Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)Коллекция фотографий Иосифа Бродского
Замечательный снимок. Иосиф Бродский. На стороне Кавафиса
Константинос Кавафис родился в Александрии (Египет) в 1863 году и умер
там же семьдесят лет спустя от рака горла. Бессобытийность его жизни
обрадовала бы наиболее придирчивого из "новых критиков" *(1). Кавафис был
девятым ребенком в зажиточной купеческой семье, благосостояние которой стало
быстро ухудшаться после смерти отца. Девяти лет от роду будущий поэт был
отправлен в Англию, где у фирмы "Кавафис и сыновья" имелись отделения, и
вернулся в Александрию шестнадцатилетним. Он воспитывался в греческой
православной вере. Некоторое время посещал Гермес Лицеум, коммерческое
училище в Александрии, но, по слухам, больше увлекался античной классикой и
историей, чем искусством коммерции. Впрочем, возможно, это всего лишь клише,
типичное для биографии любого поэта.
В 1882 году, когда Кавафису было девятнадцать, в Александрии произошли
антиевропейские беспорядки, вызвавшие крупное (по крайней мере, в масштабах
прошлого века) кровопролитие; англичане откликнулись бомбардировкой города с
моря. Но поскольку Кавафис незадолго до того уехал с матерью в
Константинополь, он упустил случай присутствовать при единственном
историческом событии, имевшем место в Александрии на протяжении его жизни.
Три года, прожитые им в Константинополе, -- значительные для его
формирования годы. Именно в Константинополе исторический дневник, который он
вел несколько лет, был прекращен -- на записи "Александр...". Вероятно,
здесь он приобрел также свой первый гомосексуальный опыт. Двадцати восьми
лет Кавафис впервые поступил на службу -- временную -- мелким чиновником в
департамент орошения министерства общественных работ. Временная служба
оказалась довольно-таки постоянной: он пребывал на ней еще тридцать лет,
время от времени подрабатывая маклерством на александрийской бирже.
Кавафис знал древнегреческий и новогреческий, латынь, арабский и
французский языки; он читал Данте по-итальянски, а свои первые стихи написал
по-английски. Но если какие-либо литературные влияния и имели место (Эдмунд
Коли в рецензируемой книге отмечает некоторое влияние английских
романтиков), их следует отнести к той стадии поэтического развития Кавафиса,
которую сам поэт исключил из своего "канонического свода" (по определению Э.
Кели). В дальнейшем обращение Кавафиса с тем, что в эллинистические времена
было известно как "мимиямбы" (или просто "мимы") *(2), и его понимание жанра
эпитафий столь своеобразно, что Коли вполне прав, предостерегая нас от
блужданий по Палатинской антологии *(3) в поисках источников.
Бессобытийность жизни Кавафиса была такова, что он ни разу не издал
книжки своих стихов. Он жил в Александрии, писал стихи (изредка печатал их
на feuilles volantes *(4), брошюрками или листовками, крайне ограниченным
тиражом), толковал в кафе с местными или заезжими литераторами, играл в
карты, играл на скачках, посещал гомосексуальные бордели и иногда
наведывался в церковь.
Каждый поэт теряет в переводе, и Кавафис не исключение. Исключительно
то, что он также и приобретает. Он приобретает не только потому, что он
весьма дидактичный поэт, но еще и потому, что уже с 1909--1910 годов он
начал освобождать свои стихи от всякого поэтического обихода -- богатой
образности, сравнений, метрического блеска и рифм. Это -- экономия зрелости,
и Кавафис прибегает к намеренно "бедным" средствам, к использованию слов в
их первичных значениях, чтобы еще усилить эту экономию. Так, например, он
называет изумруды "зелеными", а тела описывает как "молодые и красивые". Эта
техника пришла, когда Кавафис понял, что язык не является инструментом
познания, но инструментом присвоения, что человек, этот природный буржуа,
использует язык так же, как одежду или жилье. Кажется, что поэзия --
единственное оружие для победы над языком его же, языка, средствами.
