Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Январский некролог 1996 г. ] Иосиф Бродский и российские читатели ]

Коллекция фотографий Иосифа Бродского



1 ]  ] 2 ]  ] 3 ] 4 ] 5 ] 6 ] 7 ] 8 ] 9 ] 10 ] 11 ] 12 ] 13 ] 14 ] 15 ] 15a ] 15b ] 16 ] 17 ] 18 ] 19 ] 19а ] 19б ] 19в ] 20 ] 21 ] 22 ] 22a ] 23 ] 24 ] 25 ] 25а ] 25б ] 26 ] 26a ] 27 ] 28 ] 29 ] 30 ] 31 ] 32 ] 33 ] 34 ] 35 ] 36 ] 37 ] 37а ] 38 ] 39 ] 40 ] 41 ] 42 ] 43 ] 44 ] 45 ] 46 ] 47 ] 48 ] 49 ] 50 ] 51 ] 52 ] 52а ] 53 ] 54 ] 55 ] 56 ] 57 ] 58 ] 59 ] 60 ] 61 ] 62 ] 63 ] 64 ] 65 ] 66 ] 67 ] 68 ] 69 ] 70 ] 71 ] 72 ] 73 ] 74 ] 75 ] 76 ] 77 ] 78 ] 79 ] 80 ] 81 ] 82 ] 83 ] 84 ] 85 ] 86 ] 87 ] 88 ] 89 ] 90 ] 91 ] 92 ] 93 ] 94 ] 95 ] 96 ] 97 ] 98 ] 99 ] 100 ] 101 ] 102 ] 103 ] 104 ] 105 ] 106 ] 107 ] 108 ] 109 ] 110 ] 111 ] 112 ] 113 ] 114 ] 115 ] 116 ] 117 ] 118 ] 119 ] 120 ] 121 ] 122 ] 123 ] 124 ] 125 ] 126 ] 127 ] 128 ] 129 ] 130 ] 131 ] 132 ] 133 ] 134 ] 135 ] 136 ] 137 ] 138 ] 139 ] 140 ] 141 ] 142 ] 143 ] 144 ] 145 ] 146 ] 147 ] 148 ] 149 ] 150 ] 151 ] 152 ] 153 ] 154 ] 155 ] 156 ] 157 ] 158 ] 159 ] 160 ] 161 ] 162 ] 163 ] 164 ] 165 ] 166 ] 167 ] 168 ] 169 ] 170 ] 171 ] 172 ] 173 ] 174 ] 175 ] 176 ] 177 ] 178 ] 179 ] 180 ] 181 ] 182 ] 183 ] 184 ] 185 ] 186 ] 187 ] 188 ] 189 ] 190 ] 191 ] 192 ] 193 ] 194 ] 195 ] 196 ] 197 ] 198 ] 199 ] 200 ] 201 ] 202 ] 203 ] 204 ] 205 ] 206 ] 207 ] 208 ] 209 ] 210 ] 211 ] 212 ] 213 ] 214 ] 215 ] 216 ]

Так проходили его выступления перед любой аудиторией.
Микрофоны для усиления звука, для записи на магнитофоны.
Автор снимка Alan D. Hewitt, без даты, место съемки не указано.
Источник: http://www.library.upenn.edu/collections/rbm/photos/apr/226.html.
Из коллекции снимков М.Болотской.





     В отеле "Континенталь"

     Победа Мондриана. За стеклом --
     пир кубатуры. Воздух или выпит
     под девяносто градусов углом,
     иль щедро залит в параллелепипед.
     В проем оконный вписано, бедро
     красавицы -- последнее оружье:
     раскрыв халат, напоминает про
     пускай не круг, хотя бы полукружье,
     но сектор циферблата.
         Говоря
     насчет ацтеков, слава краснокожим
     за честность вычесть из календаря
     дни месяца, в которые "не можем"
     в платоновой пещере, где на брата
     приходится кусок пиэрквадрата.

             1975

--------
Мексиканский романсеро

     Кактус, пальма, агава.
     Солнце встает с Востока,
     улыбаясь лукаво,
     а приглядись -- жестоко.

     Испепеленные скалы,
     почва в мертвой коросте.
     Череп в его оскале!
     И в лучах его -- кости!

