Окна из алюминия в Севастополе — это новые возможности при остеклении больших площадей и сложных форм. Читайте отзывы. Так же рекомендуем завод Горницу.
Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)Коллекция фотографий Иосифа Бродского
В этом неудачном снимке главный герой - чудесный лоб. Владимир Бондаренко Припадаю к народу. Припадаю к великой реке. Пью великую речь, растворяюсь в её языке. Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас… Это означает, что не некий лирический герой воспевает русский народ, а непосредственно поэт Иосиф Бродский поет гимн своему русскому народу и своему русскому языку. Впрочем, его русский менталитет чаще всего проявляется спонтанно, неожиданно, к примеру, в довольно грубоватом и хлёстком, для него самого "рискованном стихотворении" "На независимость Украины", написанном после отделения Украины от России, проскальзывает : "Не нам, кацапам, их обвинять в измене…". То есть , ощущает себя "кацапом", русским. А ведь написано уже в Америке, спустя годы после эмиграции, когда его довольно настойчиво подталкивали к признанию своего еврейства, которое "стало чуть более заметным для меня именно здесь, где общество построено с учётом строгого разграничения на евреев и неевреев". И при этом строгом разграничении он в вольных поэтических строчках вольно чувствовал себя именно "кацапом". И остро переживал отделение Украины от России. Уж тут его, как в случае со стихотворением "Народ" никто в "паровозности написания" ради скорейшего освобождения из ссылки не обвинил бы. В Прибалтике он был гостем, Украину всегда чувствовал, как и все мы, частью единого целого. Любил героическую историю обороны Севастополя. Да и Киев для него был "мать городов русских". Потому так остро, болезненно реагировал даже в далеком Квинсе на незалежность Украины. С Богом орлы-казаки, гетманы, вертухаи, Только когда придёт и вам помирать, бугаи, Будете вы хрипеть, царапая край матраса, Строчки из Александра, а не брехню Тараса.И не случайно, читая его в США, в Квинс-колледже, он добавил: "Сейчас найду стихотворение, которое мне нравится … я рискну, впрочем, сделать это…". У меня хранится дома аудиозапись с этого поэтического вечера. Не было бы в нём русского менталитета. Какое бы ему было дело до любого развала его бывшей родины? Его естественность и искренность поведения была заложена с детства, стала его позицией, и нынешним исследователям не приходится отделять его искренние стихи от стихов, написанных в угоду властям или кому бы то ни было. Разве что единственный, может быть, раз в жизни , во время суда над ним в Ленинграде, он выдавил из себя : "Строительство коммунизма - это не только стояние у станка и пахота земли. Это и интеллигентный труд…" Потом он сам же и высмеял свою попытку заигрывания с судом в иронических стихах, когда он писал в "Речи о пролитом молоке" об "Ученье строить Закону глазки, / Изображать немого…" . Насколько я знаю, больше никогда никакому Закону он глазки не строил, и с уверенностью можно цитировать его стихи и высказывания, как истинные мнения самого поэта, какие бы ни политкорректные или наоборот, неполиткорректные, эти высказывания не были. Вообще, он не выносил политкорректность по характеру своему, был всегда максималистом, в лицо говорил человеку всё, что он думал. Да и что он выигрывал, к примеру, от письма Леониду Брежневу, посланного перед отъездом из России в эмиграцию? Зачем-то писал, требовала его душа? Сегодня это письмо иные его поклонники хотят обратить чуть ли не в пьяную шутку, в пародию, написанную чуть ли не совместно пьяной кампанией перед отлетом из России. Нет, господа, такие проникновенные письма в шутку не пишутся: "Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя её частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не может. (И не повлияла - В.Б.) Язык - вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живёт, а не клятва с трибуны…" В этом письме продумано каждое слово. Это его писательская концепция, подтвержденная всей жизнью и творчеством. К сожалению, по-моему, только я один и опубликовал полностью это письмо дважды в своих книгах "Поэты последней Империи" и "Живи опасно". Нет его почему-то и в неплохой лосевской ЖЗЛ-ской книге "Иосиф Бродский". Никто, по-моему, осознанно не замечает той достаточно жесткой полемики, которую вёл Иосиф Бродский с недругами русской культуры на страницах западной печати. Наши либералы до сих пор жестко цензурируют Иосифа Бродского. Хотя никаких запретов на публикацию и цитирование (кроме личного архива) сам поэт не оставлял. Умудрились в России при множестве изданий Бродского лишь один раз напечатать в дополнительном седьмом томе Собрания Сочинений его ответ на антирусские высказывания чешского писателя Милана Кундеры "Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому"(1985), пройти мимо "Письма президенту" Вацлаву Гавелу (1993), написанному опять же в споре с его речью "Посткоммунистический кошмар", где чешский президент также позволил себе не просто антикоммунистические, а антирусские высказывания. Лишь недавно была впервые напечатана в малотиражном журнале дискуссия в Лиссабоне о России и Центральной Европе, состоявшаяся 16-17 мая 1988 года, на которой, откровенно говоря, эмигрант Иосиф Бродский защищал