.

Других пушных зверей не усмотрели.

 

Семейка, головою ты поник.

Не так молился Господу, пожалуй.

Суши рубаху. Ты кругом должник.

Ты кто теперь? Товарец залежалый.

 

Будь проклят о Погыче этой слух.

И что нам спать мешали чьи-то враки…

Ведь соболей пока не больше двух

Поймали отощавшие казаки.

 

                            3

 

Уже семь раз во льдах я оживал…

И потому,  друг чукчей и якутов,

Себя мокрющей ферязью окутав,

Крестился я на белопенный вал.

 

Трещали кочей мятые борта,

И мачта на глазах моих ломалась…

Жизнь – это что? Что жизнь? Неужто малость?

Какая? Та? А может быть, вон та?

 

Абакаяду целовал я в грудь

И утешал: «Даст Бог, под небесами,

Стреляя в океане парусами,

Пособный ветер, жёнка, будет дуть…»

 

Преставился вчера один якут,

Трёх собольков оставив Миколаю.

А что оставлю я? Почём я знаю.

Слова застряли. Слёзы не текут.

 

                  *    *    *

 

                                 Татьяне Андреевой

 

Дитя. Незавершённый звук.

Не в полевом венце – терновом.

Чему-то засмеялся вдруг –

И, бессловесный, стал он словом,

 

А значит – Обскою Губой,

И даже больше – всем Ямалом,

Чтобы пребыть самим собой

Вовеки – и в большом, и в малом.

 

 

 

 

 

 

       ТБИЛИССКИЕ НАБРОСКИ

                      ОБ ОТЦЕ

 

                       1

 

Позабудь, что мы жили в бараке,

О допросах забудь. Посмотри:

Твой автобус уходит во мраке,

Без водителя. Яркий внутри.

 

Тот автобус с заглохшим мотором,

Не сигналя и не тормозя,

Стал добычей пути, о котором

И сказать-то словами нельзя.

 

«Подожди! Это снится всего лишь!

Всё – в моём воспалённом мозгу!»

И сказал ты: «Напрасно неволишь.

Я вернуться никак не могу.

 

И хоть вас обошла похоронка,

Вы на глиняном спали полу,

Только старая наша иконка

С ликом Божьим висела в углу…»

 

                          2

 

На ночь окна мы не закрывали.

Зной июльский тебя истерзал.

По утрам грохотали трамваи,

Покидая Навтлугский вокзал.

 

Ты был хмур. Ты не выспался снова.

Что пригрезилось? Шахта и взрыв.

Ты на кухне читал про Иова,

Книгу Книг на прощанье открыв.

 

Ослабел ты, а мысли окрепли.

«Я суда избежал – не грехов,

Но раскаялся в прахе и пепле,

Как открывшийся Богу Иов.

 

Были в шахте ослепшие кони.

Где они? Двадцать кляч. Десять пар.

Ну, вставайте. “Мацони! Мацони!” -

Заорали на весь Авлабар».

 

 

 

 

     

    МАРТОВСКИЙ СНЕГ

 

Да, представь себе: живу.

Больше видится, чем снится.

Здесь, в Паншети, на траву

Снег, как в Рождество, ложится.

 

Я забуду всё равно

И тебя, и день вчерашний.

Вся в метели крепость Сно

Вместе с трёхэтажной башней.

 

Ну, ответь, коль ты хитра:

По чьему же наущенью

Рвутся к выходу ветра,

Уши прожужжав ущелью?

 

Вьюга саван соткала,

Не бывать же ей иною…

Сно возвысила скала,

Обнеся его стеною.

 

Тридцать первое. Метель.

Эхо снежного обвала.

Завтра всё-таки апрель.

А тебе и горя мало.

 

      НАРОДНЫЙ МОТИВ

 

За решёткой водопады

Рушатся на валуны.

Сами мы себе не рады,

С волею разлучены.

 

Гнить не захотелось в хлеве,

Золото искать в дерьме, –

А теперь мы в древнем Хеви

В крепостной сидим тюрьме.

 

Многим помнятся поныне

Наши злые языки.

Вот и князю и княгине

Насолили, дураки.

 

Нет воды ни капли в кружке.

Солнцем давится плато.

                                   Но за нас вон в той церквушке

Не помолится никто.

 

Лишь Арагви с нами дышит,

В вековой вступает спор.

Только кто её услышит?

Зря бунтует до сих пор.

 

        АНТИНОЙ В АРМАЗИ[2]

 

Разбужен грузинскою речью,

Он сбросил лавровый венок,

Подумал: «Кого же я встречу?

Неужто я не одинок?»

 

Увидел, что ветка кизила

У входа в гробницу цвела.

И вспомнил, что горло пронзила

Ему Одиссея стрела.

 

Зачем эти странные люди

Идут с ним к гремящей Куре,

Как будто и впрямь он на блюде

И солнце горит в серебре?

 

«За стол с Пенелопой не сяду,

Не буду её женихом.

Когда же вернусь я в Элладу,

Хотя бы на кляче верхом?

 

Когда эти горы покину?

Итаку найду или нет?»

И кличет, и кличет Афину –

И звон колокольни в ответ.

 

                              ЭПИТАФИЯ

 

Я – художник Гурам. Жил я в горном селеньи.

Я сорвался с уступа и чуть не погиб.

Там был ангел. Глаза его были оленьи.

Мне казался диковинным крыльев изгиб.

 

Я на скалах его рисовал, на холстине,

А потом одолел Джавахетский хребет.

Мои фрески в Икорте на стенах поныне.

Я был иноком. Я не исполнил обет.

 

Мне игумен прощал и хмельные метели,

И победу не ангельских – девичьих глаз.

Я рыдал. Я отправился в Светицховели.

Но и там я бессмертную душу не спас.

 

И сидел я в духане, уставившись тупо

На обвислые груди косой Русико.

Быть художником – то же, что падать с уступа.

И грешить тяжело, и спасаться легко.

 

Схоронили меня возле древнего храма.

Все иконы мои взял отец эконом.

Если ты не спешишь, помолись за Гурама

И поставь у могилы бутылку с вином.

 

           МОЛЬБА ПОДСТРОЧНИКА

 

Не найдёшь реки во мне, убогом,

Лучше словом валуны тащи,

Бейся в берег каждым пенным слогом,

Чтобы слышать в ветре свист пращи.

 

И заговорит река Рехула

В первый раз с тобой наедине,

Чтобы и в строке она вздохнула

Грудью тех, кто здесь лежит на дне.

 

Самым сострадательным глаголом

Души убиенных утоли.

Стань Вахтангом, Саввою, Григолом,

Выбей зубы хану Фатали.

 

Если ж вдруг Рехула замолчала

И в бессильи бьюсь не я один,

Это значит – в замках Квемо Чала

Призраки сошлись среди руин.

 

Прикоснись ко мне – я возликую,

Прозой награжу тебя былой

И, почуяв тетиву тугую,

Стану самой лёгкою стрелой.