     С голой шеей, уродлив,
     на телеграфном насесте
     стервятник -- как иероглиф
     падали в буром тексте

     автострады. Направо
     пойдешь -- там стоит агава.
     Она же -- налево. Прямо --
     груда ржавого хлама.

        ___

     Вечерний Мехико-Сити.
     Лень и слепая сила
     в нем смешаны, как в сосуде.
     И жизнь течет, как текила.

     Улицы, лица, фары.
     Каждый второй -- усатый.
     На Авениде Реформы --
     масса бронзовых статуй.

     Подле каждой, на кромке
     тротуара, с рукою
     протянутой -- по мексиканке
     с грудным младенцем. Такою

     фигурой -- присохшим плачем --
     и увенчать бы на деле
     памятник Мексике. Впрочем,
     и под ним бы сидели.

        ___

     Сад громоздит листву и
     не выдает нас зною.
     (Я не знал, что существую,
     пока ты была со мною.)

     Площадь. Фонтан с рябою
     нимфою. Скаты кровель.
     (Покуда я был с тобою,
     я видел все вещи в профиль.)

     Райские кущи с адом
     голосов за спиною.
     (Кто был все время рядом,
     пока ты была со мною?)

     Ночь с багровой луною,
     как сургуч на конверте.
     (Пока ты была со мною,
     я не боялся смерти.)

        ___

     Вечерний Мехико-Сити.
     Большая любовь к вокалу.
     Бродячий оркестр в беседке
     горланит "Гвадалахару".

     Веселый Мехико-Сити.
     Точно картина в раме,
     но неизвестной кисти,
     он окружен горами.

     Вечерний Мехико-Сити.
     Пляска веселых литер
     кока-колы. В зените
     реет ангел-хранитель.

     Здесь это связано с риском
     быть подстреленным сходу,
     сделаться обелиском
     и представлять Свободу.

        ___

     Что-то внутри, похоже,
     сорвалось и раскололось.
     Произнося "О, Боже",
     слышу собственный голос.

     Так страницу мараешь
     ради мелкого чуда.
     Так при этом взираешь
     на себя ниоткуда.

     Это, Отче, издержки
     жанра (правильней -- жара).
     Сдача медная с решки
     безвозмездного дара.

     Как несхоже с мольбою!
     Так, забыв рыболова,
     рыба рваной губою
     тщетно дергает слово.

        ___

     Веселый Мехико-Сити.
     Жизнь течет, как текила.
     Вы в харчевне сидите.
     Официантка забыла

     о вас и вашем омлете,
     заболтавшись с брюнетом.
     Впрочем, как все на свете.
     По крайней мере, на этом.

     Ибо, смерти помимо,
     все, что имеет дело
     с пространством, -- все заменимо.
     И особенно тело.

     И этот вам уготован
     жребий, как мясо с кровью.
     В нищей стране никто вам
     вслед не смотрит с любовью.

        ___

     Стелющаяся полого
     грунтовая дорога,
     как пыльная форма бреда,
     вас приводит в Ларедо.

     С налитым кровью глазом
     вы осядете наземь,
     подломивши колени,
     точно бык на арене.

     Жизнь бессмысленна. Или
     слишком длинна. Что в силе
     речь о нехватке смысла
     оставляет -- как числа

     в календаре настенном.
     Что удобно растеньям,
     камню, светилам. Многим
     предметам. Но не двуногим.

             1975

--------
К Евгению

     Я был в Мексике, взбирался на пирамиды.
     Безупречные геометрические громады
     рассыпаны там и сям на Тегуантепекском перешейке.
     Хочется верить, что их воздвигли космические пришельцы,
     ибо обычно такие вещи делаются рабами.
     И перешеек усеян каменными грибами.

     Глиняные божки', поддающиеся подделке
     с необычайной легкостью, вызывающей кривотолки.
     Барельефы с разными сценами, снабженные перевитым
     туловищем змеи неразгаданным алфавитом
     языка, не знавшего слова "или".
     Что бы они рассказали, если б заговорили?

     Ничего. В лучшем случае, о победах
     над соседним племенем, о разбитых
     головах. О том, что слита'я в миску
     Богу Солнца людская кровь укрепляет в последнем мышцу;
     что вечерняя жертва восьми молодых и сильных
     обеспечивает восход надежнее, чем будильник.