интересы России и русской культуры гораздо более отважно, нежели приехавшие из России Анатолий Ким, Лев Аннинский, Татьяна Толстая и другие, скорее оправдывающиеся перед именитыми западными писателями. Русских участников можно как-то понять, впервые в начале перестройки выехали на подобную конференцию, и послушно каялись за все существующие и несуществующие грехи. Об этой дискуссии слышал я сразу же после её завершения от своего друга Анатолия Кима, который признавался, что так яростно спорить с ополчившимися уже не на СССР, а на саму изначальную Россию и русскую культуру позволил себе лишь эмигрант Иосиф Бродский. Кстати, это важная тема для исследования, как защищали достоинство России за рубежом и в самое прокоммунистическое время и в период антикоммунистической истерии, многие наши самые лютые антикоммунисты Владимир Максимов, Михаил Шемякин, Андрей Синявский, Александр Солженицын, Иосиф Бродский, и как поливали грязью саму Россию другие диссиденты, от Александра Галича до Давида Маркиша. Как признавалась в Израиле известный филолог Майя Кагарлицкая: "В СССР я думала, что ненавижу всё советское, приехав сюда, я поняла, что ненавижу всё русское…" Эти статьи и выступления в защиту России и русской культуры Иосифу Бродскому никто не заказывал. Накипело, на западе он боролся за Россию не менее страстно, чем Александр Солженицын. И спор их друг с другом типичен для русской литературы. Но об этом споре как-нибудь в другой раз. Я согласен с тем же Львом Лосевым, который в книге о Бродском, вышедшей в серии ЖЗЛ, пишет : "Западник" Бродский не менее, чем "славянофил" Солженицын, был всегда готов грудью стать на защиту России, русских как народа, от предвзятых или легкомысленных обвинений в природной агрессивности, рабской психологии, национальном садомазохизме и т.д." К примеру, высказался он с присущей ему саркастической иронией в адрес ельцинских властей и после печально известного расстрела октября 1993 года: Мы дожили. Мы наблюдаем шашни Броневика и телебашни.Для начала обратимся к его полемике с чешским писателем Миланом Кундерой, ныне столь щедро рекламируемом в российской прессе и издаваемом в наших престижных издательствах. Этим бы издательствам заодно в предисловии напечатать сначала статью Кундеры "Предисловие к вариации" из книжного обозрения в "Нью-Йорк таймс" от 6 января 1985 года, а затем и ответ Иосифа Бродского буквально через месяц в воскресном "Книжном обозрении" газеты "Нью-Йорк таймс" от 17 февраля 1985 года, "Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому". Тем более, что статья Милана Кундеры ни разу не была опубликована в нашей прессе. А на обложку всех книг Милана Кундеры, выходящих на русском языке в России, я бы обязал выносить жирными буквами изречение Иосифа Бродского из его известной беседы с Адамом Михником, тоже стыдливо замалчиваемое в нашей прессе: "Кундера - это быдло. Глупое чешское быдло". Впрочем, ещё за год до своей антидостоевской статьи Кундера опубликовал в апреле 1984 года там же , в центральном органе всех мировых либералов, свой нашумевший манифест "Трагедия Центральной Европы". Кундера, как всякий бывший коммунист, как всякий ренегат, сначала верноподданнически подмахивавший советской власти, и даже споривший с Вацлавом Гавелом осенью 1968, призывая к компромиссу с советской армией, к отказу от сопротивления, к "умеренности и реализму", отказавшись от своих былых взглядов, стал люто поносить своих бывших единомышленников. Ему уже мало было критики Советского Союза, он решил бороться со всей тысячелетней Россией и её великой литературой… он решил бороться даже со своим собственным славянством. Он негодует: "Чехам (вопреки предостережениям своей элиты) нравилось по-детски размахивать "славянской идеологией, считая её защитой от германской агрессии. Русские тоже с удовольствием использовали её для оправдания своих имперских планов. "Русские называют всё русское славянским, чтобы потом назвать всё славянское русским" - так в 1844 году … Карел Гавличек предупреждал соотечественников об опасности невежественного восхищения Россией… Джозефа Конрада, поляка по происхождению. Раздражал ярлык "славянская душа", который навешивали на него и его книги… как я его понимаю! Я тоже не знаю ничего более нелепого. Чем этот культ туманных глубин, трескучие и пустые рассуждения о "славянской душе", которую мне периодически приписывают…" Поражает самопредательство славянских писателей, отказ не только от связи с русской культурой, но и от истории своих народов, решили в немцев или американцев переименоваться, будто те их только и ждут. Куда на самом деле деться тому же Джозефу Конраду не только от славянской души, но и от русскости, ежели он, рожденный на Украине, рос и познавал мир всё в той же Вологде, недалеко от Череповца, и до конца дней своих говорил по-английски с чисто славянским акцентом. Не уйти было от славянского мира ни Милану Кундере, ни Даниле Кишу, ни Адаму Загаевскому… Вот из таких ренегатов всегда позже и вырастают самые злобные русофобы. Придуманная ими искусственная концепция Центральной Европы не укладывалась в традиционную западную схему противостояния Запада и Востока. Ибо по этой схеме, привычной для Европы со средних веков, к Востоку относились и все славянские страны, включая