 

    *    *    *

 

Зарёю майской обожгло

Почти зажившее крыло –

И за тобой несусь, мерани[3].

В меня стреляли прямо влёт.

Но браконьерам не везёт:

Я в небе в предрассветной рани.

 

Врезаюсь в солнце грудью всей

Над усыпальницей князей,

Над Элизбаром и Шалвою.

Меня не обезглавил шах.

И ветер у меня в ушах,

Лечу, подхвачен синевою.

 

Мне стала жизнь ещё милей.

И в птичьей сущности моей –

Связь между лучшими мирами.

Кто нас с тобой, мерани, спас?

Я знаю, чей иконостас

Был освящён в Икортском храме.

 

Пускай края опалены

У древней крепостной стены, –

Мерани, ты не опечален –

Тем более, что я живой

И что кустами и травой

Всё заросло между развалин.

 

                                             МАРТ ГАЛАКТИОНА

 

Так земля загрустила о небе,

Что рванулась вослед за тобой.

И весна, и «циспери канцеби»[4]

Вдруг утратили цвет голубой.

 

Хоть безумная тайна раскрыта,

Тут же новая встала за ней.

Перепачканы кровью копыта

Уносящихся синих коней.

 

Не пошло предсказанье насмарку.

Стих оставил гадалку без карт.

Проскочил ты последнюю арку –

Мокрым снегом ответствовал март.

 

Нету слёз. Лишь снежок на подушке.

Кто надел тебе этот венец?

Кто ж ещё, – в деревенской церквушке

Служит службу священник отец.

 

«Если б знал я тогда в Чиквииси…

Если б в душу река не текла…»

А теперь? Эти горние выси,

Эта грязь и осколки стекла…

 

 

 

                

     МАРКО ПОЛО В ТБИЛИСИ

 

В плаще венецианском жарко.

Под тридцать, может. Всё равно.

Он не синьор – он просто Марко:

Такое здесь у них вино.

 

Тут зелени сдаются скалы,

Тут солнце бьёт из-под копыт,

И у развалин Нарикалы,

Как в тигле, золото кипит.

 

Ах, Марко, разве нас любили?

В темницу время утекло.

Пусть так, но по-грузински «тбили» –

«Тепло». Конечно же, «тепло»!

 

И тамада торопит: «Чкара!»[5]

Кто у кого сейчас в гостях?

Все чудеса Мадагаскара –

Муссонный вымысел, пустяк.

 

Он запустил волчком монету.

«У вас бумажных денег нет?»

«Бумажных, – отвечают, – нету».

(До ассигнаций триста лет.)

 

Усердно он в карманах шарит.

Бог мой, да здесь добрейший люд.

Не стоит волноваться, скаред:

Тебе вина ещё нальют.

 

Внимая штормовому гулу,

Он понял, что не одинок,

И вспомнил, весь в слезах, Корчулу –

Родной хорватский островок.

 

                    *    *    *

 

Эм. Фейгину

 

В Тбилиси старом дождь идёт

Который день. Июль пристыжен.

И звон монет, и звон булыжин –

Бегут ручьи за поворот,

 

Туда, к Сионскому собору,

Не в будущее, в старину.

И я в их музыке тону.

Тут в детство впасть, пожалуй, впору.

 

И мне теперь тринадцать лет.

Грохочет гром – а я не глохну,

Я молнию схвачу – не охну.

Я мокну, я полураздет.

 

Пусть хлещет ливень утром ранним,

Пусть он загнал в подъед мушу[6].

А я наивен, я пляшу:

Я не убит ещё, не ранен.

 

Так, может, в хашную пойдём,

Так, может, ты меня уважишь

И там, за столиком расскажешь,

Как мальчик пляшет под дождём.

 

                         *    *    *

 

Может, пьян я? В памяти – прорехи.

Тут спасенья не найти в вине.

Ветхие балкончики Метехи,

Я пришёл к вам. Помогите мне.

 

Вы всё те же полночью сырою,

Не дано глядеть вам свысока,

Хоть висите в небе над Курою

И плывёте, будто облака.

 

Вы плывёте со своим бельишком,

Со своею рухлядью к луне…

Господи, уже полвека с лишком

К вам иду, чтоб помогали мне.

 

Зря твердят, что не бывает чуда, –

Ведь однажды девушка рукой

Помахала мне тайком оттуда.

Жаль, что не встречал нигде такой.

 

 

                 *    *    *

 

Скажем об Илларионе.

Было ведь: в расцвете сил

Он в двуконном фаэтоне

По Тифлису колесил.

 

На циркачку из Парижа

Тратил деньги. Ну а та

Не скрывала, что бесстыжа

И что нет на ней креста.

 

И французскими духами

Убивала наповал.

Был он счастлив, что в духане

С нею совесть пропивал.

 

Позабыв о малых дочках,

Докатился до нужды

Ради ямочек на щёчках

Ну и прочей ерунды.

 

Время шло, и впал он в спячку.

Был вверху, теперь – внизу.

Девку вспомнит ту, циркачку –

И проглотит он слезу.

 

          БОСАЯ ДЕВОЧКА

 

Переезжая речку Ксани

(В апреле лучше, по весне),

Увидите ту крепость сами –

И ахнете. Поверьте мне.

 

А там вон – девочка босая

(Мананой, кажется, зовут),

Бежит, вчерашний день спасая

И всё, что завтра будет тут.

 

На фоне помнящих осаду

Стен крепостных она легка.

Несутся лая до упаду

Вослед за нею два щенка.

 

Ну да, она озорновата,

Лукава – это всё не в счёт.

А может быть, царя Баграта

В ней голубая кровь течёт!

 

           

                       *    *    *

 

Беззубого волка, глухую тетерю

Отвергни, смеясь, шелковистая прядь.

Кому я следы свои в Тхенши доверю?

Две тропки в селеньи. Что тут доверять?

 

Книжонку свою? В ней словечки трусливы.

Напрасно её перевёл Теймураз.

А может, туманы, обвалы, обрывы?

А может быть, почерк скалистых террас?

 

Зачем тебе древняя карта Страбона?

Раскопки зачем у подножья хребта?

И строчку отвергни: она многотонна,

Расколота, будто у храма плита.

 

Не видел бы Ушбы я, если б не Гига,

Похожий на мельника и на мушу.

Тогда и открылась мне Господом книга,

Которую я так бездарно пишу.

 

               *    *    *

 

Что ты знаешь обо мне?

Я из рода Чорчанели.

Прадед – в храме на стене.

Помнишь, как глаза смотрели?

 

Я пришла откуда? Из

Века прошлого. Оттуда,

Где сады свои Тифлис

Не повырубил покуда.

 

Опоздала лет на сто –

И развалины за нами.

Не откликнется никто

Из ущелья, из Занави.

 

Где видала я вчера

Когти каменных грифонов?

Устарели номера

Всех на свете телефонов.

 

                      *    *    *

 

Кура безумствует ночная.

Над ней дома висят наклонно.

Всё та же хашная. Всё тот же

Мостишка. Улочка всё та ж.

А это – призрачность витрины.