Обращение Кавафиса к "бедным" определениям создает неожиданный эффект:
возникает некая ментальная тавтология, которая раскрепощает воображение
читателя, в то время как более разработанные образы и сравнения пленяли бы
воображение или бы ограничивали его уже ими достигнутым. Исходя из этого,
перевод Кавафиса --практически следующий логический шаг в направлении, в
котором развивался поэт, -- шаг, который и сам поэт пожелал бы сделать.
Но, возможно, ему это было не нужно: уже само по себе то, как он
использовал метафору, было достаточно для него, чтобы остановиться там, где
он остановился, или даже раньше. Кавафис сделал очень простую вещь. Метафора
обычно образуется из двух составных частей: из объекта описания
("содержания", как называет это И.А.Ричарде) и объекта, к которому первый
привязан путем воображения или просто грамматики ("носитель" *(5) ). Связи,
которые обычно содержатся во второй части, дают писателю возможность
совершенно неограниченного развития. Это и есть механизм стихотворения.
Почти с самого начала своей поэтической карьеры Кавафис концентрируется
непосредственно на "носителе"; развивая и разрабатывая впоследствии его
подразумеваемую зависимость от первой части метафоры, но не озабоченный
возвращением к ней как к самоочевидной. "Носителем" была Александрия,
"содержанием" -- жизнь.
"Александрия Кавафиса" имеет подзаголовком "Исследование мифа в
развитии" *(6). Хотя выражение "миф в развитии" было изобретено Георгием
Сеферисом, "исследование метафоры в развитии" подошло бы не хуже. Миф -- по
существу принадлежность доэллинистического периода, и похоже, что слово
"миф" выбрано неудачно, особенно если вспомнить собственное отношение
Кавафиса к всевозможным избитым подходам к теме Греции: мифо- и
герое-производство, националистический зуд и т. д. -- свойственные столь
многим художникам слова, как соотечественникам Кавафиса, так и иноземцам.
Александрия Кавафиса - это не вполне графство Йокнапатофа, не
Тильбюри-таун или Спун-ривер *(7). Это прежде всего запущенный, безрадостный
мир, на той стадии упадка, когда чувство горечи ослабляется привычностью
разложения. В некотором отношении открытие Суэцкого канала в 1869 году
сделало больше для уничтожения блеска Александрии, чем римское владычество,
внедрение христианства и арабское вторжение, вместе взятые: судоходство,
основа александрийской экономики, почти полностью передвинулось в Порт-Саид.
Что могло восприниматься Кавафисом как отдаленное эхо того момента, когда --
восемнадцать веков назад -- последние корабли Клеопатры ушли тем же курсом
после разгрома при Акциуме.
Он называл себя историческим поэтом, и книга Кели, в свою очередь, до
некоторой степени археологическое предприятие. Но мы должны при этом иметь в
виду, что слово "история" равно приложимо как к национальным судьбам, так и
к частным обстоятельствам. В обоих случаях оно означает память, запись,
интерпретацию. "Александрия Кавафиса" -- своего рода обратная археология,
потому что Кели имеет дело с напластованиями воображаемого города; он
продвигается с величайшей осторожностью, зная, что эти слои вполне могут
быть перемешаны. Кели различает отчетливо по крайней мере пять из них:
буквальный город, метафорический город, чувственный город, мифическую
Александрию и мир эллинизма. Наконец, он составляет таблицу, определяющую, к
какой категории относится каждое стихотворение. Эта книга столь же
замечательный путеводитель по вымышленной Александрии, как книга Э. М.
Фостера по Александрии реальной. (Фостер посвятил свою книгу Кавафису и был
первым, кто познакомил английского читателя с Кавафисом.)