Польшу с Чехией. Противоречила она и всей истории Европы. Это была чисто антикоммунистическая поначалу, но быстро ставшая антирусской государственная концепция бывших социалистических стран. Как знамя воинственной русофобии и поныне звучит манифестная статья Милана Кундеры. Для него Россия всегда была чужда европейскому духу цивилизации. Даже австро-венгерская империя Франца-Иосифа им восхваляется, как заслон от ненавистной России. Он готов быть под австрияками, под немцами, под американцами, под мусульманами, но лишь бы - против России. Вот уж верно, чешское быдло, готовое унижаться и перед немцами, и перед французами, готовое презирать свое славянство и люто ненавидеть его. Он восхваляет письмо 1848 года Франтишека Палацкого к немцам, где историк оправдывает существование оккупировавшей их империи Габсбургов тем, что она была единственным заслоном от России, от "державы, которая, уже достигнув в наши дни чудовищной силы, продолжает наращивать её, становясь неодолимой для любого европейского государства". По сути, все либеральствующие интеллигенты и политики стран Восточной Европы - изощренные коллаборационисты, отдающие свои страны и народы - поляков, чехов, сербов - в любое рабство. Лишь бы не союз с Россией, единственной страны, которая никого в рабство заполучать не собирается. Кундера пишет : "Россия - это особая цивилизация, другая цивилизация… не просто одна из европейских стран…" Изречения Кундеры и ему подобных хорошо бы вывесить на стенку нашим либералам, мечтающим стать европейцами. Ну, десятку-другую Печериных Европа и выдержит, но остальным уж точно даст под зад коленом. Я еще у Ле Пена в свое время в гостях на его даче, спрашивал: "Почему вы так насторожены к русским? Чем арабов и негров пускать сотнями тысяч в Париж, лучше бы русских пустили к себе на черные работы. Или мы для вас не белые?" Ле Пен отвечал: "Вы всё-таки, другие, другая цивилизация". Но он хотя бы не был русофобом. А вот Милан Кундера пугается даже русской литературы, Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина. Услышьте же, наконец, господа либералы. Услышьте, Игорь Золотусский и Игорь Волгин о кундеровском "ужасе, перед миром, который встает со страниц его (гоголевской -В.Б.) прозы. Стоит оказаться внутри него, как мы сразу понимаем, насколько он нам чужд". Кундера обвиняет и западную Европу за их рационализм, с которым они легко предали восточноевропейские страны в угоду русским. И вот сейчас все эти страны вошли в НАТО, в общую Европу, подавляя своими голосами европейские интересы в угоду главному хозяину - Америке. За что уважать эти сервильные лакейские образования, лишенные всякой истинной независимости? Еще раз повторю знаковые слова Иосифа Бродского в адрес Милана Кундеры : "Кундера - это быдло. Глупое чешское быдло". А я вспоминаю откровенный разговор с одним из крупнейших политиков Германии: "С вами, русскими мы еще договоримся, у вас есть своя цель, свой смысл существования, но уж с поляками дозвольте нас справиться самим. Это не народ. Так. Напыщенное лакейство…" И так думают про себя почти все западноевропейские политики, временно политкорректно пряча свои мысли. Иосиф Бродский со своим русским менталитетом свои мысли не прятал, и при всём былом уважении и поляков и чехов, сохранившимся с былых советских времен, слыша их уничижительный разговор о русской литературе, он перечеркивал даже былые дружбы. Милан Кундера в своем письме "Предисловие к вариации", пока еще скрываемом от русского читателя, (полный перевод которого Регины и Григория Бондаренко я опубликую в одном из номеров "Дня литературы"), пишет : "Когда в 1968 году русские оккупировали мою маленькую страну, все мои книги были запрещены, и я внезапно потерял все законные возможности получения средств к существованию. Кое-кто пытался помочь мне, так в один прекрасный день режиссер предложил мне написать текст инсценировки романа Достоевского "Идиот". Перечитав роман, я осознал, что не возьмусь за эту работу, даже если буду умирать от голода. Созданный Достоевским мир отталкивал меня (также как раньше отталкивал мир Гоголя - В.Б.) напыщенными жестами, грязной изнанкой и агрессивной сентиментальностью…Меня раздражала атмосфера романов Достоевского: мира, где любая мелочь оборачивается переживанием, или, другими словами, где чувства возводятся в ранг ценностей и истин…" Но таким же, как Фёдор Достоевский, был поэт Иосиф Бродский. Очевидно между русскими евреями, укоренившимися в России, и европейскими евреями, принявшими западный индивидуализм и рационализм, разница почти такая же, как между самими русскими и, к примеру, поляками или чехами. Это Иосиф Бродский воспринимал фильм Вуди Алена, как пережитое лично с ним самим. Это Иосиф Бродский любил говорить: "У русского человека, хотя и еврейца, , конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь…" Будь это женщина Марина Басманова или поэзия Баратынского. Западных рационалистов поэзия Иосифа Бродского должна раздражать также, как, к примеру, проза Достоевского. Впрочем, и самые резкие нападки на него после вручения Нобелевской премии обрушились из европейских стран, прежде всего из Англии. Когда-то в 1968 году Кундеру на улице Праги остановил советский офицер, и между делом, без всякой злобы, сказал, что