     Все-таки лучше сифилис, лучше жерла
     единорогов Кортеса, чем эта жертва.
     Ежели вам глаза суждено скормить воронам,
     лучше если убийца -- убийца, а не астроном.
     Вообще без испанцев вряд ли бы им случилось
     толком узнать, что вообще случилось.

     Скушно жить, мой Евгений. Куда ни странствуй,
     всюду жестокость и тупость воскликнут: "Здравствуй,
     вот и мы!" Лень загонять в стихи их.
     Как сказано у поэта, "на всех стихиях..."
     Далеко же видел, сидя в родных болотах!
     От себя добавлю: на всех широтах.

             1975

--------
Заметка для энциклопедии

     Прекрасная и нищая страна.
     На Западе и на Востоке -- пляжи
     двух океанов. Посредине -- горы,
     леса, известняковые равнины
     и хижины крестьян. На Юге -- джунгли
     с руинами великих пирамид.
     На Севере -- плантации, ковбои,
     переходящие невольно в США.
     Что позволяет перейти к торговле.

     Предметы вывоза -- марихуана,
     цветной металл, посредственное кофе,
     сигары под названием "Корона"
     и мелочи народных мастеров.
     (Прибавлю: облака). Предметы ввоза --
     все прочее и, как всегда, оружье.
     Обзаведясь которым, как-то легче
     заняться государственным устройством.

     История страны грустна; однако,
     нельзя сказать, чтоб уникальна. Главным
     злом признано вторжение испанцев
     и варварское разрушенье древней
     цивилизации ацтеков. Это
     есть местный комплекс Золотой Орды.
     С той разницею, впрочем, что испанцы
     действительно разжились золотишком.

     Сегодня тут республика. Трехцветный
     флаг развевается над президентским
     палаццо. Конституция прекрасна.
     Текст со следами сильной чехарды
     диктаторов лежит в Национальной
     Библиотеке под зеленым, пуле-
     непробиваемым стеклом -- причем
     таким же, как в роллс-ройсе президента.

     Что позволяет сквозь него взглянуть
     в грядущее. В грядущем населенье,
     бесспорно, увеличится. Пеон
     как прежде будет взмахивать мотыгой
     под жарким солнцем. Человек в очках
     листать в кофейне будет с грустью Маркса.
     И ящерица на валуне, задрав
     головку в небо, будет наблюдать

     полет космического аппарата.

             1975

--------
Осенний крик ястреба

     Северозападный ветер его поднимает над
     сизой, лиловой, пунцовой, алой
     долиной Коннектикута. Он уже
     не видит лакомый променад
     курицы по двору обветшалой
     фермы, суслика на меже.

     На воздушном потоке распластанный, одинок,
     все, что он видит -- гряду покатых
     холмов и серебро реки,
     вьющейся точно живой клинок,
     сталь в зазубринах перекатов,
     схожие с бисером городки

     Новой Англии. Упавшие до нуля
     термометры -- словно лары в нише;
     стынут, обуздывая пожар
     листьев, шпили церквей. Но для
     ястреба, это не церкви. Выше
     лучших помыслов прихожан,

     он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
     с прижатою к животу плюсною
     -- когти в кулак, точно пальцы рук --
     чуя каждым пером поддув
     снизу, сверкая в ответ глазною
     ягодою, держа на Юг,

     к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
     буков, прячущих в мощной пене
     травы, чьи лезвия остры,
     гнездо, разбитую скорлупу
     в алую крапинку, запах, тени
     брата или сестры.

     Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
     бьющееся с частотою дрожи,
     точно ножницами сечет,
     собственным движимое теплом,
     осеннюю синеву, ее же
     увеличивая за счет

     еле видного глазу коричневого пятна,
     точки, скользящей поверх вершины
     ели; за счет пустоты в лице
     ребенка, замершего у окна,
     пары, вышедшей из машины,
     женщины на крыльце.