Чугунный вымысел балкона.

С моим лицом почти что вровень –

Духи «Кармен», второй этаж.

 

А на балкончике – Вахтанга

Подруга. Кланяюсь актрисе.

В руках – дрожащая болонка.

«А как зовут её?» – «Жужу.

Вы что, больны?» – «Гораздо хуже:

Совсем не узнаю Тбилиси.

Я вышел к Спуску Элбакидзе –

И нет его. Не нахожу».

 

И тут – трамвай. Я – на подножку.
Ко мне судьба неблагосклонна.

Скамейки все пусты и жёстки.

Окошко и глаза протру.

Я дом свой, кажется, проехал.

И борода Галактиона,

В осенних лужах отражаясь,

Заколыхалась на ветру.

 

Но вот звонок. И вот Навтлуги.

Как сладко пахнет керогазом!

Вокзал. Фонтанчик Тариэла.

Да нет же, это парк Ваке.

Где тот балкон? Где та актриса?

Бог весть… Всё завертелось разом.

Всё – и находки, и пропажи.

Всё – на грузинском языке.

 

                                                                     *    *    *

 

Всё в руинах. Но та же винтовка.

Тот же конь. Тот же воздух вершин.

Плоскоклювая птичья головка

Завершит сасанидский кувшин.

 

Почему я чужою дорогой

Устремляюсь к чужому огню?

Дом оставлю. Женюсь на убогой.

Скосырянку свою прогоню.

 

И в себе я увижу Иуду.

Будет память моя коротка.

Неужели я завтра забуду

Трёх товарищей, три языка?

 

Лист осенний слетит, как листовка,

Где изложена смута моя.

Плоскоклювая птичья головка.

Латалийской араки струя.

 

 

 

 

                *    *    *

 

Опять меняется погода.

Заиндевели провода.

Без жалости, без перехода

Дождливой хмари в холода.

 

Уж как мне дороги зазимки!

Добраться б до стены скорей…

Но, как ни странно, тем острей

Неподалёку от Лосинки

Я замечаю двух лосей

Сквозь поредевшие осинки.

 

                 *    *    *

 

Дворы. Кустарники. А там,

Как ветер, прячется Адам,

Не отвергаемый листвою.

«Постой, – мне слышится, – постой…»

И, ослеплённый наготой,

Той, первобытной, я завою.

 

Луны ущербная деньга.

Плачу за всё втридорога

И прибегаю к многоточью.

А ты совсем не из ребра.

Ты, как луна, из серебра

Мне на погибель этой ночью.

 

Что в глубине моей скулит?

Не голубица ты, Лилит.

Ты не жена, не слава мужу.

Но как подвздошье обожгло,

Но как то самое крыло

Случайно вырвалось наружу!

 

Чьё это пёрышко в руке?

И Ева спит невдалеке.

И шепчет: «Может, мы смогли бы?..»

Я знал спиною, что вчера

Была шершавою кора

У дуба, у сосны, у липы…

 

 

                   *    *    *

 

Давно ли пахли порохом бойницы…

Открой себя, как дверь свою – звонарь

На колокольню, – свет впусти, ударь,

Чтоб встрепенулся огонёк божницы.

Так зачинались летописи встарь.

 

И ты ли был, собрат мой, тугодумен?

Ты – пленник, воевода, конокрад,

Тележный скрип, словечко невпопад…

И, чтоб не сглазить, крестится игумен.

Помрёт он завтра, а сегодня рад.

 

Пусть грешен я – и всё ж я твой подельник.

Лишь первый шаг. Лишь первая верста.

Аз. Буки. Веди. Совесть нечиста.

Открыл я двери. Чистый понедельник.

Я начинаю с чистого листа.

 

                        *    *    *

 

Эта осень – как будто сухая гангрена.

Террикон не скрывает с курганом родства…

Ты права, что звучит не мазурка Шопена.

А когда ты при жизни была не права?

 

И поэтому клятвы своей не нарушу.

Как велела, в дорогу тебя соберём.

И держу я в руках материнскую душу

Только миг – чтоб расплакаться всем Псалтырём.

 

Невесомы в кафизмах надгробные плиты.

Это первый мороз. Листопад. Снегопад.

Мы с землёй изувеченной вовсе не квиты,

Потому что никто не вернулся назад..

 

…А давно ль в Святогорске коньки надевала

И бывала от зимнего солнца слепа,

И в заброшенной церкви, во мраке подвала

Натыкалась нечаянно на черепа!

 

 

                                                                    *    *    *

 

Это книга моих заблуждений,

А в часах – джезказганский песок.

Тени узников. Пара мгновений

От погибели на волосок.

 

Там на улицах неосвещённых

Прут бураны – степей поезда.

Ну а строчек, тебе посвящённых,

Не ищи: не найдёшь никогда.

 

Искажается слово бураном

В декабре, в сорок первом году.

И сегодня в том мареве странном,

За верёвку держась, я иду.

 

Мне твои непонятны заботы.

В этой книжечке тесно двоим.

И какие тут могут быть счёты

С Театральным проспектом твоим.

 

            НАПОСЛЕДОК

 

Слова в утерянном блокноте –

Про наше расставанье, про

Вот эту спешку. Вы уйдёте,

Чтоб поскорей нырнуть в метро.

 

Мне больше ничего не надо.

Ремарк сказал бы: «Данке шён».

Пусть недописана баллада,

Пускай роман незавершён.

 

                ТЕНИ МОНАХИНЬ

         В БЫВШЕМ МОНАСТЫРЕ

 

По коридорам интерната

Они, скользя или паря,

Бредут попарно, как когда-то.

Суров устав монастыря.

 

«Мальчишки спят…» – «Да я не трону…»

Где были кельи – всхлипы, сны.

Январской полночью икону

Монахини найти должны.

 

Сиянью проскользнут навстречу.

«А не она ли там? Смотри…»

«Я помню, что она с картечью,

Со шведскою пулею внутри».

 

И дует ветер бездорожья,

И тень касается стены.

О Тихвинская Матерь Божья,

Мы не забыли… мы должны…

 

 

 

 

 

 

 

              КОТУ БУБЛИКУ

 

                            1

 

Безразличия маску напяливай.

Так уж я и поверить готов.

До чего ж ты игривый и палевый,

Предводитель персидских котов.

 

Кто тут Бублик? Кто дырка от бублика?

Я состарюсь – ты станешь резвей.

Без ума вся окрестная публика

От тебя и хозяйки твоей.

 

                      2

 

Баю-баю. Ты ль не юн…

Темнота. Удушье. Смог.

Ты, во-первых, не Баюн.

Во-вторых, ты без сапог.

 

Нету сказок, Бублик. Лишь

Гарь кругом. Всё чих да чих.

Ты на джинсах сладко спишь.

Понимаешь ли – на чьих?

 

Пекло пятый день подряд.

А тебе – не всё ль равно,

Что торфяники горят,

Что нельзя открыть окно.

 

Ты у нас не на цепи.

Ты у нас не краснобай,

Нету сказок, Бублик. Спи.