вообще-то русские любят чехов, а это большое недоразумение рассеется само собой… Кундеру поразил уже не сам факт обыска, а сентиментальность и чуть ли не романтическое признание в любви обыскивающего его офицера. Ему бы лучше подошел какой-нибудь эсэсовец, без разговоров, бьющий в морду или в пах. Он бы и подчинился, и слушался бы его дальше. А вот русская сомнительная чувствительная оккупация чеху чужда, и виноваты в этой оккупации - по Кундере - не советские танки, и не коммунистический режим, а Достоевский и Гоголь, вечная сентиментальная имперскость. Казалось бы не Иосифу Бродскому, осудившему советскую оккупацию Чехии в своем стихотворении "Письмо генералу Z", а позже, после ввода войск в Афганистан, написавшему резкие "Стихи о зимней кампании 1980 года", набрасываться на Милана Кундеру (а заодно и на других, таких же) с их антиоккупационными манифестами и заявлениями. Но очень быстро эти Кундеры и Гавелы перешли от советских танков к осуждению возвышенных эмоциональных чувств русской нации, к осуждению русскости, как таковой. Либералы могут не сомневаться, какая-нибудь Наталья Иванова или Сергей Чупринин для писателей, подобных Кундере, всё равно не люди, дикари и варвары, "Васьки" из романа Дмитрия Быкова "ЖиДы". Ведь "человек, преисполненный лирического жара, способен предаться зверствам во имя святой любви". Одно дело - продуманные, рассчитанные зверства тех же американцев в Ираке, Югославии, Афганистане, к ним готовы присоединиться и чехи, и поляки... А вот истинно русское "возведение чувств в разряд ценностей", идущее в православие от древних иудеев, непонятно и враждебно рациональному Кундере. Христианский императив "Возлюби Бога", и живи с этой любовью, ему и его соотечественникам куда страшнее атеистического рационалистического императива "Возлюби Закон". За Достоевским чувствуется православная имперская сентиментальность и умственная иррациональность, отвергаемая всем телом, всем сознанием восточноевропейского обывателя. Иное дело ясный немецкий приказ: всем евреям одеть желтые повязки, или же американское следование грубой силе, сильный берет себе всё. Чешский или польский обыватель готов становится в очередь хоть в крематорий, хоть под американские бомбардировки, но мистическая неопределенность Руси чужда его душе. "Столкнувшись с бесконечностью русской ночи, я ощутил в Праге насильственный конец западной культуры, появившейся на заре нового времени.., конец Запада, каким он представлялся мне на заре модернизма. В маленькой западной стране я видел закат западного мира. Это было великое прощание". За напыщенностью последних фраз сквозит горечь от потери тем самым любимым западом собственной веры и убеждений. От потери западом и своей религии и своей культуры. Но если это так, зачем же Чехии стремиться в этот обреченный обезличенный и обескультуренный мир? Зачем же так ненавидеть Достоевского, чтобы подобно героям кундеровской "Невыносимой легкости бытия" уйти от всех и устремиться в пропасть? Иосифа Бродского трудно было смутить антисоветской риторикой письма, он писал и похлеще Кундеры, но объявить убийцей западного мира его любимого Достоевского он не позволил бы никому. Представляю, какой заряд хлесткой ненависти обрушил бы Иосиф Бродский, будь он жив, на Анатолия Чубайса за его признание в ненависти к Достоевскому. Впрочем, этим Чубайс и себя выдал, живя в России, но не обладая , подобно Бродскому, русским менталитетом, он готов подчиниться любым указаниям из-за океана, даже во вред себе, но уничтожить раз и навсегда ненавидимую им русскую достоевщину. И кто же будет заселять воспеваемую им "Либеральную империю"? Варяги и хазары, герои еще одного дурашливого произведения Дмитрия Быкова о ЖиДах? В своем изгнанничестве русский европеец Иосиф Бродский оказался более эмоционален, более умственно иррационален, чем иные ныне присмиревшие чисто русские интеллигенты, предпочитающие Достоевскому уютно обывательного с маленьким мирком рассчитанных страстей и дозволенных эмоций Милана Кундеру. Он оказывается даже непоследователен, всегда отказывающийся и в поэзии , и в эссе от русского коллективного "мы", всегда этике предпочитающий эстетику, вдруг, задетый выпадами русофобов, он сам неоднократно повторяет это русское "мы". В своей политической поэзии он не боится быть неполиткорректным и по отношению к России, прежде всего к её властям, когда надо. Он даже готов смотреть на Москву сквозь прицел бомбардировщика. Но это, как всегда в России, по-пушкински, эмоции среди своих. Когда же чужие на твою Россию и на всю великую русскую литературу накладывают свои грязные руки от его антисоветских эмоций не остается и следа. Он первым кидается в бой даже со своими друзьями. И дело даже не в том, что не Достоевский и его сторонники вводили в Прагу советские танки в 1968 году, скорее , наоборот, те, кто вводил, ни Достоевского, ни Гоголя не читали, и подчинялись те, кто вводил танки, именно что - рациональному марксистско-коммунистическому западному доктринерству. Иосиф Бродский замечает, что большинство преступлений , совершаемых той или иной идеологической системой в России и за её пределами - "совершались и совершаются во имя не столько любви, сколько необходимости - исторической, в частности. Концепция исторической необходимости есть продукт рациональной мысли, и в Россию она прибыла со стороны западной". Все эти идеи о социальных государствах, идеальных обществах - "ни одна из них не расцвела на берегах Волги". В конце концов, и "Капитал" Маркса, - замечает Бродский - "был переведен на русский с немецкого". Подобно Александру Солженицыну отметает он и версию о желательности и притягательности этой западной марксистской теории именно для России. "Необходимо, , тем не менее, отметить, что нигде не встречал этот призрак (призрак коммунизма - В.