Открытия Кели полезны, так же как его метод; если мы не согласны с
некоторыми из его выводов, то лишь потому, что само явление было и есть
обширнее, чем подразумева ется этими открытиями. Понимание этого масштаба
заключено, однако, в прекрасной работе Кели как переводчика. Если он чего-то
не договаривает в книге, то главным образом потому, что он уже сделал это в
переводе. Одно из основных свойств исторических сочинений, особенно по
античной истории, -- неизбежная стилистическая двусмысленность, выражающаяся
либо в избыточности противоречивых сведений, либо в определенно
противоречивой оценке этих сведений. Уже Геродот и Фукидид, не говоря про
Тацита, звучат порой как современные парадоксалисты. Другими словами,
двусмысленность неизбежно сопутствует стремлению к объективности, к которой
-- со времен романтиков -- стремится каждый более или менее серьезный поэт.
Мы уже знаем, что Кавафис шел по этому пути чисто стилистически; мы знаем
также его страсть к истории.
На пороге столетия Кавафис достиг этого объективного, хотя и
соответственно двусмысленного, бесстрастного звучания, в котором ему
предстояло работать следующие тридцать лет. Чувство истории -- точней, его
читательские вкусы -- подчинили его себе и обеспечили маской. Человек есть
продукт чтения; поэт -- тем более. Кавафис в этом смысле -- греческая,
римская и византийская (в особенности Пселл) библиотека. В частности, он --
собрание документов и подписей, относящихся к греко-римскому периоду,
охватывающему последние три века до н. э. и первые четыре после. Именно
бесстрастные каденции первых и формальный пафос вторых несут ответственность
за возникновение его поэтики -- за эту помесь архива и эпитафии. Этот тип
дикции, независимо от того, применяется ли он в "исторических"
стихотворениях или в стихотворениях сугубо лирического характера, создает
странный эффект подлинности, избавляя авторские прозрения и агонию от
многословности, накладывая на них отпечаток сдержанности. Стандартные
поэтические условности и сентиментальные клише под пером Кавафиса
приобретают характер маски и оказываются столь же насыщенными, сколько и его
"бедные" эпитеты.
Всегда неприятно очерчивать границы, когда имеешь дело с поэтом, но
археология Кели того требует. Кели знакомит нас с Кавафисом приблизительно в
то время, когда поэт обрел свой голос и свою тему. Тогда Кавафису было уже
за сорок, и он составил себе определенное мнение о многом, в том числе о
реальном городе Александрия, в котором он решил остаться. Кели весьма
убедителен относительно трудности для Кавафиса такого решения. За
исключением шести-семи не связанных между собой стихотворений, "реальный"
город не появляется непосредственно в канонических 220 стихотворениях
Кавафиса. Первыми выступают "метафорический" и мифический города. Это только
доказывает точку зрения Кели, так как утопическая мысль, даже если, как в
случае Кавафиса, обращается к прошлому, обычно подразумевает непереносимость
настоящего. Чем запущенней и заброшенной место, тем сильнее желание его
оживить. Что удерживает нас от утверждения, что решение Кавафиса остаться в
Александрии было, так сказать, типично греческим (повиновение Року, сюда его
поместившему; повиновение Паркам), это собственное Кавафиса отвращение к
мифологизированию; а со стороны читателя, возможно, также понимание, что
всякий выбор есть по существу бегство от свободы.
Другое допустимое объяснение решению Кавафиса остаться состоит в том,
что не так уж он нравился сам себе, чтобы полагать себя заслуживающим
лучшего. Какими бы ни были причины, его вымышленная Александрия существует
столь же живо, как и реальный город. Искусство есть альтернативная форма
существования, хотя ударение здесь на "существовании", так как творческий
процесс не есть ни бегство от реальности, ни сублимация ее. Во всяком
случае, для Кавафиса он не был сублимацией, и его трактовка "чувственного
города" в целом -- прямое тому доказательство.
