Специальные ежемесячные бизнес-журналы для руководителей крупных предприятий России и СНГ О фирме Журналы Подписка и реклама Интервью Содержание сайта Обратная связь

Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)

Коллекция фотографий Иосифа Бродского

В поэтическом и прозаическом наследии Иосифа Бродского одно из первых мест по частоте употребления занимает слово голос. Помимо голоса как такового и однокоренных с ним слов в текстах фигурируют: голова, лицо, облик, рот; слух, глухота, молчание, немота, безмолвие, тишина; слово, глагол, речь, разговор, звук, крик, отклик, эхо; шум, гул, вой, хрип; звон, музыка, оркестр, хор, песня, певец, соло, названия музыкальных инструментов; Бог, ангел, имена поэтов, писателей, литературных и мифологических персонажей, поэт, душа, время, судьба; звери, животные; стих, телефон, телеграф и т.д. Таким образом, голос как мотив, как идея встречается чаще, чем слово голос, являющееся лишь одним из способов ввести этот образ в текст.

Уже в ранних произведениях Бродского голос приобретает силу и направление:

А в строках "Сумев отгородиться от людей, //я от себя хочу отгородиться" ("Сумев отгородиться...") прежде всего очевиден отказ от хора в процессе становления личности и отказ от себя в творческом процессе. Позднее, голос, с присущей ему скоростью звука, устремляется в пространство надобщества, перешагивает через его горизонт и движется в направлении надтекста, над-символа, над-знака, преодолевает законы тяготения и летит к Слову, рождающему бытие.

Биография поэта, художника по отношению к его голосу всегда в арьергарде, ибо биография - это опыт, а голос - пророчество, предсказание, предвосхищение: "Голос //представляет собою борьбу глагола с //ненаставшим временем." ("В Англии"). Слова, стремящиеся участвовать в событиях текстов, обладают большей реальностью, чем жизнь поэта. Они образуют некий поэтический корабль, как "средство перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы." Управление таким кораблем предполагает определенный нравственный и культурный уровень и не допускает использования "автопилота" или "дистанционного управления". Отсюда понимание Бродским литературного произведения не как монолога, но как крайне частного диалога между поэтом и читателем:

Отсюда отношение к языку не как к материалу, инструменту, но как к диктатору, по отношению к которому поэт является "средством языка к продолжению своего существования".

Исходя из этих соображений, использование биографического ключа в дешифровке голоса как одного из основных образов поэтической реальности Бродского представляется нецелесообразным.

Значение слова голос в творчестве Иосифа Бродского, на первый взгляд, вполне отвечает предложенной Е. Эткиндом лестнице контекстов: общесловарное, условно-словарное, авторское, постигаемое из цикла и из отдельного стихотворения. Но новое значение не есть цель поэта, поэтому лексико-семантический анализ не даст полной картины в интерпретации голоса. С помощью этого слова, интуитивно или сознательно, Бродский создает поэтико-философский вариант эстетической картины мира, который базируется на всем общечеловеческом, общекультурном потенциале. Его творчество - это погружение в многомерный историкоязыковой континуум, где диахронические и синхронические образы и события проецируются друг на друга и воспринимаются как реальность. Голос, таким образом, овладевает временем и оказывается вне пространства, его тембр и интонация остаются за скобками, он перестает быть прошлым, настоящим или будущим, но становится постоянным, непрерывным, вездесущим: "Талант - игла, и только голос - нить". ("Мои слова, я думаю, умрут...") Голос замыкается на себе, обнаруживает свое самостоятельное бытие, становится равным языку: Голос //старается удержать слова, взвизгнув в пределах смысла".

Иерархически поэтикоязыковую модель мира Бродского, в основе которого голосу отводится одно из первых мест, можно представить следующим образом:

1. Слово-символ.

2. Слово-образ.

3. Слово-знак.

4. Слово-в-себе.

В овладении словом-символом Бродский немыслим без "вживания" в поэтический мир А. Ахматовой, для которой слово - сгусток реальных ассоциаций, концентрация культурно-исторических пластов, единство современности и истории. "Ахматова, верная классическим принципам эстетики, видит в слове его общеязыковые черты и, в то же время, конкретные эмоциональные факты, с которыми оно связано".

Думается, к формуле слова-образа Бродский пришел не без влияния О. Мандельштама, который еще в 20-х годах указывал на то, что самое удобное и в научном смысле правильное - рассматривать слово как образ, то есть словесное представление. Этим путем устраняется вопрос о форме и содержании, буде фонетика - форма, все остальное - содержание. Устраняется и вопрос о том, что первичнее - значимость слова или его звучащая природа?".

Третья ступень - обращение Иосифа Бродского к феномену слова-знака, которое обусловлено осознанием символа и образа как празнаков, осознанием их взаимоотношений на уровне языка, иными словами, постижением свобод и запретов, хаоса и гармонии, законов и допущений, аналогичных связи слов в предложении или морфем и звуков в слове:

Поэтом-знаком для Бродского стала М. Цветаева. Ее голос-знак построен на антиномии язык-речь, где единицами слова-знака выступают звук и смысл. Тесная связь этих компонентов в одновременности их непроницаемости и непрестанной взаимопереходности. Отсюда фонетическая мотивированность и звуковая, даже интонационная, тембровая самодостаточность. Бродский неоднократно замечал, что поэзия Цветаевой - поэзия голоса, поэзия над-текста, а в эссе "О Марине Цветаевой" раскрыл суть этих слов: "Таково было свойство ее голоса, что речь почти всегда начинается с того конца октавы, в верхнем регистре, на его пределе, после которого мыслимы только спуск или в лучшем случае плато. Однако настолько трагичен был тембр ее голоса, что он обеспечивал ощущение подъема, при любой длительности звучания". (Новый мир. - 1991. - №12. - С. 153). Таким образом, голос-знак Брод-ского, берущий свое начало в творчестве М. Цветаевой, - это одновременное восприятие голоса и лица говорящего (лирического героя, авторского "я", читателя, поэта-предшественника и т.п.):

А поэзия знаков - интонация, приданная голосу читателя, внимающего и осознающего череду переменчивых и несокрушимых смыслов, запавших, благодаря поэту, ему в душу.

Слова "язык" и "время" для Бродского - слова-векселя и определяются им как непрерывное становление, как сонаправленность, как чувство жизни. Формулу постижения времени и бессмертия Бродский находит в способности, а точнее в возможности, слышать и слушать время, воспринимать диктат языка, то есть в голосе:

Таким образом замкнутость слова на себя - это его внепространственная, голосовая и звуковая определенность и самодостаточность, управляемая временем языка и языком времени. ("Сколько глаза ни колешь //тьмой - расчетом благим //повторимо всего лишь //слово: словом другим"). Но в этой замкнутости, говоря словами Хайдеггера, нет "эгоистического солипсизма", "своекорыстного, беспамятного отражения". Замкнутость в себе - есть момент отвлечения, отречения от самого себя, обуславливающий звучание человеческой речи, звучание времени и требуемых им событий.