Б.) сопротивления сильнее, начиная с "Бесов" Достоевского и продолжая кровавой бойней Гражданской войны и Великого террора, сопротивление это не закончилось и по сей день. Во всяком случае, у этого призрака, - ехидно добавляет Бродский, - было куда меньше хлопот в 1945 году, когда он внедрялся на родине Милана Кундеры, как , впрочем, и в 1968-м". В другом месте, в знаменитой беседе с Михником Бродский утверждает, что " то, что произошло с Россией, не является её виной. Ведь Маркс родился не на Волге"… Адам Михник считает, суть полемики Бродского с Кундерой в том, что Россия - это часть Европы, фрагмент Европы, и потому , всё, что там происходит - это общеевропейское дело. Бродский уточняет, что Россия - "Это часть христианской культуры. А знаешь, что сказал Чеслав Милош об этой полемике? Посмеялся и сказал: чехи - новички в этих вопросах". Кстати, почти все свои полемические статьи в защиту России Иосиф Бродский печатал прежде всего у своего друга и единомышленника Владимира Максимова, которого всегда высоко ценил и защищал. Об этом в бродсковедении пока тоже ни слова. Короче говоря, Иосиф Бродский в ответе Кундере резко отделяет русский народ и русскую литературу от любых политических доктрин, время от времени побеждающих в том или ином регионе. Как второгоднику, забывшему ответы на все вопросы, Бродский объясняет нашкодившему Кундере, что он лишь пал жертвой геополитической детерминированности - концепции деления мира на Запад и Восток, придуманной всё на том же рациональном западе, никак не желающем впускать в Европу чересчур громоздкую Россию. Но заодно относящих к тому же Востоку и всех этих полячишек, чешишек и прочих румынов. Нынешнее ужесточение всех правил ассимиляции и миграции жителей даже в пределах единой общей Европы демонстрирует борьбу старой Европы с комплексом польского сантехника и румынского водопроводчика. Не столько с русскими будут бороться в ближайшее время старые европейские страны, сколько с нашествием этих дремучих пражско-варшавских варваров. А планы Центральной Европы перечеркнуты, будто их и не бывало. Как бы сказал Дмитрий Галковский: это всё англичанка гадит, ныне переполненная поляками. Указал Иосиф Бродский презрительно и эстетическое место Милану Кундере в сравнении с Федором Достоевским. " Если у литературы и есть общественная функция, то она… в том, чтобы показать человеку его духовный максимум. По этой шкале метафизический человек романов Достоевского (также как герой стихов Иосифа Бродского или Юрия Кузнецова- В.Б.) представляет собой большую ценность, чем кундеровский уязвленный рационалист, сколь бы современен и сколь бы распространен он ни был". Но предавая Россию и Достоевского, Милан Кундера, сам может быть, не догадываясь об этом, далее предает и свой любимый Запад, предает свою Чехию в угоду Западу, и воспевает лишенное и религии, и культуры, и любой другой фундаментальной основы безликое безнациональное общество взаимных предателей. Читая Кундеру, понимаешь, что ждет Европу от исламских фундаменталистов. Как его любимая героиня Сабина из "невыносимой лёгкости бытия", он воспевает предательство, как образ жизни. Читая Бродского, понимаешь, что у русской иррациональности есть еще какие-то шансы на спасение. Как и все русские поэты , он жил и умер идеалистом, хотя сам же и посмеивался над своим русским идеализмом.. Еврей Бродский в быту, в веселой еврейской кампании, чему и я бывал свидетель, чисто по-еврейски подсмеивался над русским поэтом Бродским. Как русский поэт он "привык смотреть на своё существование как на опыт, который ставится на нем Провидением. Это означает, что основная задача русской культуры… - оправдать своё существование. Желательно на метафизическом, иррациональном уровне. Это означает, что во всём, что с тобой происходит, ты усматриваешь длань Господню"… Тебя сажают в тюрьму, отсылают в ссылку, бросает любимая - всё это по Бродскому - инструмент Провидения. Точно такой же инструмент Провидения - его стихи. "Когда я писал стихи, я хотел одного - изменить уровень сознания и мышления своих читателей…. Думаю, что хоть немного мне это удалось…". Чистая литературоцентричная консервативная модель русского мира. Не будем забывать, когда сегодня в московском метро мы слышим стихи русских поэтов - это осуществление идеи Иосифа Бродского, и никого другого. Сначала он заставил в американских метрополитенах во всех вагонах наклеивать короткие стихи ведущих национальных поэтов. Как водится, наши начальники метро заимствовали у американцев этот опыт, может, не догадываясь, что идея-то чисто русская. И сам же называл свои стихи - стишками, сам же высмеивал поиски смысла поэзии. Высмеивал свою Провиденциальность. Высмеивал свою "нахальную декларацию идеализма". Но, тут