Кавафис был гомосексуалистом, и свобода, с которой он трактовал эту
тему, была передовой не только по понятиям того времени, как полагает Кели,
но и по современным. Чрезвычайно мало или совсем ничего не дает соотнесение
его взглядов с традиционными восточно-средиземноморскими нравами: слишком
велика разница между эллинистическим миром и реальным обществом, в котором
жил поэт. Если моральный климат реального города предполагал технику
камуфляжа, то воспоминания о птолемеевом величии должны были вызывать своего
рода хвастливое преувеличение. Ни та, ни другая стратегия не была приемлема
для Кавафиса, потому что он был, прежде всего, поэтом созерцания и потому
что оба подхода более или менее несовместимы с чувством любви как таковым.
Девяносто процентов лучшей лирики написано postcoitum, как и в случае
Кавафиса. Каков бы ни был сюжет его стихов, они всегда написаны
ретроспективно. Гомосексуальность как таковая побуждает к самоанализу
сильнее, чем гетеросексуальность. Я думаю, что "гомо" концепция греха куда
более разработана, чем "нормальная" *(8) концепция: "нормальные" люди
обеспечены, по крайней мере, возможностью мгновенного искупления посредством
брака или других социально приемлемых форм постоянства. Гомосексуальная же
психология, как и психология любого меньшинства, сильна своей
нюансированностью и доводит личную уязвимость до такой степени, что
происходит ментальный поворот на 180 градусов, в результате которого оборона
может перейти в нападение. В некотором роде гомосексуальность есть норма
чувственного максимализма, который впитывает и поглощает умственные и
эмоциональные способности личности с такой полнотой, что "прочувствованная
мысль", старый товарищ Т. С. Элиота, перестает быть абстракцией.
Гомосексуальная идея жизни в конечном счете, вероятно, более многогранна,
чем гетеросексуальная. Идея эта, рассуждая теоретически, дает идеальный
повод для писания стихов, хотя в случае Кавафиса этот повод есть не более
чем предлог.
То, что засчитывается в искусстве, это не сексуальные склонности,
конечно, но то, что из них создано. Только поверхностный или пристрастный
критик зачислит стихи Кавафиса в попросту "гомосексуальные" или сведет дело
к его "гедонистическим пристрастиям". Любовные стихи Кавафиса написаны в том
же духе, что и его исторические стихотворения. Ретроспективная природа
автора такова, что зачастую возникает даже ощущение, что "удовольствия" --
одно из наиболее часто употребляемых Кавафисом слов при воспоминании о
сексуальных контактах -- были "бедными", почти в том же смысле, как реальная
Александрия, согласно Кели, была бедным остатком чего-то грандиозного.
Главный герой этих лирических стихов -- чаще всего одинокий, стареющий
человек, презирающий свой собственный облик, обезображенный тем же самым
Временем, которое изменило и столь многое другое, что было основным в его
существовании.
Единственное имеющееся в распоряжении человека средство, чтобы
справляться с временем, есть память; именно его исключительная,
чувственно-историческая память создает своеобразие Кавафиса. Механика любви
как таковая предполагает существование своего рода моста между чувственным и
духовным -- предположение, доводящее порою до обожествления любви, ибо идея
запредельной жизни присутствует не только в наших совокуплениях, но и в
наших разлуках. Как ни парадоксально, в том, что касается этой эллинской
"особой любви", стихи Кавафиса, в которых лишь en passant *(9) затрагиваются
традиционные уныние и тоска, являются попытками (или, вернее, сознательными
неудачами) воскресить тени некогда любимых. Или -- их фотографиями.
Критики Кавафиса пытаются одомашнить его мировоззрение, принимая
безнадежность за беспристрастность, а понимание бессмысленности всего сущего
-- за иронию. Любовные стихи Кавафиса следует назвать не "трагичными", но
ужасающими: ибо в трагедии речь идет о fait accompli *(10), в то время как
ужас есть продукт воображения (безразлично, куда направленного: в будущее
или в прошлое). Чувство утраты у него куда острее, чем чувство обретения,
просто-напросто потому, что опыт разлуки несравненно длительнее, чем
пребывания вместе. Едва ли не кажется, что Кавафис был более чувственным на
бумаге, чем в реальности, где чувство вины и запретности являются уже
сильными сдерживающими обстоятельствами. Такие стихи, как "Прежде, чем время
их изменило" или "Спрятанное", выворачивают наизнанку формулу Сузан Сонтаг
"жизнь -- это кино; смерть -- фотография". Говоря иначе, гедонистические
пристрастия Кавафиса, если таковые имелись, определялись его чувством
истории, потому что история, среди всего прочего, предполагает
необратимость. И наоборот, если бы исторические стихи Кавафиса не были
пронизаны гедонизмом, они превратились бы в простые анекдоты.