Сегодня, 28 января - День памяти Иосифа Бродского, поэта, с которым окончился “классический” период русской поэзии и трагическая история русской словесности 20 века. Лауреат “Премии гения” престижнейшего фонда Маккартура, лауреат Национальной книжной премии США, Лауреат Нобелевской премии за 1987 год - вот далеко не полный перечень званий, которых был удостоен Бродский. К сожалению, все эти события случились, после того, как он вынужденно оставил родину.
За рубежом, в Америке вышли все его книги стихов и эссе. Ленинград был местом рождения Бродского и становления его как поэта, а также местом травли его. В этом городе он прожил большую часть жизни. Коношский район Архангельской области, деревня Норенская с марта 1964 года по октябрь 1965-го были местом ссылки Бродского. Поводом к моей поездке в Коношу стал именно День памяти поэта. А причиной. Их несколько. Во-первых, интерес к личности и творчеству Иосифа Бродского и желание увидеть места, связанные с его именем, услышать людей, знавших его. Во-вторых, оказалось, что в Коношском районе хранят память о поэте. А в третьих. причиной стала фраза Иосифа Александровича из интервью, посвященному его ссылке: ".Это был, как я сейчас вспоминаю, один из лучших периодов в моей жизни. Бывали и не хуже, но лучше - пожалуй, не было". Первым местом, где я побывала в Коноше, стала районная библиотека. Я приехала как раз в тот день, когда решался вопрос. о присвоении библиотеке почетного имени Бродского. Инициатором этого начинания стала директор муниципальной библиотечной системы Коношского района Надежда Петровна Мамонова. Прежде, чем принять решение об этом, Надежда Петровна посоветовалась с ведущей сотрудницей Российской государственной национальной библиотеки Славой Григорьевной Матлиной. Ответ ее обрадовал. "Я переговорила с людьми, которые когда-то были близки И.А. Бродскому. . писала Слава Григорьевна. - Вдова Глеба Семенова (он в начале 50-х был руководителем объединения, где начинал И. Бродский и его друзья) сказала мне, что Иосиф был бы рад, узнав, что библиотекари, а вовсе не чиновники присвоили его имя своей библиотеке. Зовут эту женщину, хорошо известную в Питере, Елена Кумпан. Среди ее друзей редактор журнала "Звезда" Яков Гордин, директор музея Ахматовой в Фонтанном доме Нина Попова и другие. Считайте, что Вы получили благословение на то, чтобы присвоить имя Бродского своей библиотеке.”
-У нас есть факт, - рассказывает Надежда Петровна Мамонова, - Иосиф Бродский, поэт с мировым именем был читателем нашей библиотеки. Мы работаем по продвижению территории через его имя, по созданию имиджа библиотеки, авторитета ее. Нужно, чтоб работа соответствовала тому, чье имя мы хотим.
-Уровень должен быть…
-Уровень, да. Я думаю, что это новый стимул для роста. Библиотека становится узнаваемой, она через это имя начинает быть интересной для сообщества, причем не только местного, но и области, страны. Может быть, Бродский и состоялся как поэт в какой-то мере благодаря периоду, когда был у нас в ссылке. Здесь в Коноше у него тоже наладились хорошие контакты с людьми, поэтому он писал о Норенской, о Коноше.
В библиотеке особое место занимают материалы о жизни Бродского во время ссылки. По иронии судьбы именно в это время стихи Бродского впервые были опубликованы. В районной газете "Призыв". Вот одно из двух стихотворений.
Тракторы просыпаются с петухами,
Петухи просыпаются с тракторами,
Вместе с двигателями и лемехами,
Тишину раскалывая топорами,
И в тумане утреннем по колено
Рокоча, выстраиваются вдоль фронта.
Тишина разваливается, как полено,
По обе стороны горизонта.
Затопляются печи. Дым вьется прямо.
Птицы склоняются над птенцами.
Лес, как гигантская пилорама,
Облака раскраивает зубцами.
И всходит солнце, и смотрит слепо,
И лучами сонные избы косит.
И тракторы возносятся, как птицы, в небо
И плугами к солнцу поля возносят.
Это рабочее утро. Утро Народа!
Трудовое утро с улыбкой древней.
Как в великую реку, глядит на людей Природа
И встает, отражаясь, от сна с деревней.
-Дни памяти Бродского по инициативе библиотеки проводятся уже три года, - продолжает рассказ Надежда Петровна. . У нас проходят дискуссии на тему: “Коноша и Бродский”. С их помощью мы надеемся убедить местное сообщество в том, что это имя выведет наш район на новые интересные дела. В школах идут открытые уроки, мы сотрудничаем с отделом образования. Интерес есть и чем дальше, тем он больше. От каждодневной работы библиотеки тоже зависит многое.
-Культура у нас обычно "на задворках", но в данном случае именно инициатива от культуры может, как сейчас говорят, помочь "раскрутить" район…
-Да, возможны самые неожиданные и интересные связи, возможен приток духовных, интеллектуальных ресурсов, но, наверное, возможен приток и каких-то инвестиций.
-Я думаю,решение вопроса о присвоение библиотеке имени Бродского, несомненно, привлечет внимание достойных людей.
-Третьего марта этого года у нас состоится представительное мероприятие. Мы ведем переговоры с Михаилом Исаевичем Мильчиком, который близко знал Бродского, снимал его. Он собирается прислать нам 40 фоторабот, среди них снимки, сделанные самим Бродским, и снимки поэта, сделанные в Норинской другими. Выставку мы разместим в библиотеке, приедут, наверное, и представители фонда Дмитрия Лихачева. Это будет совместная акция районного комитета по культуре и областной библиотеки имени Добролюбова. После нас фотовыставка будет экспонироваться в Добролюбовке.
Я зашла в отдел гуманитарной литературы, где работают Елена Николаевна Седунова и Ольга Анатольевна Сидорова, и спросила, часто ли посетители выбирают книги Иосифа Бродского.
-Это бывает, в основном, весной, ближе к дню рождения поэта. -- рассказали мне библиотекари. - По большей части в изданиях этих нужда у учащихся, поскольку сейчас творческое наследие Бродского включено в школьную программу. А читать начали, по крайней мере, книгу Людмилы Штерн "Бродский: Ося, Иосиф, Joseph" после Дней памяти 2003 года прочли многие.
-А вы пытаетесь заинтересовать людей этим именем?
-Конечно, пытаемся, предлагаем книги. Особенно читателям, которые увлекаются интеллектуальной литературой. Но стихи сейчас не очень-то пользуется спросом.
.На следующий день мы с Надеждой Петровной Мамоновой приехали в Норенскую. Остановились у дома, на котором установлена мемориальная доска, посвященная Бродскому. К сожалению, людей, знавших его, осталось немного. Одна из них - 79-летняя Мария Ивановна Жданова. С 1946 по 1975 год она работала в своей деревне начальником почты. Иосиф Александрович получал много корреспонденции, и женщине не раз довелось с ним общаться.
-Мария Ивановна, расскажите о том времени. Каким человеком вы запомнили Иосифа Бродского?
-Ну, человек Иосиф был культурный, вежливый. Мне хорошо запомнился один случай. Он еще даже и не бывал у меня на почте, а на его имя вдруг пришли бандероли. Я и принесла ему эти пакеты. Он уже жил у Константина Борисовича и Афанасии Михайловны Пестеревых. Вот бабушка Марфа, мать Константина Борисовича говорит: "Машенька, тут он, гость наш, живет, заходи, не закрыто." Не помню, сколько мы с ней проговорили, но Иосиф так и не пришел. Ну, я все оставила на столе. На следующий день он приходит на почту и говорит: "Мария Ивановна, вы мне больше писем не носите, я буду их сам забирать." С тех пор и ходил ко мне на почту. Что-то отправить, что-то получить. Приходил и с друзьями. К нему, бывало, приезжали из Питера, из Москвы. Родители его здесь, в Норенской бывали, подруга Марина (Басманова примечание автора) приезжала.
-А что вы еще помните об Иосифе Александровиче?
-Вот еще как-то было. Он пришел на почту, а я за барьером сижу, свое дело делаю. А он стоит и смотрит в окно. Нет теперь той почты, здание сгорело, оно было через дорогу от нашего дома. Смотрит он и вдруг сказал: "Ничего, придет то время, когда заговорят обо мне." А я отвечаю, дай-то Бог, мол, чтобы если говорили, так хорошее. Не думала, что так с ним получится. А когда уехал он, все письма писал хозяйке, Афанасии Михайловне. Она принесет письмо и скажет: "Мария Ивановна, вам от Иосифа привет".
-А как люди относились к нему?
-Народ относился уважительно. Он здоровался со всеми, фотографировал многих. Как-то пришел на почту и не сказал: "Я хочу вас сфотографировать возле вашего дома. И всю вашу семью хочу запечатлеть. Пришел, снял. Потом меня еще спросили, чья инициатива была. Он мне не сказал, надо деньги платить или нет, я и не предложила.
-Ему это, наверное, надо было для себя, на память
-Память-то он хорошую оставил. Семья у меня была большая, дети росли. Второго сына Иосиф Александрович на рябине сфотографировал. Люсю, дочку отдельно заснял. Потом как-то у школы снимал класс, девочек. Жаль, что у меня нет сейчас этих фотографий - увезли. Дочка моя была там и соседские две девочки. Уж так он хорошо их снял!
-Мария Ивановна, расскажите, пожалуйста, о том, как Иосиф Александрович жил у Пестеревых?
-У Афанасии Михайловны и Константина Борисовича детей не было, поэтому они относились к Иосифу как к родному сыну. Он всегда был обеспечен и молоком, и продуктами. Хозяйка стирала ему, раз в неделю баню топила. Не зря он потом Афанасии Михайловне все письма писал. И в стихах ее упоминал, мол, жива ли? А ее уж в живых-то и не было. Сильно заболела она, увезли ее в Архангельск, а как привезли, она суток не протянула. А Константин Борисович любил выпивать. Однажды такой случай был. Я кончила работу, закрыла отделение, пришла домой. И тут забегает Иосиф, так запыхался, что еле-еле говорит. Мария Ивановна, мол, быстрей, надо позвонить! Я взяла ключи и на почту, а там у меня уже было закрыто на все замки. Открываю - спешу, а он мне: "Быстрей, быстрей!" Связь тогда плохая была, но Бог помог, сразу дозвонилась. Думаю, что он такое срочное хочет сказать? А оказывается, друзья ему привезли какое-то средство от клопов. Квартирку свою он не закрывал, вот Константин Борисович возьми да и зайди. Увидел это средство, подумал - спиртное и выпил! Иосиф пришел, глядит, а хозяин уже по полу катается, и пена изо рта! Вот и побежал ко мне - вызвать скорую помощь. Ну, те быстро приехали, отводились с Константином Борисовичем. Жизнь ему Иосиф спас.
-А чем Иосиф Александрович занимался в совхозе?
-Ему бригадир давал наряд на разные работы. Я не знаю точно, помню только, приходит на почту, а руки все в бинтах. Я спрашиваю: "Иосиф Александрович, это что у вас?" Отвечает: "Я жерди заготовлял сегодня." Рукавиц у него не было! Конечно, руки до кровавых мозолей стер. Вот и забинтовал. Я говорю: "Так чего же вы не взяли рукавиц у хозяйки?" Неприспособленный к жизни был.
Мы уходили от Марии Ивановны, а мне вновь вспомнился фрагмент из интервью с Иосифом Бродским. Вот что он сказал о своей работе в Норенской: "Когда я вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение!..". Я думаю, мы, жители "северного края", что когда-то "укрыл" поэта в лесу, должны быть благодарны этому скачку судьбы поэта, не своего, но и не чужого на Севере. Мы обязательно расскажем на страницах газеты о событиях, связанных с именем Бродского, что пройдут в начале марта.