     Но восходящий поток его поднимает вверх
     выше и выше. В подбрюшных перьях
     щиплет холодом. Глядя вниз,
     он видит, что горизонт померк,
     он видит как бы тринадцать первых
     штатов, он видит: из

     труб поднимается дым. Но как раз число
     труб подсказывает одинокой
     птице, как поднялась она.
     Эк куда меня занесло!
     Он чувствует смешанную с тревогой
     гордость. Перевернувшись на

     крыло, он падает вниз. Но упругий слой
     воздуха его возвращает в небо,
     в бесцветную ледяную гладь.
     В желтом зрачке возникает злой
     блеск. То есть, помесь гнева
     с ужасом. Он опять

     низвергается. Но как стенка -- мяч,
     как падение грешника -- снова в веру,
     его выталкивает назад.
     Его, который еще горяч!
     В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
     В астрономически объективный ад

     птиц, где отсутствует кислород,
     где вместо проса -- крупа далеких
     звезд. Что для двуногих высь,
     то для пернатых наоборот.
     Не мозжечком, но в мешочках легких
     он догадывается: не спастись.

     И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
     клюва, похожий на визг эриний,
     вырывается и летит вовне
     механический, нестерпимый звук,
     звук стали, впившейся в алюминий;
     механический, ибо не

     предназначенный ни для чьих ушей:
     людских, срывающейся с березы
     белки, тявкающей лисы,
     маленьких полевых мышей;
     так отливаться не могут слезы
     никому. Только псы

     задирают морды. Пронзительный, резкий крик
     страшней, кошмарнее ре-диеза
     алмаза, режущего стекло,
     пересекает небо. И мир на миг
     как бы вздрагивает от пореза.
     Ибо там, наверху, тепло

     обжигает пространство, как здесь, внизу,
     обжигает черной оградой руку
     без перчатки. Мы, восклицая "вон,
     там!" видим вверху слезу
     ястреба, плюс паутину, звуку
     присущую, мелких волн,

     разбегающихся по небосводу, где
     нет эха, где пахнет апофеозом
     звука, особенно в октябре.
     И в кружеве этом, сродни звезде,
     сверкая, скованная морозом,
     инеем, в серебре,

     опушившем перья, птица плывет в зенит,
     в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
     перл, сверкающую деталь.
     Мы слышим: что-то вверху звенит,
     как разбивающаяся посуда,
     как фамильный хрусталь,

     чьи осколки, однако, не ранят, но
     тают в ладони. И на мгновенье
     вновь различаешь кружки, глазки,
     веер, радужное пятно,
     многоточия, скобки, звенья,
     колоски, волоски --

     бывший привольный узор пера,
     карту, ставшую горстью юрких
     хлопьев, летящих на склон холма.
     И, ловя их пальцами, детвора
     выбегает на улицу в пестрых куртках
     и кричит по-английски "Зима, зима!"

             1975

--------
Декабрь во Флоренции

          "Этот, уходя, не оглянулся..."
           Анна Ахматова

        I

     Двери вдыхают воздух и выдыхают пар; но
     ты не вернешься сюда, где, разбившись попарно,
     населенье гуляет над обмелевшим Арно,
     напоминая новых четвероногих. Двери
     хлопают, на мостовую выходят звери.
     Что-то вправду от леса имеется в атмосфере
     этого города. Это -- красивый город,
     где в известном возрасте просто отводишь взор от
     человека и поднимаешь ворот.

        II

     Глаз, мигая, заглатывает, погружаясь в сырые
     сумерки, как таблетки от памяти, фонари; и
     твой подъезд в двух минутах от Синьории
     намекает глухо, спустя века, на
     причину изгнанья: вблизи вулкана
     невозможно жить, не показывая кулака; но
     и нельзя разжать его, умирая,
     потому что смерть -- это всегда вторая
     Флоренция с архитектурой Рая.

        III

     В полдень кошки заглядывают под скамейки, проверяя, черны ли
     тени. На Старом Мосту -- теперь его починили --
     где бюстует на фоне синих холмов Челлини,
     бойко торгуют всяческой бранзулеткой;
     волны перебирают ветку, журча за веткой.
     И золотые пряди склоняющейся за редкой
     вещью красавицы, роющейся меж коробок
     под несытыми взглядами молодых торговок,
     кажутся следом ангела в державе черноголовых.

        IV

     Человек превращается в шорох пера на бумаге, в кольцо
     петли, клинышки букв и, потому что скользко,
     в запятые и точки. Только подумать, сколько
     раз, обнаружив "м" в заурядном слове,
     перо спотыкалось и выводило брови!
     То есть, чернила честнее крови,
     и лицо в потемках, словами наружу -- благо
     так куда быстрей просыхает влага --
     смеется, как скомканная бумага.