Один из лучших примеров того, как действует эта двойная техника,
стихотворение о пятнадцатилетнем Кесарионе, сыне Клеопатры, номинально
последнем царе из династии Птолемеев, который был казнен римлянами в
"покоренной Александрии" по приказу императора Октавиана. Как-то вечером,
наткнувшись на имя Кесариона в какой-то исторической книжке, автор пускается
в фантазии об этом подростке и "свободно вылепливает" его в своем сознании с
"такой подробностью", что в конце стихотворения, когда Кесарион обречен на
смерть, мы воспринимаем его казнь почти как изнасилование. И тогда слова
"покоренная Александрия" приобретают доподлинное качество: мучительное
сознание личной потери.
Не столько сочетая, сколько приравнивая чувственность к истории,
Кавафис рассказывает своим читателям (и себе) классическую греческую повесть
о мироправящем Эросе. В устах Кавафиса это звучит особенно убедительно более
всего потому, что его стихи насыщены упадком эллинистического мира, -- то
есть тем, что он как индивидуум представляет собой в миниатюре -- или в
зеркале. Словно бы от неспособности быть точным миниатюристом, Кавафис
строит крупномасштабную модель Александрии и прилежащего эллинистического
мира. Это -- фреска, и если она выглядит фрагментарной, то отчасти потому,
что отражает своего создателя; главным же образом потому, что
эллинистический мир в своем надире был фрагментарен и политически, и
культурно. Он начал крошиться после смерти Александра Великого, и войны,
беспорядки и тому подобное раздирали его на части в течение столетий,
подобно тому как противоречия раздирают на части личное сознание.
Единственной силой, скреплявшей эти пестрые космополитические лоскутья, был
magna linua Grecae; то же мог сказать Кавафис и о собственной жизни.
Наверное, самый раскрепощенный голос, который слышится в поэзии Кавафиса, --
это та глубокая увлеченность, с которой он перечисляет прелести
эллинистического образа жизни: Гедонизм, Искусство, Философию софистов и
"особенно наш великий греческий язык".
Не римское завоевание положило конец миру эллинизма, но тот день, когда
самый Рим впал в христианство. Взаимоотношения между языческим и
христианским мирами -- единственная тема, недостаточно освещенная в книге
Кели. Это, впрочем, понятно: сама по себе эта тема заслуживает отдельной
книги. Свести Кавафиса к гомосексуалисту, у которого нелады с христианством,
было бы непростительным упрощением. Ибо не уютнее чувствовал он себя и с
язычеством. Он был достаточно трезв, чтобы сознавать, что пришел в этот мир
со смесью того и другого в крови и что в мире, в который он пришел, то и
другое смешано. Неловко он чувствовал себя не по причине того или другого, а
по причине того [и] другого, так что дело было не в раздвоенности. По всей,
по крайней мере, видимости он был христианин: всегда носил крест, посещал
церковь в страстную пятницу и перед концом соборовался. Вероятно, и в
глубине души он был христианином, но самая язвительная его ирония была
направлена против одного из основных христианских пороков -- благочестивой
нетерпимости. Однако для нас, его читателей, важнее всего, конечно, не
принадлежность Кавафиса к той или иной церкви, но то, каким образом он
обращался со смешением двух религий; и подход Кавафиса не был ни
христианским, ни языческим.