Лидия Любимова, ИА “ДВИНА-ИНФОРМ”

В.В.Шаповал

ИОСИФ БРОДСКИЙ. ГВОЗДИКА. ОПЫТ КОММЕНТАРИЯ

Свои мнения и вопросы направляйте по адресу:

 

01 В один из дней, в один из этих дней,

02 тем более заметных, что сильней

03 дождь барабанит в стекла и почти

04 звонит в звонок, чтоб в комнату войти,

05 (где стол признает своего в чужом,

06 а чайные стаканы - старшим);

07 то ниже он, то выше этажом

08 по лестничным топочет маршам

09 и снова растекается в стекле;

10 и Альпы громоздятся на столе,

11 и, как орел, парит в ущельях муха; -

12 то в холоде, а то в тепле

13 ты все шатаешься, как тень, и глухо

14 под нос мурлычешь песни, как всегда,

15 и чай остыл; холодная вода

16 под вечер выгонит тебя из комнат

17 на кухню, где скрипящий стул

18 и газовой горелки гул

19 твой слух заполнят,

20 заглушат все чужие голоса,

21 а сам огонь, светясь голубовато,

22 поглотит, ослепив твои глаза,

23 не оставляя пепла - чудеса! -

24 сучки календаря и циферблата.

25 Но, чайник сняв, ты смотришь в потолок,

26 любуясь трещинок системой,

27 не выключая черный стебелек

28 с гудящей и горящей хризантемой.

 

Текст воспроизводится по изданию: Бродский Иосиф Александрович. Форма времени. Стихотворения, эссе, пьесы. В двух томах. - Том 1. Стихотворения. - Минск: Эридан, 1992. - С. 377. Авторская датировка отсутствует (снята?). Текст помещен в раздел Из "Старых английских песен" между стихотворениями "Псковский реестр" 1965 и "Дни бегут надо мной..." 1964 года. Нумерация строк принадлежит комментаторам.

Структура текста. 28 строк стихотворения визуально не разбиты на строфы. Сложная система рифмовки и отказ от заглавных букв в начале стихотворных строк также являются авторским указанием на отсутствие внутреннего формального членения. На этом фоне как смыслонесущая воспринимается разбивка текста на два неравных предложения. Первое представляет собой некоторое рамочное описание обстановки и рутинных действий героя, названного "ты". (Яков Гордин: "Бродский с болезненной щепетильностью относился к ситуации, когда "я" рассказчика заслоняло мир или персонажа: "По мере того как я пишу эти строки, я замечаю, что первое лицо единственного числа высовывает свою безобразную голову с тревожащей частотой" ("Поклониться тени"). Эта "безобразная голова" тревожила его не из-за гипертрофированной скромности, а по причине убежденности в приоритете текста - квинтэссенции языка - по отношению к автору. Писатель - поэт в особенности! - рупор языка и, соответственно, должен знать свое место" (с. 9).) Второе предложение (заключительное четверостишие) фиксирует некоторое состояние героя как поступок, противоречащий ("Но...") рамочному описанию.

Комментарий к заголовку и первому предложению. "Гвоздика" в привязке к 1960-м годам - это официальный цветок революции. "Красная гвоздика - спутница тревог, / Красная гвоздика - наш цветок", песня из пионерских сборников, которую школьники учили наизусть в обязательном порядке. В официальной иконографии Ленин часто изображался с красной гвоздикой в петлице, букет красных гвоздик - обычный элемент оформления праздничных открыток к 7 ноября и 9 мая. В 1970-е происходило снижение этого образа, вызванное потерей доверия к официозу. (В качестве примера такого снижения можно привести анекдот, в котором типичный "челнок" 1970-х, вечно путешествующий между Кавказом и Москвой с двумя чемоданами, плотно набитыми цветочным товаром, пресекает попытку угона самолета за рубеж, а потом вытирает окровавленный кинжал со словами: "В Турцию захотел, а у меня гваздыка гыбнет".) Да и за неимением выбора гвоздики дарились по всем поводам.

Бродский: "Биография писателя - в покрое его языка. Помню, например, что в возрасте лет десяти или одиннадцати мне пришло в голову, что изречение Маркса "Бытие определяет сознание" верно лишь до тех пор, пока сознание не овладело искусством отчуждения; далее сознание живет самостоятельно и может как регулировать, так и игнорировать существование" (эссе "Меньше единицы", с. 69 - Здесь и далее, если не оговорено иное, страницы даны по изданию. Бродский И. Поклониться тени: Эссе. - СПб.: Азбука, 2000). В сущности, "Гвоздика" представляет собой образчик интеллектуального сопротивления: в цветке газовой горелки вместо навязываемой гвоздики разглядеть хризантему - это и есть урок искусства отчуждения себя от быта, бытия и Системы. Но современному читателю этот текст интересен еще и исторически, как слепок быта коммуналки 1960-х.

Представляется вероятным, что (1) "В один из дней, в один из этих дней" герой не знает куда деть себя именно в связи с праздником. Этот день и без дождя был бы (2) "заметным" (24) "сучком календаря". Но лишний повод осмыслить "заметность" этого дня навязана дождем, вынуждающим сидеть дома, хотя (Бродский:) "Все было под рукой: Летний сад, Эрмитаж, Марсово поле" (эссе "Полторы комнаты", с. 51): (3-4) "дождь барабанит в стекла и почти / звонит в звонок, чтоб в комнату войти". Бродский: "Из трех высоких сводчатых окон нам ничего не было видно, кроме школы напротив; но центральное окно одновременно служило дверью балкона" (эссе "Полторы комнаты", с. 25). На этой двери не могло быть звонка, но дождь создает такой акустический эффект. Напомним молодым читателям, что мелодии дверных и телефонных звонков в то время были еще абсолютно стандартны и бедны.

(5) "стол признает своего в чужом", эта аллюзия к сцене узнавания тайно возвратившегося Одиссея собакой одухотворяет стол. ("Одушевленный мир не мой кумир. / Недвижимость - она ничем не хуже. / Особенно, когда она похожа / На движимость" ("О, как мне мил кольцеобразный дым!" // Бродский И.А. Форма времени. Стихотворения, эссе, пьесы. В двух томах. - Том 1. Стихотворения. - Минск: Эридан, 1992. - С. 392)). Бродский: "Странным образом наша мебель оказалась под стать обличью и внутреннему виду здания"; "Здание было громадным тортом в так называемом мавританском стиле, столь характерном для северной Европы начала века. Законченное в 1903 году, в год рождения моего отца, оно стало архитектурной сенсацией Санкт-Петербурга того времени, и Ахматова однажды рассказала мне, как она с родителями ездила в пролетке смотреть на это чудо. / В западном его крыле, что обращено к одной из самых славных в российской словесности улиц - Литейному проспекту, некогда снимал квартиру Александр Блок. Что до нашей анфилады, то ее занимала чета, чье главенство было ощутимым как на предреволюционной русской литературной сцене, так и позднее в Париже в интеллектуальном климате русской эмиграции двадцатых и тридцатых годов: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. И как раз с балкона наших полутора комнат, изогнувшись гусеницей, Зинка выкрикивала оскорбления революционным матросам. / После революции, в соответствии с политикой "уплотнения" буржуазии, анфиладу поделили на кусочки, по комнате на семью"" (эссе "Полторы комнаты", с. 25, 19-20). Стол был современником весьма населенного минувшего, он мог узнать многих. Не ясно, почему (6) "чайные стаканы [признают чужого] старшим". Эти стаканы - классическая примета советского быта, 14-гранные, толстого стекла с круглым ободком по верху, кажется, по 6 коп. за штуку, они встречали вас в столовых и поездах, дома и в школе, в кафе и кабинетах. Стаканы много моложе стола, а главное - они лишены индивидуальности. Если задеть стол или полку, то в ответ их плотная шеренга (даже пара) издавала подобострастное, визгливое дребезжание. Такова фактуальная и ассоциативная база для понимания строк 5-6.

Строки 5-6, кроме того, имеют прямое, бытовое прочтение: чайник, как чужак, обычно живущий на кухне, приходит и занимает свое место на столе среди стаканов.