же добавлял, что "в каждой шутке большая доля правды". Как всегда, для того, чтобы понять сущность Иосифа Бродского, надо не лезть в его поздние американские посленобелевские беседы, когда он иногда вынужден был, как в разговоре с судьей Соловьевым, политкорректно облекать свои мысли в какие-то общечеловеческие сентенции. Скажу честно, я такого Бродского не люблю. Да и не Бродский это вовсе, также как не Бродский призывал признать в строительстве коммунизма его интеллектуальный труд. Из его откровенных бесед ценю беседы с Волковым, с Михником, с ними он высказывался также искренне, как в своих стихах. "Живу и говорю". Вот так однажды он и выразил своему другу Адаму Михнику в той же беседе, где определил место и положение Кундеры, свою суть: "Сразу скажу, с кем ты имеешь дело. Чтобы у тебя не было иллюзий. Я состою из трех частей: античности, литературы абсурда и лесного мужика. Пойми, я не являюсь интеллигентом…". Римская античность, а затем и китайская древность ( не забудем его изумительный цикл стихов "Письма династии Минь", где поэт волшебным образом переплел собственную судьбу с мотивами древней китайской поэзии, впрочем, об этом цикле я позднее напишу отдельную статью, и то, что в конце жизни он стал учить китайский язык), литература абсурда его старой и любимой скандинавско-английской Европы и третья земная часть русского лесного мужика (ибо на Руси еврейских лесных мужиков не бывает, нет их и в Израиле). Иногда он перемешивает эти части, переходит от античности порой резко к мужицкому говору, и, наоборот, к примеру: Ночь. Камера. Волчок Хуярит мне прямо в зрачок. Прихлебывает чай дежурный. И сам себе кажусь я урной… Болото всасывает склон. И часовой на фоне неба Вполне напоминает Феба. Куда забрёл ты, Аполлон! Лесной мужик Бродский хуярит напролом и сталкивается здесь в одном пространстве тюремного коридора и стиха с античным Фебом-Аполлоном , и их общность вполне органична. Не эпатажна, не вызывающа, а вот интеллигентности здесь уж верно, делать нечего. Он ценит дворянскую культуру или же русскую народную культуру, ценит людей принципов и чести, к примеру, Виссариона Белинского, ценит независимых русских писателей всех мастей, от Лескова до Боратынского, но всю образованческую групповщину он глубоко презирает. Либеральную ли, прогрессивную, академическую, филологическую. И он , глубоко понимающий русскую, как низовую, так и верхнюю культуру, чувствуя себя своим в этой культуре, в глухой архангельской деревне или среди утонченных русских эстетов, имеет право говорить от имени русских: "Мы совершенно не могли состыковаться с цивилизованным миром. Речь идет о разнице в том, что у тебя стоит на полке, и что происходит за окном. У русских необычно сильное ощущение того, что одно с другим не имеет ничего общего… В России это впечатление гораздо сильнее, поскольку ты понимаешь, что ничего изменить не сможешь, и само ничто не изменится"… Еще более решительно Иосиф Бродский перечеркнул весь набор русофобских версий, обвиняющих Россию и русский народ чуть ли не во всех бедах ХХ столетия на Второй Уитлендской конференции по литературе в Лиссабоне, проходившей под покровительством доктора Марио Соариша, президента Португалии , где были собраны писатели Восточной Европы и России. Где предполагалось окончательно взорвать стену между русской литературой и другими литературами Европы. Но каким образом? Заставив прежде всего каяться во всех грехах абсолютно всех русских писателей? Даже Татьяну Толстую там представили как имперскую захватчицу, вводившую советские танки в Варшаву и Прагу. Советский Союз уже таял на глазах. И потому основной огонь сосредоточили на России и русской культуре, на русском неисправимом менталитете. Поначалу русские писатели, как дети, решившие, что пришли на рождественскую ёлку, раскланивались направо и налево, объединяясь и с писателями-эмигрантами, и с писателями из стран восточной Европы. При этом говорили они горделиво и об уникальном русском опыте ХХ века, из которого, по их мнению, русская литература вышла вполне достойно. И вдруг в ответ от венгра Дьердя Конрада, от поляков Адама Загаевского и Яна Щепаньского , от югослава Данило Киша они услышали не поддержку в свой адрес, а обвинения в учительском тоне, в излишней имперскости, чуть ли не в том, почему они не взрывают у себя на родине советские танки. Присутствующий там же я уж не знаю, от имени какой Европы, Салман Рушди вообще обвинил и Татьяну Толстую и других в колониалистском тоне разговора, в имперской и безнравственной позиции. Представляю, каково было удивление членов русской делегации, отобранных из самых демократически настроенных писателей перестроечного времени. Татьяна Толстая почувствовала себя в роли Василия Белова и Александра Проханова. Лев Аннинский стал как бы Михаилом Лобановым. Сразу зазвучали из их уст и покаяния, и извинения, и отказ от любой имперскости. На всякий случай, даже за Иосифа Бродского извинились, за его излишнюю дерзость, за его употребление слова "империя". И лишь Иосиф Бродский, скептически просмотрев и прослушав весь этот шитый белыми нитками балаган наших бывших союзников перед окончательным разрывом с Россией, резко заявил: "Никакая это не имперская политика. Я бы сказал, что это единственно возможный реалистический