В конце дохристианской эры (хотя вообще-то люди, буде они осведомлены о
пришествии мессии или о надвигающейся катастрофе, прибегают, ведя счет
времени, к вычитанию) Александрия была доподлинным базаром вер и идеологий,
включая иудаизм, местные коптские культы, неоплатонизм и, конечно же,
свежепоступившее христианство. Политеизм и монотеизм были обычными
предметами обсуждения в этом городе, являвшемся местонахождением первой в
истории цивилизации настоящей академии -- Музейон. Разумеется,
противопоставляя одну веру другой, мы наверняка вырываем их из их контекста,
а контекст был именно тем, что интересовало александрийцев до того дня,
когда им было сказано, что пришло время выбрать что-нибудь одно. Это им не
понравилось; не нравится это и Кавафису. Когда Кавафис употребляет слова
"язычество" или "христианство", мы должны вслед за ним иметь в виду, что это
были простые условности, общие знаменатели, тогда как смысл цивилизации
сводится именно к числителю.
В своих исторических стихах Кавафис пользуется тем, что Кели называет
"общественными" метафорами, то есть метафорами, основанными на политическом
символизме (например, в стихотворениях "Дарий" и "Ожидая варваров"); и это
вторая причина, почему Кавафис едва ли не выигрывает от перевода. Политика
сама по себе есть как бы метаязык, ментальная униформа, и, в отличие от
большинства современных поэтов, Кавафису на редкость хорошо удается ее
расстегивать. В "каноне" семь стихотворений о Юлиане Отступнике -- не так уж
мало, учитывая краткость Юлианова правления (три года). Должна была быть
причина, почему Кавафис так интересовался Юлианом, и объяснение Кели не
выглядит убедительным. Юлиан был воспитан как христианин, но, получив трон,
попытался восстановить язычество в качестве государственной религии. Хотя
самое идея государственной религии выдает христианскую закваску Юлиана,
действовал он методами качественно иными. Юлиан не преследовал христиан, не
пытался обращать их. Он просто лишил христианство государственной поддержки
и посылал своих мудрецов на публичные диспуты с христианскими
священнослужителями.
Священники часто проигрывали эти устные поединки, отчасти из-за того,
что обычно бывали хуже подготовлены к дебатам, чем их оппоненты, поскольку
исходили попросту из того, что их христианская догма лучше. Во всяком
случае, Юлиан был терпим к тому, что он называл "галилеанизм", чью Троицу он
рассматривал как отсталую смесь греческого политеизма с иудейским
монотеизмом. Единственное из содеянного Юлианом, что могло бы расцениваться
как преследование, это требование возвратить некоторые языческие храмы,
захваченные христианами при предшественниках Юлиана, и запрет
прозелитствовать в школах. "Порочащим наших богов не должно позволять учить
юношей и интерпретировать произведения Гомера, Гесиода, Демосфена, Фукидида
и Геродота, этим богам поклонявшихся. Пусть в своих собственных галилейских
церквах они интерпретируют Матфея и Луку".
Не имея еще своей собственной литературы и в целом имея не слишком
много того, что можно было бы противопоставить аргументам Юлиана, христиане
нападали на самое его терпимость, с которой он относился к ним, именуя его
Иродом, пугалом плотоядным, архилжецом, который с хитростию диавольскою не
преследует их открыто, чтобы одурачивать простаков. Кем бы ни был, в конце
концов, на самом деле Юлиан, Кавафису, по всей видимости, интересно
отношение этого римского императора к проблеме. Похоже, что Кавафис видел в
Юлиане человека, который пытался сохранить обе метафизические возможности,
не выбирая, но создавая связи между ними, чтобы выявить лучшее в обеих. Это,
конечно, рациональный подход к духовным вопросам, но помимо всего прочего
Юлиан был политиком. Его попытка была героической, если учитывать и объем
проблемы, и возможные последствия. Рискуя быть обвиненным в идеализации,
хочется назвать Юлиана великой душой, одержимой пониманием того, что ни
язычество, ни христианство не достаточны сами по себе, взятые по
отдельности: ни то, ни другое не может удовлетворить полностью духовные
потребности человека. Всегда есть нечто мучительное в остатке, всегда
чувство некоего частичного вакуума, порождающее, в лучшем случае, чувство
греха. На деле духовное беспокойство человека не удовлетворяется ни одной
философией, и нет ни одной доктрины, о которой -- не навлекая на себя
проклятий -- можно сказать, что она совмещает и то и другое, за исключением
разве что стоицизма или экзистенциализма (последний можно рассматривать как
тот же стоицизм, но под опекой христианства).