С известной долей осторожности можно дополнить строку 6 ("стол признает своего в чужом") следующим комментарием: в комиссионные магазины попадали не только вещи, сдаваемые гражданами, но и дешевый НКВД-шный (как сейчас - таможенный) конфискат. В этом ключе может быть прочитана и фраза "Эта кровать была предметом особой гордости матери, ибо она купила ее очень дешево в 1935 году, до того, как они с отцом поженились, присмотрев ее и подобранный к ней в пару туалетный столик с трельяжем во второразрядной мебельной лавке" (эссе "Полторы комнаты", с. 40). Кто-то уходил, а кому-то повезло остаться и ждать своего часа среди чужих вещей, хозяин которых мог вернуться только как "тень".

Дождь то усиливает свои попытки ворваться в дом: (7-8) "то ниже он, то выше этажом / по лестничным топочет маршам", то ослабляет их: (9) "и снова растекается в стекле". Эта привычка прислушиваться к шагам на лестнице ("Идут арестовывать?") столько раз описана в контексте 1930-50-х, что нет смысла на ней останавливаться. Можно лишь заметить, что звук шагов ночных патрулей в музыке революции уловил уже Блок (то, что ракурс у него зеркальный, обратный, ничего не меняет эмоционально: ведь и тем и другим страшно): "Революцьонный держите шаг, / Неугомонный не дремлет враг" (Блок А. "Двенадцать").

(10) "и Альпы громоздятся на столе". Бродский: "Летними вечерами три наших высоких окна были открыты, и ветерок с реки пытался обрести образ предмета под тюлевой занавеской" (эссе "Полторы комнаты", с. 50). Кроме этих "Альп", действительных лишь в том случае, если стол стоял под окном в комнате родителей, есть еще предположение. Поскольку "Альпы"-занавески над столом совершенно невероятны для закутка ("полукомнаты") Иосифа: "высокое зашторенное окно точно в полуметре над коричневым, довольно широким диваном без подушек" (там же), то, думается, что "Альпы", которым более пристало громоздиться, - это стеллажи: "Поскольку у соседей с противоположной стороны этой двери стоял рояль, я со своей заслонился от бренчания их дочери стеллажами, которые, опираясь на мой письменный стол, точно подходили под нишу" (там же).

(11) "и, как орел, парит в ущельях муха". Ущелья "Альп" - это все же книжные полки.

(12-14) "то в холоде, а то в тепле / ты все шатаешься, как тень, и глухо / под нос мурлычешь песни, как всегда". Контраст между холодом балкона и теплом комнаты, отмеченный "шатающимся", указывает на то, что упомянутая перед этим муха проснулась в связи с началом отопительного сезона. Следовательно, дело происходит скорее 7 ноября, чем в мае. Какие песни мурлычет герой? Даже если он в оппозиции к господствующей Системе, среди них могла проскользнуть и песня "Красная гвоздика", или подобные. (Что там говорить, эти тексты обладали липкостью рекламных слоганов.) Это тем более вероятно, что герой мурлычет "песни, как всегда". Это просто привычка, а не поступок.

(15-16) "и чай остыл; холодная вода / под вечер выгонит тебя из комнат". День почти прошел. Отчего же герой по имени "ты" с такой неохотой покидает свое "гнездо"? (Ср. концепт 'квартиры-гнезда': Бродский И., эссе "Полторы комнаты", с. 39.) Надо подогреть чайник, но на кухне людно? Если бы это был будний день, на кухне бы днем было пусто. Но герой уже давно и до последнего оттягивает свой выход на кухню. Значит, людно с утра. Следовательно, как мы и предположили выше, дело происходит в праздничный день. Ведь обычно: "Соседи были хорошими соседями и как люди, и оттого, что все без исключения ходили на службу и, таким образом, отсутствовали лучшую часть дня" (эссе "Полторы комнаты", с. 22). И дальше нам уже не обойтись без пояснения к двум специфическим реалиям:

Полторы комнаты: (4) "в комнату войти" и (16) "из комнат". Это "мерцание" категории числа - не оговорка. Бродский: "В полутора комнатах (если вообще по-английски эта мера пространства имеет смысл), где мы жили втроем, был паркетный пол..."; "Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно"; этот status quo воспринимался как дар судьбы ("Помимо излишка в тринадцать квадратных метров, нам неслыханно повезло..."), от которого невозможно отказаться: жильцы не могут "заложить их (арки между половинами комнаты на своей территории) кирпичной кладкой или зашить досками, что было противозаконно, так как привело бы ко владению двумя комнатами вместо полутора, на которые мы по ордеру имели право. Помимо довольно частых проверок, производимых нашим управдомом, соседи, в каких бы милейших отношениях мы с ними ни находились, донесли бы на нас куда следует в ту же секунду". Не так просто объяснить современному молодому читателю, почему такие соседи - хорошие, но учтите, что для тогдашних питерцев (ни ссыльных, ни осужденных, ни колхозников: "Думаю, они считали, что им повезло, хотя никогда ничего такого не говорилось") было абсолютно ясно, что "квартира - это пожизненно, город - пожизненно, страна - пожизненно" (эссе "Полторы комнаты", с. 15, 19, 21, 40, 17, 45). Возможности социальной мобильности были в основном отрицательные, то есть "вниз".

Коммунальная кухня: (16-18) "из комнат / на кухню, где скрипящий стул / и газовой горелки гул / твой слух заполнят". Бродский: "Разумеется, мы все (4 семьи, 11 человек) делили один клозет, одну ванную и одну кухню"; "Какие запахи, ароматы и благоухания плавают в воздухе вокруг стоваттной желтой слезы, висящей на растрепанной косице электрического шнура. Есть нечто племенное в этой тускло освещенной пещере, нечто изначально эволюционное, если угодно; и кастрюли, и сковородки свисают над газовыми плитами, словно желая стать тамтамами" (эссе "Полторы комнаты", с. 22, 23).

Нечто "племенное" и коммунальное было и в том, что жильцы, ориентируясь на пролетарский стандарт бедности, редко где "скидывались" на абажур, коврики, новую мебель для кухни как "всехней" (то есть ничьей) территории. На кухне, где уже царил идеал коммунизма, горела "желтая слеза... на растрепанной косице электрического шнура" (Ср. еще один образ чужого, чуждого пространства у Бродского: "пыльная капля на злом гвозде - / лампочка Ильича / льется на шашки паркета" ("Раньше здесь щебетал щегол..." // Бродский И.А. Форма времени. Стихотворения, эссе, пьесы. В двух томах. - Том 1. Стихотворения. - Минск: Эридан, 1992. - С. 423)), а в "своей" комнате не так: "скатерть - всегда безупречна и хрустела, на абажуре над ней - ни пылинки, паркет был подметен и сиял". Скрипучая мебель - это, по Бродскому, тоже примета "коммунального", нецивилизованного пространства, - Звуки коммуналки оказываются для Бродского особой сферой социального опыта: "При всех неприглядных сторонах этой формы бытия, коммунальная квартира имеет, возможно, также и сторону, их искупающую. Она обнажает самые основы существования: разрушает любые иллюзии относительно человеческой природы. По тому, кто как пернул, ты можешь опознать засевшего в клозете, тебе известно, что у него (у нее) на ужин, а также на завтрак. Ты знаешь звуки, которые они издают в постели, и когда у женщин менструация" (с. 22) - не так в "гнезде": "Кровать была светло-коричневого полированного клена и никогда не скрипела" (эссе "Полторы комнаты", с. 17, 41).

Скрипящий стул и гул горелки (20) "заглушат все чужие голоса". Еще раз вернемся к выводу о том, что описан праздничный день: на кухне людно, и люди не торопятся к себе, общаются, возможно, что-то вспоминают по случаю "--летия" Великого Октября. А в это время герой по имени "ты" ждет, когда вскипит чайник, чтобы побыстрее уйти к себе, у него более сложные отношения с памятью: "Они (родители) почти не рассказывали мне о детстве, о своих семьях, о родителях или дедах. Знаю только, что один из моих дедов (по материнской линии) был торговым агентом компании "Зингер" в прибалтийских провинциях империи (Латвии, Литве, Польше) и что другой (с отцовской стороны) владел типографией в Петербурге. Эта неразговорчивость, не связанная со склерозом, была вызвана необходимостью скрывать классовое происхождение в ту суровую эпоху, дабы уцелеть" (эссе "Полторы комнаты", с. 49). Но гул и блеск пламени вводят его в кратковременный транс (он как бы лишается слуха и зрения):

(21-24) "а сам огонь, светясь голубовато, / поглотит, ослепив твои глаза, / не оставляя пепла - чудеса! - / сучки календаря и циферблата". Герой, отключив на миг слух и зрение, забывает о минувшем, которое (как можно вообразить, тенью прежних владельцев мебели и жилья входило к нему в комнату и по-хозяйски садилось за стол, которое арестными командами топотало по лестницам, а потом) вдруг пошло "без сучка без задоринки", как говорится. Газ горит без пепла, что удивительно. Так же, "не оставляя пепла", показалось герою на миг, сгорели "сучки календаря и циферблата". Человек ощутил не прежнюю, а какую-то новую свободу, свободу от прошлого. Но...