Спи на джинсах. Баю-бай.

 

                      3

 

Не пугайся. Астероид

Для котов и кошек – тьфу.

Для тебя поэт откроет

Лучшую свою строфу,

 

Чтоб вовек не отзвучали

Вопли те и нежность та.

И три звёздочки в начале –

Как созвездие Кота.

 

Нежность – это роль для мима

И расплавленный гранит.

Я клянусь тебе, что мимо

Астероид пролетит…

 

 

КОГДА ПОВЯЗКУ СНИМУТ С  ГЛАЗ

 

          И даже наша боль – благая весть…

 

                                     Юлия Покровская

 

                     1

 

На память твой сюжет пришёл.

Окно. Больничная палата.

Колеблется берёзы ствол,

Как тога Понтия Пилата.

 

«Христос воскресе!» - я кричу.

Апрель – и половодье почек.

Ты будешь рада куличу:

Оставил я тебе кусочек.

 

Когда повязку снимут с глаз,

Весь мир предстанет поэтессе.

И скажешь ты, чтоб свет не гас,

В ответ: «Воистину воскресе!»

 

                       2

 

Спасайся же! Беги за стрекозой,

Чтоб не ослепнуть в этой теми зыбкой.

И знай: слеза сменяется улыбкой –

И нашею становится слезой.

 

Кто был в твоём бреду? Те, кто внизу

Кричал: «Немедля прекрати охоту!»

А ты училась у неё полёту,

У стрекозы. И не стирай слезу.

 

                          3

 

Позабудь о могиле наяд,

О летейском дыхании грота.

Пусть себе финийкийцы вопят –

Подвывать им тебе ли охота?

 

А сатир среди веток притих:

Где ты, мол, в этом мире, открытом

Для Билитис, рождающей стих,

И царапает землю копытом.

 

Зря надеется он. Ты – ничья!

Ну же, прыгай от радости, прыгай!

А сатир сгоряча для ручья

Вмиг пророет канаву мотыгой.

 

                           *    *    *

   

И ты оглянулся на звук, будто звук

Возможно увидеть. И в роще сосновой

Гривастая тень зазвенела подковой.

И тут же растаяла. Что это вдруг?

 

Знакомый соблазн и знакомый намёк.

И как же заезжены эти словечки!

И жалки… Уж лучше бы жало уздечки.

А где же кадильница? Где ж тот дымок?

 

Глупец, ты поспорил опять с красотой.

Но спор с красотой бесполезен и краток.

Что есть у тебя? Только этот задаток -

Твой звук. Не серебряный, не золотой.

 

                 *    *    *

 

В междуречье Суры и Свияги

Заливало дождями овраги.

Половодье смывало мосты…

Жизнь прошла. Но по-прежнему ты

Там, где жмутся друг к дружке коняги.

 

Ну, скажи, сколько не был ты дома?

Пар. И спины коняг. То не дрёма.

То удел – и не так уж он крут.

И не дрогнет хоть чей-нибудь круп

Под раскатом осеннего грома.

 

              *    *    *

 

                                    Морок. Наважденье. Чары.

Слов никак не подберу.

Это струны той гитары

На сегодняшнем ветру.

 

Неужели всё – сначала?

Дай на водку пятачок!

Нету целого квартала…

Что осталось? Сквознячок.

 

«Вот-те, сударь. Нам не жалко.

Хуже смерти – недобор».

Обезумевшая галка

Слёту села на забор.

 

Чистит перья, как монету.

Видит новые дворы.

А забора вовсе нету:

Только воздух той поры.

 

Только воздух. Только морок.

Галка крикнула тогда:

«Ты горишь. Видать, за сорок.

Мне сгореть прикажешь? Да?

 

Впрочем, ты ведь не из выжиг.

Просто речь твоя пьяна.

Прощевай-ка, чижик-пыжик,

Непутёвая струна».

 

                       *    *    *

 

Эта аллея – как белая штольня

Сумерек зимних. И звёздный намёт.

Скоро сочельник. И вдруг колокольня

Грешную душу впервые поймёт.

 

Хлопья легли на чугун, на ограду.

Сказку-колядку услышать хочу.

Консерватория. Что как присяду

Я на скамейку – к Петру Ильичу.

 

Может быть, всё не настолько и плохо,

Если, в полёте толпу обскакав,

Там, над Большою Никитской, Солоха

Звёзды хватает на полный рукав.

 

Вот позабыть бы – и где ты, и кто ты,

В небе сургучную тронуть печать…

Белая штольня. Чугунные ноты.

Некому в окна с колядкой стучать.

 

                       *    *    *

 

         Я до сих пор не могу понять,

         как это происходит…

 

                                           Г о г о л ь

 

Где ж ты, пламя? Хотя бы сегодня ударь.

Только лижешь страницы по краю.

На Васильевском острове старый фонарь

Умирает – и я умираю.

 

Тот фонарь в окруженьи чудовищных плит.

Запредельностью каждая дышит.

Я хочу закричать – ну а будочник спит.

На коленях – картуз. И не слышит.

 

Не оглянется даже соседский дьячок.

Постарел он. И ряса измята.

Не ходок он на Невский. А там - башмачок

И сапог отставного солдата.

 

Подожди-ка, фонарь. Я – с тобой, я – вослед.

Убывает тепло под полою.

Я молиться хочу. Так зачем ганимед

К магазинчику вылез с метлою?

 

 

                        *    *    *

 

                                                   Что ж делать! виноват

                                                  петербургский климат…

 

                                                                                  Гоголь

 

Шинель? Бог с ней, хоть, может, и не всякий

Готов остаться с нищенской сумой.

Ну так кричи: «Извозчика! Домой!

Где зеркало? Любуйся же Акакий

Акакиевич! Видишь? Боже мой…»

 

Плевать на ходики, на зов кукушкин.

Ведь дёргает идти наперекор.

И вицмундир потёртый – не укор.

А коленкор…Ну что сказал бы Пушкин

Про тот добротный, плотный коленкор?

 

Уж он-то знает цену коленкору.

Вот так удача! Кликни ж ямщика.

Сжигает снег горячая щека.

Айда в трактир! Тут Адриана впору:

Порадуем давай гробовщика.

 

Вот с кем за кружкой пива загуляю!

«А вы, герр Шульц, не любите зимы?»

Мы пьём, и стружки стряхиваем мы.

А утром я – бегом по Разгуляю,

Чтоб больше никогда не брать взаймы.

 

На кой ещё вчера кропал весь день я?

Убей, но эту чушь не перечту.

Всё отдал бы я за подробность ту,

Как будочник заметил привиденье,

Шагавшее к Обухову мосту.

 

              *    *    *

 

Бьёт град по черепице,

И мне домой пора,

Как гоголевской птице

По-над волной Днепра.

 

Не волны тут повинны,

Не с шашкою казак…

Могу – до середины,

На берег тот – никак.

 

Неужто губы вытру

И крикну: «Нипочём!» ,

Опустошу макитру

Не с бражкой – с первачом?