        V

     Набережные напоминают оцепеневший поезд.
     Дома стоят на земле, видимы лишь по пояс.
     Тело в плаще, ныряя в сырую полость
     рта подворотни, по ломаным, обветшалым
     плоским зубам поднимается мелким шагом
     к воспаленному нЈбу с его шершавым
     неизменным "16"; пугающий безголосьем,
     звонок порождает в итоге скрипучее "просим, просим":
     в прихожей вас обступают две старые цифры "8".

        VI

     В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки
     привыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке;
     ощущая нехватку в терцинах, в клетке
     дряхлый щегол выводит свои коленца.
     Солнечный луч, разбившийся о дворец, о
     купол собора, в котором лежит Лоренцо,
     проникает сквозь штору и согревает вены
     грязного мрамора, кадку с цветком вербены;
     и щегол разливается в центре проволочной Равенны.

        VII

     Выдыхая пары, вдыхая воздух, двери
     хлопают во Флоренции. Одну ли, две ли
     проживаешь жизни, смотря по вере,
     вечером в первой осознаешь: неправда,
     что любовь движет звезды (Луну -- подавно),
     ибо она делит все вещи на два --
     даже деньги во сне. Даже, в часы досуга,
     мысли о смерти. Если бы звезды Юга
     двигались ею, то -- в стороны друг от друга.

        VIII

     Каменное гнездо оглашаемо громким визгом
     тормозов; мостовую пересекаешь с риском
     быть за{п/к}леванным насмерть. В декабрьском низком
     небе громада яйца, снесенного Брунеллески,
     вызывает слезу в зрачке, наторевшем в блеске
     куполов. Полицейский на перекрестке
     машет руками, как буква "ж", ни вниз, ни
     вверх; репродукторы лают о дороговизне.
     О, неизбежность "ы" в правописаньи "жизни"!

        IX

     Есть города, в которые нет возврата.
     Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То
     есть, в них не проникнешь ни за какое злато.
     Там всегда протекает река под шестью мостами.
     Там есть места, где припадал устами
     тоже к устам и пером к листам. И
     там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
     там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
     на языке человека, который убыл.

             1976

--------
* * *

           Михаилу Барышникову

     Классический балет есть замок красоты,
     чьи нежные жильцы от прозы дней суровой
     пиликающей ямой оркестровой
     отделены. И задраны мосты.

     В имперский мягкий плюш мы втискиваем зад,
     и, крылышкуя скорописью ляжек,
     красавица, с которою не ляжешь,
     одним прыжком выпархивает в сад.

     Мы видим силы зла в коричневом трико,
     и ангела добра в невыразимой пачке.
     И в силах пробудить от элизийской спячки
     овация Чайковского и Ко.

     Классический балет! Искусство лучших дней!
     Когда шипел ваш грог, и целовали в обе,
     и мчались лихачи, и пелось бобэоби,
     и ежели был враг, то он был -- маршал Ней.

     В зрачках городовых желтели купола.
     В каких рождались, в тех и умирали гнездах.
     И если что-нибудь взлетало в воздух,
     то был не мост, а Павлова была.

     Как славно ввечеру, вдали Всея Руси,
     Барышникова зреть. Талант его не стерся!
     Усилие ноги и судорога торса
     с вращением вкруг собственной оси

     рождают тот полет, которого душа
     как в девках заждалась, готовая озлиться!
     А что насчет того, где выйдет приземлиться, --
     земля везде тверда; рекомендую США.

             1976

--------
Новый Жюль Верн

           Л. и Н. Лифшиц

        I

     Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна.
     Корвет разрезает волны профилем Франца Листа.
     Поскрипывают канаты. Голая обезьяна
     с криком выскакивает из кабины натуралиста.

     Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то,
     только бутылки в баре хорошо переносят качку.
     Ветер относит в сторону окончание анекдота,
     и капитан бросается с кулаками на мачту.

     Порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы Брамса.
     Штурман играет циркулем, задумавшись над прямою
     линией курса. И в подзорной трубе пространство
     впереди быстро смешивается с оставшимся за кормою.

        II

     Пассажир отличается от матроса
     шорохом шелкового белья,
     условиями питания и жилья,
     повтореньем какого-нибудь бессмысленного вопроса.