Комментарий ко второму предложению. Это (25) "Но..." надо просто принять. Оно субъективно безгранично и трагично по смыслу. Да, герою показалось, что он все на миг забыл. "Но..." он не забывает снять вскипевший чайник с огня. Единственное, что он себе позволяет, - это посмотреть вверх. "Но..." не в небо, а (25-26) "в потолок, / любуясь трещинок системой". Бродский: "Наш потолок, четырех с лишним метров высотой, был украшен гипсовым, все в том же мавританском стиле орнаментом, который, сочетаясь с трещинами и пятнами протечек от временами лопавшихся наверху труб, превращал его в очень подробную карту некой несуществующей сверхдержавы или архипелага" (эссе "Полторы комнаты", с. 24). (Поэт и сам неоднократно отмечал, что не может понять, откуда у него склонность к рефлексии, ведь общество его всячески защищало от этой болезни. Вот какую особенность он по контрасту отмечал в поведении своих родителях: "Вообще они не слишком прислушивались к себе..."; "Они все принимали как данность: систему, собственное бессилие, нищету, своего непутевого сына"; "Поразительно, что они никогда не скучали. Уставали - да, но не скучали" (с. 17). "Мы, их дети, росли, точнее, растили себя сами, веря в запутанность мира, в значимость оттенков, обертонов, неуловимых тонкостей, в психологические аспекты всего на свете" (с. 48)) Здесь будет весьма кстати напомнить, что с потолком в русском языке связан ряд устойчивых фраз, обозначающих "идеалистические" заскоки: с потолка взято - неизвестно откуда взято, сомнительно; плевать в потолок - бездельничать, тунеядствовать.

Впрочем, нет. Созерцание потолка - не единственный проступок. Автор еще позволяет себе в присутствии многих соседей помедлить с выключением газа. Ведь всё - газ, свет, воду - экономили коммунальными усилиями. Это давало право каждому торопить "товарища" в клозете, ругать за слишком долгий помыв в ванной, следить за пользованием газовой плитой на кухне. В этом контексте (27) "не выключая черный стебелек" звучит как непозволительное расточительство и даже барство, как безусловный повод для скандала и разбирательства со стороны тех, кого герою на миг удалось не слышать и не видеть на кухне.

Но и не это главное. Главная наглость, преступление, да просто полный зашкал в поведении "тунеядца" Иосифа Александровича Бродского состоял в том, что он посмел задуматься, увидеть, узреть, даже просто вообразить на месте кроваво-красной, революционной гвоздики (27-28) "черный стебелек / с гудящей и горящей хризантемой". Вот за это, фигурально выражаясь, ему в 1964 г. и дали 5 лет ссылки с обязательным привлечением к тяжелому физическому труду. Мы бы могли еще долго разбираться в том, почему в Республике Труда (СССР, 1922-91 гг.) труд являлся самым ходовым и эффективным наказанием, но лучше обратимся к сравнению двух цветков, как бы обрамляющих это поэтическое произведение. Энциклопедические словари нам мало что дадут. (Мы даже не можем понять, какое из двух растений раньше распространилось в центральной части России: ГВОЗДИКА, 1) род трав, редко полукустарников, семейства гвоздичных. Около 300 видов, в Евразии и Африке; в СССР св. 100 видов. Многие культивируют как декоративные. Используют в цветниках и для срезки. 2) Пряность из высушенных цветочных бутонов гвоздичного дерева; ХРИЗАНТЕМА, род одно- и многолетних трав и полукустарников семейства сложноцветных. Около 150 видов, в Евразии и Африке: в СССР 70-80 видов. Многочисленные сорта с соцветиями различной формы и окраски используют в декоративном садоводстве. Пригодна для зимней выгонки.) Обыденный опыт дает повод заключить, что гвоздики дешевле и встречаются чаще. Кроме того, не последнюю роль в восприятии гвоздики как цветка обычного, а хризантемы как цветка для избранных, сыграли их названия. Название гвоздика кажется народным, производным от гвоздик. (В действительности же название гвоздика является результатом адаптации в русской речи польского дословного перевода немецкого названия растения Nelke, которое также значит "маленький гвоздик". (Фасмер Макс. Этимологический словарь русского языка. - Т. I. - М.: Прогресс, 1986. - С. 399). Кто видел сушеную гвоздику (приправу), тот сразу поймет, в чем сходство. И здесь язык сыграл с миллионами обычную шутку: то, что кажется своим, оказывается тоже заимствованным, чужестранным.) А хризантема - это греческое название, которое можно перевести как "златоцвет, золотой цветок". Понятно, почему в рамках коммунистической идеологии первое растение ассоциировалось с пролетарским гвоздем ("Гвозди б делать из этих людей, / Не было б в мире крепче гвоздей", Н. Тихонов), а не с мещанской приправой, в то время как второе воспринималось с известной настороженностью.

Мы постарались показать, в каком смысле этот текст является частным образцом интеллектуального сопротивления: в цветке горелки вместо "правильной" гвоздики автор разглядел "индивидуалистическую" хризантему. "Независимость - лучшее качество, лучшее слово на всех языках", - писал Бродский в ссылке. И в дальнейшем многие сюжеты в его творчестве проникнуты "одной подспудной идеей - помочь каждому отдельному человеку осознать возможность независимости. Прежде всего - духовной" (Гордин, с. 10-11).

Вполне возможно, что этот разбор или комментарий кому-то покажется слишком вольным в отдельных деталях. Поэзия - не тригонометрия, здесь всегда есть семантический зазор для разброса пониманий и трактовок. Однако и в поэтическом тексте присутствуют и обнаруживаются сигналы, подтверждающие одно верное направление в понимании. Так, рамочной метаморфозе "гвоздика - хризантема" созвучны парные образы "муха - орел", "*книжные полки - Альпы", "трещинок система (на потолке) - *карта несуществующей сверхдержавы". И такие параллельные конструкции не могут быть случайным совпадением, это части единого авторского замысла, это составляющие авторского мировоззрения.

Помимо и для прояснения главного образа "гвоздика - хризантема" мы обратились к некоторым реалиям быта коммунальной квартиры 1960-х. И здесь нам помогло внимание поэта к собственной биографии и биографии своего времени: "Бродский упорно и последовательно выстраивал свою биографию, четко обозначая ракурсы, для него желательные, в многочисленных интервью, диалогах, автобиографической прозе", как отмечает Яков Гордин (с. 5).

Порой та или иная строка кажется читателю произвольной, даже граничит с ребусом. В этом случае настоящая поэзия должна пользоваться презумцией осмысленности. Если автор сказал именно так, а не иначе, а мы его не понимаем, то это не его, а наша вина-беда. Очень часто поэзия поначалу адресуется ближайшему кругу современников, друзьям. Понятно, что от других читателей что-то останется сокрытым навсегда. Так, пока мы не увидим фотографию дома Бродского, мы можем до бесконечности гадать, как именно и почему (7-8) "то ниже он [дождь], то выше этажом / по лестничным топочет маршам". То ли окна были распахнуты настежь (что маловероятно), то ли лестничные клетки в "мавританском" доме были открытыми и защищены только перилами? Но и в подобных деталях поэт ответственно точен и фотографически зорок. "Обширный и многообразный мир эссеистики Иосифа Бродского - даже в тех случаях, когда он анализирует стихи или прозу, - это прежде всего мир, населенный людьми, мир не абстракций, а судеб, ибо для него любая строка, отмеченная талантом, в не меньшей мере отмечена и автобиографической полнотой" (с. 5). За редким исключением, нам оставалось лишь соположить стихи и прозу нашего великого современника, физически оставшегося в истории прошлого - страшно сказать: двадцатого! - века, но пребывающего с нами во плоти своих художественных текстов.

 

Источник: http://www.philology.ru/marginalia/shapoval-pro.htm

На небе с Моцартом

Сегодня Иосифу Бродскому исполнилось бы 65 лет

Галина Юзефович

Виктор Куллэ - поэт, главный редактор журнала "Старое литературное обозрение", известен как автор самого полного на сегодняшний день комментария к произведениям Бродского и первый в России человек, защитивший диссертацию по его творчеству. Накануне 65-летия поэта Виктор Куллэ размышляет о том совершенно новом, подлинно уникальном значении, которое фигура Иосифа Бродского приобрела за последние годы.

Российская газета | Бродский оказал такое влияние на современную русскую поэзию, да и литературу вообще, что сегодня количество авторов, пишущих "под Бродского" просто не поддается исчислению. Вообще, несмотря на то, что со смерти Иосифа Александровича прошло десять лет, им по-прежнему буквально дышит вся наша сегодняшняя литература. Как вам кажется, такая гегемония одного имени - это нормально?