 

И не заплачу – ухну,

И в смех – а не помру,

И на постелю рухну

К бесстыжему бедру…

 

Часу примерно в третьем

Был сумрак за окном

Меж смертью и бессмертьем

Нечаянным звеном.

 

 

                ЖЕРЕБЁНОК

 

На виду у наших деревенек

Для него готовящих узду,

Он давно ль поднялся с четверенек,

Необсохший, словно бы на льду.

 

Бьёт хвостом по крупу кобылица.

Звёздочка на лбу. Родная масть.

Где-то за телегой  пыль клубится,

Чтобы в знойном мареве пропасть.

 

Не избегнешь упряжи, похоже.

Хлещет по ушам натужный храп.

Дрожь мгновенно пробежит по коже.

Эх, на волю вырваться когда б…

 

А потом бы по росой омытым

Травам поскакать вон там, вдали,

Чуя неподкованным копытом

Грозную уступчивость земли.

 

              *    *    *

 

                                                       Т. Г.

 

По тебе я не плакал прежде.

Но этою ночью заплачу.

Разве забыть мне

Осеннюю Мцхету, духан и Куру,

Как расплескала ты,

Анной прикинувшись,

Чачу,

Как ты кричала:

«И я никогда не умру!

Мы ведь не нищие, слышишь.

Отдай ему сдачу!»

Как на себя ты смотрела

В зеркало поутру…

 

                          *    *    *

 

Жил на выселках я у шестого ставка,

Где построил совхоз лесопилку.

Говорила хозяйка: «Жарища яка!

Помяну я, прости меня Бог, Василька…»

И в стакан наливала горилку.

 

Террикон загорался: то солнечный диск

Падал прямо в Скворчиную Балку.

Наконец прекращался за окнами визг.

Говорила хозяйка: «Напиться бы вдрызг

Да взорвать эту вдовью хибарку!..

 

По ночам мне кричат мои тридцать годков

Про отбойный его молоточек.

Сколько в шахте засыпало тех Васильков!

Нарожала б ему двух чернявых сынков,

А за ними – двух беленьких дочек…

 

Да не прячь от меня ты сегодня ножи.

Хватит в книжках мудрёных копаться.

Ведь глаза твои, хлопчик, - ну чисто стрижи.

Так пойдём на ставок. Сарафан сторожи.

До утра буду голой купаться!»

 

 

 

 

                       *    *    *

 

Помолись о посёлке, давно оскуделом –

Ну хотя бы за то, что зовётся «Лесной»,

Что за ним всё – под вереском, под можжевелом

И, конечно же, под богомольной сосной.

 

Здесь у нас начинались венчальные игры,

Только здесь мы прозрели, слепцы и глупцы.

Шла весна. И внизу прошлогодние иглы

Были мягче ковра под порошей пыльцы.

 

Не забудь и про солнце, про молнии-вспышки:

Вот что делал в кустах нерастаявший снег!

Нам сулили прибыток зелёные шишки,

За смолистым побегом – смолистый побег.

 

Вдруг ты вспомнила: ключ-то от дома – в замочке.

«Разругают – да что уж: теперь всё равно…»

Возвращались в посёлок мы поодиночке.

И встречало геранью любое окно.

 

                     *    *    *

 

Мазками солнца палая листва –

На валунах и на сосновых лапах.

И, как горбушка, тут земля черства.

И еле уловимый хлебный запах.

 

Зачем тебя я к озеру привёз?

Зачем читал державинскую оду?

Тогда не бухал, как сейчас, насос,

По-воровски выкачивая воду.

 

Вон сколько стало новых островков!

Не это ль знаки рыбьего замора?

А я – старик. Ты погляди – каков.

Как будто пёс у ветхого забора.

 

Вот встретиться б с тобой! Всё ль молода?

Задать тебе всего два-три вопроса.

Но тот насос бухтит, как никогда.

И, может, только слову нет износа.

 

                  *    *    *

 

Колечко унесла сорока.

Порхнула мимо голубей.

А ты не плачь, а ты попей

Квас из берёзового сока.

 

Ишь, как на волю рвётся грудь!

И мягки в огороде грядки.

Сорочьи не твои ль повадки?

Что ты нацелилась стянуть?

 

То для подружки лишь загадка.

Недаром же её дружок

Твой сарафан семь раз прожёг.

Заплатка тут, и там заплатка.

 

Уж он такой. Всё – напролом.

Паслён в росе. Кругом – окурки.

И пахнет от его тужурки

Соляркой и чужим теплом.

 

                 *    *    *

 

Забыл ли, как на речке Ольше

На валуны бросало плот?

Не меньше праздников, а больше,

Хотя на убыль жизнь идёт.

 

Как брёвна от костров потели,

И как закручивало нас!

На Ольше все мои потери

Находкой обернулись враз.

 

Скрипели тросы, даже скобы…

И снится: выронил весло.

И хохочу, как прежде, – чтобы

Не потонул, чтоб пронесло,

 

Чтоб старец Фотий шёл из кельи,

Чтоб с ветром билась борода:

«Откеле праздники? Откеле…

А так бывает иногда!»

 

 

             *    *    *

 

Рощица была раздета

Возле морга ноябрём.

Хоронили как поэта

Друга нашего. И где-то

Рядом с нами сгусток света

Всколыхнулся. И на это

«Все там будем. Все помрём»

Мудро маляры сказали -

Шли с заляпанным ведром

Мимо зала. Ну а в зале,

С астрами, как на вокзале,

Быть неузнанной стремясь,

Чтоб с покойным  не связали,

Муза думала в печали:

 «А была ли эта связь?»

 

                        *    *    *

 

Астраханский ветер. Вьюга – вжиг да вжиг.

Куст заледенелый. Веток погремушки.

В дедовском халате беженец-таджик.

Были ханакийцы. Стали побирушки.

 

Что-то долго дочки и сынишки нет.

Что сказать им? Гонят в шею из подсобки…

В маленькой ладошке несколько монет –

Это значит запах хлеба и похлёбки.

 

Ночью им приснится, может быть, Гиссар

И луны гиссарской тело восковое.

Он опять услышит: «Жаль, что ты не стар» –

И услышит это в том же волчьем вое.

 

…Мы проснёмся утром. Многое ль найдём?

Пусть же длится дольше этот вьюжный вечер.

Я спрошу у ветра: «Ветер, где твой дом?» –

И крылом ударит по асфальту ветер.

 

                                                              *    *    *

 

Клянутся бесы на Коране.

Не вразумляет их Аллах!

Январь бесснежный  в Тегеране.

И факелы на всех углах.

 

В них те сугробы растворялись.

(«Итак, сходитесь, господа…» -

Из-за Истоминой стрелялись.

Он секундантом был тогда.

 

Писал потом, что кровь невинна.

Она дымилась на снегу…)

И снова кровь. «Нахвамдис, Нина!

Прощай! Я больше не могу…»

 

Теплее сатанинской злобы

Мороз, простреленная ель,

И льдистый лапник, и сугробы,

И та метель, и та дуэль.