     Матрос отличается от лейтенанта
     отсутствием эполет,
     количеством лент,
     нервами, перекрученными на манер каната.

     Лейтенант отличается от капитана
     нашивками, выраженьем глаз,
     фотокарточкой Бланш или Франсуаз,
     чтением "Критики чистого разума", Мопассана и "Капитала".

     Капитан отличается от Адмиралтейства
     одинокими мыслями о себе,
     отвращением к синеве,
     воспоминаньем о длинном уик-энде, проведенном в именьи тестя.

     И только корабль не отличается от корабля.
     Переваливаясь на волнах, корабль
     выглядит одновременно как дерево и журавль,
     из-под ног у которых ушла земля.

        III

        Разговор в кают-компании

     "Конечно, эрцгерцог монстр! но как следует разобраться
     -- нельзя не признать за ним некоторых заслуг..."
     "Рабы обсуждают господ. Господа обсуждают рабство.
     Какой-то порочный круг!" "Нет, спасательный круг!"

     "Восхитительный херес!" "Я всю ночь не могла уснуть.
     Это жуткое солнце: я сожгла себе плечи".
     "...а если открылась течь? я читал, что бывают течи.
     Представьте себе, что открылась течь, и мы стали тонуть!

     Вам случалось тонуть, лейтенант?" "Никогда. Но акула меня кусала".
     "Да?  любопытно...  Но,  представьте,  что  --  течь...  И  представьте
себе..."
     "Что ж, может, это заставит подняться на палубу даму в 12-б".
     "Кто она?" "Это дочь генерал-губернатора, плывущая в Кюрасао".

        IV

        Разговоры на палубе

     "Я, профессор, тоже в молодости мечтал
     открыть какой-нибудь остров, зверушку или бациллу".
     "И что же вам помешало?" "Наука мне не под силу.
     И потом -- тити-мити". "Простите?" "Э-э... презренный металл".

     "Человек, он есть кто?! Он -- вообще -- комар!"
     "А скажите, месье, в России у вас, что' -- тоже есть резина?"
     "Вольдемар, перестаньте! Вы кусаетесь, Вольдемар!
     Не забывайте, что я..." "Простите меня, кузина".

     "Слышишь, кореш?" "Чего?" "Чего это там вдали?"
     "Где?" "Да справа по борту". "Не вижу". "Вон там". "Ах, это...
     Вроде бы кит. Завернуть не найдется?" "Не-а, одна газета...
     Но оно увеличивается! Смотри!... Оно увели..."

        V

     Море гораздо разнообразнее суши.
     Интереснее, чем что-либо.
     Изнутри, как и снаружи. Рыба
     интереснее груши.

     На земле существуют четыре стены и крыша.
     Мы боимся волка или медведя.
     Медведя, однако, меньше и зовем его "Миша".
     А если хватит воображенья -- "Федя".

     Ничего подобного не происходит в море.
     Кита в его первозданном, диком
     виде не трогает имя Бори.
     Лучше звать его Диком.

     Море полно сюрпризов, некоторые неприятны.
     Многим из них не отыскать причины;
     ни свалить на Луну, перечисляя пятна,
     ни на злую волю женщины или мужчины.

     Кровь у жителей моря холодней, чем у нас; их жуткий
     вид леденит нашу кровь даже в рыбной лавке.
     Если б Дарвин туда нырнул, мы б не знали "закона джунглей"
     либо -- внесли бы в оный свои поправки.

        VI

     "Капитан, в этих местах затонул "Черный принц"
     при невыясненных обстоятельствах". "Штурман Бенц!
     ступайте в свою каюту и хорошенько проспитесь".
     "В этих местах затонул также русский "Витязь".
     "Штурман Бенц! Вы думаете, что я
     шучу?" "При невыясненных обстоя..."

     Неукоснительно надвигается корвет.
     За кормою -- Европа, Азия, Африка, Старый и Новый свет.
     Каждый парус выглядит в профиль, как знак вопроса.
     И пространство хранит ответ.