Виктор Куллэ | Знаете, как сказал когда-то, по-моему, Арагон, Маяковского можно любить, можно не любить, но он лег поперек современной литературы, как бревно, и потому не учитывать его невозможно. И поэтому то обстоятельство, что вся наша сегодняшняя поэзия настояна на Бродском, - это некая данность, обсуждать оправданность которой бессмысленно. Он попросту стал лингвистической реальностью, в которой все мы существуем. Гораздо печальнее, на мой взгляд, то, что сегодня очень многие поэты - особенно молодые, склонны принижать его значение. И, вовсю эксплуатируя его открытия - речь в данном случае идет не о каких-то глубинных вещах, но о чисто формальных приемах, Иосифом придуманных, - они пытаются сделать вид, будто это все их собственное, из воздуха взятое, а Бродского они никогда не читали и в глаза не видели. Впрочем, поэзия - вообще дело ревнивое, и умение воздать учителю должное - очень непростое умение.

РГ | А может, они его и вправду не читали? В конце концов Бродский ведь действительно так плотно слился с нашей литературной традицией, что его влияние уже не всегда можно вычленить...

Куллэ | По отношению к поэту "слился с традицией" - это высочайший из возможных комплиментов. Я очень люблю высказывание поэта Михаила Айзенберга о Всеволоде Некрасове: "Он произвел в нашей поэзии революцию настолько бескровную, что ее никто не заметил". То же самое можно сказать и о Бродском - он действительно радикально трансформировал наши представления о русском стихе, и потому любой, кто сегодня берется писать стихи по-русски, просто-таки обязан переболеть Бродским, как корью. Это чрезвычайно полезно и без этого нельзя идти дальше. Ну а если так никогда из-под Бродского не выберешься, так в его тени и останешься - значит, не за свое дело взялся.

РГ | Для неспециалиста творческая биография Бродского выглядит одной сплошной чередой триумфов...

Куллэ | На мой взгляд, дело тут в первую очередь в том, что Бродский обладал поразительной харизмой. Его начали называть великим поэтом еще тогда, когда он писал стишата не то, чтоб совсем плохие, но вполне заурядные. И он, как Мюнхгаузен, который сам себя за косичку вытащил из болота, сумел сам себя дотянуть до заданного ему наперед уровня. Для меня, например, он последний из великих поэтов ХХ века - во всяком случае, в классическом, цветаевском смысле слова. Его величие - в постоянном стремлении "взять нотой выше", и потому каждое его последующее стихотворение - лучше предыдущего. Большинство даже очень крупных поэтов доходит до определенной точки и на ней фиксируется. С Бродским все не так. Знаете, если бы он до конца жизни писал так, как в 70-е годы, ему бы уже и этого за глаза хватило, но он пошел дальше - и появились "Урания", "Пейзаж с наводнением"...

РГ | Я знаю, вы знакомы с вдовой Иосифа Александровича. Где она сейчас?

Куллэ | Вдова Бродского Мария - итальянка, родом из аристократической семьи, по одной линии она даже потомок Пушкина. Сейчас они вместе с дочерью Нюшей в Милане - долгое время прожили в Нью-Йорке, но вот несколько лет назад Мария решила перебраться поближе к своим корням, к могиле мужа - в Италию.

Когда Бродский умер, нужно было это как-то объяснить его дочери, и ей сказали, что папа теперь на небе. А Нюша сразу уточнила: "На небе с Моцартом?"

Знаете, в каком-то смысле Бродский воплотил в себе идеальную судьбу поэта: двадцать пять лет писал стихи одной женщине (художнице Марине Басмановой. - "РГ"), пережил гонения, изгнание, получил при жизни благословение двух великих поэтов - Анны Ахматовой у нас и Уистена Хью Одена на Западе, а под конец жизни обрел счастье в любви и в браке с совершенно очаровательной женщиной, которая родила ему дочь...

РГ | Когда Бродский умер, его дочь была совсем маленькой. Она, наверное, отца практически не помнит?..

Куллэ | У меня сложилось впечатление, что Нюша - вундеркинд. Во-первых, хотя ей не было трех лет, когда умер Иосиф Александрович, она его прекрасно помнит. Когда меня с ней познакомили, Мария сказала дочери - вот дядя, приехал из России, он будет писать книгу про папу (ребенку трудно объяснить, что такое "комментарий"). "И что вы о нем думаете?" - спрашивает меня Нюша. Ну, я говорю: "По-моему, твой папа был великий человек, великий поэт"... Я замолчал, и тут она добавляет: "И великий папа". Во-вторых, Бродский вырастил дочь совершеннейшей меломанкой - она уже в два года отличала Гайдна от Моцарта. Кстати, когда Иосиф Александрович умер, девочке нужно было это как-то объяснить, и ей сказали, что папа теперь на небе. А Нюша сразу уточнила: "На небе с Моцартом?" Мне Мария потом рассказывала, что после смерти Иосифа Нюша диктовала ей письма на небо к папе. Она ему писала, что она, конечно, понимает - ему оттуда трудно спуститься, но, может, он все же что-нибудь придумает - с дождиком, например, спустится... А если нет, то она, когда вырастет, все равно обязательно найдет способ к нему подняться...

РГ | А внешне Нюша похожа на отца?

Куллэ | Нет, не особенно - скорее на бабушку, мать Иосифа Александровича. Она черненькая, а не рыжая. Вот его сын от Марины Басмановой - Андрей, тот вылитый отец.

РГ | А вы не в курсе, чем он сейчас занимается?

Куллэ | Да более или менее ничем, насколько я знаю. Был художником, потом еще кем-то. Да и про саму Марину как-то мало что известно в последнее время. Говорят, она сильно воцерковилась, стала глубоко православной. Надо сказать, в отличие от многих других друзей и знакомых юности Бродского, она ведет себя, на мой взгляд, на редкость корректно.

РГ | Кстати, давно хотела спросить. Вы заметили, что в последнее время Бродский превратился, по сути дела, в современный аналог Пушкина - в "наше все"? Знакомство, а особенно дружба с Бродским становится своего рода моральной индульгенцией для чего угодно. Например, именно тем, что Бродский называл его своим учителем, оправдывал участие в недавней истории с переводами из Туркменбаши Евгений Рейн...

Куллэ | В идеальном поэте как в неком этическом эталоне нуждается каждая эпоха, а Бродский, как я уже сказал, лучше всех воплощает собой образ идеального поэта. Когда все вокруг были либо советскими, либо антисоветскими, он мог позволить себе быть внесоветским. Он с исключительной красотой и достоинством вынес свою ссылку. Он получил самую главную в мире литературную премию. Ну и в конце концов он просто и в самом деле крупнейший из современных русских поэтов. Именно поэтому вокруг его фигуры столько всего сегодня происходит. Вот, например, Александр Кушнер уже много лет пытается доказать, что, во-первых, Бродский его на самом-то деле любил, а, во-вторых, что сам он, Кушнер, ничем Бродского не хуже, просто удача почему-то поцеловала в темечко не его... Про Дмитрия Бобышева и говорить нечего: на мой взгляд, его книга "Я здесь" - акт беспрецедентной не только литературной, но и чисто человеческой непорядочности, за которую, думаю, ему еще придется расплачиваться своим стихотворческим даром... В этом контексте Рейн, кстати, единственный повел себя прилично. Ему досталась тяжкая и отчасти неловкая роль - что-то вроде Жуковского при Пушкине - но он с ней справился с достоинством, без зависти и скрытой ревности. Что же касается истории с Туркменбаши, то, мне кажется, к самому Рейну эта история имеет минимальное отношение - я понимаю, что он запросто может совершить глупость, но вот на подлость он органически неспособен. Утверждаю это как Женин друг, каковым останусь во всех перипетиях и литературных дрязгах.

РГ | А как, при таком количестве друзей, знакомых и поклонников, вышло, что до сих пор не написано серьезной академической биографии Бродского?

Куллэ | Это его посмертная просьба. Он вслед за своим учителем Оденом утверждал, что биография - это неважно, и очень просил всех своих друзей и просто тех, кому дорого его творчество, не принимать участия в написании его биографии. На мой взгляд, это не вполне правильно, но я лично не могу пойти против его воли до тех пор, пока хотя бы не получу разрешения на это от вдовы Иосифа Александровича Марии. Ко мне, кстати, некоторое время назад приходили из издательства "Молодая гвардия", предлагали написать биографию Бродского, но я отказался. И, насколько я понимаю, все люди, серьезно к Иосифу Александровичу относящиеся, поступили так же. Правда, кто знает - может, не сегодня-завтра найдется какой-нибудь студент, который использует всю доступную уже на сегодняшний день мемуаристику, и наляпает какую-никакую биографию. Но от этого, увы, застраховаться невозможно.

РГ | И все же, возвращаясь к вопросу об уникальности места Бродского в российской культуре, как бы вы определили - чем именно он так уж зацепил всю сегодняшнюю эпоху?

Куллэ | Помимо чисто версификаторских способностей и тому подобных очевидных вещей для поэта необыкновенно важно соответствие творческих задач масштабу личности. Если считать, что лирика - это песня души, то для того, чтобы стать настоящим поэтом, нужно, во-первых, уметь петь, а во-вторых, иметь душу, внутреннее содержание которой было бы достойно песни. И в этом отношении Бродскому нет равных. Да, может, и не будет.