Слетела с дьявола папаха.

Очки расплющены в пыли.

Что это – сабля Али-шаха?

А может, голос Фет-Али?

 

У Фет-Али повадки лисьи,

В шакальем сердце – смерть сама.

Подумать только: все в Тифлисе

Читают «Горе от ума».

 

В то утро Нина что-то пела,

Его богиня и раба,

Не зная, что уже скрипела

В горах та самая арба.

 

                 *    *    *

 

Не давался мне свет над избою

И в окошках, и мост над Окой,

И как стадо бредёт к водопою

Мимо церкви, где вечный покой.

 

У речушки, в кустах краснотала

Признавались скворцы и дрозды,

Что в рисунке моём трепетала

Не звезда, а близняшка звезды.

 

И коровы с ухмылкой мычали.

И грозил мне подпасок кнутом.

В каждой краске есть привкус печали.

Правда, понял я это потом.

 

Вот и в хор я подался, но скоро

Мне сказали: «Ты лучше молчи» -

И ушёл я, вздыхая, из хора,

Дирижёрше оставив ключи.

 

Не давалось мне пенье, хоть тресни,

Только губы сжигало оно.

Но чужие красивые песни

Я любил как свои всё равно.

 

    *    *    *

 

                    Тот жил и умер, та жила

                        И  умерла…

 

                                          Арсений Тарковский

 

Вот он в беседке. Вот с женой.

Вот с книжкой чеховских рассказов.

За шахматами вот. Живой.

И всё снимает Кривомазов.

 

Ведь он уходит, поспеши!

Уходит, на глазах мелея,

Как уходила в камыши

Его речушка Сухоглея.

 

Пускай всё видит объектив.

Слезинку вытер. Садик. Лавка.

Сел, чью-то руку отпустив –

Незримую. Нужна проявка.

 

Здесь он Мариною прощён.

Здесь отвернулся он от Тани.

Вот здесь со словом Божьим он,

А не с иголкою в гортани.

 

Он ждёт, что зазвенит звонок,

Что сцену отдадут сирени.

Снимай скорей! Он одинок,

И тень его схватили тени…

 

Уже его не отобьют.

Спешит фотограф Кривомазов.

А тот: «Я выиграл дебют

И сдался, в эндшпиле промазав».

 

          НОВОГОДНЯЯ

                ПЕСЕНКА

 

А сегодняшний снег идёт

По вчерашней моей стране…

Сколько лет тебе, Новый год?

Ровно столько же, сколько мне.

 

Ну, спасибо, что ты пришёл.

Мог бы вовсе ты не прийти.

Может, сядем вдвоём за стол,

Посидим с вином до пяти.

 

Бабу Снежную оживи,

Пусть садится с нами она:

Ведь тоскует, небось, по любви,

По стакану сухого вина.

 

Пусть мне даст метлу и ведро,

Пусть зажгутся два уголька.

Вот фамильное серебро

Из соседского флигелька.

 

А куранты двенадцать бьют,

Бьют по-русски: была не была!

И поэтому люди пьют,

Как ещё Диканька пила.

 

Сколько лет тебе, Новый год?

Ровно столько же, сколько мне.

А сегодняшний снег идёт

По вчерашней моей стране.

 

 

                     ТРИ СОНЕТА

 

                                1

 

Тепло из дома ветер выдувал.

Была Солянка заполночь метельной.

Спросили Вы: «Погреемся в котельной?»

Я спать хотел, но мы пошли в подвал.

 

Ведь я в командировке двухнедельной

Был в Чиатурах, лез на перевал,

Который в недрах молнию скрывал

Из вашей строчки. Ну а здесь в нательной

 

Рубахе местный встретил нас  Сократ.

Тряс Вашу руку. Был безмерно рад

И «оджалеши», и «киндзмараули».

 

Вы были с ним, ей-Богу, наравне

И под конец не наливали мне,

А может, на меня рукой махнули.

            

                               2

 

Я вслед за Вами полюбил тот дом.

Пластинки были здесь всего дороже –

Конечно, мне. А Вам… а Вам, похоже,

Хозяйка. Поначалу. А потом…

 

Потом она мне признавалась: «Боже,

Я выгнала его – и поделом…»

«О чём вы?» Я не понял.  «Да о том:

Придёт – и заведёт одно и то же».

 

И мне всё это стало поперёк

Моих понятий. Я ведь был игрок.

Вы шар давали мне. Я Вам – фигуру.

 

В том доме, где Париж с его весной,

Лоза осталась Ваша над  Десной,

Из-за чего я ночью плакал сдуру.

 

                        3

 

Как маленький божок, играл Ашот,

Был асом даже среди этих асов -

Таких, как Азик, Устрица, Митасов.

И Вам он три шара давал вперёд.

 

Его ждал суд. Как жить без выкрутасов,

Когда квартиры нету пятый год?

Он знал, что Вы найдёте верный ход.

Вы – классик. У него же – восемь классов.

 

Приедет в Переделкино за так,

Поднимется к бильярду на чердак,

Где барыши подсчитывают музы,

 

Где всё внизу решают, где шары

В последний раз по правилам игры

Влетают с треском в сетчатые лузы.

 

                                                                      *    *    *

 

Мне рассказано дедом Тимошкой:

Дескать, горка была тут крута,

И стоял монастырь со сторожкой,

И вели к ним святые врата.

 

Их округа и не забывала,

Слыша слабые звоны извне:

Колокольное эхо подвала

Не стихало в сырой глубине.

 

Это эхо и я не забуду,

А не глину, не мусор над ней,

Не бурьян, не полынь и не груду

Вросших в землю гранёных камней.

 

 

                             *    *    *

 

Детинец, признал меня всё-таки? То-то!

Так, может, откроешь мне Смердьи ворота?

 

Позволь же ступить на тот самый мосточек.

Куда он девался? Мне б только чуточек:

 

Узнать бы, где башенка та – Часовая…

Прости, да ведь разве ходил по дрова я?

 

Что так погрустнел? И нахмурился что так?

Той башенки нету у Нижних решёток.

 

                                    Пусть я из оврага, где Гребля и свалка,                

Глаза выедает мне электросварка.

 

Но я разгляжу, как тогда, спозаранку

Всё ту же финифть, позолоту, чеканку,

 

Те самые стрелки, ту самую бездну

Над башней – и я никогда не исчезну

 

У Козьего брода, где прорубь дымится,

Где с прорубью рядом – моя рукавица…

 

                       *    *    *

 

Так сколько же: сорок четыре?

А может, уже сорок шесть?

Мне снится, что где-то в Сибири

Ты есть у меня. Ты ведь есть?

 

Ты есть, чтоб я крикнул: «Послушай,

Прошу тебя – дом свой дострой!»

Какое же сходство с Милушей –

С твоею родною сестрой!

 

А я и не знал. И всё мимо,

Как тот, за  вагонным окном,

Клочок паровозного дыма,

Пропавший в пространстве ночном,

 

Как женщина эта в метели

На станции Белая Падь,

С которою мы не успели,

Прощаясь, и слова сказать.