взгляд на данную проблему, который для нас, русских, возможен. … Концепция Центральной Европы ничего не даёт. Мы, писатели, и нас нельзя определять нашей политической системой… Определяет нас язык, на котором мы пишем, то есть, мы - русские писатели…" Бродский утверждал, что нельзя Россию и русскую литературу отделять от Европы. А понятие Центральной Европы - это вообще нелепое и ненужное с точки зрения литературы. "Есть польская литература, чешская литература, словацкая литература… невозможно говорить об этой концепции даже с точки зрения литературы…" В ответ писатель из Сербии Данило Киш признал, что концепция Центральной Европы возникла даже не как антисоветское, а как антирусское понятие: "Антирусская по своей идее, потому что мы оказались между двух культурных влияний и пытаемся найти собственное место…". Признался, что своего места в культуре у них не оказалось, или русское влияние, или американское… Жаль, что Данилы Киша, веселого сербского гуляки и хорошего писателя, нет уже в живых, так бы я ему напомнил наши долгие разговоры в Загребе на одном из конгрессов ПЕН-клуба. Когда мы с ним на хорошем русском и с хорошим запасом хорошей русской водки, обычно в его номере, выясняли место и роль русской литературы. У меня и сейчас лежит на полке надписанная им книга с признанием в любви к России. И так ли мы, русские, мешали сербской литературе? Не думаю, что натовские бомбы помогли им определить их собственное место в мировой культуре. Но спрашиваю всех оппонентов русскости Иосифа Бродского и справа и слева, зачем ему, американскому лауреату, еврею, было влезать в это запланированное и продуманное избиение русских писателей, становиться на их защиту. Ведь отошли же сразу в сторонку и Сергей Довлатов, и Зиновий Зинник. Сидела в нем всю жизнь русская заноза, и метафизическая, и реальная "М.Б.", и требовала дать бой зарвавшимся "жертвам русской имперскости". "Мы - русские писатели…", "Определяет нас язык…" Что заставляло этого лютого индивидуалиста перейти на столь соборный язык? Какая Провиденциальность? Какое предназначение? Или в эти минуты его брала за руку та череповецкая русская бабка, которая отнесла его креститься в Православную церковь? Или вставали за ним русские северные богатыри из архангельских лесов? Тот самый Бог, который в деревне живет не только по углам? Думаю, на Страшном Суде эта защита русской литературы всегда и везде ему была зачтена…
Источник: http://www.witrina.ru/witrina/persona/?nom=0&vse=2&mes=5&god=2002&num_ym=1&archiv=2&file_body=20020510kazakova.htm --- ifmail v.2.15dev5 * Origin: MTU-Intel ISP (2:5020/400) - SU.BOOKS (2:5010/30.47) ------------------------------------------ SU.BOOKS - Msg : 690 из 3581 Scn From : Leonid Blekher 2:5020/400 Втр 19 Фев 02 09:06 To : Evgeny Novitsky Втр 19 Фев 02 21:32 Subj : Re: Известность Бродского ------------------------------------------------------------------------------- From: "Leonid Blekher" 0 Привет и почтение, Evgeny! Ты написал to [email protected] on Tue, 19 Feb 2002 08:05:19 +0300: EN>>>>> Согласно биографической справке, в 1967 году вышел сбоpник EN>>>>> "Остановка в пустыне". Было бы интересно уточнить - кем он был EN>>>>> выпущен. Я не исключаю, что это издание было заpубежным. LB>>>> По-моему, это было издательство "YMCA-Press". Паpижское. EN>>> Уточнить не можешь? LB>> Я уточнил. Сборник вышел в Анн Арборе, в 1972 году. Когда он уже LB>> там жил. EN> Гм. Согласно имеющейся в моем pаспоpяжении информации, в 1972 году EN> вышли сборники "Конец прекрасной эпохи" и "Часть речи". А что за информация в твоем распоряжении? Я так пользуюсь биографией Кривомазова и собственными воспоминаниями. LB>> Пpиятно вспомнить. Я в семидесятые годы был профессиональным LB>> самиздатчиком, EN> [хоpошую историю я отскипал] EN> Твоя любовь к Бобкову и его pебятам дополнительных обоснований не EN> требует :)) EN> Хотя в Москве на многое смотрели сквозь пальцы, не так, как у нас. EN> Еду я один раз в московском троллейбусе, стою на задней площадке. EN> Рядом девушка стоит, читает увлеченно так нечто машинописное. Я EN> лениво к ней через плечо посматриваю - что-то пpо войну, но когда EN> мне встретилась фраза "тогда отец вызвал к себе Жукова", тогда до EN> меня дошло, *что* она читает и я чисто рефлекторно отодвинулся... EN> Самое начало 80-х... Довольно характерная история. Характерно и то, что москвичка в транспорте читает самиздат, и то, что провинциал рефлекторно отодвигается. А не просит не так быстро перелистывать страницы. :) Всего наилучшего, Leonid Blekher. E-mail: [email protected] , [email protected] Источник: http://fandom.rusf.ru/fido/su_books/text/2531.htm Андрей Макаревич Сам овца: Автобиографическая проза»: Захаров; 2002 Мы с Абдуловым и Ярмольником оказались в Нью Йорке в одной из первых, по моему, зарубежных гастрольных поездок — не так давно начали выпускать. (С этой поездкой отдельная история — Абдулов всю дорогу волновался: с чем он придет к американскому зрителю. «Вам хорошо, — жаловался он нам с Леней, — один цыпленка табака покажет, другой песенки попоет. А я что?» И даже репетировал про себя монолог Шигалева из «Бесов». Когда в Америке мы увидели нашу афишу, которая гласила: «Три артиста, три веселых друга. Шоу на троих!», Абдулов понял, что