Актер и режиссер Михаил Козаков: «Бродский запрещал мне читать стихи»

Начало лета щедро на даты, памятные любителям поэзии. Сегодня – 65-летие со дня рождения Иосифа Бродского. 30 мая – день памяти Бориса Пастернака. 1 июня исполнилось бы 85 лет Давиду Самойлову. Затем – традиционный Пушкинский праздник. И еще в придачу первое вручение новой Национальной премии «Поэт»... О встречах с Бродским, о судьбе и миссии поэта в России, о своем опыте многолетнего чтения стихов с эстрады народный артист России Михаил КОЗАКОВ рассказал обозревателю «НИ».

– Михаил Михайлович, вы начали со сцены читать Бродского, на свой страх и риск, еще когда он был в стране крамолен. Какова причина стойкого интереса к его стихам не только людей, помнящих 70-е годы, но и совсем юных? Спроси 18-летнего, кто его любимый поэт – и без запинки ответит: «Бродский». Что он им такого сообщает?

– Он дарит собеседнику такую многовариантность существования, что каждый может найти у него все. Любые темы – ничего запретного! – имеют право на обсуждение. У Бродского от того, что считается низким, до Господа Бога – даже не рукой подать, а сделать один вздох. Это и современно, как НЛО, и вечно, как «беззаконная комета». Бродский предугадал ткань, материю нашего времени, где, по его словам, «есть место крикнуть: «Б...ди!», вздохнуть: «О Боже!» Он мужествен – и сентиментален. Оттого, наверное, и каждое Рождество отмечал стихотворением. И любовь, и смерть, и рождение ребенка – для него не просто так.

– Роль поэта в общественной жизни сегодня – в чем она?

– А театр какую роль играет? Литература – не в мягких обложках, а та, что называется серьезной? Нам долго казалось, мы попросту тешили себя иллюзиями вроде самой читающей страны или того, что литература воспитывает, или что красотой мир спасется. Бродский говорил, что настоящих, истинных читателей не больше одного процента. По моим личным наблюдениям, этот один процент никуда не делся. Возможностей выбирать стало больше. Доступа, открытости – несоизмеримо больше. Значит, массовый потребитель «разбежался по интересам», а золотой один процент – на месте. И нужно вспомнить название книги эссе Бродского «Больше чем единица». Тот один процент людей, для кого пишутся стихи, играются спектакли, снимаются фильмы с оглядкой на гениев, как Бродский, – он, я убежден, своим положением и своей ролью не должен внушать тревогу.

– Михаил Михайлович, вы помните, когда в самый первый раз на публике прочли стихи?

– Во время войны, мальчиком. Я был в эвакуации под городом Молотовом, ныне Пермью, и там в летнем детском лагере часто устраивались концерты. Мне было семь или восемь лет. В этом лагере на одном из концертов для своих же товарищей, наших мам и воспитательниц я читал какие-то стихи о войне – помню только слова: «Мессершмитт» кружится... над чьей-то, не помню... головой». Другой мальчик читал «Убей его» Симонова. Мой брат Володя, на десять лет меня старше, ушел на фронт, где погиб за два месяца до Победы. Я сидел в зале, слушал эти стихи – и, знаете, мне так стыдно было, что Володя на войне, бьет врагов, а мы тут, на Урале. Так это тогда действовало... Книгой тех лет были для меня «Английские баллады в переводах Маршака», подаренные мамой. Я выучил всю книгу наизусть и тоже читал вслух – и на детских самодеятельных вечерах, и в госпитале для раненых. Мне так это нравилось! Что я там понимал в свои восемь лет? Ну, «Вересковый мед» – это ребенку понятно: «В котлах его варили / и пили всей семьей / малютки медовары / в пещерах под землей...» Но что я мог понять в «Королеве Ленор», которую с тех пор читаю по сей день? Или в балладе Бернса: «Когда волочиться я начал за нею»? Я не имел представления о смысле слова «волочиться», но читать это было наслаждением. А сразу после войны – любовь к Лермонтову. Наша семья жила в писательской надстройке в доме на канале Грибоедова, и напротив нас была квартира Бориса Михайловича Эйхенбаума, который стал моим наставником. Он мне подарил детгизовское издание Лермонтова со своими комментариями, я жутко увлекся его поэзией, и чувство это не прошло опять-таки по сей день. В общем, все детство я читал стихи как заведенный. Сначала дома, потом в студии художественного слова при ленинградском Дворце пионеров, где со мной занимались тогда Сережа Юрский и Таня Доронина. То есть актерство мое началось и вот уже полвека продолжается только благодаря стихам. Поэзии. В 70-е годы со своими поэтическими программами я объездил весь Союз. И не могу сказать, кому это большую пользу и удовольствие приносило – слушателям или мне самому. Не забуду поездку на Сахалин. Это случилось летом 71-го, когда, уйдя из МХАТа после закрытия спектакля «Медная бабушка», в котором Пушкина гениально сыграл Ролан Быков, я в который раз оказался на распутье. Приглашение поехать с концертами на Сахалин я воспринял как знак свыше. Читал по клубам, общежитиям, детским садам (один малыш, слушая в моем исполнении «Сказку о Золотом петушке», заснул и свалился со стульчика)... В последний день поездки стоял на берегу Татарского пролива. Подошел к самой кромке воды, зачерпнул в горсть и умылся. Вода была соленая. Стало грустно до слез. На память пришло – из Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря». Подошла возившая меня по острову молодая администраторша из Управления культуры по имени Светлана. Скорее себе, чем ей, я начал читать из того же автора: «Холуй трясется, раб хохочет...» Она покачала головой: «Ой, как он!» Потом спросила: «Вы такой всегда или только на Сахалине?» – «Пожалуй, всегда». – «Трудно вам живется на свете, должно быть». – «Нет, почему же, ведь я вижу радость там, где ее не видят другие». – «А вас другие понимают?» – «Друзья понимают». – «У вас их много?». – «Друзей много не бывает». Светлана с облегчением обобщила: «Значит, вы живете узким кругом личных интересов...» Я не стал с ней спорить. Но стихи расширяют этот узкий круг беспредельно. И мне искренне жаль тех, кто умудряется вообще жить без стихов.

– То, о чем вы рассказали, было 35 лет назад. Тогда вечера поэзии проводились в «Лужниках». А сегодня, как Тютчев сказал, «болезный дух врачует песнопенье»?

– Мне – да.

– А тем, кому вы продолжаете читать стихи со сцены?

– Кому-то – да. Понимаете, чтение стихов, не так, как раньше, но все же остается востребованным. Я не беру даже стадионы, но тогда ведь в замкнутой, запертой стране люди искали повсюду, где возможно, говоря

Задолго до того, как стихи нобелевского лауреата стали печататься на родине, их «озвучивал» со сцены, на свой страх и риск, Михаил Козаков.

пафосно, «тайную свободу», о которой сказал Блок в стихах о Пушкинском доме. Людям и деваться некуда было, и слова другие на поэтических вечерах звучали, чем по радио. Когда случился резкий упадок интереса к этим вечерам в конце 80-х, я продолжал читать. И в Израиле, куда попробовал уехать на пять лет, читал и, вернувшись, продолжал. Телевидение в 97-м записало двенадцать передач, где я читал Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Ахматову, Цветаеву, Пастернака, Самойлова... И особая статья – Бродский.

– Вы когда с ним познакомились?

– В самом начале 72-го. А знал стихи с середины 60-х – то, что знали по «самиздату» все: «Ни страны, ни погоста...», «Шествие», «Пилигримы». Читал стенограмму суда, переживал за него. Но познакомиться все как-то не случалось, хотя многие друзья были у нас общие. Наташа Долинина, учительница и писательница, которая храбро себя вела во время процесса, устроила так, что, будучи в Питере, я пришел к ней в гости и она позвала Бродского. Позвонила: «Из Москвы приехал артист Козаков, он мечтает с вами познакомиться». – «А что этому Козакову от меня надо?» – «Он ваш поклонник, много ваших стихов наизусть знает и где только можно читает». Он фыркнул: «В этом есть что-то курсистское». Но пришел.

– В том впечатлении, которое он производил, было какое-то несовпадение с вашим представлением о любимом поэте?