 

Мне снится тайга и зимовье,

Распадок, а дальше – Витим…

Проснусь я – и слово сыновье

Становится словом моим.

 

 

                    *    *    *

 

В гостинице, мой друг, не то что старой, -

Изглоданною временем, - не пой,

Что я прощаюсь с джазовой гитарой,

Как ты простился с джазовой трубой.

 

Идёт гармошка прямиком к затону.

За ней «КАМАЗ» поехал к гаражу.

Я этих струн теперь уже не трону.

Нарочно синий бантик завяжу.

 

Пойдём-ка за гармошкою вдогонку.

Но ты не хочешь. Ты у нас такой.

А музыка под силу – цыганёнку,

Пусть даже с изувеченной рукой.

 

Ты пой, что я лопух, что я бездарен.

Я перекати-поле. Я никто.

И ты не Брубек - и, однако, барин.

И подаёшь ты Брубеку пальто.

 

И станет видно кларнетисту Пете,

Что ты уж не порхаешь налегке.

Ты исчезаешь, будто звук в кларнете,

В последнем «Новогоднем огоньке».

 

Да, я никто. Вот и прощай, дружище.

Пусть дюковский уходит караван.

…Гостинный двор в Кобыльем Городище.

Уже давно погас телеэкран.

 

                      *     *    *

 

Ну и век наступил… На примете я.

Что ни сделаю – всё невпопад.

Так спаси ж ты меня, Имеретия,

Отведи от меня камнепад.

 

Окаянный, я шёл с окаянными

Браконьерами, а не людьми, -

Ты прости меня и над капканами,

Будто облачко, приподними.

 

Расшифрую все горные знаки я

И не сделаю наоборот.

Дай сегодня мне песню Акакия –

Чтоб не портил её перевод.

 

Я увижу, под ветром открытую,

                                    Твою белую грудь невзначай.

И с царевной твоей Серафитою

В день последний меня обвенчай.

 

 

                     АРМЕНИЯ

 

                         1

 

В том мареве – крест Оромоса –

Творенье и слез, и обид…

Учусь я у каменотёса.

Руинами с толку не сбит.

 

Что храма того совершенней?

Что этих узоров нежней?

Лишь шёпот полночных растений

И свадебный топот коней.

 

Не наше ли сердце любило

Ожившего мрамора плоть?

Могло ль ошибиться зубило

И слово любви расколоть?

 

                              2

 

Ты писал, что ветер дунул прахом

Синих трав, что Мариам жива…

Может быть, Нагорным Карабахом

Были продиктованы слова.

 

Вспомнил и монаха Киракоса,

Дверь его во храме… И о нём

Все твои слова ложились косо,

Будто эти травы под огнём.

 

Где шаги монаха на рассвете?

Где теперь его читальный зал?

Господи, отныне в двери эти

Не войдут все те, кого я знал.

 

Рядом с Абраамом и Григором

В райских кущах ты теперь и сам,

А ещё в послании, в котором

Попрощалась с нами Мариам.

 

                    3

 

Это древнеармянские ноты.

Это музыка - плач кеманчи.

Таронеци, опомнись! Ну что ты!

Я твой брат, Хачатур. Не молчи.

 

Сам я кланялся в ножки монголу.

Знаю, как сберегается звук.

Я кончал монастырскую школу,

Где из рук твоих принял дудук.

 

И воспел я долину Агстева,

Агарцинские горы воспел.

Моя древняя запись истлела.

Что ж, учитель, таков мой удел.

 

Ты суди нас по-прежнему строго,

На молитвы води, - всё равно

Мне с тобою лежать у порога

Монастырского не суждено.

 

                       4

 

Грубоотёсанных камней,

Снежком слегка запорошённых,

Рассказ о венценосных  жёнах

                                    Был утром обращён ко мне.

 

А днём открылся перевал,

Как белый плащ царя Ерката.

Трещали сосны. И тогда-то

Автобус наш забуксовал.

 

И ты решила, что беда -

Как сосны рухнувшие эти

Под снегом. Но не верь примете.

Забудь о ней. Ты молода.

 

Не зря же Ованес Шираз

Тебе страницу за страницей

Дарил – и там тебя с царицей

Софией сравнивал не раз.

 

«Пойдём к костру», - сказала ты.

И в центре снежной карусели

                                    Собаки умные сидели,

                                    Поджав пушистые хвосты.    

 

      

                      5

 

То снег вершин, то впадины…

Я с облаком плыву,

Чтоб были сосны впаяны

В меня, как в синеву,

 

Чтоб слово Иоанново,

Чтоб Златоустов клич

В деревне этой заново

Сумел бы я постичь…

 

С молитвою негромкою

Мелькнул он. Ночь бела.

Сливается с позёмкою

Плаща его пола.

 

А вот подкова. Вот соха.

Вот той лучины свет

В окошке. Вот от посоха

В сугробе тот же след.

 

И встану на колени я,

К нему я припаду.

Армения, Армения…

Внизу – Севан во льду.

 

                           *    *    *

 

                                    Душа вайнаха, может быть, из дыма.

У нас пропахли дымом сыр и хлеб.

При жизни башня нам необходима.

А после смерти нужен только склеп.

 

Я каждый день у неба на допросе.

Но не всегда готов я дать ответ.

Чей дом на голом сланцевом откосе,

Где ни тропинок, ни деревьев нет?

 

Чьи это двери вечностью раскрыты?

В чьих окнах месяц стал роднёй клинку?

Да разве ж не носились тут джигиты,

С земли платок хватая на скаку?

 

Вон чёрная скала, а там – руины.

Два призрака в руинах – я и ты.

И шепчут нам, что оба мы повинны

Лоховника колючие кусты.

 

Сегодня всё покрыто щедрым снегом.

И если ты забыл, припомни вдруг,

Что служит нам недаром оберегом,

Твой крест, вайнахом заключённый в круг.

                    

 

                      *    *    *

 

Попробуй-ка с эхом в горах совладай.

Уже не по тропам, жарой раскалённым, –

Идём лабиринтом, идём по каньоная,

По скальным карнизам к селению Дай.

 

И брызги, как бусинки, будто с тесьмы,

Внизу водопадом срываются дико.

В одной загорается кровь сердолика,

В другой серебрятся сполохи сурьмы.

 

Мой друг Ямлихан, вот таким и живи.

Ведь ты ж не тропинка в расщелине или

Мосточки, которые смыты и сгнили.

Ты – горец. Зачем говорить о любви?

 

Ты здесь выпускал, как твой дед, соколят.

А здесь угодил ты однажды в засаду.

Куда ты? Постой. На минуту присяду.

Мне оползни дальше идти не велят.

 

Дорогу никто без тебя не найдёт.

Олени отвергнуты дымною чащей.

И только твой сокол, высоко парящий,

Затеял над скальным карнизом облёт.

 

 

                *    *    *  

 

Без дорог шагал Он, по дорогам.

Видит: рядом с озером – аул.