        VII

     "Ирина!" "Я слушаю". "Взгляни-ка сюда, Ирина".
     "Я же сплю". "Все равно. Посмотри-ка, что это там?" "Да где?"
     "В иллюминаторе". "Это... это, по-моему, субмарина".
     "Но оно извивается!" "Ну и что из того? В воде
     все извивается". "Ирина!" "Куда ты тащишь меня?! Я раздета!"
     "Да ты только взгляни!" "О боже, не напирай!
     Ну, гляжу. Извивается... но ведь это... Это...
     Это гигантский спрут!.. И он лезет к нам! Николай!.."

        VIII

     Море внешне безжизненно, но оно
     полно чудовищной жизни, которую не дано
     постичь, пока не пойдешь на дно.

     Что подтверждается сетью, тралом.
     Либо -- пляской волн, отражающих как бы в вялом
     зеркале творящееся под одеялом.

     Находясь на поверхности, человек может быстро плыть.
     Под водою, однако, он умеряет прыть.
     Внезапно он хочет пить.

     Там, под водой, с пересохшей глоткой,
     жизнь представляется вдруг короткой.
     Под водой человек может быть лишь подводной лодкой.

     Изо рта вырываются пузыри.
     В глазах возникает эквивалент зари.
     В ушах раздается бесстрастный голос, считающий: раз, два, три.

        IX

     "Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского осьминога.
     Чудо, что письменные принадлежности и твоя фотокарточка уцелели.
     Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко:
     рядом два дикаря, и оба играют на укалеле.
     Главное, что темно. Когда напрягаю зрение,
     различаю какие-то арки и своды. Сильно звенит в ушах.
     Постараюсь исследовать систему пищеваренья.
     Это -- единственный путь к свободе. Целую. Твой верный Жак".

     "Вероятно, так было в утробе... Но спасибо и за осьминога.
     Ибо мог бы просто пойти на дно, либо -- попасть к акуле.
     Все еще в поисках. Дикари, увы, не подмога:
     о чем я их не спрошу, слышу странное "хули-хули".
     Вокруг бесконечные, скользкие, вьющиеся туннели.
     Какая-то загадочная, переплетающаяся система.
     Вероятно, я брежу, но вчера на панели
     мне попался некто, назвавшийся капитаном Немо".

     "Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я
     пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога.
     Как протест против общества. Раньше была семья,
     но жена и т. д. И ему ничего иного
     не осталось. Говорит, что мир потонул во зле.
     Осьминог (сокращенно -- Ося) карает жесткосердье
     и гордыню, воцарившиеся на Земле.
     Обещал, что если останусь, то обрету бессмертье".

     "Вторник. Ужинали у Немо. Было вино, икра
     (с "Принца" и "Витязя"). Дикари подавали, скаля
     зубы. Обсуждали начатую вчера
     тему бессмертья, "Мысли" Паскаля, последнюю вещь в "Ля Скала".
     Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон -- осьминог.
     Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенца.
     Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок..."

     (Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтенанта Бенца).

        X

     Когда корабль не приходит в определенный порт
     ни в назначенный срок, ни позже,
     Директор Компании произносит: "Черт!",
     Адмиралтейство: "Боже".

     Оба неправы. Но откуда им знать о том,
     что приключилось. Ведь не допросишь чайку,
     ни акулу с ее набитым ртом,
     не направишь овчарку

     по' следу. И какие вообще следы
     в океане? Все это сущий
     бред. Еще одно торжество воды
     в состязании с сушей.

     В океане все происходит вдруг.
     Но потом еще долго волна теребит скитальцев:
     доски, обломки мачты и спасательный круг;
     всЈ -- без отпечатка пальцев.

     И потом наступает осень, за ней -- зима.
     Сильно дует сирокко. Лучшего адвоката
     молчаливые волны могут свести с ума
     красотою заката.

     И становится ясно, что нечего вопрошать
     ни посредством горла, ни с помощью радиозонда
     синюю рябь, продолжающую улучшать
     линию горизонта.

     Что-то мелькает в газетах, толкующих так и сяк
     факты, которых, собственно, кот наплакал.
     Женщина в чем-то коричневом хватается за косяк
     и оседает на пол.

     Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод.
     Вдалеке на волне покачивается какой-то
     безымянный предмет. И колокол глухо бьет
     в помещении Ллойда.

             1976

     * Датировано 1977 в TU. -- С. В.


    


Источник: http://www.lib.ru/BRODSKIJ/brodsky_poetry.txt



В начало

    Ранее          

Далее


Деград

Карта сайта: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15.