– Я слышал чтение Заболоцкого. Пастернак читал маме и мне, подростку, свой «Август», и я видел в окне переделкинского дома описанный в этих стихах «имбирно-красный лес кладбищенский, горевший, как печатный пряник». Я был свидетелем того, как сразу после войны битком набитый Большой зал филармонии встал, приветствуя Ахматову. Но все мои реакции были как бы предсказуемы – я знал, что передо мной великие поэты. А в случае с Бродским – в тот вечер я испытал потрясение. Во-первых – что он читал. Вещи, только что написанные – и какие, вы думаете? «Сретенье», «Письма римскому другу», «Одиссей – Телемаку», «Холуй трясется, раб хохочет...» и «Рождество. 24 декабря 1971 года». Теперь вообразите картину. Скромная Наташина квартирка, сижу я, сидит Бродский, которого я вижу в первый раз, рыжий, крупный молодой человек... и воет гениальные стихи, сегодня входящие во все хрестоматии русской поэзии ХХ века. И уже тогда было ясно: это классика. То чтение на меня произвело сокрушающее впечатление. Одно дело – тот же Пастернак или Тарковский, с которым я дружил еще с пятидесятого года, – люди совсем другого поколения, другого времени. А здесь – парень младше меня на шесть лет, ничем особым не примечательный, но я своим глазам и ушам не верю. За весь вечер я, по-моему, не произнес ни слова. Не реагировал на все его подколки, понимая, что он гений, а я для него лишь бывший красавчик из «Убийства на улице Данте». Единственное, на что я был способен, – попросить разрешения переписать эти стихи, что моя жена тут же и сделала. Второй раз мы с ним виделись в Москве у меня дома, куда он пришел на Пасху. Привел его наш общий друг, замечательный переводчик Виктор Голышев, Мика. И случился очень резкий и очень важный – для меня, не знаю, как для него – разговор. Опять он читал стихи. В застолье я осмелел и тоже что-то прочел из Пушкина. И тут Иосиф завелся: «А какого черта вы вообще читаете чужие стихи? Стихи должен читать или читатель, про себя, или человек, который их написал». Мика за меня вступился: «Что ты хреновину порешь, чувак нормально читает...» Я Мику перебил: «Нет, я понимаю, что имеет в виду Иосиф. Чтец как бы присваивает чужое: «Я вас люблю, хоть я бешусь...», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» Я! Я! Да не ты любил, не ты бесился и не ты воздвиг памятник... Все правильно. Но моя теория заключается в том, что я читателю, слушателю говорю: «Вы посмотрите, как он это написал!» При этом, конечно, происходит некое внутреннее присвоение. Но главное – все-таки обратить внимание на уникальность личности поэта, живого человека, умеющего говорить на ином, чем все мы, языке». Бродский внимательно выслушал и ответил: «Если вы вообще не можете не читать вслух стихов, то читайте лучшее». И в своей манере продекламировал державинское «На смерть князя Мещерского». И это тоже было настолько грандиозно, что я как бы с его благословения потом включил эти стихи в свои программы. На прощание он надписал мне книгу «Остановка в пустыне», вышедшую в Америке: «Мише Козакову – свою лучшую часть». Я был польщен: видать, он смягчился ко мне. Оказалось, это была дежурная надпись – для всех малознакомых людей... Через две недели я узнал, что Бродский уезжает. Все случилось очень быстро. Ему попросту не предоставили выбора. Вопрос об отъезде был им решен в один день. Я позвонил ему по телефону и сказал: «Мы верим в вашу звезду и желаем счастья». Он поблагодарил и задумался: «А что бы мне вам пожелать, Миша?..» И после недолгой паузы прокартавил: «Оставайтесь таким, какой вы есть. Не меняйтесь ни в ту, ни в другую сторону». Если за прошедшие три с половиной десятилетия я в чем-то следовал его пожеланию – так это в отношении к его стихам.

– И больше вы ни разу не виделись?

– Видеться – не виделись. Но знакомство имело продолжения – причем удивительные. Как и должно быть в случае с поэтом...

Приезжая в Ленинград, я стал навещать его родителей, милейших Александра Ивановича и Марию Моисеевну. Мы подружились. Поскольку я умею хорошо подражать чтению Бродского, часто Мария Моисеевна просила: «Мишенька, почитайте, как Иосинька». И я, картавя, пропуская звук «л» и подвывая, читал им новые стихи сына. Очень забавный был как-то разговор у меня с Александром Ивановичем, на которого Иосиф, чем старше становился, тем больше походил. После очередного чтения мною стихов его сына Александр Иванович как-то внимательно посмотрел на меня и спросил: «Мишенька, а вы правда думаете, что Иосиф хороший поэт?» Я говорю: «Александр Иванович, он великий поэт. Лучший из русских поэтов нашего времени». Старик округлил глаза: «Что, лучше Тихонова?»

Вот в чем дело. Одним из критериев значимости поэта в России ХХ века был внешний успех, фавор. Иосиф никогда не был в фаворе. И об успехе в его случае говорить не приходится. Но никто, как он, не выразил наше время и самое важное, что оно требовало от человека: быть независимым и честным.

О встречах с его родителями я посылал Иосифу подробные письменные отчеты, когда оказывался на гастролях за границей, где не было опасения, что письма будут перлюстрированы или не дойдут. И они, я знаю, до Нью-Йорка доходили.

А в 78-м году случилась еще одна удивительная история. Приезжает Володя Высоцкий из Америки. Туда он попал, можно сказать, нелегально. Просто он в очередной раз был во Франции у Марины, и она устроила ему по своим дипломатическим каналам поездку в Штаты.

С Володей мы не дружили – так, приятельствовали. На юбилее Любимова он отзывает меня в сторону и говорит: «Я тебе подарок из Америки привез». – «Какой?!» Не так уж, повторю, мы были близки, чтобы он мне купил джинсы или блок «Мальборо»... «Знаешь, я там был в гостях у Бродского, и он тебе книжку прислал с надписью». – «Боже мой! – задохнулся я. – Где она?» – «Подожди, – говорит, – разберу чемоданы, тогда встретимся». Спустя какое-то время звоню, спрашиваю: «Володя, ну что, нашел подарок?» – «Мишка, не могу найти. Подожди, еще поищу». Но так и не нашел. Я подумал: потерял, забыл там, за океаном. И даже немного обиделся на него.

Проходят годы. Умирает Володя. Проходит еще много лет. Умирает Иосиф. Я съездил в Израиль и вернулся. На дворе 98-й год. Мне звонок. От Нины Максимовны, мамы Володи: «Миша, я разбирала сундук со старыми журналами и нашла «Огонек» с вложенной в него книжкой Бродского. На ней дарственная надпись вам». Это была книжка-малышка, изданная в легендарном издательстве «Анн Арбор», где выходило все, написанное Бродским. Изданная к его дню рождения 24 мая 1977 года тиражом 50 экземпляров, нумерованных, из которых мой – № 15. С гравюрой на титуле: ниша и две фигуры по обе стороны от нее – Геркулес с копьем и Смерть с косой. И с такой надписью:

Входящему в роли стройному Мише, как воину в поле – от статуи в нише.

Так я получил от Бродского посмертное «послание в бутылке», к доставке которого приложил руку Высоцкий. Видите, какие подарки сулит нам любовь к стихам...

– Вы сделали несколько программ Бродского...

– Первую – сразу после Нобелевской. Она вскоре вышла на пластинке, попавшей в руки Иосифа в 94-м. Он поблагодарил меня в своей манере – велел передать привет и еще: «Пусть читает мои стихи помедленнее, иначе я ему его пластинку на голову надену». Мне было обидно: столько сил и времени ушло на ту пластинку! Но потом, переслушивая ее после смерти Бродского, я с ним согласился. Действительно, я часто (и, кстати, не без его влияния) некоторые его стихи читаю на полтемпа, а то и на целый темп быстрее, чем следует. У него был абсолютный слух. Последняя программа, та, что сделана с джазовым музыкантом Игорем Бутманом, выверенная до сантиметра, записанная на ТВ, выходящая очень скоро на DVD (а потом мы с Игорем хотим ее записать и на СD) – пожалуй, самая любимая мною.

– А как родилась идея чтения под саксофон?

– Очень просто. Этот звук в данном случае очень органичен. Пушкина в сопровождении джаза читать не надо... Другое дело, Бродский, у которого есть «Сочинение с двумя паузами для саксофона» – уже подсказка. Но дело не только в этом. Преобладающие во множестве его стихов ритмы, синкопы, просодии и вообще его жизнь в конце ХХ столетия дают прямой отсыл к джазовой музыке и к аранжировкам классики. Вопрос в отборе: Игорь на наших концертах играет вариации на темы Баха, Рахманинова и даже Чайковского.

– Вернемся к началу разговора. Вы по-прежнему верите, что поэзия и сегодня пусть не духовная альтернатива, но один из вариантов существования?

– Безусловно. Просто тридцать пять лет назад мы думали: «Если нас запрещают, значит, мы чего-то стоим». А теперь и напечатать, и сыграть можно все, что угодно. Ты не интересен ни государству, ни массам – без которых, если подумать, и государства-то нет. Жизнь похожа на огромный книжный магазин. Кто-то с порога направляется туда, где штабелями сложены книжки в мягких обложках. А кто-то не пожалеет времени – и найдет именно ту книгу, которая изменит к лучшему ход его жизни. Что же касается лично меня – самые страшные периоды моей жизни те, когда я вообще перестаю читать стихи. Но они очень коротки, эти периоды. Они длятся день или два. Песнопенья все-таки врачуют болезный дух. Я сам себе, как молитвы, читаю стихи. Друзьям читаю непременно, хотя наши с ними застолья становятся все более редкими. Я боюсь быта, которого все больше. Поэтому и место, занимаемое стихами в моей жизни, все значительнее. Поэзия – кислород. И когда ты задыхаешься, потянешься к тому Пушкина или Бродского, откроешь – и стихи тебя могут спасти. Поэзия не панацея от всех бед, но каждому дарит надежду. Я верю в это. Без этого жить не могу.