С посохом и в рубище убогом

Он сюда как странник заглянул.

 

Всюду гнали вон. Ногою пнули.

От овчарок Он ушёл едва.

Но совсем забытою в ауле

На краю жила одна вдова.

 

Всё пропахло дымом в бедной сакле.

Возле очага – вязанка дров.

«Здравствуй, странник!» В общем, так ли, сяк ли,

Накормила, предложила кров.

 

Вскрикнула: «Да ты в слезах, похоже!»

Над горами просветлела высь…

«Что ж мы натворили… Боже, Боже!»

Пала на колени: «Не гневись!»

  

                   *    *    *  

 

Я с этим ветром мир покину.

Он, как глаза мои, сухой.

И время оттого теснину

Карябает своей сохой.

 

И запахи с утра полынны.

Упёрся в спину чей-то взгляд.

И сланца тонкие пластины

О том же самом шелестят.

 

Постойте, ведь однажды летом

На почте нынешней Зиме

Я написал как раз об этом.

Но не было ответа мне.

               

                       *    *    *

 

Эта башня в небо смотрит немо.

Над скалой давно балкона нет.

А ведь был. И там стояла Шема.

На запястье – бронзовый браслет.

 

И спускала лестницу оттуда.

И встречала дорогих гостей.

Что теперь? Безвременье. Остуда.

Отзвук песен, посвящённых ей.

 

Всё – враздробь. Ожесточились все мы.

Рукописи жгли свои не раз.

Мне б туда подняться ради Шемы.

Да куда там – я не скалолаз.

 

                          *    *    *

 

Для чего же мне спрашивать: где ты?

Просто в памяти я берегу

Дворик твой и упавшей монеты

Отпечаток на первом снегу.

 

И как ты, подавляя усмешку,

Удивлённо глаза подняла:

Ведь монета упала на решку.

Нет бы взять и упасть на орла.

 

 

                                                   *    *    *

 

Мне дана ещё одна отсрочка,

Потому что вновь невдалеке -

Никоновской летописи строчка –

Городок Тешилов на Оке.

 

Ясно виден мне уже отсюда

Церковки двусветный четверик.

Что-то в мыслях, словно бы полуда,

Шелушится. Срок мой невелик.

 

Тут же рядом - Липицы. Суббота.

Крепости оплывшие валы.

Где ж она, о малых сих забота?

Все мы до единого малы.

 

Знай, Тешилов, про мои печали.

И друг друга мы пройдём насквозь,

Чтобы, как предвиделось вначале,

Наконец решенье родилось.

 

                    *    *    *

 

                                 Александру Ревичу

 

Снег последних твоих декабрей…

В твоей музыке и в долголетии,

Как в старинных строеньях Сванетии,

Нет железа – ни скоб, ни штырей.

 

                    *    *    *

 

Вот избушка. Да на курьих ножках.

Вот и ступа. Вот и помело.

Я не отрекаюсь. А в Сторожках,

Во дворе обители бело.

 

Мне в сугробы босиком – вели-ка!

Зря стаканы с водкой – на столах.

Не гони меня ты, Васька Лыко,

Подмастерье в каменных делах.

 

Говоришь, однако: «Речи гладки.

В речи ты не верь. Они хитры.

То ли дело – луковицы-главки,

Бельведеры, шпили и шатры…»

 

Вот я и боюсь, что обескровлю

Звук зимы подобно камышу,

Хоть твою чешуйчатую кровлю

В это слово я переношу.

 

Для меня царёва оборота

Ярость в грозном погляде жива:

Пораскрыты все мои ворота,

В трапезной моей растёт трава.

 

Что с того, что грешен наш владыка, -

Я, пожалуй-то, его грешней.

Но артель всё та ж у Васьки Лыка –

Потому я и прибился к ней.

 

                    *    *    *

 

Ты оттуда, где я занемог,

Где гармошка любовью разбита,

Где речушка – почти ручеёк,

Не лизавший ни разу гранита,

 

Где никто, на беду, не привык,

Хоть и выцвела «синияя блуза»,

Понимать негритянский язык

И рэгтайма, и свинга, и блюза.

 

В Канзас-Сити пускай в кабаре

Рождество, саксофоны и трубы…

У тебя ж воротник в серебре

И по-детски припухлые губы.

 

Нет, не Лестера Янга рука

Нажимает на клапаны. Что ты!

Кто придумал, что жизнь коротка?

В каждой ноте смакуем длинноты.

 

Нам не нужно бенгальских огней –

Вот что значит труба золотая.

А дышать всё трудней и трудней,

Всею грудью снежинки глотая.

 

Сгинь навек, придорожный кювет!

Сгинь навеки, разбитая фара!

Ведь когда, что тебя уже нет,

Джанго Рейнхардта скажет гитара?!

 

           *    *    *

 

Больше нету оказий -

Кроме музыки… Но

Во дворце Эстерхази

Закрывают окно.

 

Он играл там. Не смейте!

И, пробив глухоту,

Он приблизил бессмертье,

А не женщину ту.

 

                     *    *    *

 

«Скажешь, я глупа, а ты умён?

Не простишь Иркутска мне и Риги?»

Что ты, нет! Но из мужских имён

Все твои лирические книги…

 

Мы с тобой костры недаром жгли.

Предстояло жить нам друг без друга.

Чтобы мы аукаться могли,

Лет пятнадцать не стихает вьюга.

 

                  *    *    *

 

Напрасно мечтаю о доме,

Долгов ни за что не верну,

Когда я в греховном Содоме,

В египетском вечном плену.

 

Из ножен я меч не достану

И клясть не посмею беду, -

К Затворнику я, к Феофану,

К святителю ныне приду.

 

И даст мне он Слово – не крышу.

«Что? Жжёт? Всё равно не туши!»

Тогда я всю правду услышу

О тайных недугах души.

 

                                                                        *    *    *

 

Вот уж бесы на тебя глаза таращат.

Прибегут прощаться раньше всех.

К изголовью тотчас книжищи притащат,

Где любой твой, самый малый грех.

 

Жди спасения от пасынка и дочки:

Две молитвы будут их равны.

И не станет книжиш, кроме первой строчки,

Кроме той оплаканной вины.

 

                   *    *    *

 

Мы с дамбы видели Осташков,

Встававший прямо из воды…

 

                    Владимир Соколов

 

 

На Селигере – солнечные вспышки.

Жарища распоясалась вконец.

И возникают островочки-«всплышки»:

Тот, слева, – Козы, а правей – Званец.

 

Велосипеда накалилась рама.

И Марианна, как всегда, права:

Ты вдруг уходишь – к Лихославлю прямо.

И вновь не приминается трава.

 

Мы помолчим. Кричать вослед не надо.

Мы новые стихи твои прочтём –

Об озере, что не боится спада.

Какой же спад, когда такой подъём?

 

А я – твой друг. И возражать не стану.

Званец и Козы ближе к нам придвинь.

Я обниму по-братски Марианну:

«Пойдём и мы. Здесь рядом – Кравотынь».