Достоевский, видимо, не понадобится. Ну да ладно, не об этом речь.) В Нью Йорке мы зашли к старому нашему товарищу Роме Каплану в «Русский самовар». В правом углу гуляла небольшая компания — Иосиф Бродский отмечал какую то награду. Абдулов шумно выхватил оттуда Алешковского, мы познакомились. Алешковский оказался в точности таким, каким я его себе представлял. На самом деле это бывает очень редко — общаешься с человеком заочно через то, что он сделал, и волей неволей представляешь себе, какой он — а потом вдруг встречаешь его самого, и оказывается — нет, чего то ты себе напридумал, совсем он не блондин с голубыми глазами. В двух только случаях воображаемый мною образ совпадал с оригиналом до мелочей — первый раз это было со Жванецким, еще совсем давно, когда голос его можно было услышать только на затертых пленках жутких отечественных магнитофонов, и я представлял себе хозяина этого голоса совершенно отчетливо, вплоть до мимики и пластики — в точности таким он впоследствии и оказался. С Алешковским вышло так же. Скоро Бродский ушел, и Юз пересел за наш столик. Они с Абдуловым возбужденно обсуждали какую то грядущую постановку, потом Каплан принес гитару, я что то пел, потом упросили спеть Юза — долго, впрочем, упрашивать не пришлось. Юз пел блестяще — в совершенно точной манере, без малейшего намека на кабак или блатнятину. В качестве аккомпанемента он стучал вилкой по столу, потом я осмелел и стал подыгрывать ему на гитаре. Абдулов немедленно родил идею записи совместного альбома. Я ее сразу подхватил — я вообще пребывал в состоянии эйфории, вызванной нереальностью происходящего — еще совсем недавно я и не предполагал, что смогу оказаться в Америке, и вот мы сидим практически на Бродвее, и только что отсюда вышел Бродский, а я пою с Алешковским песни по очереди. Тут же рядом обнаружился парень по имени Володя, который сказал, что есть приличная студия. Но наутро мы улетали, и запись отложилась почти на полгода. Через полгода я вернулся в Нью Йорк, уже имея в голове конкретный план: мы записываем голос Юза и мою гитару, потом я везу несведенную пленку в Москву, добавляю недостающие инструменты и делаем сведение. И с Юзом, и с Володей все было обговорено, студия ждала. На студию Юз пришел взволнованный и с портфелем, из которого достал тексты своих песен, отпечатанные сантиметровыми буквами — чтобы уж точно не сбиться. Я успокаивал его, как мог. Запись прошла легко и быстро, несмотря на Юзово волнение («Ну как? — спрашивал он у меня встревоженно после каждого дубля. — Нормально или хуйня? По моему, хуйня!»). Он напрасно нервничал — все получилось замечательно, мы уложились в два дня. Потом я привез в Москву пленку, ликуя, завел ее Кутикову, потом пригласил на студию баяниста, балалаечника, пианиста и скрипача, и мы сделали необходимые наложения. Потом быстро придумал и нарисовал обложку, и альбом «Окурочек» был готов — осталось его издать. Он получился абсолютно таким, каким я его себе представлял, а это для меня самая большая радость. А еще через полгода мы опять сидели в «Самоваре» с Юзом и обмывали вышедшую пластинку. Пластинка Юзу, по моему, очень понравилась (она и мне очень нравится) — все предыдущие попытки записи (а Юз их с кем то делал) ни в какое сравнение не шли. В общем, мы сидели в «Самоваре», и вдруг опять вошел Бродский, и подошел к Юзу, и Юз похвастался пластинкой, и Бродский повертел ее в руках, полугрустно полушутливо произнес: «Может, и мне альбом записать?» — и пошел к своему столу — он всегда садился в дальнем правом углу. Как загипнотизированный я двинулся за ним следом и, извиняясь, сбивчиво заговорил что то насчет того, что, если бы он сам не подал эту мысль, она бы мне и в голову не пришла, а теперь я ему предлагаю на полном серьезе взять и записать альбом его стихов в его исполнении. Бродский смотрел на меня сквозь стекла очков иронично и чуть чуть печально (летний костюм песчаного цвета, весьма, впрочем, мятый и даже с пятном на пиджаке, удивительная манера произносить слово «что» упором на ч — мы все таки говорим «што») — я, наверное, в своем волнении действительно выглядел несколько смешно. Я не знаю, почему Бродский согласился. Студия и Володя были уже наготове, но наутро я опять уезжал, и запись происходила без меня. Бродский решил читать свои ранние питерские стихи. Володя рассказывал мне по телефону, что Бродский пришел на студию, довольно быстро прочитал все, что он собирался прочитать (Вы слышали, как Бродский читает свои стихи? Это очень похоже на заклинание), но на следующий день позвонил и попросил переписать все еще раз. Пришел и все прочитал по новой (по ощущению Володи — точно так же). И на этот раз остался доволен. Потом мы встречались еще раз — Бродский, Кутиков, наш друг Володя Радунский и я. Кутиков как официальное лицо, выпускающее альбом, хотел поговорить по поводу обложки. Обложка, как выяснилось, Бродского абсолютно не интересовала. С обложкой, к сожалению, и вышла заминка — один художник тянул полгода, да так ничего хорошего и не сделал, и отдали делать другому художнику — а Бродский умер. Пластинка вышла. В нашей самой читающей стране в мире она разошлась бешеным тиражом. Штук, наверно, пятьсот. Источник: http://www.dissa.lv/look.php?id=76333913042006003350 
|
| Ранее |
|
Деград