Чувственный и, отсюда, духовный экстремист не может удовлетвориться
таким решением, но он может уступить ему. Существенно в такой уступке,
однако, не чему, а что он уступает. Понимание, что он не выбирал между
язычеством и христианством, но раскачивался между ними, подобно маятнику,
значительно расширяет рамки поэзии Кавафиса. Рано или поздно, впрочем,
маятник постигает поставленные ему пределы. Не способный вырваться из них,
маятник, тем не менее, ловит некоторые отблески внешнего мира, осознавая
свою подчиненность и то, что направления его колебаний заданы извне и что
они управляются Временем, в движении которого он участвует, но которого не
определяет.
Отсюда та нота неисцелимой скуки, которая делает голос Кавафиса с его
гедонистически-стоическим тремоло таким захватывающим. Еще более
захватывающим он становится, когда мы осознаем, что мы на стороне этого
человека, что мы узнаем его ситуацию, даже если это только в стихотворении о
приспособлении язычника к благочестивому христианскому режиму. Я имею в виду
стихотворение "Если действительно мертв" об Аполлонии Тианском, языческом
пророке, который жил всего лет на тридцать позже Христа, был знаменит
чудесами, исцелениями, не был нигде похоронен и, в отличие от Христа, умел
писать.
* Авторизованный перевод с английского А. Лосева
* Эссе "On Cavafy's Side" опубликовано в журнале "The New York Review of
Books" (February 1977), в русском переводе Алексея Лосева -- в парижском
журнале "Эхо" (1978, N 2).
Примечания переводчика
1. Американские "новые критики" (1930-е гг.), подобно русским
формалистам, отрицали значение биографических данных для анализа творчества
писателя.
2. Мимиямбы -- "реалистический", с элементами сатиры жанр
эллинистической поэзии.
3. Палатинская антология -- огромный, свыше 4000 стихов, но практически
единственный источник греческой поэзии на протяжении средних веков,
Ренессанса и вплоть до XVIII века. Все стихи Палатинской антологии были
эпиграммами (в эллинистическом смысле).
4. Отдельные листки, листы из блокнота (франц.).
5. Как ни странно, у наших теоретиков не выработана терминология для
теории метафоры. Иногда (например, Ю. Левин) употребляется "прямой" перевод
английских "tenor" и "vehicle" -- "стержень" и "носитель". В. Раскин
предлагает вместо неуклюжего "стержня" старое доброе "содержание ".
6. Cavafy's Alexandria: Study of a Myth in Progress, by Edmund Keeley.
Harvard University Press, 196 pp.
7. Йокнапатофа -- название округа у Фолкнера: Тильбюри-таун -- название
городка в штате Мэн у американского поэта Робинсона (Edwin Arlington
Robinson, 1869--1935); Спун-ривер -- название городка, где жили обитатели
кладбища, о которых говорит Edgar Lee Masters (1869--1950) в Spoon River
Anthology (1915).
8. Другая трудность для переводчика: в современном русском языке нет
стилистически нейтральных разговорных синонимов громоздким
"гомосексуальный", "гетеросексуальный"; имеющиеся словечки принадлежат
жаргонам и имеют пежоративный характер, в отличие от общеупотребительных в
современном американском "gay-- straight" (ср. неразработанность
терминологии для теории метафоры).
9. Мимоходом, между прочим ([франц.]).
10. "Свершившийся факт" -- юридический термин ([франц.]).
Деград |
